Дежавю. Антология - читать онлайн

Летающий верблюд Отрывок

А эта Коко, кокотка – балансьегина соперница была тоже ничего себе… Дамочка что надо… вся «соткана» из сплошных противоречий и поисков. Да и кто такая Коко? Кокотка – да, и не Сосо вовсе, а Gаbrielle, Воnheur, Сhanel. С самого первого дня рожденья ей сразу улыбнулось счастье, хотя бы потому, что ее второе имя, после (простите) скрипучего первого – «Gabrielle» к этому располагало, было помягче и обнадеживало. Оно переводилось на русский язык сходу, просто: «Воnheur» – счастье без экивоков и претензий. И действительно, в 1910-м было много счастья, и длинноногая мадемуазель – Габриель Счастье Шанель весело и, похоже, тоже без этих, задирала свои молодые двадцатисемилетние ноги в кабаке и «ре»: «Lе sein dressé»^[2] – в городе-санатории Виши, на улице «Спустившейся лямки» – где все, как в Железноводске, у этих присевших зачем-то на скалы орлов, ходили на водопой с кружками, а не с опущенными лямками лифчиков, и куда чуть позже на воды, и тоже на это… приехал будущий герой – маршал Петэн со своими петэновскими министрами – не героями, но тоже – абсолютно законченными… и где родилась тоже одна француженка, которая сделала много хорошего одному русскому… Но в десятом году про это еще никто ничего не знал, и веселая толпа каждый вечер, в девять часов, грудью напирала в медные двери заведения – кабаре, которые тоже железно подтверждали эту выдуманную природой вывеску: на каждом медном листе филенки горельефные медные стоячие груди крепким соском, а не словом, крепко держали всеобщий интерес, перекладину-поручень с надписью: «Ломитесь, господа-месье, милости просим». И ломились! Лейтенант Сареl, французский красавец, кавалерийский офицер в сером габардиновом мундире с широкими накладными карманами, с золоченой накладной шпалой на левом плече, с серебряными шпорами и в кавалерийских штанах, фасон которых впоследствии делал (отдавал?) честь самому генералу Galliffet (тому, который кроме этих надутых лошадиных штанов отличился на Малахово-Мамахово-Мамаевом… (с этой стороны) при штурме… в девятом году тоже был lе таоtre tailleur millitair – мужским военным портным, дело «шил» Дрейфусу, в Генштабе), тоже штурмовал как и все, тоже ломился-томился в медную, в «стоячую»… В тот вечер Шанель Габриэль в дымном угаре дешевых сигар: «Lе Bоа»^[3], как всегда задирала ноги и, кутаясь в какую-то длинную штуку такого же змеевидного предназначения, то есть в подержанный, зачем-то выкрашенный в желтопалевый цвет мех-смех-лисицу, пела под разбитое корыто-пианино «Dodi» любимую вишистской вечерней публикой песенку, еще без налета коллабосионизма (колабрюонизма?) (несколько фривольных куплетов), напоминающую нашу: «У попа была собакой. У попа были с собакой», но более осмысленную и менее кровожадную:

Зал охнул, затопал, засвистел, а лейтенант с золотой «шпалой» на плече, гремя саблей от счастья, ринулся прямо на сцену, поднял Габриэль на руки и бросил в лицо… (в усы, в дым, в темноту?) этой обалделой, в основном мужской аудитории: «Кто ищет, тот всегда найдет!..» По-гвардейски решив эту «костную» проблему (нашел-таки свою косточку) Веаu Сареl (прекрасный – так говорят источники), вскочил в проезжавший мимо фиакр со своими роковыми и «рококовыми» ножками. Так началась настоящая конногвардейская любовь – «cantonnement» Сосо Chanel и красавца-офицера, как позже выяснилось. Медовый месяц длился шесть лет. И вдруг прекрасная и такая веселая и весенняя кавалерийская «сареl» неожиданно прекратилась в Deauville, оборвалась в марте, в городе, где холодный Атлантический океан своими приливами и отливами подступает прямо с вилами, подъезжает «Вилиссом» к подъездам шикарных дач и загородных вилл. Блестящий «Lе соmmandant», в 16-ом, в среду, в 10.30, в последний раз на кухне звякнул шпорами и саблей, обнял свою Воnheur, пожелал ей счастья и сел в новый, единственный и серебристый «Rolls-Royce» генштаба, с зеленым номером «Т-2» и с огромными слегка приглушенными ацетиленовыми фарами… Квакнула каучукгруша на левой дверце. Родина позвала. Тришард? Мата Хари? (Эту позвала не Родина, а Вадик… Souslieutenant Вruno из французской секретной службы, при обыске Мата Хари поднял рукой в черной кожаной перчатке, не пинцетом, пару серых шерстяных носков, с вышитыми на них красным: «Вадику – Маточка» и с открыткой, засунутой в карман фартука «Сульц» и приготовленной для отправки (пакет секретный?.. Вещдок!..): «Никогда не забуду тебя, мой любимый Вадик и особенно эти три дня в Vittel». Sous-lieutenant вздрогнул от счастья и начал поиски, которые привели его в первую дивизию экспедиционного корпуса, к русскому капитану Вадиму Маслову, который лежал на кровати в хромовых сапогах и играл сам с собой в преферанс. Тут-то бы и взять его тепленького, в сапогах, как сообщника… Но капитана в Сhampagne осколком – далеко не бутылочным, от «малой Берты» шарахнуло. Но он все-таки сообразил, кто, откуда, сбросил карты на грязный пол и прямо тут же на койке накатал следователю признание по-французски, в «третий» отдел – четыре строчки: «Да, были связи, господин следователь, с балериной-барышней, но так… поверхностные, только для поддержания пошатнувшегося офицерского здоровья: “Vittel” в пол-литровых пили…» Vive la France! «Маточку» без лампадки (герцогу Энгиемскому на шею лампадку привязали, чтоб лучше сердечное… десятку видеть…) в Венсенском лесу, куда сейчас из Булонского переместились все девочки-проститутки, через месяц в расход пустили – в лесок вывели, а Вадик в Шампани шампанью отлежался-отмучился и, приехав на родину, сразу же почему-то по(д)стригся… Зарос? Христос Возрос? Но не Ветров. Этого подстригли тоже чуть позже, но у него почему-то не получилось…) Через два года немцы отловили дерзкого подполковника под Потсдамом, поставили к стенке, но никого не предал, не заложил герой, красавец, любовник. И только ефрейтор Наns Shtiblizchtucer, подбежав к еще теплому, к двухминутно-расстрелянному геройскому телу (по долгу – для констатации), вдруг уловил какое-то странное движение губ: слово (?), вздох (?), пароль (?), вырвавшееся напоследок из опустевшего застенка честной шпионской души: «Кок»… (Плюс наркотики?). А конногвардейская Габриэль, поплакав несколько месяцев в пустой и темно-зеленый китель бывшего веселого подполковника, висевший на ржавом гвозде со шляпкой (у начальника дома… ржавый гвоздь? Ну ладно, шляпка…), решила пробиваться в жизни сама, теперь уже без шпионов – ржавых кавалеристов.

В Нормандии, ну, там где бродят эти здоровые эсалопо-белые «муму», она открыла свой первый салон «Lа briсоlе»[4]таких неожиданных и запоминающихся дамских шляпок. О, как все это было прелестно и приятно. Сначала на головках отметились фрукты, потом – цветы (овощей не было, но макароны на шляпках были, честное слово, сам видел), затем – вуали и, наконец, перья желтые, красные, синие. Длинношеие шейки, держащие все это… совершенно изнемогали от восторга. Теперь уже женщины своей китово-корсетной (корсарной?) грудью ломились в ателье к Сосо, как пятнадцать лет до этого вишиские (еще не фашистские) мужчины – в «стоячую»… на улице этой «лямки»-мамки, для своих же прохожих-жильцов как бы нарочно (порочно?) приспущенную. А дальше – больше… Уже через два года широко раздвинутые ноги этой эйфелево-железной и вызывающей, антиписательской, анти-мопассановой башни, с удовольствием приветствовали новое… свежее «ргкt-а-рогter»-овое (кто там на готовенькое?) дело-акцию (плати и надевай!) – новое ателье Сосо Сhanel (!) на правом берегу Сены. Закалка в «стоячей»… не прошла для «лежачей» Габриэли даром. Первым полетел в корзину «согset а baleines»[5] – от бедер и вверх, огромный и упругий, сделанный из китового уса (смотри «Корсары и корсеты»), вот бы подкрутить, крутануть, китоуснуть (китокуснуть?), который в течение ста лет поддерживал неустоявшие от этой напряженной личной жизни сорокалетние подержанные французские прелести…

К черту! Коко села за швейную машинку «Singer», которая на этом языке уже называлась «Санжер», и белые «надутые» воздушные блузки с ее помощью сами стали держать это прекрасное, но такое тяжелое, такое реальное и необузданное содержимое… Наконец-то настоящие француженки дожили до настоящей «исподней» французской революции! Теперь уже половина Парижа неслась сломя голову на rue Cambon, 19, где чуть позже в витринах появились черные изысканные вечерние вневременные платья (хочешь – для него, сегодня вечером… хочешь – для себя, через 10 лет); бежевые выходные туфельки с черными сатиновыми носками, незаметно удлиняющие ногу и заметно уменьшающие 44-й лошадиный размер копыта клиентки – золовки, не Золушки, черные, на толстой прокладке, «беременные» (в прямом смысле) вечерними театральными премьерами-тусовками, сумочки (как и хозяйки?) с двумя желтыми буквами «С», откровенно наложенными одна на другую (дань отроотечеству); реки искусственных камней под малахит, топаз, жемчуг, коралл, бирюзу (каждой женщине на шею камень), которые копировал для нее в Лувре и направлял в шанельные шальные стеклянные витрины молодой сицилийский аристократ-приятель Fulca di Verdura, такой еще молодой и зеленый, но уже такой бешеный любовник ди Фулько.

И с личной жизнью тоже стало получше. Через пять лет бывшая мадам, а теперь – уже навсегда «мадмуазель», открыла в Париже несколько салонов мод с помощью герцога Вестминстерского, ну, не из этого аббатства, через дорогу, где квадратные часы, через канал – Lа Маnсhе (в некотором английском смысле тоже как бы герцог Сhаnnеl), который совсем потерял от Коко голову и предложил альтруистично на открытия эти самые свои фунты-стерлинги, Габриэль деньги взяла, но с одним условием: меня ни-ни… ни пальцем, зато эти фунты, эти стерлинги отдам все, до пенни… (слово-то какое!).

За год в самом деле «напенилась» (напенилопалась?..) и отдала все. Бедный английский дюк, тюк – герцог с колен так и не смог подняться от счастья, и врут те, кто говорит, что лучше умереть стоя… А у Шанели, что ни день – новый любовник, что ни вечер – новый воздыхатель и вздыхатель тоже, а, значит, утром опять не добудиться.

А про то, что вся парижская богема – братья и сестры – одна семья, правильно сказал, товарищ… так оно и было: Пикассо, Лифарь, Сутин, Шагал, Соня Делонэ (не Вадик), Мария Ларенсен, Дягилев и этот, настоящий мужчина с вечно дымящейся, огромной кубинской… (кубической? какой же номер?) и с кулаками боксера, с того… Света, ну этот, по ком звонит колокол… Дали и, конечно же, стоящий на пуантах, не у пивной стойки и не у Сережи Юрьенена, в нижнем… – Неженский (дягилевская неженка, нежинка?)… Пирушки-выставки, концерты-застолья… Уже никто не считал пустых ящиков из-под выпитого шампусика… И тут вдруг накатилась несчастьем вторая мировая, которая сразу подмяла под себя первую и уже на все готовую, мадемуазель Габриэль, настоящее шинельное тоже самое…

Звонок вызывающе звякнул, и высокий немецкий захватчик (зачем лгать) в черном кожаном пальто с серебряными витыми погонами, на котором дождевые капли расплывались с холодным и циничным удовольствием победителей, толкнул тяжелые зеркальные двери, вошел в салон. Неожиданно снял фуражку с высокой, несколько нагловатой тульей. Курносая Маша, мадемуазель Durilco, серая «мышка», в застегнутом на все пуговки сером платьице, стояла на стремянке (опять пугающие высоты) и на третьей полке шуршала, переставляла коробки с довоенно-капризными необязательными и духами и военно-полевыми обязательными одеколонами.

– Мonsieur?

– Mademoiselle, pouvez vous me dйnicher un certain flacon de parfum dans lequel on peut trouver certaines substances, par exemple: ilang-ilang, nйroli, jasmin de Grasse, santal de Mysore, vetiver, bourbon[6]…

– А при чем тут виски?

– Вitte, – он по-граждански улыбнулся, – то есть… Рагdon et merсi…[7]

Курносая дура Durilco с провинциальными пуговицами, ошалев от неожиданной тирады, сначала остолбенела, а затем кинулась по коридору в глубину за интеллектуальной подмогой.

– Мадмуазель, там какой-то шванц что-то на нашем языке шпацает…

Коко внутренне подтянулась… екнуло водевильным предчувствием сердце. И быстро вышла в салон.

– Неrr Наuрtman[8], хотите «Ргеnds – moi»[9], – она машинально взяла с полки зеленую коробку с золотым ободом-обрезом и с зеленым многообещающим бантом. – Мне бы хотелось, все-таки, «Jasmin de Gгаssе» и «Ilang-ilang», mаdamе.

Обидел женщину, женись…

– Мademoiselle.

Не захотел?.. Со мной все ясно…

– Ах, это, пожалуйста. «Сhanel» номер пять… Сто тридцать три…

Серебряника?..

Любовь с первого взгляда? Отягощенная кавалерами, кавалеристами наследственность? Сердцу – не прикажешь, господа офицеры… Спасибо, что не гестапо. Конечно же, Габриэли еще далеко было до своих приятельниц-товарок, в сорок пятом году представших по обвинению в «интимных связях с врагом». «Девочки» отвечали вызывающе-дерзко и остроумно растерянному прокурору (который чувствовал себя неловко, ибо еще два тому месяца сам выпал из гнезда вишистского), «lе рrосurеr-ерurаteur» – нет, что вы, не прокуратору Иудеи. Общественный французский обвинитель-«победитель»(?) поправил тяжелые двухфокусные очки и от имени комитета по очистке национальной совести от разного женского «хлама» (хламиномонда?.. хламиномонада?..), отбросов этой нелегкой военной пятилетки, вздохнул и хрипнул в зал:

– Мадемуазель Сесиль Сорель! Вы, лучшая актриса Франции, мадемуазель-витрина «Lа Сomédie Franзaise^[10] вскинула плечики и врезала по комитету:», наша гордость и настоящая театральная «звезда». В Америке только о ваших бедрах и говорят. Как же вы могли сфотографироваться вместе с двумястами «бошами»?

Мадам Сорель

– Не надо было впускать их в Париж!

А ее близкая подруга актриса Агlеttу – lа citoyenne Ваthiаt[11], тоже всемирная… и тоже с остро отточенным всемерным, как финка, язычком… «атмосфера»[12]… «Les enfants du Рaradis», «Le grand jeu», «Маdаmе Sаns-Gкnе», «Нôtеl du Nord»[13], тоже как могла поддержала тему крылатой фразой-подарком ее приятеля-драматурга Неnri Jeаnson-a, которую до сих пор повторяет и помнит вся эта безалаберная сторона-интеллигенция:

– Мое сердце – французское, а моя задница – интернациональная!

«Мариинский» – фильма «Дети райка», которую любят повторять французы.

Соllаbо-прокурор-прокуратор сморщился, задохнулся, нервно поправил белый шарфик с четырьмя ничего непонимающими, болтающимися кроличьими (выкрашенные под соболя) лапками, и обе дамы – красотки, под(д)ержанные врагом, отправились прямо из дворца с весами (Торговли? Правосудия?) на несколько лет в тюрьму «Fleury-Mérogis». C’est la vie! Смутное время, смутные судьбы… Коко защищалась не так вызывающе, более сдержанно. Высокой нотой?.. Интернациональной дружбой? И «очистительный» комитет просто отмазал, очистил эту «Джулию-белошвейку» от «этапа», но все-таки в последующие десять лет она просто выпала из активной портняжной жизни, ушла на дно, затаилась в низших слоях высшего общества.

А это – «Ах, это», с которого началось это военное… действительно «ахнуло», началось гораздо раньше – в 1921-м. Так уж повелось, что около Габриэли всегда крутились хорошие ребята (за исключением упомянутого молодого капитана-оккупанта… правда, там еще вдруг один военный моряк «замаячил», со Шпреи – адмирал Канарис). В тот год многообещающий химик (опять химическая тревога?) Эрнест Прекрасный (Ernest Веаиx) с безукоризненным пробором продавца недвижимости, который изучал долгие годы, прямо-таки вынюхивал какие-то летучие субстанции (дан приказ ему на запах…) – «альдегиды», предложил Шанели добавить в натуральные духи летучие, синтетические… которые резко сокращали «себестоимость продукта», как объяснил ей Эрнест-пробор.

Какой же я идиот! В 54-м году в средней школе № 368 на уроке химии наш лысый (странно, что все неприятности и сюрпризы и там и тут почему-то связаны с таблицей Менделеева) совсем в бесфокусных очках и без никаких проборов, только со шрамом, кривым рубцом над левой бровью, учитель Альдегад Василий Петрович напевал в течение трех недель одну и ту же странную фразу: «Наши гиды-альдегиды» (странно, что не заложили… на три месяца раньше 6…), что-то там на столе смешивая.

Через неделю настырный Эрнест приволок десять разных флаконов – итог настоящего духовного семилетнего поиска. Удивленный носик мадемуазели остановился на пятом флаконе не потому, что он как-то особенно выделялся, альдегидел, а просто пятый номер всегда приносил Габриэли счастье. И первое мирное первомировое дефиле было назначено на 5-е мая, 5-й день, 5-й месяц. А куда теперь залить все это?.. Дефиле через месяц. Габи задумалась и заскочила на пять минут к Пабло (к Пикассо, конечно, который всю жизнь дурачил всех, кого было можно и нельзя), в этот ресторанчик «На, выкуси», но без фиги, разумеется, в семнадцатом районе, на rue «Сinq sous» (на улице «Пятака», по-нашему). Пабло, в красно-черной клетчатой рубашке, сидел и выкушивал, вкушивался в огромную паэлью, но это не помешало ему тут же, прямо на салфетке той же цены сделать эскиз будущего флакона черным карандашом «Reynolds». Несколько линий: какой-то стул, какой-то стол и на нем не совсем понятный квадрат какого-то флакона с треугольной пробкой. Герника? Неужели гениально? Сразу и не сообразишь. Но Шанель сообразила и сама дорисовала (?!), улучшила рисунок знаменитого не на всю «Ивановскую» – на весь «Пятак-Париж», испанца. Осталось только выдуть в Мurano и залить в Romainville (где, кстати, со своим штабом в шестнадцатом… в ХIХ-м… стоял Александр!), чем они и занялись вместе с очень экономным Эрнестом. Через месяц весь мир потерял голову от этого «пятого» демократического флакона-номера Шанели номер 5. Прав был Альдегад, великолукский русский учитель химии седьмого класса средней школы. Тоже предвидел, только несколько поздновато, лет через тридцать… А Габриэль и «пробор» оказались на недостижимой высоте – «Сhаnel» номер 5 теперь могла купить любая модистка и продавщица.

А тут и Norma (Еnоrmа!) с рекламой подоспела, правда, несколько неожиданно, ну, эта, Jane Вакег, которую весь мир хорошо знал в лицо, хотя особенно хорошо ее знали в это (?) – двое: президент Джон Кеннеди и драматург Артур Миллер, поляк, еврей, американец, бывший муж этой Jane Baker – Marylin Monroe. Вернее, трое (а кто не муж?..), особенно толстомордый брат «красавчика» Джона, Бобик, который ей в вену целый шприц барбитурика… (название романа: «Барби-турик для Барби… или просто турик? дурик для ту-рика?») засадил иглу… И то верно «пу-пу-ри-турик», это, конечно – да… а вот записывать, что тот несет любовник (министр юстиции) во время или после… синей ручкой и в желтую тетрадку и прятать потом… это надо быть самолетчиком Эдиком Кузнецовым… Горизонтальная публицистика имеет свои вертикальные лимиты (лимитчица?..),