Необъятный континент, людским половодьем наполненный, но и царственно пустынный, искрящийся всеми красками жизни, но теряющий себя в бескрайности водных просторов, высочайших гор, величайших степей и пустынь, необозримая, смутная прародина человечества – такой видится Азия, из какой бы точки ни смотреть на нее: загадочно единая в своих очень разных, даже полярно противоположных лицах. Недаром сказано о ней: «первая часть вселенной», матерь-матрица, материнское лоно человечества. В азиатской жизни и вправду есть какая-то первобытная неоформленность, дикая до полного целомудрия свобода не мысли даже, но первозданного инстинкта жизни, детская непосредственность, доверчивость чувств и желаний, бездна незапамятного и неисповедимого. Сквозит в ней пропасть несотворенного хаоса, заботливо украшенная кукольным бытом, – наверное, чтобы труднее было догадаться. Как-никак Азия – женщина и любит казаться загадкой. Да, в Азии есть особенная глубина, которой нет ни в скучно-скученной Европе, ни даже, несмотря на ее размах, в одноплановой Америке. Непостижимая мудрость, радостная, как первый проблеск сознания, и пугающая, как темная страсть, накатывает волнами «из глубины Азии». В этой глубине время стремительно бежит… стоя на месте.
Наверное, только так и можно мыслить рождающее лоно человечества: настолько грандиозное, всевместительное, что оно неспособно объять самое себя, всегда ускользает в свою противоположность и потому извечно заданное в соположенности водных просторов и пустынь, горных хребтов и бескрайних равнин.
Понять и принять реальную Азию, не Азию гаремов и опиумокурилен, нелегко. Азия, заметил полтора века тому назад Аполлон Григорьев, живя в Оренбурге, у ворот Азии, «порядком отвратительна всякому европейцу». Конечно. Ведь европейцу нужны форма, гуманизм, комфорт, гигиена, дрессура – все, что отгораживает нас от жизни. Чтобы принять азиатский размах, азиатскую пустоту, азиатский гортанный говор, азиатское смешение естества и искусства требуется немалая, почти отчаянная решимость. Нужно упорно и последовательно оставить все. Самое легкое и самое трудное занятие. На поверхности азиатского быта оно преломляется в столь же непривычные европейцам слияние церемонности и расслабленности, предпочтение живота уму или, точнее, веру в животную разумность жизни.
В Азии есть своя первозданная демократия – всеобщее равенство людей в удовольствиях тела, в «тихой радости дышать и жить», в бесхитростном радушии застолья или единении душ в стихии праздника. Аристократизм Азии имеет корни все в тех же телесных удовольствиях, только возведенных в высокую степень утонченности. Вожди Востока умеют и любят демонстрировать свою непринужденность: носят демократические курточки и рубахи, не стесняющие тело халаты и шаровары, дают интервью, развалившись в кресле без обуви, ну и, конечно, с удовольствием едят и пьют как в жизни, так и перед камерой. Все это тоже чисто азиатское уважение к потребностям тела. Ведь тело более всего любит покой и отдохновение.
За всем этим угадывается простейшее, безыскуснейшее желание наслаждаться жизнью в ее естественной данности. В азиате всегда проглядывает стихийный гедонист. Но азиатский гедонизм по-своему аскетичен. Он требует наслаждаться жизнью как она есть, без излишеств и манерности, даже в своей самооставленности. В жизнелюбии азиата нет ни грана нарочитости и, следовательно, пошлости. Но он и не ребенок, ибо его гедонизм требует аскезы в ее исконном смысле упражнения, работы над собой. Речь идет об аскезе вчувствования в жизнь. В азиате естественная чувственность утончается до изысканной чувствительности.
Вода, наполняющая и питающая наши тела, – вот что составляет среду и первое условие человеческого общения от нашего физического, телесного бытия до крайних высот духа. Вершина духовного совершенства в Восточной Азии, знаменитое гунфу – это способность растечься телом, отдаться стихии легкокрылых грез, воздействовать через вязкую, вибрирующую, как водная стихия, среду изначального субстрата жизни прежде идей и понятий. В Азии в начале было не слово, а событие, вечнопреемственный поток – сродни водному – бодрствующего сознания. И не так уж важно, есть ли в этом вечносущем переживании какая-то заумная «информационная матрица» или запутанный «код Вселенной». Мы просто скользим по жизни и пользуемся ею, как пользуемся многими вещами, не зная, как они устроены. Жить можно в свое удовольствие, ничего не зная о жизни.
Вот мудрость Азии: легкая, приятная, не ранящая сознание, не обременяющая память жизнь. Easy living. Еще в древности даос Чжуан-цзы открыл чистую радость жизни, увидев, как резвятся рыбы в воде. В буддизме считается, что люди живут в мудрости Будды непринужденно и весело, как рыбы плавают в воде. В Тибете я однажды увидел военный грузовик, украшенный надписью: «Помните, что армия в народе – как рыба в воде». Сказано чисто по-азиатски, с каким-то простодушным цинизмом. (Впрочем, цинизм и есть спутник твердой веры в то, что на свете есть только плотские удовольствия.) Но напомню еще раз, что эта так смущающая европейца мудрость бездумно-легкой жизни совершенно чужда вульгарности и тем более нигилистических обертонов. В ней как раз напрочь нет варварства. Так что зря европейцы боятся «желтой опасности». Культурный нигилизм и отрицание человеческого достоинства – как раз чисто европейская болезнь, изнанка демонстративного европейского «гуманизма».
Итак, душа Востока – вода. Журчащий поток повсюду навевает там не только приятную прохладу, но и чуткую дрему жизни. В огромном ареале культуры «заливного риса» от Бангкока до Шанхая водные артерии определяют способы расселения, хозяйствования и коммуникации в человеческих обществах. Дома лепятся вдоль каналов, сеть железных дорог наследует древним водным путям. Здесь лачуги бедняков часто соседствуют с роскошными особняками: вода все равно всех соединит и всех уравняет, а каждая семья все равно замкнута на себе, самодостаточна и несравненна – подлинный прообраз «таковости», чистой бытийственности бытия, внутренней правды вещей, которые составляют главный принцип азиатской жизни. Вода, все в себя вбирающая, в каждой своей капле вмещающая весь мир, всегда стремящаяся вниз, к самому устойчивому положению, но не поддающаяся сжатию, указывает всеобщий путь мироздания, как об этом сказал Лао-цзы:
Великий путь – море разливанное.
Ему что влево течь, что вправо – все едино…
Но еще и сейчас кое-где – а до последнего времени почти всюду – вода в Азии порой очень даже наглядно все в себя вмещает и все уравнивает, затапливая широкие равнины по самое не могу. И в этом просторе – одновременно печальном и радостном – действительно все равно, куда плыть: налево или направо…
Как прародина человечества, Азия исповедует миф первозданного океана жизни. Питательного молочного моря, как обозначен он в мифах азиатских народов. Моря молока, из которого боги взбивают масло (явный намек на задание духовного совершенствования). Или моря потустороннего мира, куда отдельной молочной каплей вливаются души умерших, чтобы, очистившись в нем, вернуться в земной мир.
Естественная восхищенность жизнью, обостренное переживание ее силы и подлинности – вот первичный субстрат азиатской души, источник ее вечной молодости. Чем глубже погружаешься в глубины азиатского континента, тем явственнее проступает эта вечная правда Востока. Отчетливее всего она ощущается на стыке монгольских степей и Южной Сибири – в ареале, по-азиатски необъятном, Алтая, Хакасии, Тывы, где религиозные доктрины и тщеславие земных царств, память человеческих обществ и сами формы Земли как бы растворяются в многозначительном безмолвии живой, одновременно текучей и смирной природы; безмолвии, обрамляемом и акцентируемом простейшими знаками вечности: загадочными петроглифами, смутными образами в камне, как бы расплывающимися в его зернистой фактуре, курганами безымянных могил, сухой дробью шаманского бубна, пением, поднимающимся с животного дна души, дрожащими звуками варгана без мелодии и ритма. Здесь есть все, и притом в большом количестве, в своей чистой природной красоте – и горы, и степи, и воды, и камни, и небо, – но элементы пейзажа именно благодаря своей грандиозности и красоте как бы ограничивают, нейтрализуют друг друга, сливаются в целостный пространственный образ, который отсвечивает уже какой-то запредельной, небесной перспективой. В этой безбрежной цельности Земли и Неба глазу даже не за что зацепиться. Словно какая-то неодолимая сила втягивает здесь мировой простор в свое воронкообразное движение, размывает и рассеивает все формы. Та же сила «безмолвия бескрайних пространств» гасит всякий звук: не припомню за время моего пребывания в том краю громких и резких звуков, даже дожди идут там бесшумно. Все образы сливаются в одно безликое марево, все звуки возвращаются к невнятному шороху Земли. Стерты, бесстрастны, не останавливают на себе взор, сплавляются в единый всечеловеческий тип лица людей. Дороги асфальтированные, в отличном по русским меркам состоянии, и это обстоятельство еще больше усиливает слепоту к окружающему миру: как раньше скакали по степи на лошадях, так сейчас еще быстрее мчатся по ней на автомобилях, не успевая оглядеть пролетающий мимо пейзаж.
…Вам вольные кочевья
Сулила Красота.
Вседневная измена,
Вседневный новый стан:
Безвыходного плена
Блуждающий обман.
Обман?.. Что обман? Как сказал бы Ницше (а вместе с ним любой житель Азии), если есть только иллюзия, значит, иллюзия – реальность. Не может не видеть эфемерности всего явленного тот, кто духом обнимает вечность. Но в обманчивости явленного можно постичь высшую правду явления. И нет лучшего способа сохранить правду, чем выдать ее за обман.
Азия – мир мнимости, где все настолько же тождественно всему другому, насколько отличается от него и, более того, чем более подобно, тем больше отличается. Мир Азии – единство единичностей, целостность бесконечного разнообразия. В нем ничего нельзя представить себе. Остается представлять себя. А делать это можно только играючи.
Поэтому азиат смотрит не на мир и не на себя, а на то, что таится между вещами, и… ничего не видит. Зеркало его ума – темное (Лао-цзы). Он вечно занят поиском своей соотнесенности с другими, выправлением своего отношения к миру, и в этом занятии находит эстетическое удовольствие, ведь в нем он опознает свою самодостаточность. Отсюда его любовь к фотографированию, которое позволяет ему любоваться своей цельностью в пустоте – в своей тени, следе, отблеске. Перед камерой он мгновенно входит в нужный образ – степенно-умиротворенный, представляющий таинственный центр, или эксцентрически шутливый, обозначающий центр вне себя. Выбор зависит от статуса и момента. Одно как будто не связано с другим и все же неотделимо от него. Будем помнить завет Лао-цзы: «Мудрый уподобляется своему праху».
Могучий центростремительный вихрь, реющий в «воронке Азии», не дает поставить монументальные храмы или дворцы; там все бывшее стирается временем. Историю и потусторонний мир заслоняют высь и ширь самой Земли, которая вся стала жертвенником и в своем великом смирении – свидетелем и бесстрастным судьей людских поступков. Храмами служат здесь отдельные, разверстые в пустоту места, опорные точки мировой силы, которые, словно какие-то гигантские космические машины, втягивают в себя физическое пространство и преображают его в пространство духовное, символическое. Необозримой паутиной опутывает земное бытие это поле мировых энергий.
Природная среда, хозяйственные уклады, племенные нравы и религиозные конфессии, возвышение и падение царств очень слабо связаны с этой первозданной матрицей самой жизни, отчего Азия по большому счету не знает ни национализма, ни религиозных войн. Здесь человек приникает к безличной глубине жизни, как младенец к материнской груди, дух напрямую, без диалектических ухищрений наполняет собою тело – одновременно человеческое и мировое, – а космическая жизнь в свою очередь спонтанно принимает формы человеческого быта, выписывается узором человеческой культуры – всегда схематично, как бы случайно, импровизированно изображенных образов, но образов сложно структурированных, многосмысленных. Не показательно ли, что в Азии земные царства всегда именовались небесными? А в центре азиатского континента человек и мир откровенно просвечивают друг в друге, их образы сумрачны, изменчивы и лишь иллюзорно реалистичны, сколько-нибудь устойчивые иконографические каноны и религиозные догматы отсутствуют. Здесь все образы включают в себя свой антипод, вездесущее безобразное, звук несет в себе молчание, форма наполнена пустотой бескрайнего простора. Здесь жизнь впервые была увидена взглядом «с той стороны» – возможно, взглядом героя сказки, – а Азия – родина сказок – и азиатских эпосов: идеальный человек встречает смерть, входит в загробный мир и оттуда уже, умудренный смертной памятью, возвращается в земной мир, который теряет для него свою материальность, просвечивается насквозь внутренним взором того, кто прозрел нераздельность начала и конца в мгновении вечно-живого настоящего. Этот момент может мир приближать, так сказать, прирастать Землею, но может и уводить в трансцендентную высь Неба. В нем божественное очеловечивается, а человеческое обоживается.
Первый и вечный сказ – это рассказ об инициации, взрослении души. В его свете видимые образы становятся собственной тенью, бесплотным темным контуром. С таких контуров-теней начинается изобразительное искусство Азии. А его сюжетом с самого начала становятся картинки повседневной жизни, с как бы наивно-детским схематизмом нанесенные на камень уже доисторическими обитателями центра Азии. О создателях этих первых (!) в истории человечества картин давно и помину нет, но тот же потусторонний взгляд еще и сегодня напоминает о себе в азиатском театре, который во всех своих видах имеет религиозную или, точнее сказать, ритуальную природу: театральные представления в Азии являют драму общения людей и духов и играются для богов. Иными словами, их предмет – мировое все, которое «видимо-невидимо», марево всего сущего. Неудивительно, что в них повсюду используются маски, которые указывают на взаимную проницаемость земного и потустороннего миров и их столь же неустранимую разделенность. Насколько разделены эти миры? На Тайване, по крайней мере, говорят: «Боги в трех вершках от головы». Значит, боги – на кончиках человеческих пальцев?
Как бы там ни было, театральная игра в Азии, ее совершенно реальная «магия» проистекает из взаимной подстановки живого персонажа и души умершего, перетекания одного в другое (боги в народных верованиях Азии происходят из душ выдающихся людей, наделенных избытком жизни). В маске Бога/Человека разыгрывается глубочайшая мистерия жизни. И в этой подлинно драматической (не)встрече людей и духов земная жизнь, как в южносибирских мифах, оказывается даже более реальной, чем ее небесный прообраз. Тем она и ценна, что прозревается «небесным» оком. Нет ничего более прочного и неизменного, даже более возвышенного, чем текучая, эфемерная повседневность. И недаром в народных китайских пьесах небожители, низвергнутые на землю за вольное поведение, отказываются возвращаться на небеса, когда подходит к концу срок их ссылки. Но мотив этот уходит неимоверно глубоко в толщу времен. Он заявляет о себе, пожалуй, уже в поразительно реалистических изображениях палеолита, которые со всей убедительностью свидетельствуют: нарисованное реальнее физической реальности. Иероглифическая письменность Восточной Азии, где знаки являются результатом опознания и утверждения вечносущих свойств вещей[1], тоже представляет собой такую сверхреалистическую реальность. По преданию, она была изобретена мудрецом, имевшим четыре глаза: двумя глазами он видел мир людей и двумя – мир духов.
Как «первая часть вселенной», Азия уводит к началу всякого бытия, к праматери, прародине человечества. Начало нельзя описать, о нем можно сказать только сказкой. Его можно показать только игрой теней, образами в зеркале, где оно скрывается во мраке самоотсутствия. Вечно возвращающееся к неведомому «здесь и сейчас», оно всегда грядет, но никогда не становится данностью. Азиатская история по своей сути ино-сказательна и, следовательно, молчит о себе. Ее предмет – даже не разрыв между эпохами, а эпохальный разрыв, спонтанность всех явлений, что, между прочим, и является главной темой восточной историографии.
Если единственное непреходящее в жизни – это вечнотекучая актуальность, то перед взором Прозревшего каждая вещь реальна ровно настолько, насколько она иллюзорна. Актуальность вечно возвращается в мир, освобождая от памяти и даже мечтаний. Но она приходит, чтобы уйти. От способности вместить вечность актуального как раз и родился человек в его подлинно человеческой, т. е. божественной, самоценной природе (в восточных языках, кстати сказать, понятия духовного и божественного не различаются). Человек в Азии вечен своей эфемерностью и велик в той мере, в какой он умален, слит с Небесным бытием, не виден. Ибо он видит себя лишь в той мере, в какой способен смотреть «оттуда», из небесных чертогов. Эта почти безумная истина Востока прекрасно показана в картине Николая Рериха «Властитель ночи», написанной в безумном 1918 году. И театральные представления в Азии, заметим, игрались для богов.
Великие восточные религии лишь оформили и догматически определили первозданную правду вечноживого в жизни, разработали методы медитации, способные увести сознание к первичной плазме бытия, в которой еще не разделены жизнь и сознание, дух и материя, где все может быть всем и все подчиняется одухотворенной воле Прозревшего. Их логика проста и абсолютно последовательна: от хаоса мыслей идти к постоянству одномыслия, потом к безмыслию и в конце концов – к мысли без-мысленного, действенному недействию. На последнем этапе сознание возвращается к актуальности существования, но, наполняя его всевременностью, делает его сверх-реальным, более реальным, чем мир идей или вещей.
Сначала я думал, что горы – это горы, а воды – это воды.
Потом я понял, что горы – не горы, а воды – не воды.
Теперь я спокоен, ибо знаю, что горы – это только горы, а воды – это только воды.
Но эти слова молчат о главном завете: в горе нет горы, в водах нет вод…
Жители глубинной Азии остались верны первичным интуициям человечества и отдают дань позднейшим личностным конфессиям лишь «постольку-поскольку». Но, низводя религию к быту, они делают быт легким, пустым, эфемерным.
Ролан Барт оставил проницательное суждение о японской жизни:
«Зрелище японской улицы, волнующее порождение многовековой эстетики, совершенно лишенной вульгарности, никогда не подчиняется театральности (истерии) тела, но подчинено раз и навсегда тому письму alla prima, для которого одинаково невозможны и набросок, и сожаление, и маневры, и исправления, ибо сама линия освобождается от стремления пишущего создать о себе выгодное впечатление; она ничего не выражает, но просто одаривает существованием…»
И далее о японском жанре краткого стихотворения хокку как образе идеального события:
«Событие не относится ни к какому виду, особенность его сходит на нет; подобно изящному завитку, хокку сворачивается вокруг себя самого; след знака, который, казалось бы, намечался, стирается; ничего не достигнуто, камень слова был брошен напрасно: на водной глади смысла нет ни кругов, ни даже ряби…»
Но зрелище японской улицы волнует чем-то более глубоким, чем эстетика. Оно рождено не просто чувством красоты, но прежде всего многими столетиями занятий медитацией, культивированием духовного покоя. Речь идет о мастерстве владения актуальностью. Настораживает только некоторая нарочитость покоя, подмеченного Бартом. Японцы ценят, как они говорят, «искусство игнорирования» и создали изощренный культ примитива. В этом культе субстрат азиатской «идеи» уже намеренно сводится к его сущностным свойствам, к чистому событию, каковое и составляет существо актуальности. Это событие, как заметил Барт, всегда теряется для мира и само теряет себя в нем. Азия знает, что такое «забытый и себя забывший бог». Природа творчества, говорили на Востоке, это непрерывное «рассеивание», которое указывает на преображение или, по-другому, внутреннее самовосполнение. В бесконечной игре зеркальных отражений сознание в конце концов все оставляет, чтобы дать всему быть и превыше всего – дать случиться преображению.
Все сказанное можно отнести и к Китаю, откуда в Японию пришла практика упокоения. Ледяное спокойствие японцев как будто дает увидеть наяву старинный китайский идеал «великого спокойствия». Однако китайская улица разительно отличается от японской: ее наполняют шум и крики, люди быстро передвигаются и оживленно, как правило, на высоких тонах общаются между собой. Получается, что китайцы и японцы по-разному относятся к теме сокрытости правды жизни или, как говорили древние мудрецы, «покоя среди волнения»: если самосокрытие реальности – залог ее полноты, то к чему чопорность? Волнение наилучшим образом скроет покой, а экспрессия – самое надежное свидетельство пустоты. Китайцы расслаблены, ибо догадываются, что нет движения без покоя, а японцы, принимающие, как усердные ученики, все сказанное за чистую монету, покой демонстрируют. Это наблюдение многое объясняет в характере обоих народов.
В любом случае быть в Пути – это чистая, беспредметная работа, случайность события, не требующая усилия и не оставляющая следов, подобно скольжению рыбы в воде или полету птицы в воздухе. События всегда еще нет или уже нет, оно в любой момент только приходит. Вот почему сокровенная глубина бодрствующего духа на самом деле предельно обнажена, открыта миру (точнее, открытости самого мира), юркой ящерицей скользит рев по поверхности вещей, навевает чуткую дрему и безмятежный покой. В ней и благодаря ей реальность возвращается к себе в собственном… отсутствии.
Для живущего Событием или даже, лучше сказать, событийностью бытия, каждый день – чистый лист. Прозревший узнает себя в неведомой будущности. Его прозрение говорит о себе в странном, но уверенном чувстве узнавания как будто незнакомого, родства чужого. Имя этому переживанию – фантазм бытия, с которого начинается всякий опыт. В азиатском миросознании нет ничего реальнее фантастического и фантастичнее реального.
Но, как уже было сказано, рассеивание не есть исчезновение. Событие не просто проходит без следа. В нем есть внутренняя, символическая глубина – или, если угодно, высота – интенсивно проживаемой жизни. В воронке Азии, в ее гигантских системах «храмов под открытым небом», этих первобытных способах естественной и одновременно духовной (само)организации пространства, физический мир, как мы уже знаем, оказывается собранным, преодоленным и преображенным в пространство «небесное». Здесь можно видеть корни той иерархии духовных состояний, которая была усвоена великими восточными религиями.
Замечание Барта о природе чистого события напоминает и о том, что Восток начинает с хаоса предельной цельности бытия и заканчивает хаосом чутко проживаемой актуальности, эстетически освобожденной жизни. Хаос природы и хаос культуры имеют разную природу, но едины по собственному пределу, совпадают в своем само-отличии. И увиденное Бартом на японской улице совершенно сродни неостановимой, непамятуемой и… восхищенной повседневности, постигаемой в последней глубине Азии. Не отсюда ли любовь периферийных японцев к Центральной Азии и даже тоска по ней (многие в Японии сегодня даже жалеют о том, что Чингисхану не удалось покорить Японские острова)? Не эта ли страсть вновь и вновь толкала японцев на, казалось бы, безумные попытки завладеть Монголией и Китаем? Война слишком часто есть лишь прикрытие любви…
Итак, вот внутренний фокус Азии, ее самоустраняющееся (в самопреображении) средоточие, «черная дыра» ойкумены, всасывающая все сущее и даже себя самое, но отбрасывающая все лишнее и нарочитое. Кто все оставляет, тому все остается. Азия грезит мифом изначального изобилия жизни, причем не только в ее царских дворцах, что было бы понятно, но и в фольклоре тех же хакасов и алтайцев, которые в реальной жизни никогда не знали и не желали роскоши.
На поверхности этот фокус (совпадающий, впрочем, с географическим центром континента) кажется скорее периферией монгольских степей и Сибирской равнины. Но, как известно, пауза творит ритм, она – самый могучий элемент музыки. В пустоте утробы зарождается жизнь. Покой и прерывность средоточий, полость в теле хранят в себе жизненную мощь. Между прочим, таков секрет знаменитого гунфу мастеров боевых искусств Востока: сжатие себя через «самоопустошение» дает выброс необычайно могучей силы подобно тому, как сжатие насоса выталкивает наружу воздух. Правда, в данном случае речь идет не о физических, а о гораздо более тонких и мощных силах.
Что же удивляться тому, что как раз из недвижных «глубин Азии» время от времени исходит могучий взрыв, волны которого докатываются до восточного края Европы и южных рубежей Китая? Этот взрыв разнес по просторам Евразии племена и языки. «Взрывчатую» природу азиатской глубины до сих пор почти никто не заметил, разве что Л. Н. Гумилев, но и он дал ей слишком поверхностное объяснение. Мы имеем дело с видимым образом фундаментального События: рассеивания, обещающего самовосполнение и, следовательно, упокоенность всего сущего. Не сила ли этого внутреннего давления мирового взрыва развеивает русских по всему свету и не дает им найти свою бесконфликтную идентичность, стать заурядно-европейской нацией? В генетической памяти русских хранится память об этом «девятом вале» с Востока и, более того, внутренняя готовность принять его, смирение перед его мощью. Не здесь ли корни пресловутого «русского фатализма», не эта ли память и не эта ли готовность заставляют русских презирать европейский комфорт (вообще-то имеющий духовное измерение, ибо первоначально это слово относилось к утешению души, о чем в Европе еще смутно помнят)? Не потому ли в русском народе пришедшую из Европы культуру (в данном случае культуру промышленную) обозвали «халтурой»? К Европе Россия всегда стоит набычившись, зато на юге Сибири, в мягком подбрюшье России, в ее самом, казалось бы, незащищенном месте русские, как нигде, открыты и спокойны.
Поистине, то, что кажется только периферией великих цивилизаций, может оказаться на поверку их скрытым центром, пронзающим мощными энергетическими разрядами все тело истории. Жалкими выглядят «гуманистические ценности» и «прогресс цивилизации» перед безмерной мощью мировой утробы.
Интересный вопрос: наполнит ли какая-то мысль или какой-то народ этот бездонный колодец времен, укатает ли его какая-нибудь цивилизация своим катком «исторического развития»? Или человечеству – а России в первую очередь – нужно будет научиться жить рядом с ним или даже внутри него?
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеить
Двух столетий позвонки?..
Россия была и будет сильна своей открытостью миру подобно тому, как человек защищен в действительности не прочными доспехами, даже не расчетом, а бескорыстным исканием истины, доверчивой открытостью зиянию бытия. Тогда понятно, почему «придите и володейте нами…». Но понятно также и то, что для поддавшихся соблазну покорить русскую глубину всегда найдется место на ее евразийских просторах «среди нечуждых им гробов».
«Кто хочет распоряжаться миром, непременно потерпит неудачу, ибо мир – священный сосуд…» (Лао-цзы).
Понятен в таком случае и крик, не раз слышанный мною и в Тибете, и в Туркестане, и даже на юге Сибири: «Если бы пришельцы не мешали нам жить, мы бы…» Не буду говорить об этической и политической стороне вопроса. Замечу только, что крик этот бродит среди туземной интеллигенции и на самом деле привит западным образованием. В том-то и дело, что никакой идеологии и государственности упомянутый азиатский субстрат не предполагает, и на поверхности жизни предстает скорее все тем же «придите и владейте нами…».
Аполитичный субстрат азиатского бытия нелегко принять в его «смиренной наготе», ему предназначено облекаться в одежды истории, и другой судьбы у него быть не может. Но история остается в Азии именно покровом до- и метаисторического. Неизъясним этот спор истории с хаосом на азиатских просторах, и некому разрешить его…
В любом случае величие Азии не охватывается человеческим взором. Тем лучше. Взгляд азиата почти невольно ограничивается повседневными заботами, но в нем живет память о том, что в мировом круговороте таится непреходящий «великий ноль» бытия. Этим знанием он успокаивает и утешает себя. В глубине души ему все «по барабану» (см. ниже). Он равнодушен к смерти и геройству, во всем доверяется игре случая. Он живет, повторю, животом – частью тела в действительности более надежной и по-своему более мудрой, чем голова. «Мудрый наполняет живот и опустошает голову», – говорит тот же Лао-цзы. На самом деле азиат предан – или его предали – вечности и только безотчетно вибрирует, повинуясь ритму вселенского барабана жизни. Знание он ценит невысоко, ведь от него одни тревоги и печали. Знанию он предпочитает чувствительность.
Примат водной – или воздушной, если речь идет о степях и горах, – стихии объясняет другую характерную черту азиатского миросознания: отсутствие пластически законченной, отрефлексированной формы. Азиатская мысль и культура не знают субъектно-объектных отношений и, как следствие, индивидуальной идентичности западного типа. В резком контрасте с западным интеллектуализмом, который утверждает двойственность идеального и материального, трансцендентного и имманентного, азиатская мысль основывается на преемственности, взаимном перетекании присутствия и отсутствия, земного и небесного; она не ищет Архимедовой точки опоры, способной перевернуть мир, но сама воплощает бытие. Вместо проявлений единой субстанции Азия предъявляет бесчисленные соотношения единичностей, ибо единичности не могут существовать без своего антипода, своего другого. Они – вариации некоей вечно незавершенной темы, преломления вечносущего типа. И ничего страшного, если эти противоположности взаимно устраняют друг друга, растворяются в «музыке небесных сфер»:
«Когда птицы не поют, гора еще покойнее…»
Феерические контрасты самоустраняющихся моментов жизни, постоянное ускользание всего сущего от самого себя, творящее многокрасочное покрывало Изиды; время, которое предается себе и так предает себя, изменяет себе (не таков ли симбиоз истории и хаоса?); паузы, которые выявляют ритмы, значимые лакуны бытия, – одним словом, реальное время-бытие как неисчерпаемое разнообразие не-идентичностей в их абсолютном, неизбежном, но всегда отсутствующем, пустотном единстве, совместность всех метаморфоз бытия: только так и можно мыслить вселенский Путь – тот путь, который остается самим собой в неуклонном уклонении от себя, в вечном самоотсутствии.
Совершенно закономерно поэтому, что у Азии есть два по видимости взаимоисключающих, в своем роде радикальных, предельных образа: наряду с Азией водных просторов имеется Азия великой суши: бескрайних степей, плоскогорий и высочайших гор. Вот почему сердце Азии – безудержный аскетизм, который превращает жизнь в преграду самой себе, странным образом ищет себя в отсутствии всего живого в духе изречения Мен де Бирана: «Я помогаю своей смерти всеми силами своей жизни». Азия – тихий омут, в котором таятся душевное неистовство и желание испытать жизнь силами самой жизни.
Контраст человеческого муравейника равнин и безлюдья гор и пустынь, массы воды и массы суши – такова Азия в предельно-полном выражении ее исконной раздвоенности. Одно странным, непостижимым для европейца образом продолжается в другом. В Азии все есть другое, а другое – это все. Ее сердце – бездонная глубина самоподобия, где вещи настолько же тождественны, насколько отличаются друг от друга. Всеобщая мнимость устанавливает главную ценность азиатской жизни: удержание центрированности, всеобщего равновесия сил. В азиатском миросознании все изменяется – и должно изменяться – только для того, чтобы вернуться к своему началу, своей природе. Правда азиатской жизни и есть этот несчислимый зазор между присутствием и отсутствием, опытом и знанием, в котором, строго говоря, упраздняется и то и другое и воцаряется Великая Пустота: не-сущее, все в себе несущее.
Таков же эффект «большого пространства» – подлинного тела Азии: изменять себе, отсутствовать в себе, непрерывно перетекать в иное, чтобы… быть собой. Оттого же измеряемое время хронологии несет в себе иное время-гунфу, текущее наоборот к началу всего сущего. Безбрежная ширь не имеет образа или формы, но оборачивается своей противоположностью: затерянным островом, «глухим углом». Так Русь «затерялась в Мордве и Чуди» именно потому, что она необъятно велика. В этой преемственности полюсов и контрастов виртуальное и действительное, подлинное и иллюзорное, даже, как уже говорилось, жизнь и смерть оказываются неотделимы и неразличимы. Даже туризм, угрожающий, казалось бы, «истинной традиции», не страшен Азии, но только усиливает, еще ярче высвечивает нераздельность истины и иллюзии в азиатском бытии, неуничтожимость той обманчивой – но с полной серьезностью разыгрываемой, сущностно игровой – идентичности, которая требует отличаться даже от самого себя, быть благодаря небытию и потому составляет основу всякой азиатской стратегии.
В этой переливчатости жизни нет ничего надуманного, напускного. Она восходит к игре творческого воображения, которая и есть природа сознания. Изначальные, дорефлективные «данные» опыта вдруг превращаются в узнаваемые образы, жизнь обретает смысл. Не так ли святые подвижники «опознают» лики богов и будд в окружающем пейзаже? И имя им – легион. Между тем эти образы по природе своей иллюзорны, обманчивы, и именно это обстоятельство придает им эстетическую ценность. Людям свойственно любить совершенство мнимости, их искренне забавляют обманные виды. А в результате душа Азии способна удерживать в эстетически-цельной «пустоте» Небесного Сознания самые разные стили от крайней экспрессии до фотографически точного натурализма.
Но не ищите в таком случае «настоящую Азию». Эта Азия – в семенах ваших сновидений, а всякая другая неинтересна. Азию вообще не нужно искать, ею надо жить. Ваш взгляд будет блуждать поверх и мимо всех образов, пока не упрется… в устремленный прямо на вас на людной улице взгляд нищего, женщины, монаха – взгляд-удар, взгляд-зов, исходящий из последних глубин души и, как внезапный удар колокола, оглушающий плотной тишиной вечности.
Вот странное предназначение азиатских стран, нагляднее всего отразившееся, пожалуй, в судьбе Тибета: предъявлять разделенность своих физического и духовного образов и тем самым подсказывать путь к обретению подлинно целостного отношения к миру. Речь идет о целостности интуитивной и сокровенной, которую не исследовать никакой феноменологией. «Сознание не есть то, чем оно является. Что же в нем сознавать?» – говорит китайский мудрец. Кто хочет познать Азию, должен учиться видеть сквозь образы мира и познавать «молча на ощупь» (Конфуций о высших стадиях познания).
Азиатская словесность и искусство, соответственно, развертываются под знаком иносказания и декоративности сродни церемонному обхождению (именно обхождению, хождению вокруг да около). Отсюда великая сила и обаяние для азиата благодушно-иронической, часто не без примеси стратегического расчета болтовни, балагурства или просто «вранья» в духе русской хлестаковщины[2], а если говорить шире (но строже), всякого расплывчатого, гадательного рассуждения, где правда перемешана с фантазией. Да и как может быть иначе, если для людей Дальнего, крайнего Востока вещи связываются не правилами логики или даже грамматики (в китайском языке почти отсутствующей), а чистой интерактивностью встречи и заложенным в ней иным порядком миросознания, который выбивает из привычного дуализма субъекта и объекта и заставляет мыслить мир в оппозициях «внутренности внутреннего» (понятие, в Европе известное еще Сведенборгу) и «внешности внешнего», внутренней глубины телесного опыта и его орнаментальности, отчужденного следа. В сущности, то и другое есть тень – вещь всецело декоративная, обладающая только поверхностью, но сообщающая о внутренней, символической толще жизни.
Подлинный исток подобного миропонимания – символизм ритуала с его требованием непрерывного утончения сознания, роста духовной чувствительности. Чем более тонкие различия мы способны осознавать, чем мы чувствительнее, тем ближе к истоку нашего опыта и тем более тонким вкусом и большей способностью к коммуникации обладаем, тем отчетливее мы чувствуем непредсказуемую, но разлитую всюду и неустранимую игру бытия.
Все дело в том, что азиатская мысль верна простейшей, вечно актуальной реальности нашего существования: живому телу и его присутствию в мире. И это единственная реальность, которую невозможно определить, доказать, даже представить. Это тот самый случай, когда прав Уайтхед, назвавший точность определений «подделкой истины» (fake). Есть реальность, о которой можно и даже нужно говорить неточно.
В конечном счете герой Востока, как игрок, мастер или стратег самой жизни, не побеждает природу, а окультуривает ее, при этом угождая ее исконным свойствам. Таков Великий Юй в Китае, направивший течение вод в Поднебесном мире. Таков чиновник Ли Бин, создатель древнейшей ирригационной системы в юго-западном Китае, заставивший Речного бога служить людям. Подобно древнему даосу, который умел воспитывать кротких тигров, потому что никогда ни к чему не принуждал их, Ли Бин только воспользовался естественными свойствами водной стихии.
Веками воспитывавшаяся деликатность дальневосточных народов вытравила из их памяти натуралистические подробности мифа о жертве героя. Даже сановнику-поэту Цюй Юаню, утопившемуся, как требовали приличия, из моральных соображений, согласно легенде, только угрожает быть съеденным водяным драконом, но люди бросают в воду рисовые пельмени, чтобы ублажить дракона и уберечь (sic!) Цюй Юаня.
Итак, жизнь на Востоке, будучи сущностью живой коммуникации, мыслится как начало нравственное, а этот нравственный смысл жизни, в свою очередь, предполагает различные ступени интенсивности переживания, состояния возвышенные и низменные и, следовательно, иерархию форм жизни. Эта иерархия имеет, конечно, внешнюю, формальную сторону, которая очень не нравится современному демократическому поколению западных людей. Восток, написал недавно один американец, «насаждает духовную нищету, которая уместно дополняется почти маниакальным раболепием перед властью». Вообще-то духовная нищета – это не обязательно плохо, о ней и Христос говорил. Нищета позволяет жить с полной непосредственностью и, стало быть, жить подлинно. Истинная власть тоже заслуживает уважения – хотя бы потому, что не выражает ничего личного и частного. А внешняя иерархия, если чем и дополняется, то прежде всего иерархией внутренней, недоступной формализации, лишь символически промысливаемой. Человек различает гораздо больше запахов, чем цветов, безошибочно распознает их даже по прошествии многих лет, но запахи не имеют объективных признаков. Точно так же высшие ступени внутренней иерархии недоступны объективному знанию, носят символические названия и удостоверяются только интуицией и опытом учителя. Но опознаются с непреложной убедительностью.
Геройство – оно же мудрость, власть и моральный авторитет – на Востоке в том и состоит, чтобы не побеждать природу и ее венец – жизнь, а предоставлять жизни жительствовать. Герой Востока утверждает не себя, а мир в себе и через себя. Он оставляет мир – и мир остается ему. Совместность и сообщительность вместо сущности и тождественности себе – вот его принцип. В акте самопреодоления (на Востоке говорили «самоопустошения», этим понятием, кстати, передается по-китайски кенозис Бога в Христе) он дает жизни быть тем, чем она может и, более того, должна быть. Он в высшем смысле человечен, потому что утверждает высшую свободу человека: быть больше, чем ты есть, и, оставляя себя, предоставлять всему свободу быть. Герой Востока отворяет все двери и развязывает все узлы до того, как жизненные проблемы предстанут умственному взору и застынут в своей концептуальной запутанности. Он освобождает прежде всякого рабства.
В противоположность формальному, бескрылому, но с претензией на полную достоверность стремлению Запада продублировать жизнь в «общих понятиях», восточное искусство не ищет репрезентации, а представляет саму глубину не-идентичности, пустотность всех образов. Вот почему азиатская жизнь неотделима от актерства, лицедейства, не претендующего на «объективную» достоверность, но ценного самого по себе как слепок игры-совершенствования: игры в совершенствование и совершенствования в игре. Оттого же восточный мудрец не имеет никакого знания, он знает только, когда… не действовать (если угодно, недействовать), он вечно временит, его знание совпадает с самим течением времени. Его мудрость ищет не выражения, а… рассеивания (сань), удостоверяя всеединство каждым нюансом опыта, беспрестанным обновлением мира в открытии бесчисленных курьезов жизни. Даосский подвижник достигает просветления, «как змея сбрасывает кожу», и вечно остается, оставляет себя в жизненных метаморфозах. Китайский художник мог изобразить «горы в тумане» так, что рябь облачной дымки становилась неотличимой от очертаний горного склона. Поистине, в каждой вещи просвечивает нечто «совсем другое», и мир вокруг нас – след интимно-неведомой реальности, печать всечеловеческого присутствия.
Свое самое полное и точное выражение этот принцип нашел в восточном театре. Нельзя не изумляться глубинному единству театральной традиции на всем пространстве от гималайских хребтов до берегов Японии, и притом во всех ее жанрах и формах. Повсюду в Азии театр воплощает праздничную избыточность жизни и глубоко религиозен, повсюду актерская игра выражает «божественную меру» (суждение китайского театрала XVI в.) бытия, да и обращена к богам, повсюду театральное представление есть машина интенсификации жизни: яркие цвета и громкие звуки, речь и жесты преображаются в пение и танец, чувства акцентируются и стилизуются. Отсутствует западное различие между реалистическим и символическим искусством: между народным танцем масок, городским фарсом и элитарно-церемониальным классическим театром имеется естественная преемственность в ориентации представления на сам факт игры. Этот театр – как праздничный фейерверк, по-китайски – «дымовые цветы». Недаром Дзэами, теоретик японского театра Но, уподобляет идеал актерской игры «цветку в полном цвету». Огни фейерверка высвечивают пустоту небес, но мир расцветает в пустыне просветленного сердца.
Лао-цзы сказал: «Все вещи являются в изобилии, сквозь них прозреваешь возврат». Стало быть, мудрый постигает достоверность вещей в том, как они не есть, в существовании под знаком «как не». Но все перемены удостоверяют одно непреходящее Возвращение. Тысяча изображений Будды в буддийских храмах или свитки с изображением «пятисот святых», «ста (т. е. всех видов) лошадей», «ста чайников» и т. п. указывают на один архетипический, подлинно бытийный жест, который многозначительно отсутствует во всех образах, вновь и вновь разыгрывается в круговом движении, в событии вечного возвращения, в котором все равно есть и не есть, является и покоится, все сливается в мареве жизнесмерти. Образ на Востоке – это всегда вариация неизреченной темы, стилизация невыразимого опыта. Стилизованный образ опознается через серию явлений, он есть знак того, что вечно возвращается в потоке жизни. Он – звено вселенской трансформации, которая исходит из темных глубин опыта и уводит к невообразимому будущему. Оттого же «великий стиль» восточного искусства очень органично совмещал в себе натурализм и крайнюю экспрессию, полагая свой идеал в синкретически-стильном образе. В истории китайской живописи даже легко различимы несколько последовательных циклов формирования и разложения такого образа.
Душа Азии не нуждается в костылях формальных доктрин, теорий, даже государственных идеологий. Она живет несотворенным, бесконечно разнообразным ритмом самой жизни, который позволяет достичь необычайно эффективной коммуникации и прочного, энергийно-плотного человеческого общежития. И никакого растворения личности в массе. Музыкально живущий человек, любезный и уважаемый, наделен обостренным чувством своей индивидуальности.
Вот странная, но практичная логика Востока, основа его вековечных традиций: чем больше люди уступят друг другу, чем дальше они разойдутся, тем ближе друг к другу окажутся, тем лучше сделают общее дело. В идеальной коммуникации не звучит речь, ее смысл не исходит от отдельного субъекта, в ней никто никому ничего не передает, но в ней все передается прежде субъективного понимания. Мудрец Востока – не познаватель, а хранитель истины, архивариус чудес, регистратор духовных свершений.
«Посреди храма возвышался вертикальный столб, на котором были начертаны четыре знака. „В надписи таинственно то, что она говорит, – думал Клодель. – Никакой момент здесь не отмечает ни возраста, ни места, ни начала этого знака, стоящего вне времени; это лишь уста, которые вещают. Он есть. И предстоящий лицом к лицу созерцает предписание, имеющее быть усвоенным…“»
Эта совершенно естественная, не нуждающаяся в обосновании, эстетически безупречная цельность мироощущения на Востоке коренится в уже известном нам требовании тонкой духовной чувствительности, каковая есть не что иное, как сердечное бодрствование – сознание телесного соприсутствия-в-мире. Главное требование личного усовершения на Востоке: сознание должно наполнить все тело (не столь уж странное требование, если учесть, что сознание на Востоке ассоциировалось с кровью). Здесь не требуется никакого нарочитого усилия: мудрый не насилует себя, а дает свободу действия врожденному, как сказал бы Ницше, «великому разуму тела».
Таков смысл восточной уступчивости. Последняя есть далеко не только знак любезности, но и способ достичь высот духовного просветления, овладеть не просто жизненным ритмом, но паузой, покоем, этот ритм созидающими, и так стать подлинным господином жизни. Все восточное искусство нацелено на то, чтобы до мельчайших нюансов выразить или даже, точнее, непосредственно, «в реальном времени», воплотить жизнь тела как прообраза «таковости» бытия, постигаемой бодрствующим духом. Впрочем, другого модуса существования у тела, этого «чуда стиля», по выражению Мерло-Понти, и нет, так что речь идет об искусстве естественности.
Ритм рассеивается в бездне жизненных метаморфоз. Самость восточного мудреца живет в бесконечном разнообразии бытия. Это событие рассеивания преображает мир в пустыню, наполненную призраками и фантомами реальности, которая всегда отсутствует, но уже свершилась и вечно грядет.
Современная тайваньская танцевальная труппа «Облачные Врата» передает мирообраз каллиграфического письма средствами новаторской хореографии, выстроенной на базе даосской гимнастики тайцзицюань. Представления труппы создают образ водного потока (главная метафора жизни и человеческой деятельности на Востоке) и притом потока бесконечно изменчивого, непрерывно утончающегося, не знающего драматических столкновений, внушающего чувство вселенской гармонии. Жизнь этого тела-потока определена даосской формулой: суй цзи ин бянь, «следуя импульсу жизни, соответствуй переменам». Этот образ открывает нам безмерную глубину мгновения и случая. Самое непосредственное в жизненном опыте – это как раз то, что сейчас – и вечно – отсутствует. Жизнь есть соответствие всех ее метаморфоз, и, следовательно, она изначально нравственна, требует от человека со-ответственности в мировом потоке бытия. Это значит быть верным жизненным превращениям, выверенно следовать им.
Не знаю, какой смысл вкладывали в название труппы ее создатели, но мне он видится таким: облака с неизбежностью мирового ритма клубятся и рассеиваются, обнажая в своих свободно-четких движениях пустотность всех форм и так указывая врата в отсутствующую глубину опыта. В вершине просветленности мы возвращаемся в «бесконечную конечность» мира.
Проходя недавно через Мемориал Чан Кайши в Тайбэе, вокруг которого в последнее время идут ожесточенные споры о том, нужно ли переделывать его в «памятник тайваньской демократии» (не дает спокойно жить история даже на далеких островах), я обнаружил, что площадь перед мавзолеем генералиссимуса облюбовали любители барабанного боя: сразу несколько оркестров расположились поодаль друг от друга, оглашая окрестности то одним, то другим будоражащим пассажем. Барабан наряду с колоколом и глиняной свистулькой – старейшина китайской музыки. В семействе китайских музыкальных инструментов он представительствует от самого Неба, и он же – главный заводила на всех церемониях и праздниках. В даосских храмах перед началом службы монах особым образом бьет в большой барабан: сначала несколько отдельных сильных ударов, которые становятся все чаще и перерастают в громовую лавину звуков, заканчивающихся опять-таки несколькими энергичными ударами. Очень точный звуковой образ все того же водного потока или, может быть, камнепада: символ предельного расслабления.
Звук барабана особо ценился на Востоке за то, что он наполнен как бы тугой, слегка вибрирующей силой – лучший слепок наполненности и трепета бодрствующего духа, телесно воплощенного (а ведь дух действует своим отсутствием, он есть там, где его нет). Барабан потому и считался «небесным» инструментом, что способен указать на «небесные» истоки нашего сознания. Мы можем услышать его и внутри себя, если закрыть уши ладонями и щелкнуть по затылку пальцем: популярное даосское упражнение для духовного пробуждения.
Удар барабана или колокола – средоточие мирового ритма, образ того, что вечно отсутствует в неисчерпаемом многообразии жизни.
Есть на Тайване и театр, экспериментирующий с духовными и художественными возможностями барабанного боя, так называемый Театр духовных барабанщиков (на Западе больше известный как «Театр Ю»). Труппа начала с участия в религиозных праздниках и постепенно приобрела черты духовной школы: ее рабочий день начинается в шесть утра с двухчасового занятия гимнастикой тайцзицюань и сидячей медитацией, актеры соблюдают монашескую диету, перед представлением проходят пешком по два десятка километров, чтобы отрешиться от мирского, и т. п. Постановки театра имеют вид музыкальных представлений с религиозным сюжетом, где духовное состояние героев передается только звучанием барабанов. Слова не нужны этому прямому, «сердечному» общению. Как поясняет руководительница театра Лю Жоюй, «предмет наших представлений – пустота, в которой есть только барабанщик и барабанный бой. И зрители погружаются в эту пустоту, постигая, что она есть в каждом и повсюду, тогда как мысли у каждого свои. Когда люди соприсутствуют в этой пустоте, они причастны подлинному настоящему, здесь и сейчас».
Что ж, эта тайваньская труппа ревностно исповедует восточную философию событийности, совместности самоустраняющихся, пустотных единичностей. Но вот примечательная деталь: тайваньские барабанщики решительно отделяют себя от аналогичных трупп в Японии, полагая, что японским актерам присущ дух спортивной борьбы и азарт победы, тогда как китайские мастера барабана ищут расслабленности, которая и дает силу творческой экспрессии.
Вот весь секрет восточной мудрости: кто отдает себя жизни, тому жизнь воздает сторицей. Отдать нужно обязательно все, нужно дойти до последней пустоты, только тогда тебе воздастся по заслугам. А если хоть чуть-чуть оставить себе, не получишь ничего. Непривычная, почти невероятная и, очевидно, не для каждого предназначенная бухгалтерия.
На Востоке лучше, чем где бы то ни было, знают: много званых, да мало избранных. Но знают там и то, что жизнь сама по себе – высшая радость, и лишь тот, кто вместит в себя «вечность бескрайних пространств», сможет доподлинно быть «здесь и сейчас».
Может быть, поэтому жители Востока как будто не претендуют на небесное блаженство. Они больше похожи на смиренных и наивных детей Земли.
Воистину возвращается тот, кто умеет по-настоящему уйти; чтобы быть, надо уметь не быть.
Нет ничего чудеснее обыденного, ничего фантастичнее действительности.
Строгий японский буддист Дзэами скажет об этой истине нарочито парадоксальной сентенцией: «В царстве Силла в полночь ярко сияет солнце». А скрытный китаец-даос намекнет с улыбкой об источнике силы в себе: «В коме ваты спрятана острая игла».