Обнадёживающий звонок из Гуадалахары раздался в тот момент, когда резидент ЦРУ в Маньяна-сити Билл Крайтон обжирался пунцовыми от перца чориссо по-оаксакасски – толстенькими короткими колбасками из свинины и баранины. Ресторан «Эль Манзанито» был уютным местечком: свечи толщиной в руку, тапёр за роялем в белом смокинге, запах акации, полумрак, уют, доверительная обстановка. Народу в ресторане было немного: всего два дня как в Маньяна-сити террористы из «Съело Негро» взорвали двухэтажный Макдоналдс на проспекте Инсурхентос, и посетителей в столичных ресторанах поубавилось. Впрочем, «Эль Манзанито», слава тебе господи, никто никогда не взрывал и взрывать не собирался.
Напротив Крайтона, мрачнее мрачного, сидел резидент российской внешней разведки генерал-майор Петров. Демонстрируя полное отсутствие аппетита, он крошил в тарелку с мамалыгой такхоссу – маисовую, а проще говоря, кукурузную лепешку, обмазанную индюшачьим фаршем с добавлением гайанских стручков, перетёртых с чесноком, томатами, петрушкой и мускатным орехом.
– Налифай же, Эдик! – прошамкал набитым ртом резидент ЦРУ, спрятав телефон. – Фуй! Ты нашел себе… глупуй причину страдать, та!.. Все, что имеет происходить с нами… таже самое-самое страшное и безвыходное… есть толко… толко… э-э-э… плюссирование… припавление отной-твух problems к… э-э-э… той сумме problems you're allready having[3]… И надо не отчаиваться, а их решать. Потому что, Эдик, нет problems, которые нельзя решить. Вот!..
Петров вяло чокнулся с радостным американцем своею рюмкой и отпил глоток водки, которую он, надо сказать, не любил, но Крайтон никак этого не мог взять в толк. Having, having,[4] подумал Петров, которому сравнительная лингвистика скрашивала пребывание в субтропиках как никакое другое хобби. Звучит, сволочь, в точности как Heaven.[5] Вот и ещё одна семасиологическая доминанта… тьфу! семасиологически доминированная… детерминированная… дистрибутированная… чёрт, не нужно было с утра надираться… теперь не в форме, роняю лицо советской разведки… лишь бы не уронить его буквально, то есть в чашку с кукурузной кашей – мамалыгой, хотя нет, это не мамалыга, это круче, это молей – так и шибающее в нос варево из кукурузной муки, причём варят его в кожуре початка… любят здесь, в Маньяне, повеселиться, особенно пожрать… Стоп! Не это ли самое, причём буквально, сказал ему недавно полковник Бурлак, «батя» резидентуры ГРУ? Да, так прямо и сказал, после чего показал ему счёт из этого ресторана. Счёт за предыдущий ужин с главным маньянским ЦРУшником… Что же? и теперь его ищейки, эта сволота кирзовая, откуда-нибудь из-за угла, из-за колонны подсматривают за ним, Петровым, чтобы через полчаса доложить своему шефу?.. Впрочем, теперь уже наплевать на это. Наплевать. Пусть смотрят, пусть докладывают. Изгадили мне жизнь, изгадили, с горечью подумал Петров. Пропащая страна, пропащие людишки… Велел им нарыть компромат на вождя враждебных команчей – не нарыли. В результате – случилось страшное, а козырей-то в рукаве – ни единого захудалого козырька! И нечем, нечем, крыть!.. Этот мой зам Серебряков – ну на что он годен, кроме как детишек пугать своей рожей до хронического заикания? И то, как показал опыт, впечатления этого хватает ненадолго, совсем ненадолго… И что же теперь?.. За халтуру, допущенную этим монстром, отвечать будет Петров, серебряковское непосредственное руководство. И отвечать по самым высшим меркам, если этот мордастый обжора, что сидит сейчас напротив и «срывает цветы наслаждения» с такой жадностью, будто год просидел в подвале у ливанских инсургентов и питался там хвостами дохлых крыс – причём обжирает он уже не резидентуру, нет: Петров, будучи на краю пропасти, на этот раз не решился запустить лапу в казенный кошт – обжирает он лично Петрова, коллегу своего, товарища по хитрым и опасным играм, которому завтра светит пенсия, если не что похуже, – если чертов цэрэушник его, Петрова не спасёт. А с чего бы ему меня спасать? Из сентиментальных чувств?.. Бескорыстно помочь боевому товарищу?.. Какой я ему боевой товарищ!.. Он разве боевого товарища во мне видит?.. Чёрта с два! Туземного вождишку он во мне видит. Грязного немытого дикаря, которому дай зеркало и ржавое ружьё – он и отправит сотню-другую людишек из своего племени к большому белому дяде на плантацию, или в трюм его галеаса для составления своему Старшему Брату начального капитала… А потом посмотрится в зеркало, увидит себя в стеклянных бусах, обаятельного такого, – и ещё десяток прибавит. Накинет, так сказать, за доставленное впечатление, расширение кругозора… Неужто сотня-другая людишек – чрезмерная плата, господа оппозиция, за расширение кругозора вашего вождя?.. за то, что вашенский-то всенародно избранный получил возможность самокритично разглядывать в этот странный господский предмет свой заскорузлый от вашей дикости интерфэйс?.. Неужто этакий пустяк способен подорвать экономическую или там демографическую составляющую вашего смехотворного бюджета?.. Когда на другой чаше весов – добрые отношения с таким большим старшим братцем, таким славным добродушным господином, властителем морей, для которого Небеса, господа оппозиция, не есть нечто мистическое, как для вас, а всего лишь имение, в котором проживает ещё один белый брат, старший брат нашего старшего брата, куда пустят когда-нибудь и нас, господа… Я зарапортовался, подумал Петров. Не нужно было пить с утра. Никогда не нужно пить с утра. Что бы не случилось. Heaven, having – это всего-навсего омонимы, ничего в этом мистического нет, ровным счётом ничего. И удивительного ничего нет для английского языка, в котором девяносто процентов существительных – омонимы. Так вот, что касается омонимов, раз уж зашла речь об омонимах как двигателях прогресса…
– Камареро! – позвал Петров.
Тихой тенью прошелестел к их столику официант.
– La gallina frita! – приказал Петров. – Принесите жареную курицу!..
Вышколенный официант ринулся исполнять заказ. Билл Крайтон удивлённо взглянул на сотрапезника поверх забрызганных жиром очков.
– Ты не хочешь чорритас?..
– Тыщу лет курицы не ел, – мрачно сказал Петров и налил себе ненавистной водки. Не объяснять же, в самом деле, жизнерадостному американскому идиоту тонкости происхождения фамилии «Курочкин».
– Как это у вас говорят? курица не птица… – сказал Крайтон, изучавший русские пословицы ещё с рейгановских времен.
– …Маньяна не заграница! – продолжил Петров и поднял рюмку.
Крайтон расхохотался. В самом начале их дружеского обеда он тоже был мрачноват, но по мере выпитого как-то взъендрился, а поговорив по телефону со своим гуадалахарским агентом, совсем повеселел. Когда принесли курочку, Петров её не столько съел, сколько растерзал. В клочья. Билл Крайтон к тому времени отчасти насытился. Он рыгнул, выпил ещё водки и, вытерев жирные губы, сказал:
– Ну что? Поговорим о тфоём деле?
Петров пожал плечами, что должно было означать: дескать, давай поговорим, что ж и не поговорить, хотя, разумеется, не это главное, не за этим тебя сюда привёл, а затем, чтобы ты покушал чорритас, френд ты мой дорогой…
– Ты говоришь, один из твоих сотрудников попросил политического убежища у маньянских властей?..
– Ну да. Это тот самый малый с художественными наклонностями, который нарисовал портрет той террористки, и потом у него дежурили твои ребята…
Веселье пропало с физиономии Крайтона, будто его сдуло ураганом. Засада на террористов, которую его ребята устроили в квартире петровского сотрудника, закончилась трагически: двоих ребят террористы положили, а третьему переломали руки и ребра, после чего он слегка повредился умом. Террористов, правда, ребята всех перестреляли, но нагоняй, который Билли получил от начальства, от этого меньше не стал. Тот факт, что Билл подобрался к знаменитой Агате так близко, как никто ещё никогда не подбирался, нисколько начальство не смягчил, а только добавил Биллу неприятностей. Получалось, что он получил трендюлей именно за то, что чуть не наступил этой Агате на пятки. Не наступил бы – и никаких трендюлей бы не было. А теперь возьми и подай им именно Агату.
Печальный тот инцидент сильно уменьшил его шансы переехать в Лэнгли и осесть, наконец, в штаб-квартире ЦРУ, на приличной должности. Нет, ему ещё бегать и бегать по Маньяне за террористами и террористками. Такая теперь у нас установка. Всякий, кто осмелился руку на Большого Брата поднять, должен быть найден, идентифицирован и оприходован. Бегает по Маньяне такая Агата, постреливает в грингос. Найти, идентифицировать и оприходовать. Тогда подумаем о Лэнгли и прочих приятных вещах.
Что Лопес сдал ему террористов, это хорошо. Это очень хорошо. Но шанс того, что Агата сама, лично полезет в ночные джунгли за деньгами, ничтожно мал. Так что, даже если всё пройдёт удачно и они накроют кого-нибудь из «Съело Негро», то это будет не Агата. Значит, бешеная девка ещё побегает по Маньяне, постреливая в грингос.
А где в нашего брата не постреливают? Даже на родине Биллова сотрапезника разлюбезного Эдуарда Петроффа, где до недавнего времени перед американцем на улице шапку ломали, как перед барином во времена деспотии, выпрашивая жвачку для приобщения к иудео-христианским культурным ценностям, даже там несколько лет назад кто-то взял да и запулил из гранатомета средь бела дня по американскому посольству… Билл тогда как раз был в Москве, посматривал сквозь жалюзи на бушующие толпы, и вдруг – бац! В каких-то десяти метрах от его любопытного носа. Даже очки слетели…
Чудны дела твои, Господи…
– Так что же я могу для тебя сделать, милый друг Эдик? – спросил американец.
– Ты можешь сделать так, чтобы этому идиоту не дали политического убежища.
– Но… я не могу, Эдик. Это – суверенное дело…
– Билли, хули ты мне-то рассказываешь эти сказки?..
– «Били-хули»? – заинтересовался Билл Крайтон. – Я этого ещё от тебя не слышал. Это что за форма?..
– Да, извини, я плохо контролирую себя… Устал… Веду себя как гусар в бардаке… Обычно я не позволяю себе засорять речь лишними словами…
– Почему? Вполне симпатичное слово. Некоторые слова, которым ты меня научил, я иногда употребляю, помогает…
– Эти слова… они омонимичны. Мои сотрудники – люди эмоциональные, могут не так истолковать, а я потом объясняй, что имел в виду совсем другое… Ну да ладно! Мы всё не о том. Билл, мне надо, чтобы этот кретин не получил здесь политического убежища! Иначе мне конец. Понимаешь?
– Понимаю.
– И чтобы об этом не написали в местных газетах.
– Тоже понимаю.
– И не говори мне, что ты не можешь повлиять на них. Тебе достаточно слово сказать – и урода отправят домой законным порядком. В старые добрые времена ему бы дали по башке, вкололи триметилфтоламин и отправили бы нах хауз цурюк дипломатической почтой. А теперь все обдристались, боятся его пальцем тронуть, права человека соблюдают, паразиты. А тебе ничего не стоит сказать слово, чтобы… Его даже не расстреляют, Билл! Не те времена. Будет в Лефортовском изоляторе портреты сокамерников рисовать. Но у меня будет шанс избежать неприятностей. Если же его здесь оставят, то мне конец. У нас таких вещей не прощают. Малейшая закавыка в отношениях с местными властями – и следует разбирательство…
– Та, я знаю. После того, как погиб твой человек, к тебе приезжали три офицера: генерал, полковник и майор.
Петров печально покачал головой. Спрашивать, откуда ЦРУ известно об этом, ему уже не хотелось. Однажды он спросил и получил ответ: что, дескать, даём объявление в газете и нанимаем трёх секретарш, потому что очень много звонит желающих поделиться секретной информацией. Как во всякой хорошей шутке, в этой шутке шутки была только доля.
– Хорошо, Эдик, – сказал Билл Крайтон. – Я сделаю все, что могу.
– То есть этому гаду не дадут политического убежища, да, Билл?..
– Я сделаю все, что могу, – раздельно повторил американец.
Петров посмотрел на растерзанную курицу у себя в тарелке. Аппетита не прибавилось, а это – верный признак, что ни хрена для него не сделает чертов америкос: желудочная интуиция, братцы, великое дело!
– Если ты сегодня не сделаешь все, что можешь, Билл, то завтра меня отправят в Москву.
– Не отправят, – сказал Крайтон, задумавшись.
Ага!
Петрову внезапно захотелось отщипнуть от куриной ножки кусочек хрустящей румяной кожицы, натертой чесноком и перцем-мулата.
– Налей-ка, Эдик, водки! – сказал Крайтон.
Эдик мигом исполнил пожелание старшего брата, к которому опять начал чувствовать привязанность, и весь обратился во внимание, даже протрезвел.
Они выпили. Американец зажевал водку укропом и снова задумался. Петров вежливо помалкивал, еле слышно посасывая ароматную куриную кожицу.
– Знаешь, Эдик, – сказал Билл. – Мне иной раз жалко, что ушла из жизни… как это?.. blood-feud?..
– Кровная месть? – удивился Петров.
– Та, кровная месть. У нас это тоже было в порядке вещей…
– Я читал «Гекльбери Финна»!.. – воскликнул Петров. – В подлиннике… – добавил он тихо.
– Та, та… Как-то это производит… производит сильное впечатление от людей… С такими людьми хочется скорее дружить, чем быть врагами, им хочется всемерно помогать, Эдик!..
– Так-так-так! – воскликнул заинтересованный Эдуард Авксентьевич, сделав стойку своими знаменитыми бровями.
– А принцип blood-feud – он крайне прост, Эдик. Кровь на кровь. У тебя убили брата, или друга, или сотрудника – ты взял machine-gun, пошёл и сделал то же самое с тем, кто его убил. Вот! Неважно, мужчина твой обидчик или женщина! Наливай водки, брат. Выпьем за настоящих мужчин!
Петров не спеша наполнил рюмки. Вон, стало быть, куда потащило америкоса!..
– Ну, за мужчин – так за мужчин, – осторожно сказал Петров. – Хотя я предпочёл бы за женщин…
– Это не женщина, – сказал Крайтон. – Это исчадие ада. Довольно смазливое исчадие, как всякое исчадие…
– Ты имеешь в виду Агату?
– Её.
– Хорошо бы с ней повидаться, – вздохнул Петров. – Только вот я не знаю как…
– «Феррари», – сказал Билл и грубо, совсем не по-американски, рыгнул, после чего заговорил без малейшего акцента. – Красная «феррари». Ценой сто восемьдесят тысяч долларов.
– Что за «феррари»? – спросил Петров.
– На которой приехали в горы эта девка и Октябрь Гальвес Морене. Мои люди были на месте через три часа после стрельбы. Там валялась эта «феррари», два трупа и никаких следов девки.
– Ну да, ну да, – озабоченно пробормотал Петров. – Машина же должна быть где-то зарегистрирована…
– Эта машина не была нигде зарегистрирована.
– Разве так бывает?
– В стране Маньяне ещё и не такое бывает. То есть она была зарегистрирована ещё утром в тот день. А вечером – уже не была зарегистрирована.
– Хорошие дела творятся… И что же дальше с этой машиной?
– Я попросил своих ребят проверить, где её покупали.
– И где же? – спросил Петров, внутренне готовый к тому, что старый друг Билл ответит ему, что «нигде».
Но Билл сказал:
– В магазине.
Петров не стал спрашивать, в каком именно магазине покупали эту грёбаную «феррари», потому что ему сделалось обидно: какого чёрта ты, как юный дебил, накручиваешь подвеску на кардан? Мне или тебе нужна голова этой революционерки?..
Билл Крайтон взял зубочистку из вазочки посреди стола и слегка поковырялся в зубах.
– Номер кредитной карточки и название банка, со счетов которого был произведен платёж – всё, чем я располагаю.
– Ну, это немало, – бодро сказал Петров. – Какой банк?
– Это ваш банк, Эдик. Русский.
– Да?..
Петров растерялся, но не надолго. Ну, наш банк. Эка невидаль. Держат же российские бандиты деньги в заграничных банках. Почему бы заграничным бандитам не держать деньги в российских банках? Кто мне ответит, почему?
– Ну что же. Раз это российский банк, то я найду хозяина этих денег, – сказал он и сдвинул брови. – Я сделаю это, Билл.
Это было, по крайней мере, реальной задачей. То самое, как сказал Билл, «плюссирование одной-двух проблем к проблемам, you're allready having»… Ничего нерешаемого. Простое дело. Оторвать задницу, сказать слово, слазить в карман, послать человечка. Будничные повседневные обстоятельства жизни человека, профессия которого – работать с людьми. Не столь уж редкая профессия. И не столь уж простая. Но не столь уж и сложная.
Билл Крайтон смотрел на него с затаённой в глубине здорового американского организма усмешкой, будто просекая в русском коллеге нечто стержневое.
– Наливай посошок, Эдик! – сказал он. – Твоему человеку не дадут здесь политического убежища.
Эдуард Авксентьевич налил. Они чокнулись, выпили. Петров впился зубами в куриную ногу. Американец довольно улыбнулся, взял из вазочки новую зубочистку и сказал:
– Ещё в течение месяца, Эдик.
– Что в течение месяца, Билл? – спросил Петров, поперхнувшись куриной ногой.
– Твоему человеку не дадут политического убежища. Принеси мне её голову или хотя бы адрес, и ему не дадут его никогда. Ты сможешь отправить его домой.