– Рен, выпал снег. – Сэйдж будит меня, чуть не визжа от восторга, и я снова закутываюсь с головой. – Мы будем делать леденцы?
Мне не хватает сил ответить, что для леденцов нужна черная патока, а у нас ее нет.
И сахара нет.
У нас нет ничего, кроме яиц и козьего молока. Остался последний пакет муки, немного консервированной фасоли, в погребе несколько картофелин, луковиц и чуть-чуть чеснока.
Вчера я проверила запасы, хотя боялась этого несколько недель. Однако пришлось произвести инвентаризацию.
Выбравшись из постели и сунув ноги в ботинки, завязываю шнурки, потом снимаю с двери зимнюю куртку, беру корзинку для яиц. Нужно проверить кур и убедиться, что они пережили похолодание минувшей ночи.
– Скоро вернусь, – говорю я Сэйдж.
Бреду по снегу, в котором почти целиком скрываются ботинки, и на полпути к курятнику мой усталый взгляд натыкается на цепочку следов, проложенных через передний двор и уходящих за дом.
Остановившись, опускаюсь на корточки и рассматриваю их вблизи.
Ботинки.
Это отпечатки обуви. И они огромные.
Уронив корзинку, бросаюсь назад к хижине, то и дело поскальзываясь в слякоти, и, ворвавшись внутрь, захлопываю дверь. Быстро закрыть засов у меня не получается.
– Рен? Что случилось? – подскакивает ко мне Сэйдж, но я уже спешу через комнату, хватаю стул и несу обратно к двери.
Встав на сиденье, тянусь за дробовиком, висящим над дверью.
– Рен… – На этот раз Сэйдж с трудом выговаривает мое имя, и дыхание у нее учащается. – Что ты делаешь? Ты меня пугаешь.
– Следы, – отвечаю я, задыхаясь. Голова идет кругом, и комната вертится вокруг меня. – На дворе следы.
– Койот? Медведь? Кто? – спрашивает она.
– Ботинки. Большие ботинки.
Сэйдж идет к оконцу у двери, приоткрывает занавеску и смотрит во двор, но я оттаскиваю ее.
Мама говорила, что снаружи каждый сам за себя, и нам всем придется сделать все возможное, чтобы выжить. Она уверяла, что здесь мы в безопасности, называла наш дом крепостью, и я всегда думала, что это глупость, потому что ни от хорошего ливня, ни от сильного ветра домик защитить не мог.
Если в дом проникают стихии, то может проникнуть кто угодно.
Снимаю ружье, кладу на плечо и тянусь к ручке двери.
– Что ты делаешь? – спрашивает Сэйдж. Ее остекленевшие глаза напоминают кусочки отполированного мрамора.
– Собираюсь пройти по следу. – Не обращаю внимания на ком в горле, мешающий глотать, и на дрожь в пальцах, сжимающих дробовик. – Хочу осмотреть границы участка, но подозреваю, что человек уже ушел, и, по моим расчетам, следы приведут в лес, где мне придется остановиться.
Но если он затаился снаружи, то, возможно, увидев меня с ружьем, уйдет и не вернется.
Стиснув зубы, чтобы унять сердце, выхожу во двор, крепко зажав приклад дробовика под мышкой, и иду по отпечаткам ботинок в снегу. Слух наполняется скрипом снега под ногами и блеянием коз.
Не знаю, кто он и чего хочет, но я не буду прятаться, как трусиха.
Я не стану легкой добычей.