Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - читать онлайн

Чэнду. Китайский хаос

Для китаиста после долгого перерыва попасть в Китай все равно, что пьянице выпить на старые дрожжи: вмиг захорошеет. От каждого пустячного впечатления всколыхнется, пойдет ходуном болотная топь сознания, поднимутся из глубин памяти пузыри давно забытых мыслей и оттеснят, закроют собою сиюминутное, открывая в калейдоскопе впечатлений неведомые, но странно знакомые мысленные дали. Этой сокровенной глубиной сердца и далью внутреннего взора удостоверяется в человеке его судьба…

Прилетая в Чэнду сквозь моросящий весенний дождь и лабиринты аэропортов, в компании юрких китайских бизнесменов, нелепо одетых китайских модниц и тайваньских ветеранов Гоминьдана, едущих, позабыв про свой старый семейный спор с коммунистами, поклониться могилам предков в праздник поминовения мертвых…

Продираясь на выходе из аэропорта сквозь толпу старателей частного извоза, отдаюсь в цепкие руки приглянувшейся женщины. Справился о цене, иду за угол к машине. Внезапно выросший на пути таксист предлагает довезти за те же деньги с включенным счетчиком. Он, по его словам, легальный, а женщина – от леваков, которых крышует полиция. Делаю резкий разворот и сажусь к нему. Это по-китайски: умный человек должен уметь и «кинуть» в нужный момент, желательно прикрывшись моралью. Стоически выслушиваем с водителем прощальную ругань вербовщицы, и через несколько мгновений старенький «фольксваген» китайской сборки несется по скоростному шоссе в город.

Мой хитрый ход, как и положено в Китае, вознагражден: таксист по фамилии Чжэн занимается ушу в старинной школе «Шэнмэнь» («Школа святых») – одном из ответвлений Шаолиньского бокса. Главе школы уже за девяносто, и он ушел в окончательный затвор, по-китайски – «созерцание стены». Но Чжэн обещал свести меня со своим непосредственным учителем.

Чэнду – центр провинции Сычуань, древний и красивый город. Сегодня в нем почти не осталось старины. Городом правит дух целесообразности. За последние полтора десятилетия весь Китай отстроился заново, неузнаваемо изменился его облик. Повсюду новые офисы и магазины, многоэтажные жилые дома из категории добротного типового домостроения. Китайцы учли негативный опыт жилищного строительства в других соцстранах: за дешевизной не гонятся, но где можно экономят. Квартал за кварталом тянутся стандартно-безликие здания с относительно комфортабельными квартирами, но спроектированные без изюминки, даже без китайских элементов в дизайне. Похожее равнодушие к своему прошлому и архитектурному изыску можно встретить разве что у другого древнейшего народа на земле – греков, сплошь застроивших свои Афины невзрачными бетонными особняками. Невольно подумалось: оба великих народа так много потрудились в истории и так глубоко усвоили дух своей культуры, что не имеют ни возможности, ни даже потребности выражать свое величие в отдельных «исторических памятниках». И потом: разве жизнь «как она есть» не выше и не богаче всякого идеала? А мудрость и есть любовь к жизни, какая она ни есть (или все-таки не есть?).

Впрочем, для китайцев выше идеалов даже не жизнь, а жизненные нужды и удобства людей. В этом убеждаешься с первого взгляда на китайский город. Его безликое лицо внушает (никогда не показывает) присутствие Хаоса – реальности бесформенной и, следовательно, вечно ускользающей, рассеивающейся, теряющей себя, как вечно текучая повседневность. Громадность городского нагромождения достигает здесь своего предела, обращаясь в свою противоположность – в анонимную пустоту пустыни. Но Хаос – враг одномерности, любого общего стандарта. Подобно китайскому пейзажу, который следует разглядывать либо издалека, либо в упор, в обоих случаях не видя перед собой предметных образов (и это значит, что видимые образы служат в нем только маской реальности, пребывающей за пределами разрешающей способности зрения), пространство современного китайского города имеет в действительности два плана: с одной стороны – заполненное житейской суетой микропространство, пространство-место жилого квартала с его низкими, густо лепящимися друг к другу строениями и узкими, заставленными лотками торговцев и даже мебелью переулками (это план Земли); с другой стороны – выявляемое транспортными эстакадами и верхушками одиноких небоскребов макропространство пустой среды и всеобщей сообщительности, где все вмещает в себя все прочее (план Неба). Здесь есть своя иерархия – Небо обнимает Землю и держит ее в своих объятьях, – но эта иерархия скорее символическая и внутренняя, где часть пребывает внутри целого и не знает своей ограниченности.

Моим догадкам, впрочем, нашлись на удивление буквальные свидетельства. Чэнду с древности называли «Небесной управой», и название это частенько мелькает на чэндуских вывесках. Спрашиваю у местных, почему «небесная управа»? Отвечают, что местность тут изобильная, одаривающая небесной благодатью. Суждение понятное, но, сдается мне, все-таки вторичное, не открывающее всей правды. Китайцы вообще любят называть свою страну и саму жизнь «небесной» (древние китайцы даже органы чувств называли «небесными управителями»). Думаю, дело тут в том, что жизненный хаос китайских городов, в которых городская скученность оборачивается бесформенностью пустыни, сразу и мгновенно переходит в хаос дикой природы. Китайская мудрость основана на смычке, даже слитности сознания в его, разумеется, «исконных основаниях» с телесной жизнью вне посредования интеллекта. Она превосходит самотождественность формы и учит не знанию о вещах, а интуиции всех вещей. Задание в общем-то нехитрое: нужно просто оставить сознание в покое, дать ему быть таким, каким оно есть, и это значит: рассеяться в мире.

Для китайцев Небо и даже, точнее, «небесное сознание» без остатка растворяется в толще Земли и, в сущности, есть только условие житейского благополучия. Никакой привязанности к «вечным ценностям» такое почитание Неба не предполагает. Люди сами должны устраивать свое бытие в меру своей разумности – исконно небесной.

Да, недаром древние почитали Азию как матерь всех континентов. Есть в ее жизни нечто первобытное, совершенно неотделанное, но имеющее отношение не к вульгарно-грубому, а к родовой полноте жизни, ее великому изобилию.

Сдается мне, секрет благодушия чэндусцев и их гордости за свой город кроется в смутном чувстве, что они удачно спрятались в складках хаоса, очень кстати накрылись мягким одеялом небес, вечно закрытых облаками. Им не страшно в темноте вездесущих превращений. В своей оставленности они веселятся, как дети, зная, что их не накажут. Правильно сказал Ориген: «Оставленность целительна».

Примечательно, с какой полнотой и точностью китайцы, перестраивая до основания свою страну, воспроизвели двухслойно-сферическую структуру своего Универсума (символизируемого, кстати, тыквой-горлянкой с ее вложенными друг в друга полусферами). Хаос как вращающаяся сфера или двойная спираль хоть и безлик, но имеет множество проявлений или, лучше сказать, граней, преломлений: здесь все оформленное и конечное знаменует превращение круга в квадрат с его торчащими углами. Операция, как мы знаем из геометрии, естественная, но в своем роде загадочная: невозможно вычислить квадратуру круга.

В этом круговороте анонимного всеединства нет никаких привилегированных образов, никакой публичности и, следовательно, никакой рефлексии и политики. Есть только чистая прагматика действия: пропаганда мудрости, изначально заданной пониманию. Как эта мудрость, власть не является людям и не может быть оспорена, она недоступна даже обсуждению. Никто в Китае не может усомниться во всевластии Компартии, но о существовании последней в Чэнду напоминает разве что памятник Мао Цзэдуну перед бывшим зданием городского правительства, а ныне научно-техническим музеем. Образчик монументального агитпропа выглядит нелепо среди китайского хаоса, тем более что автор по неопытности перегрузил свое творение идеологическим содержанием: председатель делает шаг вперед и одновременно вытягивает перед собой руку, то ли сослепу шаря перед собой, то ли указывая самому себе цель, куда ему идти. И то правда: идущий праведным путем, говорили китайские мудрецы, «подобен слепцу без посоха».

Люди в городе, словно два плана Хаоса, живут порознь и все же сплющенные в одно массовидное, родовое (в смысле избыточного и порождающего начала), роевое тело. Это тело столь же полое, все в себя вмещающее, сколь и полное, имеющее в себе все, «чем богат мир». Не-сущее как несущее все в себе. Секрет китайского общежития, китайское live and let live заключается в способности безотчетно общаться на ощупь, как младенец приникает к матери, еще не понимая, что у него есть мать. И чем теснее такое родство, тем меньше его сознают.

«Народ – вода», – говорят в Китае. Плавный, неспешный поток людей и машин на улицах действительно подобен течению реки, которое нельзя ни ускорить, ни замедлить: вот где воспитывается знаменитая китайская связка терпения и довольства. Один мой знакомый мастер ушу считает лучшим проявлением истинного мастерства, гунфу, способность как бы плыть в людской толпе, незаметно оттесняя окружающих в сторону. В местах, где людская масса скапливается и застывает – в очередях, в автобусах, поездах и проч., – жизненное пространство завоевывают, понемногу утесняя соседа, причем захватчик неизменно смотрит в противоположную сторону, на его лице написано полное бесстрастие. Не забудем: прозрение в Китае – это искусство невидения.

Люди бесстрастны, когда «все идет своим чередом». В китайской жизни вообще-то никто ничего не должен делать, но все должно делаться само и по возможности так, чтобы никому нельзя было приписать ответственность за происходящее. Спонтанность события – вот китайский идеал и подлинный апофеоз естественности. Даже уличные регулировщики в китайских городах, хоть и стоят на каждом перекрестке, без смущения созерцают царящий вокруг них хаос, не пытаясь навести порядок. Много раз я наблюдал, что их попытки как-то упорядочить уличный поток приводят к противоположному результату. Человеческие частицы потока редко выясняют между собой отношения, но, если припрет, делают это в самой грубой форме, часто сразу лезут в драку, ведь уличенный в посягательстве на жизненное (телесное!) пространство соседа рискует «потерять лицо». Нет большего унижения для китайца, чем сорвать с его лица равнодушную мину. Все же желание отдаться течению жизни предопределяет общую атмосферу благодушия и умиротворенности. (Мне рассказывали, впрочем, что во времена революционных конвульсий напряженности было куда больше, и за чрезмерно пытливый взгляд на улице могли сразу дать в морду.)

Верх чувствительности совпадает с отрешенностью от внешнего мира: таков секрет китайской мудрости. То и другое сходится в главном принципе китайского быта – обходительности. Кажется, в чэндусцах оба с виду несовместимых качества китайской толпы – погруженность в себя и учтивость – развиты в максимальной степени. Что и оправдывает их репутацию людей «умиротворенных и возвышенных». В тени храмов и парков они готовы часами сидеть на низких бамбуковых стульчиках – любопытная особенность местного быта – и мирно болтать, потягивая зеленый чай из высоких узких стаканов. Это тоже плоды «воспитания хаосом». Ведь хаос есть нечто между-бытное, неисчерпаемый резерв событий (древние даосы говорили «волшебная кладовая»), нечто бездейственное. Хаос дает отдохновение в само-отсутствии и освобождает от тягот знания. Жизнь в хаосе легка и непринужденна. Что же удивляться тому, что монастыри в Китае давно превратились в места массового отдыха, где наставления только примешаны к развлечениям.

Чэндусцам очень нравится, когда, к примеру, в главном даосском храме города из подстриженных кустов выложены знаки восьми триграмм и надпись: «Дао следует естественности». Красиво и поучительно! Войдя в боковую калитку в монастырской ограде, попадаешь в парк, а оттуда выходишь на «культурную улицу», застроенную – домами в старинном стиле. Праздность, культивируемая в храмах, совершенно естественно переходит в развлекательную прогулку.

Знаю, что многих китайцев угнетает вездесущее многолюдье на улицах их городов. Тяжело жить там, где тебя постоянно преследуют чужие взгляды, где невозможно найти место для уединения и покойного созерцания. Но, может быть, и в Китае клин клином вышибают? Древний китайский писатель говорил о мудреце, который «утонул среди людей». И я сейчас выскажу одну странную, почти безумную на первый взгляд мысль: в Китае удобнее и надежнее всего затеряться не в каких-то пустынных просторах, а… в уличной толпе! Во всяком случае, трудно отделаться от этой мысли, когда видишь любителей тайцзицюань, которые сосредоточенно исполняют фигуры своей духовной гимнастики на дорожке парка среди обтекающих их прохожих, или две-три команды школьников, преспокойно играющих в баскетбол на одной и той же площадке и только бросающих мячи в разные кольца. Попробуйте сделать что-то подобное в России, сразу же начнутся обиды и выяснения отношений. А все дело в том, повторю одну свою любимую мысль, что китайцев объединяют не идеи, даже не дела, а… тела, и в любом месте они составляют одно, хоть и хаотическое, текучее, но прочно слаженное тело.

Главная заповедь китайской жизни была написана в трамваях советских времен: «Не высовывайся». Этот завет китайцы соблюдают буквально, вплоть до их физического облика. Вот и среди чэндусцев преобладает тип субтильный, малорослый. Женщины считаются красивыми по причине их белой кожи и породистого овала лица (солнце в Сычуаньской котловине редко проглядывает сквозь облака). Народ хоть и тщедушный, но держится с достоинством. Недаром в городе совсем не видно попрошаек и нищих, заполнивших улицы, например, современного Шанхая.

Шофер нанятого нами туристического автобуса, проникнувшись доверием к говорящему на его языке иностранцу, поверяет мне сокровенные мысли своих земляков:

– Мы, чэндусцы, люди умные, работящие, вежливые. Если бы не всякие понаехавшие, мы бы жили совсем хорошо.

– А какие проблемы? Создайте свою самостоятельную Сычуаньскую республику и прогоните всех приезжих.

Шофер, отвернувшись, смотрит в окно автобуса, словно и не слышал моих слов. Их даже слышать страшно…

А уличное движение за окном демонстрирует неиссякаемую силу все того же Хаоса. Водители едут в нужном им направлении, игнорируя все правила дорожного движения: удобство превыше всего! Выезжая из боковой улицы на главную магистраль, они, как китайские пешеходы, не ждут удобного момента, а просто плавно въезжают в поток транспорта (конечно, никто и не думает пропустить их). Грузовики и автобусы перестраиваются, как бог на душу положит. Часто можно видеть, как автомобиль с безумным упорством едет прямо посередине встречной полосы навстречу движению, постепенно выруливая к своей стороне дороги, но порой вступая в противостояние с авто, едущими ему навстречу. Никто и не думает возмущаться: в конце концов, каждый сам за себя. Побеждает тот, у кого крепче нервы.

Сказано: «Идущий наоборот станет бессмертным».

«Смело плывите против течения» (Мао Цзэдун).

В таких условиях единственным средством худо-бедно обезопасить себя и поддержать необходимый минимум коммуникации с другими водителями становится клаксон, но и он не всегда спасает. Дорожные аварии часты. Впрочем, вследствие китайской обходительности необходимый минимум коммуникации на китайских дорогах может показаться европейцу, скорее, ее избыточностью. Визуальных знаков, как уже говорилось, явно недостаточно. Водители гудят и в толпе прохожих, и выезжая на перекресток, и обгоняя другую машину, и перед поворотом, и просто приветствуя встречное авто. Звуки в каждом случае разные, легко узнаваемые: прямо особый язык дорожного общения.

Важно понять: водителю и даже пешеходу на китайской улице приходиться действовать с упреждением – примерно так, как мы, играя в настольный теннис, ставим ракетку там, где через мгновение окажется шарик. Какой компьютер в голове подсказывает нам, где должна находиться ракетка? Разумеется, здесь совершенно не важна личность нашего визави, и это объясняет непробиваемое спокойствие китайских пешеходов и водителей, когда они совершают свои маневры или даже входят в продолжительный клинч с теми, кто идет или едет им навстречу. Ведь окружающие лица здесь – партнеры в хаотическом взаимодействии вещей – существуют лишь виртуально, как еще не актуализированные проекции силы. Чтобы воспринимать виртуальную реальность, нужно вернуться к самым истокам сознания, к состоянию, когда еще не существует разделения между субъектом и объектом, индивидуальным «я» и другими, когда все только начинает быть. Это и есть родовое, анонимное, всегда только грядущее, но каждому интимно внятное, вечносущее в своей текучести тело Хаоса, пространство абсолютной сообщительности всего и вся, вселенская алхимическая реторта, в которой еще нет вещей, но все может стать всем. И жить этим телом – значит жить с упреждением, всюду успевать и, значит, иметь успех. Вот настоящие университеты китайской мудрости. Пройти их непросто.

Естественно, что и исполнительность в китайском Хаосе особая, идущая не столько от ума и понимания, сколько от сердца и телесной интуиции. Она воплощается больше в сочувствии, «душевном понимании», чутком соответствии различным фокусам силы, нежели в деловом сотрудничестве. Поэтому китайская деловитость вовсе не гарантирует эффективности. Портье не может определить, живет ли интересующее вас лицо в его гостинице и не способен найти оставленную для вас записку, которая лежит у него под носом. Прохожий не знает, как пройти к магазину в соседнем квартале, даже если он живет в этом районе. Ведь для этого надо иметь абстрактный образ пространства, а китаец приучен действовать «по обстоятельствам». Официантки в ресторане могут заученно устроить фуршет на западный манер, но будут раз за разом ходить на кухню, чтобы принести отсутствующую чайную ложечку, потом салфетку, потом кусочек сахара. Никто вообще не знает, как с вами разговаривать, ведь вы – чужак. А вот сочувствовать каждый может.

Еще одна удивительная деталь: в тех местах, где есть частные микроавтобусы, перевозящие туристов, нередко бывает так, что перед отправлением автобуса за рулем сидит один человек, деньги собирает другой, а везет третий. Подозреваю, что это не просто следствие избытка рабочих рук, но и определенный стиль жизни: рабочее место, сотрудничество предполагают общность или, лучше сказать, всеобщее соответствие и даже со-ответственность существования в единотелесности мира-хаоса.

В виртуальном измерении мы пересекаем разные планы предметного бытия, живем перпендикулярно всему. Окружающий мир – не объект для воздействия, а пляска теней, череда занятных образов, нескончаемый синематограф. Ничто не мешает нашему прохождению сквозь бесплотные отблески и тени. Наверное, поэтому уличное движение в китайском городе столь неторопливо и безмятежно:

И не есть ли сама жизнь такое мудро-неспешное, размеренное и отстраненное путешествие через разные планы и перспективы мирского бытия? Образы мира скользят мимо вереницей прозрачно-призрачных, вечно переменчивых облаков. Улицы китайских городов, изначально «узкие и длинные, как гробы» (Поль Клодель), воспроизводят это бесконечное, томительное движение. Движение в целостности родового тела Хаоса, где жизнь и смерть уже неразличимы в беспросветном мареве бытия. Очень точно на восточный лад говорят по-русски: «По гроб жизни»…

Повторю мою любимую мысль: китайцев на самом деле объединяют не идеи и даже не дела, а… тела. Для них люди едины потому, что имеют одинаковые переживания и желания, идущие от тела, тогда как идеи и понятия, наоборот, людей разделяют (это почти буквальная цитата из китайских источников). Жизненное пространство всегда соотносится с телесным присутствием, и его надо оберегать – в одиночку или сообща. О чем и напоминает забавно переиначенный по-английски наказ «Соблюдай дистанцию» на китайских грузовиках и автобусах:

KEEP THE SPACE.

И подобно тому, как наша телесная интуиция не различает субъект и объект, китайская грамматика не позволяет отличить глагол от существительного. Во дворе роскошного отеля для иностранцев вывешена чудовищная английская надпись, автор которой не понимал разницу между действием и состоянием, зато (видимо, из вежливости) очень хотел преобразить индивидуальную ответственность во всеобщую. Надпись гласит:

PLEASE PROTECTING THE GARDEN.

На следующий день вечером я сижу с таксистом Чжэном и его учителем в ресторане и в очередной раз выслушиваю незыблемые, как мир, правила школ боевого искусства в Китае: школа существует не для драки, а для того, чтобы передавать «великое Дао», нужно быть беззаветно преданным учителю и товарищам по школе, а учитель в зависимости от способностей и нравственных качеств ученика сам решает, что и когда ему преподать; мастера боевого искусства чураются власти и славы, но не дают себя в обиду и т. д. Постепенно приходит понимание, что в аморфном, «рассыпчатом, как песок», китайском обществе такие сплоченные организации в самом деле серьезная сила, и власти не зря их опасаются. Учитель Чжэна – бодрый, с румянцем на щеках мужчина на вид лет сорока, а на самом деле ему, по его словам, уже шестьдесят. Он работает директором по безопасности в компании, строящей автомобильные дороги. Самая мафиозная должность.

Для завершения вечера отправляюсь с моими новыми знакомцами в увеселительное заведение под приличествующим ему названием «Вавилон». Такси Чжэна долго петляет между толстых опор высокого путепровода: какой-то сумасшедший догадался проложить здесь проезжую часть. Уж не сидящий ли рядом со мной ушуист-дорожник, знающий, как использовать великий страх Хаоса для воспитания духа?

Вот и «Вавилон». Внутри вместо вавилонского столпотворения веселящейся молодежи пустынные коридоры. Развлекаются в Китае тоже уединенно, в кругу «своих», при непременном кала-окэй, как китайцы прозвали японское караоке. Заводят в кабинет, приносят пиво с закусками и предлагают попеть в микрофон с приставленными девицами за 200 юаней. Это выше моих сил. Расплачиваюсь и бегу из вавилонского плена.

Оставив позади пляшущие огоньки «Вавилона», такси выносит меня на высокий мост – прямо к темному куполу неба, в котором висит пара тусклых звездочек. Позади меня Чэнду тает в ночной мгле.

Дуцзянъянь. Китайский миф

Дуцзянъянь – небольшой, с виду ничем не примечательный городок в пятидесяти километрах к северо-западу от Чэнду. Но в китайской истории он занимает примечательное место. Здесь в середине III в. до н. э. была построена крупнейшая в Древнем Китае гидротехническая система, действующая до сих пор. Ее создателем был чиновник Ли Бин, назначенный правителем Чэнду вскоре после того, как Сычуаньская котловина стала владением царства Цинь. В этих местах река Миньцзян, делая резкий поворот, вырывается из предгорий Тибета на равнину. Каждый год на реке случалось сильное наводнение, причинявшее большой урон крестьянам. Под руководством Ли Бина здесь прорыли обводной канал, а ниже по течению реки создали сеть оросительных каналов, что избавило народ от наводнений и позволило превратить окрестности Чэнду в цветущий край. Успехи земледелия заложили прочную основу для военного могущества Цинь. За тридцать лет это окраинное, полудикое царство разгромило всех соперников и объединило Китай.

Ли Бин – один из самых почитаемых персонажей китайской истории, тем более что по странному стечению обстоятельств именно в этих местах, по преданию, родился мифический правитель Юй, прославившийся тем, что укротил мировой потоп и «направил течение рек». Не нужно пояснять, какое важное значение в Китае, величайшей земледельческой стране мира, имели мелиоративные работы. Ли Бин снискал репутацию образцового чиновника Поднебесной, места его трудовой славы охотно посещали знатные особы. Не обошли их вниманием и руководители КНР. Именно здесь в 1959 году Мао Цзэдун объявил о своем печально известном плане «большого скачка» – совершить за пару лет прыжок в коммунизм. Увы, грамотный гидротехник – плохой помощник председателю-фантазеру: «большой скачок» с треском провалился, ввергнув страну в разруху и голод.

Ли Бин был в своем роде типичным продуктом политического уклада Цинь, где ценили не знатность и хорошие манеры, а деловитость и эффективные законы. Он был человеком эрудированным, трезво и практически мыслящим. Между тем место, в котором начали строить канал, считалось святым: там издавна поклонялись «духам реки и камней». И вот появилась легенда, повествующая о том, как Ли Бин вступил в схватку с речным богом, имевшим облик быка, и победил его с помощью своей служебной печати. (Ритуальные бои человека с быком существовали в тех краях с незапамятных времен.) Позднее место быка занял рогатый речной дракон. А сам Ли Бин вместе с его сыном, продолжившим дело отца, был обожествлен простым народом: два раза в году в храме, посвященном ему, окрестные жители устраивали пышные празднества, не забывая, впрочем, почтить и его поверженного противника – Драконьего Царя. Дело в Китае обычное: добродетельный чиновник и ученый для образованного сословия становился божеством для простонародья. То и другое составляют два измерения единой мироустроительной миссии китайского мудреца, который всегда живет и действует «в согласии с Небом». Для современного историка легенда о Ли Бине – победителе дракона примечательна тем, что в ней отобразился основополагающий имперский миф: герои империи, осуществляя свою цивилизаторскую миссию, как бы перенимают силу архаических богов, но обращают ее на пользу людям, придают ей моральный смысл.

Миф империи – это миф добродетельной техники или, если угодно, действенной добродетели. Он оправдывается разумностью всеобщего этико-космологического порядка. Еще и в наши дни почтенный пекинский даос Цао Синьи на первой же странице своего комментария к главному даосскому канону «Дао Дэ цзин» заявляет, что действие Великого Пути в том и состоит, чтобы пустить воды рек на крестьянские поля, заставив драконьих царей служить людям. Для китайского «служителя культа» заявление вполне обычное. А боги китайского пантеона были на самом деле обожествленными чиновниками, чья власть проистекала из их добродетели, «всепокоряющей силы просветленного сердца».

Надо бы взглянуть и шире: мировоззрение народов Восточной Азии пронизано непривычным для европейца мотивом «согласного единства» человека и Неба как двух полюсов одной оси. Вот два классических китайских изречения на эту тему:

«Мудрый встает прежде Неба, и Небо не восстает против него».

«Когда свершится путь Человека, путь Неба свершится сам собой».

Китайские императоры носили титул «сына Неба» и своими действиями претворяли волю небес. Но та же двусмысленность отношений человека и Неба выражена в фигуре Чингисхана да и всех правителей Великой Степи: чем больше в них заботы о мире, чем успешнее они в мирских делах, тем больше в них небесного величия и небесной благодати. Тибетские ламы с еще большей резкостью представляют это нераздельное единство божественного и человеческого.

Этот, можно сказать, паназиатский миф небесной глубины в человеке (слово миф не обозначает здесь, конечно, какой-то вымысел) отличался, так сказать, двухслойной структурой, напоминающей все ту же двойную спираль Великого Пути (Дао). В китайской империи правящие верхи преклонялись перед силой добродетели, а их любимыми литературными формами были афоризм, анекдот, лирическая сентенция, в исторических жанрах – летопись. Такого рода словесность отличается минимализмом формы, тяготеет к собственному пределу, самоупразднению в бессловесной текучести практики. Она требует перевести внешнее знание во «внутреннее постижение». Что же касается повествования, то оно было вытеснено в область фольклорной фантастики и сплетни, питая маргинальные, даже скандальные жанры. Роман в Китае появился поздно, как детище простонародной литературы, и он, конечно, приводил «небесную добродетель» к человеческому масштабу.

Комплекс исторических памятников Дуцзянъяня складывался стихийно на протяжении многих столетий. Но он служит поразительно точной иллюстрацией китайского миросозерцания. Заплатив немалую для китайца сумму – 80 юаней (около 14 долл.), посетитель сначала попадает в самый поздний слой культурной истории этого знаменитого места. Здесь разбит парк в традиционном для Китая «стиле Хаоса» с прудами и беседками, цветниками, извилистыми дорожками, причудливыми камнями и проч. Вдоль сада проложена аллея с современными статуями образцовых чиновников и ученых древности, служащих в новом Китае делу патриотического воспитания. Аллея заканчивается широкой каменной лестницей, которая выводит к «Храму покорения дракона», впервые построенному в начале IV в. Перед храмом непременная большая курильница с дымящимися благовониями. Внутри – статуи Ли Бина и его сына в традиционном обличье божественных управленцев. Надпись вверху напоминает о верховенстве добродетели: «Сердцем можно победить дракона». Боковые помещения завешаны фотографиями, запечатлевшими многочисленные посещения храма официальными лицами. Нынешнее здание храма и статуи всеобщих любимцев относительно новые, но здесь же есть и древнее изваяние Ли Бина, найденное в 1974 г. Судя по надписи на нем, его сделали в 168 г. (дата окончания работы указана с точностью до дня) и поставили у реки для «успокоения вод». По иронии судьбы статуя была, по всей видимости, смыта паводком и ушла в прибрежный песок, но эта «месть дракона» в историю не попала: победа империи была необратима.

Каменный Ли Бин имеет почти три метра в высоту и вытесан довольно грубо: по-видимому, заказчики из местной управы отводили ему преимущественно техническую роль, пусть даже с явным магическим уклоном (отделить технику от магии в древности почти невозможно; известно также, что сам Ли Бин поставил на своем канале три каменные статуи для измерения уровня воды). Победитель дракона одет в длинный халат древнего покроя, из-под которого выглядывают носки туфель. Руки сложены у груди в церемониальной позе, на губах застыла тихая улыбка, немного напоминающая улыбки ранних китайских будд; лицо излучает покой и довольство, напоминая о том, что моральное усилие – само по себе награда и счастье. Глаза большие и круглые (любопытная особенность местной скульптуры, свойственная уже бронзовым маскам II тыс. до н. э.), но с закрытыми веками, незрячие.