– Я привыкла не впутывать других людей в свои проблемы, не отягощать их невзгодами. Я научилась самостоятельно справляться с трудностями, а когда чувствовала, что не справляюсь, приказывала себе перестать чувствовать, наплевать и забыть. Я действительно не знаю, как реагировать на поддержку со стороны другого человека и что с ней делать. Ведь я должна обязательно что-то дать взамен?
С самого детства меня преследовало ощущение, что я в постоянном долгу, что мне нужно ежедневно всем доказывать, что меня не напрасно выдавили из мамы, что я достаточно хороша для того, чтобы быть здесь, что у меня есть право на существование, и оно почти такое же, как у других.
Еще в детстве, после того как из семьи ушел папа, я приняла решение отказаться от себя, потому что я знала: такую, какая я есть – плачущую, перепуганную, желающую, чтобы меня любили, успокаивали и обнимали – меня не хотят. Мне было стыдно за себя. Стыдно за то, что маме больно. Я злилась на нее, потому что она мне не помогает, и одновременно было стыдно за то, что я жаждала этой помощи, зная о том, что она сама сейчас страдает. Злость на маму меня уничтожала. Я не могла позволить ей перерасти в ненависть. Если бы я начала ненавидеть маму, у меня бы вообще никого не осталось.
Мне стало намного легче жить, когда я научилась эту злость направлять на себя. Ненавидеть себя за эгоизм и потребность в любви было намного проще, чем ненавидеть маму за то, что она не способна дать мне любовь и защиту.
Мне было легче жить с мыслью о том, что это со мной не всё в порядке, чем думать, что мама эмоционально скупа.
Мне было легче смириться с мыслью, что у меня нет права на собственные желания и нужды, потому что я их не заслужила, чем признать, что мама просто не способна на заботу обо мне.
К своему удивлению, я довольно легко и бысто смогла уничтожить свое столь ненавистное «я». Убить ту себя, которая хотела, чтобы ее любили, обнимали и жалели, которая хотела чувствовать себя в безопасности, под защитой.
Придумать себя заново было вовсе не сложно. Придумать такой, которой, возможно, удастся найти кроху любви.
Мне всего лишь пришлось стать хамелеоном, приспособиться к окружающей среде.
Я перестала чувствовать, хотеть, научилась быть удобной.
Как радар я считывала потребности других людей или зачатки едва рождающейся мысли, чтобы изменить свой цвет, делать то, за что бы окружающие на меня не сердились, не думали обо мне плохо, не утруждались моим существованием.
При этом я понимала, что мать меня попросту уничтожила, убила. Я делала все возможное для того, чтобы она любила меня хотя бы вполовину так же сильно, как я ее, но нет… Мне нужно было убить свои потребности лишь для того, чтобы я смогла смириться с тем, что мамино прикосновение и нежность мне полагаются только в особых случаях.
Именно так формируется условная любовь – та, которую нужно заслужить, став хорошим и удобным. Если ребенку отказано в родительской любви, и он постоянно чувствует себя не соответствующим требованиям взрослых, он усваивает, что не должен быть собой, не должен быть естественным в своих потребностях, эмоциях и поведении.
Поскольку родительская любовь необходима ребенку для выживания, он готов делать что угодно, лишь бы не потерять родителей.
Став взрослым, этот человек скорее всего продолжит быть удобным. Он станет отрицать свои надобности и эмоции, не сможет распознавать и предотвращать ситуации, способные уничтожить его самоуважение и психоэмоциональное самочувствие.
Одной из главных задач терапии в данном случае будет восстановление истинного «я» – со всеми отринутыми чувствами и потребностями. Путь будет долгим и тяжелым, потому что возврат потребностей происходит через познание опыта таким, какой он есть на самом деле – без прикрас и утешений. Клиенту придется увидеть и признать, что родители не смогли дать ему то, что необходимо любому ребенку. Иллюзия о хороших родителях начнёт рушиться, вызывая злость, ненависть, чувство утраты, несправедливости, скорби и другие эмоции, годами хранимые в изолированной сфере. Это большая, но необходимая плата за то, чтобы вернуть свое «я», чтобы научиться чувствовать, хотеть, любить и реализовывать себя.
Каждому человеку необходимо обрести уверенность в том, что он может сказать «нет», может быть неудобным, что он имеет право чувствовать и хотеть, право на личное пространство, границы и тело независимо от того, чего хотят или во что верят другие, даже если это родители.
Убегая от кого-то, я заблудилась в здании, где полно людоедов, которые кажутся мне мертвыми. Повсюду, в каждой комнате, в каждом углу – мужчины, скованные цепями. Они рвутся изо всех сил, чтобы напасть на меня, потому что я, единственная, ещё жива здесь. Я в ужасе, потому что знаю: мне не выбраться.
– Вчера посреди вечеринки я вдруг расплакалась и рассказала двоюродному брату об изнасиловании, а сейчас чувствую себя окончательно растерянной. Я не понимаю, зачем рассказала об этом Крису, на данный момент я вообще уже ничего не чувствую кроме стыда, из-за того что теперь Крис знает о случившемся. Разве жертвам насилия не полагается страдать? Что-то со мной не в порядке!
Реакции на психотравматические события могут быть очень разными. В случае Киры эпизоды эмоциональных всплесков без возможности идентифицировать отдельные чувства из-за их экстремальной интенсивности сменяются длительными эпизодами отсутствия ощущений вообще. Моменты, когда кажется, что нет эмоций, человек «отключается» и описывает события, как «происходящие не со мной», – связаны с защитным механизмом психики – диссоциацией. Диссоциация, как реакция на травму, отключает эмоции в момент психической истощенности, а восприятие себя со стороны дает возможность оставаться собранным, оценивать то, что происходит, и реагировать так, как необходимо для выживания.
Окружающих такая реакция может смутить и заставить отказаться от предложения эмоциональной поддержки. Пострадавший, в свою очередь, может чувствовать себя виноватым или думать, что пережитое событие вовсе не было травматичным, ведь он же ничего не чувствует. Хотим особенно подчеркнуть, что «отсутствие эмоций» может указывать на то, что травматическое событие вызвало чрезвычайно интенсивное напряжение, которое психика не была способна выдержать, не прибегнув к экстремальной психической амнезии. На самом деле интенсивность чувств очень высока, но Кира не в силах признать, что эти чувства связаны с изнасилованием. На этой стадии жертве психотравматического события очень нужна помощь.
– Мы с Амандой вернулись к вопросу о желании говорить про изнасилование в те моменты, когда я нахожусь в состоянии алкогольного опьянения. Меня смущает, что я чувствую эмоциональную дистанцию от события. Умом я понимаю, что произошло изнасилование, но эмоционально этого не ощущаю.
Аманда высказала предположение, что разговор с людьми является способом, которым я создаю контакт с эмоциями, в результате чего получаю сочувствие. Не раздумывая, я ответила, что не хочу сострадания, потому что не чувствую, что я его заслужила. Я уверена, что виновата в произошедшем.
Она попыталась меня успокоить, сказав, что я не могу нести полную ответственность за случившееся, потому что не хотела секса, меня взяли силой, но это не заставило меня почувствовать себя лучше, поскольку не меняло того факта, что я находилась в состоянии алкогольного и наркотического опьянения, а это плохо.
Алкоголь не только уменьшает способность адекватно воспринимать реальность, создавая иллюзию улучшения эмоционального самочувствия, но и размывает психологические границы. Именно по этой причине люди, находящиеся в состоянии алкогольного опьянения, могут делать и говорить то, чего никогда бы не сделали и не сказали в трезвом виде.
Алкоголь является сильным депрессантом. Это значит, что при регулярном, даже в небольших дозах, потреблении алкоголя самочувствие человека понемногу, но существенно ухудшается, зачастую провоцируя эпизоды иррационального стыда и паники, тем самым прокладывая путь к депрессивным состояниям.
– В течение всей консультации я всё чаще смотрела на часы, потому что не могла дождаться её окончания. Я ушла в состоянии транса и опустошения, но, как ни странно, это состояние было приятным. Я наслаждалась им и радовалась, что могу ощущать себя так, а не иначе. Однако постепенно, по мере продвижения к дому, меня охватило сильнейшее чувство тоски. Навалилась тяжесть, ощущение сильного давления под ложечкой. Мне хотелось плакать, потому что внутри как будто что-то взорвалось, но я не могла вытащить наружу ничего. Глаза остались сухими.
Тревога на протяжении всего дня была невыносима, хотелось плакать и кричать что есть силы, только совершенно непонятно, о чем.
К вечеру я стала себе противна. Я ненавидела ту себя, которая слаба и беспомощна.