Мы воруем удостоверения личности. Доставляем адресатам поддельные или краденые продовольственные карточки и подпольные газеты. Разносим почту тем, кто прячется от немцев. Отвозим еврейских детей в тайные убежища – немцы арестовывают и увозят все больше евреев. Мы старательные ученицы Сопротивления и делаем важное дело, но Франс обещает, что наша первая настоящая операция еще впереди. Я считаю дни. Теперь, когда я приняла решение, мне очень хочется сделать что-то большое. Я слушаю рассказы наших мужчин и представляю себя на их месте. Жизнь до Сопротивления кажется скучной.
«Наберись терпения, девочка», – говорят мне. Или: «Потерпите, барышня». Только Франс к нам так больше не обращается. О нашем «экзамене на храбрость» он никому ни словом не обмолвился.
– Остальные еще узнают, с кем имеют дело, – убеждаем друг друга мы с Трюс.
И вдруг она начинается, настоящая работа. В сентябре сорок второго. Для подготовки мы с Трюс и Франсом несколько дней подряд ходим гулять от площади Хаутплейн до лесопарка Харлеммерхаут. Для меня этот незнакомый район с его широкими аллеями, виллами и статными особняками – все равно что заграница. Кажется, тут даже небо выше. Здесь можно широко раскинуть руки, можно мечтать и дышать всей грудью. В нашем районе так не развернешься.
– Мы не слишком привлекаем внимание? – спрашивает Трюс после того, как мы несколько раз прошлись по улице туда и обратно. На противоположной стороне стоят несколько фрицев с винтовками в руках.
– А среди них его нет? – спрашиваю я.
– Помалкивай! – огрызается Франс. – Что я вам говорил?
– На улице ни слова о нашей «мишени», – послушно повторяю я.
Трюс улыбается, но Франс выстреливает в меня убийственным взглядом.
Я бормочу извинения. «Слушай, действуй, молчи», – часто говорит Франс. И на последнем слове всегда смотрит на меня.
Он отводит нас в кафе «Клейне Бринкман» на углу улицы Тамплиеров, напротив ресторана «Мужской клуб». Выдавая себя за нашего дядю, заказывает нам по чашке мерзкого суррогатного кофе. Мы с Трюс делаем вид, что ходить в кафе для нас – привычное дело. Народу здесь мало. За дальним столиком устроились четыре старика, за барной стойкой – еще двое.
К счастью, можно не опасаться, что сюда зайдет Петер. Он слишком занят, чтобы таскаться по кафе. В отличие от моего отца. Но тот живет в другой части города, на реке Спарне, в старом судне, переоборудованном под дом. Здесь мы с ним не столкнемся. Да мы вообще никогда с ним не сталкиваемся. У меня есть отец, но нет папы. Он как дальний родственник, который изредка заглядывает в гости. Свободный как птица. Таких в клетке не держат, говорит он.
Мы сидим за столиком с потертой кружевной скатертью и букетом искусственных цветов. Отсюда открывается прекрасный вид на вход в ресторан «Мужской клуб».
– Туда наша «мишень» часто водит девушек, – сказал Франс.
Но в тот день он, как назло, не появляется.
На следующий день мы снова идем в кафе с дядюшкой Франсом, но фриц по-прежнему не показывает носа. А мы целую вечность киснем над нашими чашками водянисто-коричневого кофе и таращимся на выведенные на стене ресторана буквы: «КАФЕ-РЕСТОРАН “МУЖСКОЙ КЛУБ’’. ДНЕВНЫЕ и ВЕЧЕРНИЕ КОНЦЕРТЫ». Торчим там до тех пор, пока официант не опускает светомаскировочные занавески и разглядывать становится нечего.
На третий день в кафе «Клейне Бринкман», когда мы уже перебрали все темы для разговора, а букет на столе лишился последнего листочка, Франс кивком указывает на улицу и, затаив дыхание, произносит:
– Вон он.
Он, наш фриц, стоит у входа в ресторан, под навесом. Зажигает сигарету и бросает взгляд на наручные часы.
– Видно, ждет кого-то, – тихо говорит Франс. – Отлично. В ресторан можно будет не заходить. – Он отворачивается от окна. – Внимательно наблюдайте за ним, но не очень-то пяльтесь. Болтайте о чем-нибудь, только не о нем.
– Кто твой любимый киноартист, Трюс? – спрашиваю я, чтобы что-нибудь сказать. А сама кошусь на улицу.
Прямая, как палка, спина, высокая фуражка, серая форма СД, на ней – наградной крест. Запах до меня, конечно, не доносится, но от него наверняка воняет.
– Мой любимый киноартист… – задумчиво продолжаю я, потому что Трюс не отвечает, – ну… уж во всяком случае не тот… как его.
Я киваю на Франса. Вообще-то он давно перестал мне казаться таким уж красивым или похожим на кинозвезду. Наверное, я к нему привыкла.
– Вот бы настоящего кофе, – бормочет Трюс.
Я изучаю знаки различия на погонах и на воротничке «мишени». Хорошенько запомнив форму, рост и осанку, принимаюсь разглядывать лицо. До сих пор любой фриц для меня состоял из формы и лающего голоса, выражающих одинаковую жестокость. Евреев они расчеловечивают звездой, а себя – этой формой. Но последнее им и в голову не приходит.
Я впервые сознательно стараюсь запомнить лицо фрица. У него правильные черты. Вообще-то… Да, вообще-то, он довольно красив.
– Кларк Гейбл, – говорю я.
Он немного похож на этого известного артиста. Совсем чуть-чуть. Разве так бывает? Может ли человек одновременно быть красавцем и монстром? Не-е, не может. Как правило, нет. Но, видимо, бывают исключения.
Надо смотреть по-другому, понимаю я. Как сыщик. Или как хирург. Нет, как фотограф. Ни разу не держала в руках камеру, но что бы я увидела, глядя в объектив? Узкий прямой нос, широкие темные брови. Камера: щелк. Расстояние между верхней губой и носом больше обычного. Щелк. Рот широкий, верхняя губа тонкая, нижняя – мясистая. Щелк. Его фотокарточка теперь у меня в голове. Глаз издали не разглядеть, но они наверняка голубые.
Скульптор Мари Андриссен[14] предоставил в наше распоряжение нижний этаж своего дома. Куда лучше, чем тесная задняя комнатка в центре города, где мы собирались последние месяцы! Дом Андриссена – это особняк по улице Вагенвег, 246, c расширенным эркером, покоящимся на двух колоннах, и зелеными оконными ставнями. Идеальное место: никаких любопытных соседей. Фасад выходит на оживленную улицу, тыльная сторона – на парк. Для меня это даже не дом, а небольшой замок. Что уж говорить про соседний, напоминающий греческий храм.
В жизни не бывала в таких особняках. Здешние обитатели не носят дырявых ботинок. Здешние обитатели не начинают работать в четырнадцать лет. Что, если бы мы родились здесь?.. Как бы тогда сложилась наша жизнь?
Когда Трюс исполнилось четырнадцать, она устроилась горничной в богатую семью в Блумендале. В подобный дом. Почему-то мне вдруг вспоминается эта история. Уже через три дня сестра с чемоданчиком в руках снова стояла у нас пороге. Сестра делала все, что ей велели, рассказала Трюс. Вытирала пыль, стирала, мыла окна, заправляла постели. Такую работу она терпеть не могла – руки к ней не лежат (так оно и есть), – но послушно все выполняла. И тут госпожа приказала ей вынести горшок. Полный горшок, который стоял наверху в коридоре и в который ночью ходила вся семья.
– Я и дома-то этого не делаю, – сказала Трюс.
– А здесь придется, – ответила госпожа.
– Горшок я выносить не буду.
– Еще как будешь. – Госпожа взяла горшок и поставила его перед Трюс.
А Трюс возьми и скинь его с лестницы.
– Жаль. Все-таки три гульдена в неделю, – сказала мама, но решение Трюс одобрила.
Позже Трюс объяснила мне, что произошло до того, как она опрокинула горшок. А случилось это только тогда, когда госпожа позвала на помощь господина. Господин… Такой весь из себя важный. Он пригласил ее в свой кабинет и закрыл дверь. Сперва погладил по щеке, назвал милочкой и тихо и участливо спросил, хорошо ли она уживается с госпожой. «Конечно», – ответила Трюс. И тут он толкнул ее к закрытой двери, прижался губами к ее губам и засунул ей руку между ног.
– Я сразу его отпихнула! – воскликнула Трюс решительным тоном, будто я ей не поверила. – И пнула что есть мочи!
Потом она выбежала в коридор, схватила горшок и выставила его перед собой. Господин со смехом увернулся и скрылся в кабинете. Вот тогда-то Трюс и спустила полный горшок по натертой до блеска дубовой лестнице.
– Надо было выплеснуть его прямо на этого паскудника! – сказала я.
Когда я вспоминаю эту историю, меня разбирает смех – очень уж такое поведение непохоже на Трюс. А вот сестре ни капельки не смешно.
Дом Мари Андриссена настолько внушительный и красивый, что на следующее утро, подходя к двери, мы будто бы уменьшаемся в размерах с каждым шагом. Мы – я и Трюс – идем не торопясь, с как можно более равнодушным видом, чтобы не чувствовать свою ничтожность. Я крепко закусываю губу, а не то еще разину рот.
Ян – тот крепкий кудрявый блондин – уходит, как раз когда мы подходим к дому. Он дотрагивается до кепки и, едва взглянув на нас, бормочет: «Cалют!»
Франс сидит за столом в нашей новой штаб-квартире вместе с Виллемсеном, Вигером и Тео. Виллемсена мы зовем стариком. Каждый раз, вставая или садясь, он кряхтит – «ай-ай-ай!», как старый дед. Вигер ругается как сапожник. Тео, наоборот, учтив и серьезен, верит в бога. Он не коммунист, но знает Франса так давно и хорошо, что решил присоединиться к его группе. Мы все очень разные, но главное – мы все против фрицев.
Абе расположился сзади на широком подоконнике. Мы с Трюс вместе устроились в кресле.
– Завтра вечером пойдете в тот ресторан, – говорит нам Франс. – Вы же немного владеете немецким?
В комнате висит пелена синего дыма. Я очень стараюсь не закашляться.
– Немного? Да мы болтаем свободнее некуда! – отвечаю я.
Я отворачиваюсь от дыма, который выдыхает Франс, и замечаю на подоконнике гипсовый бюст. Это портрет жены Мари Андриссена. Она очень красивая, но ее красоту скрывает широкополая шляпа Франса, которую он накинул скульптуре на голову.
– Врунишка! – со смехом бросает мне Трюс. Ну что за вредина! А Франсу она отвечает: – Объясниться мы сможем. Это все благодаря маме. Она с тридцать восьмого принимала у нас дома бежавших из Германии евреев и коммунистов.
– А, ну да. Отлично. – Франс гасит окурок в полной пепельнице. – Девушки ходят в этот ресторан знакомиться с солдатами вермахта. Одна из вас должна соблазнить нашу «мишень» и выманить на улицу. Скажете, что недалеко лес, вы знаете там укромное местечко и…
Он делает многозначительную паузу и подмигивает. Мы с Трюс смотрим на него. Все молчат. Я вскакиваю и кричу:
– Я что, похожа на девку, которая гуляет с немцами? На шлюху? – Я развожу руки и оглядываю себя, свое еще детское тело: маленькая, бедра узкие, а на месте груди… Гладильная доска, как говорит Трюс. – Да они ни в жизнь на такое не поведутся!
Франс умиленно улыбается, будто перед ним младенец. Мужчины хохочут.
– Давайте, смейтесь! Вообще-то я серьезно! – кричу я и падаю обратно в кресло рядом с Трюс. Мои щеки пылают.
– Я ведь сказал: одна из вас. – Франс кивком указывает на Трюс. – То есть ты. Мы с Виллемсеном будем вас поджидать. А когда вы с фрицем уйдете, Фредди тоже займет свою позицию в лесу.
– И как долго я должна это делать – соблазнять его? – бесстрастным тоном спрашивает Трюс.
– Д-да т-ты п-по… – отзывается Румер.
– Да ты по-быстрому: туда-сюда, и готово, – заканчивает за него Вигер.
Все, конечно, опять гогочут. Кроме нас с Трюс. И Франса. Тот бросает на Вигера испепеляющий взгляд. Мужчины пытаются успокоиться. Только Вигер все еще похохатывает.
– Недолго, – отвечает сестре Франс. – Главное, завоевать его доверие. А потом этим доверием воспользоваться.
Он берет перьевую ручку и чернильницу и набрасывает на бумаге ресторан, дорогу к лесу и лесные тропинки. Места, где спрячутся они с Виллемсеном и где буду караулить я, он помечает крестиками, а тропу, по которой должна идти Трюс, – стрелочкой.
– А если он захочет пойти по другой тропе? – спрашивает Трюс.
– Тогда Фредди свистнет, она будет стоять здесь… – Франс указывает на крестик. – Свистеть в пальцы умеешь?
– Конечно, умеет, – отвечает за меня Трюс.
Я пронзительно свищу, сунув в рот большой и указательный пальцы.
– Свистнешь один раз – и мы переменим позицию. Смотри, Трюс, здесь ты войдешь в лес… – Палец Франса скользит по бумаге. – На самом деле тут всего одна тропинка. А у этой развилки спрячемся мы. Твоя задача – завтра к семи вечера привести туда фрица.
Трюс бледна как мел. Руки недовольно скрещены на груди.
– А что это вообще за фриц? – спрашивает она ледяным тоном. – Почему от него надо избавиться?
У меня перехватывает дух. Только теперь, когда Трюс произнесла эти слова, до меня доходит, что с ним сделают. Я тут же вспоминаю маму. Не убивайте. Никого, даже злодеев.
– Он полицейский из СД, который допрашивал «Гёзов», – отвечает Франс.
– И что?
– Один из них умер от пыток еще до казни.
Трюс на миг умолкает.
– От его руки?
Франс кивает.
– Он привязал парня к батарее и раскалил печку докрасна.
– Откуда тебе это известно?
– У меня есть в полиции человек, он на нашей стороне, передает мне информацию и…
– И мы должны верить на слово, что он на нашей стороне? – перебивает его Трюс.
– На нашей, – уверенно говорит Франс. – А что до эсдэшника, то он сейчас работает в Харлеме. Трудится не жалея сил, если ты понимаешь, о чем я.
– А имя у него есть? Как его звать?
– Генрих…
– Генрих Гиммлер, – шутит Вигер.
Остальные смеются.
– Краузе. Генрих Краузе, – заканчивает Франс. – Ну так что? Согласна?
Трюс угрюмо смотрит на него.
– Как далеко можно зайти, чтобы… – Она поднимает глаза к потолку, подыскивает слова, но не находит.
– Что бы ты сделала, если бы на кого-то напал лев? – спрашивает Франс. – Прикончила бы льва.
И правда, думаю я. Тот фриц – настоящий зверь.
– К тому же, – говорю я Трюс, – не мы с тобой его ликвидируем.
– Ликвидируем, – поправляет Франс.
– Ну да. Не мы с тобой, Трюс.
– Если ему не помешать… – Франс беспомощно разводит руки.
– Другого пути нет, – резко говорит Вигер. – Мы можем обратиться в полицию, но они с ним заодно.
– Мы хотим предотвратить смерть невинных людей, – объясняет Тео. Иногда он говорит как пастор на проповеди. Немного торжественно и всегда доброжелательно.
– Это я понимаю, – отзывается Трюс, – но…
– Полиция на службе у немцев, Трюс, им больше нет веры. – Франс повышает голос. – Террористы для них – это мы. А этому типу они позволяют пытать людей.
Трюс медленно кивает.
– Жаль, что мы не можем посадить его в тюрьму, – говорит она. – Было бы правильнее.
– Было бы, – соглашается Франс.
– Да, но это невозможно. – Я вытягиваю ниточку из обивки кресла.
– Увы, есть только один способ его остановить. – Франс смотрит на Трюс, вскинув брови. – Ну так как?
– Ладно, – холодно отвечает Трюс.
Пригнувшись к рулю, Трюс несется на велосипеде домой, будто за ней гонятся. Я трясусь на багажнике, ухватившись за него руками в толстых носках вместо варежек. Изо рта вылетают облачка пара. На полдороге Трюс устает и снижает темп.
– И как мне, по-твоему, быть, Фредди? – тяжело дыша, спрашивает она. – Как соблазнить такого типа?
Я прыскаю, но тут же жалею об этом. Трюс никогда не просит у меня совета.
– Дура ты! – сердится она. – А ну как он мне не поверит?.. Что тогда?
Она замедляет темп. Вихляя, проезжает по луже.
Да, что тогда?
– Франс же дал тебе поддельные документы? Возьми их с собой, – говорю я.
– Ну, это самой собой, – бурчит она.
– Тебя не арестуют, Трюс. Ты же не нарушаешь закон.
Стоит полная луна. Так светло, что в канале Лейдсеварт блестит вода, и я думаю: все пройдет хорошо. Все получится.
– А что, если его не… – Трюс останавливается, но потом продолжает: – Он ведь сможет меня опознать. – В ее голосе слышится страх.
Как бы я хотела ей помочь!
Трюс молча едет дальше. Когда мы въезжаем на нашу улицу, раздается вой воздушной тревоги.
– Поторопись! – визжу я.
Прямо над нами гудят моторы самолетов. Бомбардировщики, хотят смести нас с лица земли! Мигом отсюда! Нужно поскорее убраться с улицы. Когда мы с Трюс заползаем в каморку под лестницей, уже грохочут зенитки. В ожидании сигнала об окончании бомбардировки мы с Трюс и мамой тихонько переговариваемся. Мама сообщает, что завтра поедет к дедушке с бабушкой в Амстердам. Вернется только в понедельник. Я притворяюсь сонной и опускаю голову на колени, но на самом деле во мне зреет хитрый план.