У генерал-майора Государственной Безопасности Петрова Э.А. брови были тонкие и нервные, как две институтки. Его малахитовая авторучка ездила туда-сюда по бумаге, но стоявший перед ним навытяжку Курочкин понимал, что генерал-майор гонит ему дуру: ни черта не пишет, а только притворяется.
А может, меня крестили в детстве, пришла в голову Курочкина красивая и неожиданная идея. Может, меня, когда я был совсем ещё дитя, месяцев двух от роду, и ничего не соображал, тайком от отца и деда понесли в какой-нибудь полуразорённый храм, завернув в одеяло и сунув в беззубый рот соску с молоком, чтобы я нечаянным криком не привлёк ничьего внимания, а там моего приноса дожидался батюшка… И, может, я сразу приобщился Божьей Благодати. И Канцелярия Небесная приставила ко мне личного вертухая, то есть ангела-хранителя, моего ангела-хранителя, и больше ничьего, и вот с тех пор он постоянно витает надо мной, добрый дух, хранит меня от всех напастей, и если я сейчас как следует помолюсь Богу, то он, мой ангел-хранитель, подхватит мою молитву, идущую из самого сердца, упакует её в красивый конверт, шлёпнет на конверте печать “срочно, лично в руки” и отнесёт конверт наверх, Самому?
Только как молиться? Если б я знал. Отче наш, иже еси на небеси. Вот и все мои познания в богословии. Отче наш, иже еси на небеси. А может, этого и достаточно? Если повторить это фразу тысячу раз?.. Две тысячи?..
Генерал-майор потанцевал бровями, и Курочкин с оглушительной ясностью понял, что никто никогда тайком ни от кого его не крестил, потому что попросту некому было этим заняться. Бабка по отцу, известная в своё время всей Москве Сима-комсомолка, в девичестве Сара Зильберштейн, не могла этого сделать потому, что сгинула в ГУЛАГе задолго до рождения внука. Бабка по матери, преподававшая в ВЗПИ научный коммунизм, не сделала бы этого по идеологическим соображениям. А мамаша… мамаша – та, наверное, по гносеологическим, ибо, хоть и повесила после героической гибели супруга крестик на белую грудь, тем не менее сроду знать не знала, что такое религия, зачем детей крестят, а главное, не интересовалась.
Батяня бы ей поинтересовался.
Петров перестал изображать из себя писателя, отложил в сторону малахитовую авторучку и мрачно взглянул на Курочкина из-под прыгнувших к переносице бровей.
У Курочкина стало пусто в животе. Помни про сфинктер, сказал он себе. Не то это будет последняя стадия твоего позора.
В разведшколе СВР в Балашихе на семинарах по экстремальным ситуациям инструктор всегда говорил им: помни про сфинктер. Обделавшегося шпиона колют в три раза быстрее. Хоть Курочкин в данный момент не шпион и колоться ему не в чем, кроме как в исключительной хитрожопости, что для разведчика вовсе и не преступление, всё равно ему крайне не хотелось бы осрамиться перед генерал-майором.
Молчание в кабинете резидента сделалось гнетущим. В кабинете было душно – что-то, как это тут всегда случается в самую жару, стряслось с кондиционерами, и вместо нежного прохладного сквознячка квадратные пасти вентиляционных отверстий мерно смердели тяжёлым и вонючим. Холёная рука резидента поползла по столешнице, судорожно цепляясь за исписанные листы бумаги, и листы посыпались на пол вместе с малахитовой авторучкой.
Помни про сфинктер, сказал себе старший лейтенант.
– Ну что, – обманчиво добродушным тоном начал резидент свой монолог. – Как вас там… Уточкин?.. Н-да… Нормального человека такой фамилией не назовут… Так что, сразу признаетесь во всём, или на конвейер вас определить?
– В чём, трщ грлмр?
При обычных обстоятельствах, не экстремальных, воинские звания, даже самые высокие, в стенах резидентуры вслух произносить возбранялось. Но теперь нужно было помнить про сфинктер. “Трщ грлмр” этому способствовало, а “Эдуард Авксентьевич” могло привести к непредсказуемым последствиям.
– Калифорнийский скунс вам товарищ! – голос Петрова зазвенел и раскалился. – На кого работаете, вашу мать?!.
– На внешнюю разведку Российской Федерации, – пробормотал Курочкин, отчаянно помня про сфинктер.
– Что ж вы в таком случае своего товарища боевого от пули не спасли?
– Я же вам уже рассказывал, трщ грлмр.
Петров грохнул кулаком по столу. Пока не сильно. Курочкин замолчал, а генерал-майор задумался. Его знаменитые на весь пятый отдел брови встали почти вертикально. Петров любил повторять, что настоящий разведчик должен уметь не только разговаривать бровями как языком, но, если понадобится, и страх ими внушать. Сам Петров этим искусством владел в совершенстве. Зато он никогда не матерился и со всеми подчиненными был исключительно на “вы”.
Пошёл третий час бессмысленного курочкинского стояния пред начальственным оком. Надо сказать, начальство довольно быстро разыскало и выдернуло его из недр Управления Полиции. Он едва успел дорисовать портрет террористки, дать подписку о невыезде (которую в Управлении брать с него очень не хотели) и письменное обязательство опознать подозреваемую в случае её задержания. На портрет мужика, за которым следил покойник, времени не хватило. Впрочем, Курочкин видел его, в основном, со спины, и нарисовать его так же чётко, как бабу, всё равно бы не смог. Насчёт подписки и обязательства ему ещё только предстояло доложиться генерал-майору, и это пугало его более всего. Сколько он ни говорил себе, что рано или поздно настанет пора раскрыть рот и обломать генерал-майору, как говорят на Родине, куда Курочкину очень не хотелось возвращаться, кайф, решиться он на это всё никак не мог.
Страшно.
– Так почему же вы… Рябочкин, сразу консула не потребовали, как вас учили? – задушевно, но без улыбки спросил Петров.
– Напугался, трщ грлмр, испанский язык позабыл под действием шока.
На семинарах по поведению на допросах инструктор всегда говорил им: когда тебя колет враг, или начальство арбуз вкатывает, – лучше казаться робким и глупым, чем наглым и хитрожопым. Пока сапогом по рёбрам не перепадет.
– По-испански консул будет – consul, придурок! – Петров опять начал набирать обороты, но Курочкин-то знал, что это пока только цветочки, ягодки начнутся, когда он ему скажет про подписку о невыезде. – Не consulo, не consulito, не consulininasto!!! Ничего, вспомните вы у меня испанский язык, вспомните, лейтенант. Вы ещё будете его молодым якутам преподавать, сидя на льдине! Ладно, что я тут с вами время теряю. Значит, завтра же в самолет – и в Москву. Там специалисты вам язык-то быстро напомнят.
– Нельзя меня в Москву, трщ грлмр, – пролепетал Курочкин, умирая от страха.
Настал ответственный момент.
– Почему это нельзя? – Петров посмотрел на наглеца с плотоядным интересом.
– Подписка… – еле выдавил из себя Курочкин.
– Что?! – гаркнул генерал-майор. – Не слышу!..
– Они с меня подписку взяли о невыезде и обязательство явиться на опознание, – понёс Курочкин на одном дыхании, – я получаюсь единственный свидетель нельзя меня в Москву скандал будет международный.
Генерал-майор побагровел и выдохнул из себя воздух с такой силой, что Курочкин покачнулся и неожиданно для себя икнул. Знаменитые генеральские брови образовали два прямых угла, вершинами воткнувшиеся в веки. В течение следующих пяти минут ничто, кроме свистящего сопенья генерал-майора и судорожного иканья старшего лейтенанта, не нарушало тишины в душном кабинете резидента. Их дуэт звучал довольно слаженно: на один соп-высоп Петрова приходился один ик Курочкина.
– Что ж все такие мудаки-то вокруг, – каким-то плаксивым шепотом заговорил генерал-майор. – Нет, я спрашиваю, что ж, что случилось… почему все сплошные мудаки стали вокруг? А? – и неожиданно заорал: – Ведь ни одного, ни одного нормального вокруг меня! Ведь это школа для дебилов какая-то! Всероссийская кузница дебилов! Присылают на мою голову блатных, а потом требуют результатов… Результат им, говорят, давай! Слышите, вы, урод? Кто, кто мне скажет, где богатыри, где эти акулы разведки, золотой генофонд мирового подполья? Где они, все эти скромные гении с мускулистым интеллектом, с которыми я когда-то начинал? А? Вы не знаете, лейтенант Ярочкин? А я знаю. И вам сейчас скажу. Они сидят в кожаных креслах управляющих банков, директоров телекомпаний, нефтяных королей и просто в скромных жакузи на своих пятиэтажных дачах в Подмосковье или во Флориде. Они сидят, посматривая сверху на нас с вами, лейтенант Корочкин, и посмеиваются… над кем? Не знаете? Вы ничего не знаете. Следующая ваша служба будет – заносить хвосты атомным бомбам на курорте Новая Земля, ясно вам? Под трибунал пойдете, умник! Так вот: они посмеиваются – надо мной! Над последним идеалистом в этой стране. Не в этой, где мы сейчас, а той, для вящей славы и величия которой мы тут все горбатимся. Кроме вас, конечно. Ведь вы самый умный, самый хитрый. Мы, простые рядовые чекисты, вам в подмётки не годимся. Мы, незатейливые служаки, суть простое пушечное мясо. Сегодня враги завалили майора Сергомасова. Вы дали им подписку о невыезде. Завтра завалят меня. Вы дадите им обязательство работать на их Контору. Послезавтра взорвут в Кремле ядерный заряд. Вы, вероятно, предполагаете попрать его дымящиеся развалины копытом белого коня? Нет? Сесть на гору обугленных трупов со скипетром в руке и шапкой Мономаха на этой скворешне, которая по недоразумению зовется вашей головой? Вы скрипите зубами! Вы нагло икаете! Вам не нравятся мои слова! Может, вы полагаете, что я буду вам препятствовать в этом? Ничуть!!! Теперь мне не жалко тех кретинов, которые развалили лучшую в мире разведку и пока сидят там. Мне жалко памятник архитектуры, молодой человек. Мне жалко моих внуков, которые не увидят этих зубчатых стен. Потому что рано или поздно наступит момент, когда на каждом зубце будет висеть по такому, как вы, лейтенант Пёрочкин. И по одному деятелю из тех, кто приложил свою нечистую руку к развалу мировой державы. И ещё – по одному жадному и лживому щелкоперу. И по одному банкиру. И по одному топ-менеджеру. Вам ясно, лейтенант Курочкинд? Подписчик херов! Серебряков!
Дверь скрипнула, и молодчик в чёрном костюме с галстуком, торчащим вбок, внёс в кабинет резидента редкостно омерзительную рожу. Он встал на пороге, наблюдая вечную, как мир, композицию, мильон тыща первую репродукцию известной картины художника Ге, и полное удовлетворение от предстоящей ему работы нарисовалось на его широкой морде. При виде этой жуткой фигуры несчастный Курочкин прямо-таки зашелся в икоте.
– Серебряков, у нас есть бокс без окон без дверей? – спросил резидент. Гангстер задумался.
– Без дверей – нет, – рассудительно сказал он. – Без окон – сколько угодно.
Настала пора задуматься резиденту. Гангстер решил прийти шефу на помощь.
– Без окон с одной дверью пойдёт? – спросил он.
– Вполне, – сказал резидент. – Вы чувствуете, лейтенант Харечкин, сколь огромна ваша вина, если мне за всю службу здесь приходится пользоваться кандеем в первый раз? В первый раз!.. То есть, до вас не нашлось пока мерзавца, который…
– Меня нельзя в бокс… – пролепетал Курочкин, вернее, то, что от него осталось после непрерывной икоты и убийственного монолога шефа.
– Это почему же? – спросил Петров, а гангстер неприятно ухмыльнулся.
– Мне завтра в десять в Прокуратуру на допрос…
Генерал-майор и Серебряков переглянулись. Курочкин икнул в последний раз – и замолчал. Сил у него не осталось даже на это.
– Эдуард Авксентьевич, – осторожно сказал Серебряков.
– Да?
– Может, они там перетопчутся, в Прокуратуре?..
Помни про сфинктер, сказал себе Курочкин. Нафига только я в этом баре кока-колу грёбаную пил…
– Да наверное перетопчутся, – сказал резидент, плотоядно вглядываясь в старшего лейтенанта. – А, Херочкин? Ведь перетопчутся? А? Не верите? Да через двадцать минут сюда телеграмма придет на чистом испанском языке о том, что мамашу вашу парализовало и некому ей стакан воды подать. Хотите? Что скажете?..
Какое там сказать – старший лейтенант и вздохнуть-то не мог уже от охватившего его ужаса. Он ясно осознал, что перед ним стоят люди, которые могут сделать с ним всё, что им заблагорассудится. Ну, абсолютно всё. Плюя с высокой колокольни на его желания, его анатомию, вероисповедание, гражданские права, талант художника, на всё! Не исключено, что кто-нибудь уже колет его мамке в мягкий бок нечто такое, отчего её и впрямь разобьет паралич – на случай, если маньянская контрразведка решит проверить, правда ли по делу так скоропостижно покинул их гостеприимную страну третий секретарь посольства сеньор Kurochkin, или, так сказать, ему пришлось?.. Какое пришлось, сеньоры! Не надо грязи! Пожалте посмотреть!.. И – глядишь – мчится кавалькада “мерседесов” на Большие Каменщики, а там, ко всеобщему удовлетворению, – неподвижная безмолвная маманя и, рядом, на коленях, – безутешный сынок, горько рыдающий от тройной дозы скополамина…
Бесы крестили меня, подумал (или вспомнил?) Курочкин. Всех нас. В грязной купели всех нас бесы крестили. Поганым ведром воду таскали. Копытом на затылке пятиконечную звезду, обрезанный могендовид малевали…
– …вы слышите, Ряшечкин?.. Хрюшечкин?.. Извращушечкин?.. И Генеральный Прокурор страны Маньяны скажет на вашей могиле, наверное, скажет, мы все, скажет, были по-своему несправедливы к покойнику… М-м-да, скажет, такой молодой, и такая мучительная смерть от безымянных хулиганов…
Но Курочкин больше не слышал генерал-майора. Ни единого слова не доносилось до него сквозь полную неземного света пелену, которая внезапно окутала его со всех сторон. Свет лился откуда-то сверху, но не от неоновой лампы под потолком, а откуда-то ещё свыше. Старший лейтенант поднял голову и произнёс громко и отчетливо:
– Отче наш небесный! Да святится имя Твоё! Да будет царствие Твоё!
– Что он несет?!. – лицо генерал-майора вытянулось, а брови опали.
– А ты сгинь! – строго сказал ему Курочкин.
– Я щас кому-то сгину, – процедил Петров сквозь зубы и привстал со стула.
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь! – заорал Курочкин, задрав голову ещё выше, а палец указательный наставляя на генерал-майора. – И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!!!
Серебряков, не дожидаясь приказа, уже волок Курочкина в бокс без окон с одной дверью.
– И… и… и отпусти нам долги наши!.. – донеслось из коридора, после чего дверь захлопнулась, и наступила тишина.
Петров поднял с пола малахитовую авторучку и почесал ею свои знаменитые брови. Лукавил он, конечно, лукавил. С одной стороны, ясна фишка, никто и ничто не помешало бы ему эвакуировать несчастного Курочкина на Родину. Но, с другой стороны, уж такие времена настали на дворе, что высокое начальство на это резонно сказало бы: а зачем? На хрена он нам нужен тут, твой Курочкин? На конвейер его ставить? А на хрена нам эта головная боль, если мы с маньянцами уже десять лет как пхай-пхай? А? Из-за твоего мудачонка международную обстановку портить, препятствуя правосудию маньянскому? Эдик, ты что, совсем дурак? Мозги от тропической жары расплавились? Выкинь его из службы, пусть третьим секретарем пашет, полиции помогает. Поможет – отзовем в родные пенаты. Не поможет – пусть там крутится, пока срок его не выйдет. Тогда мы ему зарплату перестанем платить. Пусть Прокуратура маньянская его содержит. Посмотрим тогда, сколько он продержится. Всё равно ведь вернётся рано или поздно, куда денется. А эвакуация – ну совершенно незачем. Совершенно.
Вот что высокое начальство сказало бы Петрову, обратись он за разрешением на эвакуацию.
И правильно бы сделало.
И – ладно, забудем, наконец, про Курочкина. Достаточно с него вербальной порки и в кандее посидит до девяти утра. И пусть идет в Прокуратуру. Пусть там днюет и ночует. Господь с ним.
Вошёл Серебряков, взглядом показал шефу, что с клиентом – полный порядок и молча встал на пороге.
– Ну, что стоите, как столб? – спросил Петров после некоторой паузы. – Заняться нечем?
Серебряков молча пожал плечами и ни малейшего желания уходить не проявил. Видно, впрямь нечем было молодцу заняться.
– Ну, не знаю я, не знаю! – раздраженно заговорил генерал-майор. – Не знаю пока! Дайте встречусь с ними – может, они мне скажут. А пока – ничего не знаю!
На лице громилы появилось подобие некоторого удовлетворения. Он повернулся и вышел, негромко притворив за собою дверь.
Петров нажал в столе неприметную кнопку и сказал в пространство:
– Голубева ко мне!
Через минуту в кабинет с чемоданчиком в руке вошёл не по возрасту лысый лейтенант Голубев – дежурный по связи.
– Проверьте седьмую линию, – приказал резидент.
Голубев подошёл к столу, на котором стояло восемь телефонных аппаратов, раскрыл чемоданчик и сунул в один из аппаратов какие-то разноцветные провода. Затем он достал из чемоданчика наушники необычной формы, надел их на лысый череп и чем-то щелкнул. Минуты полторы он внимательно прислушивался, затем сложил всё обратно в чемоданчик и сказал:
– Чисто.
– Свободны, – сказал резидент и, как только дверь за Голубевым закрылась, набрал на защищенном от прослушиваний аппарате почти никому не известный номер. Трубку сняли после второго гудка.
– Hi, Billy, – с несколько фальшивой весёлостью сказал в трубку Петров. – How are you[20]?
– Hi, Эдик, – ответили ему. – Ти можеш каварит пха-рюски. Я отин. Just a sec[21], только виклютчю тиви.
– Что, смотришь? – фальшиво усмехнулся резидент.
– Смотрью, смотрью! – радостно заквохтал Билли.
– Интересно? – мрачно спросил Петров.
– Ошен, ошен интересно! – заверил его Билли. – Очшен!
Чертову цээрушнику – как автомобилю «жигули» ‑ всегда требовался некоторый филологический разогрев, после чего он вполне мог говорить по-русски почти без всякого акцента.
– Как насчёт ланча тет-а-тет? – спросил слегка уязвлённый резидент.
– O'key, – сказал невидимый собеседник. – Только для ланча несколько поздно-уато. Назовем это “ужин”. Где?..
– Как насчёт “El Manzanito”? Прямо сейчас?
– O'key.