Айша остановилась, наткнувшись на хвост очереди. Длинной и серой. Безучастной и молчаливой, пугающей неизвестной многоликостью фигур, что раньше видели только по телевизору. Очередь двигалась шагами, мелкими и неторопливыми. Люди шагали друг за другом, как привязанные, и останавливались только перед охранниками. Здоровенные мужчины в форме равнодушно обыскивали стоящих перед ними и пропускали их в крутящиеся двери.
Абиль поднял голову и прочитал вывеску на английском языке: «Федеральное управление по делам миграции и беженцев». Об этом месте рассказывал им Лев Давыдович, здесь решится их судьба, как и судьба стоящих рядом людей: чернокожих, женщин в сари и с большими точками на лбу, тёмных мужчин с паклей на голове вместо волос, бледнолицых с русыми волосами и нескольких азиатов. Как будто весь мир послал сюда своих представителей, нет, не послал, изгнал. И стоят они с тревожными лицами, хоть и дошли, спаслись. Вот она, заветная дверь, за которой прекратятся их мучения и наконец-то они смогут спокойно дышать, есть, молиться и спать сладко и безмятежно, не вскакивая в страхе за жизнь посреди ночи в собственной кровати.
– Сим-сим, откройся, – прошептал про себя Абиль, приготовившись войти в пещеру, полную волшебства. Как будто услышав его, охранник повернул железный запор, и мальчик, широко открыв глаза, шагнул вперёд. Вместо пещеры увидел большую серую комнату с рядами стульев, на них сидели те же измученные люди, которые стояли в очереди на улице.
Абиль стал задыхаться от духоты и странных запахов, непривычных и раздражающих. Поднял голову и упёрся взглядом в бегущую строку с датой и временем: 7 ноября 1989 год. 12:00; вспомнил, что «день седьмого ноября – красный день календаря». День с мельканием чужих лиц и непривычных запахов, с отчаянным взглядом отца и слезами матери.
К нему подошёл отец и показал на свободное место рядом с матерью и сестрой. Стрелки часов двигались вперёд, а они сидели на месте, изредка в комнату с надписью WC, где по кафельному полу растекались жёлтые разводы и валялась груда скомканной туалетной бумаги.
Время от времени из двери напротив них выходила женщина с листочком в руках. Останавливалась посреди зала и зычно кричала, приглашая кого-то из очереди. И только на третий или четвёртый раз кто-нибудь поднимался с места и направлялся к ней, суетливо поправляя одежду и приглаживая на ходу волосы.
Так же суетливо стали одёргивать одежду на себе родители, когда услышали свою исковерканную неправильной зачиткой фамилию. Всех вместе завели в комнату, проверили паспорта, сняли отпечатки пальцев, забрали остальные документы со справками, сделали копии и вернули оригиналы. Потом каждого усадили по очереди перед камерой и сфотографировали: вспышка, еще раз вспышка и последняя вспышка. Каждая освещала их нахмуренные лица с плотно сжатыми губами, затравленным взглядом. В конце процедуры отцу вручили бумаги, заполненные мелким почерком. Длинные, похожие на простыни.
Лев Давыдович предупреждал, чтобы проверяли каждую букву в справке, полученной официально. Отец с матерью сверяли, правильно ли записаны их фамилии, дата и место рождения, национальность, это было особенно важно для последующей процедуры.
Отдельно получили лист с адресом, где им было предписано жить до принятия решения по их делу.
Поздно вечером, усталые и измученные, добрались до нужного места.
Невысокий мужчина открыл им дверь, показал на второй этаж и вяло произнёс сонным голосом:
– Welcome, – слово, которое звучало везде и было написано где только можно.
Так они вошли на территорию лагеря для лиц, ищущих убежища в Германии. После проверки документов им выделили три небольшие комнаты по соседству: родителям, Абилю и сестре. В каждой из них стояли обычные деревянные кровати, заправленные без единой морщинки, тумбочки у изголовья и шкафы для одежды. Просто и чисто. Утром в дверь к ним постучала служащая, та, которая оформила их документы. Приветливо улыбаясь, показала жестом, чтоб они последовали за ней. Остановилась и пригласила войти, обвела руками полки с кастрюлями, стол, стулья и повела их дальше. Они прошли по всей территории лагеря, осмотрели и вернулись к ней в кабинет. Перед каждым из них положила листочки и попросила написать год рождения, место и бывший адрес проживания.
– Где вы научились писать? – удивлённо приподняла брови.
– В школе – удивились теперь они на странный вопрос.
Первый день в лагере не принёс им особой радости, потому что ничего не понимали. Вскоре познакомились с другими жильцами, такими же беженцами, как и они. В лагере всем было трудно. На потерянных лицах застыло недоумение: почему им не доверяют, следят за ними, подглядывают и подслушивают. Даже одежда беженцев вызывала подозрение у социальных работников: вместо рваных лохмотьев – кожаные куртки и джинсы, добротная одежда и нижнее бельё.
Неожиданным местом испытания стала кухня, где готовили еду по очереди. Мусульмане пытались оттереть кастрюлю или сковородку до блеска, чтобы не осталось следов свинины после европейцев. Те, в свою очередь, тоже тёрли сковородки до дыр после «чёрных».
Индусы готовили еду толпой: смуглые женщины, закутанные в разноцветные сари и платки, шумно переговаривались у плиты. На гарнир всегда варили рис, к рису жарили курицу. Потом все садились за стол, брали руками рис, рвали крепкими зубами куриное мясо, запивали чаем острую приправу и расходились по комнатам. После них кухня плавала в запахах незнакомых трав, от которых долго болела голова и пропадал аппетит.
Айша готовила чаще всего супы, как дома в Кувасае. Ели и удивлялись, почему еда безвкусная? Варила по обычному рецепту: баранину, обжаренную в луке, томила на медленном огне, за двадцать минут до готовности добавляла картошку и в конце рассыпала сверху сочную зелень. Рецепт тот же, но получался обычный картофельный суп.
Следом шумной гурьбой влетали молдаване, занимали кухню и тоже бурчали:
– Как можно такое есть? Ни вкуса, ни цвета. Хорошо, хоть вино не хуже, чем у нас.
Незаметно выпивали вино из чайных чашек и прятали бутылки в тряпичную сумку с вещами.
Люди разных национальностей притирались друг к другу на маленькой кухне с казёнными сковородками и кастрюлями, ложками и чашками. Привыкали и терпели, потому что всё можно было перетерпеть, кроме неизвестности, которая держала их на крючке.
До получения положительного ответа из Управления беженцам не давали документов для работы, от которой многие прежде убегали. Сильные мужчины ждали разрешение годами, теряли хватку и смекалку, которая так пригодилась бы им в новой жизни. Они выгорали, становились вялыми и бледными, ленивыми и больными. Им казалось, без движения организм умирал, ум не хотел шевелиться, и мечта больше не будоражила душу в одинаково тусклых и унылых днях. Жили себе и жили, надевали на себя одежду, которую привозили беженцам в помощь из социальных центров, ели то, что выдавали на кухне. Раз в год – в мусульманский новый год – их заваливали свежей бараниной. Турки проводили худайё – жест милосердия по отношению к бедным беженцам.
Пожилого индуса, всегда мрачного и неподвижного, на котором вечно болтался оранжевый замызганный тюрбан, увезли в больницу. Женщины на кухне закатили глаза, показав на голову, когда Айша пыталась спросить у них, как чувствует себя заболевший.
– С ума сошёл, – сообщил родителям Абиль, узнав новость от детей.
– Абиль, помоги заполнить твою анкету, – подошла к нему старшая по лагерю. – Ты ведь разговариваешь на английском?
– Да, – кивнул он и посмотрел по сторонам, родителей не было видно, наверное, ушли на урок немецкого языка.
Вспомнил, как она разговаривала с ними сразу после их приезда: провела в учебный кабинет и попросила написать свои имена и фамилии. Абиль бегло написал на английском и русском языках, родители – на русском.
– Вы умеете писать? Какое у вас образование?
– Высшее.
– А где вы учились? Напишите названия учебных заведений.
Сейчас она подвинула к нему вазу с конфетами:
– Угощайся. Как вы приехали в Германию? Из какой страны? Почему вы оттуда уехали? Ты ведь скучаешь по тем местам, где вырос? Дорога трудная и в грузовике трясло, да?
Она смотрела на него участливо, но ласковые нотки в голосе отдавали металлическим скрежетом, тихим и явным, как будто предупреждали: не верь, отвечай так, как учил отец, – правду. И серые глаза её сквозили таким же металлическим блеском, как будто синтетические зрачки были полны осколков льда.
– Мы жили в Ферганской долине, наш дом сожгли, прятались у соседей, потом переехали в Москву; прилетели на самолёте в Дюссельдорф. Спросите у моих родителей, они вам всё расскажут.
– Абиль, наш разговор – тайна, ты умеешь хранить секреты? Не надо рассказывать родителям, расстраивать их ещё раз. Ты молодец. Где выучил английский язык?
– В школе.
– Надеюсь, что ты так же отлично будешь разговаривать и на немецком.
Вечером он пересказал беседу родителям.
– Поздравляю, сын, ты первый прошёл интервью, хоть дежурная и нарушила закон! Допрашивать детей до совершеннолетия нельзя, но судиться не можем, бесправные мы везде, – вздохнул отец. Сестру не потревожили расспросами, видно, побоялись огласки.
У родителей же интервью было через полгода после случая с Абилем. Их допрашивали по отдельности в Дюссельдорфе, в Федеральном управлении по делам беженцев.
Шахин вошёл в кабинет вместе с социальным адвокатом, назначенным по закону его защитником.
В кабинете сидели три человека: мужчина задавал вопросы, секретарь всё записывала в протоколе; в тени сидела ещё одна женщина, она молчала и внимательно наблюдала за допрашиваемым. Вопросы задавались монотонным голосом вразброс.
– Когда прилетели в Дюссельдорф? Где ночевали в день приезда? Где находились до этого? Почему вы уехали из Узбекистана?
Следователь, а это был именно следователь, искал ложь, путал и ломал хронологию событий, выискивал такие детали, которые нельзя было придумать, сочинить на ходу:
– Назовите дни рождения жены и сына, когда состоялась ваша свадьба, соблюдали ли вы во время проведения свадьбы национальные обычаи, ваша должность, полное название должности и места последней работы.
Допрашиваемого гоняли по кругу, умело и расчётливо.
Шахин вспотел, отвечая на вопросы. Попросил стакан воды, отпил и сел прямо. Он вспомнил, как учил Абиля, когда они ловили крупную форель в горной реке Кувасая:
– Мы должны измотать рыбину, чтоб она не сорвалась с крючка: веди её вниз по течению, когда устанет, подсекай и тащи из воды.
Обессиленную рыбу вытаскивали и бросали на берег. Она открывала рот и жадно ловила воздух тёмными жабрами. Солнце играло на разноцветной чешуе, Абиль радовался и пытался потрогать её.
Сейчас на допросе следователь подцепил Шахина на крючок и вёл по течению, как рыбу, изматывая вопросами.
Следующий вопрос перенёс его в Кувасай. Он увидел, как горит крыша дома, построенного его руками; густой дым валил из разбитых окон, в воздухе мелькали сотни обломков железных прутьев арматуры и кетменей, услышал крики озверелой толпы: «Ур! Ур! Ур! Шайтанлар! Убейте неверных!»
– Сколько человек участвовали в погроме, как они были одеты, что у них было в руках?
– Толпа с кетменями, много людей – и все незнакомые.
И вдруг, вспоминая момент, когда рухнула крыша дома, Шахин зарыдал. Неожиданно и громко. Рыдания сотрясали крупное тело, вырывались откуда-то изнутри, хрипло и протяжно.
В кабинете наступила тишина. Никто не осмелился остановить взрослого мужчину, плачущего навзрыд.
Наверное, следователь хотел добить его последним вопросом. Но случилось странное: Шахин вместе с рыданиями скинул боль, ему стало легко, когда он рассказал всё этим людям. Ни до, ни после он не мог признаться в своём страхе никому, особенно жене и детям, чтоб не испугать их и не раздавить грузом опасности. Взрослый седой мужчина плакал, как ребёнок, и ему не было стыдно.
В полной тишине адвокат указал на неправильную запись дат в протоколе – обычную уловку, к которой прибегали следователи, чтоб дать отрицательный ответ просителю убежища, расписались и вышли из кабинета.
Айшу допросили быстро. Через полтора часа она уже показалась в дверях. Шла с безжизненным выражением лица, с опущенными вниз плечами, похоже, тоже побывала мысленно там, откуда бежала изо всех сил, спасаясь от смерти.
– Не пожалели её, проверили все до единой даты и факты, – понял Шахин.
Поездом им надо было ехать почти час до лагеря, он достал ручку и записную книжку. Тщательно, слово в слово, записал вопросы, которые ему задавали, рядом – свои ответы. Потом повернулся к жене:
– Вспоминай, какие задавали тебе вопросы и как ты ответила на них, надо записать, пригодится для второго интервью.
Вечером они добрались до лагеря. Каждый из них думал о своём: Шахин понял, что здесь их не будут убивать и поджигать, здесь будут медленно поджаривать на костре недоверия и неприязни. И они будут это терпеть, потому что дальше бежать уже некуда. Айша молилась, чтобы Аллах не отнял последнюю надежду на спасение, чтобы муж нашёл выход и защитил её с детьми. Да и чего уже бояться, закон здесь справедливый, надо немного потерпеть. Ласково дотронулась до руки мужа:
– Всё хорошо. Не переживай.
Прошло некоторое время, и жильцы начали улыбаться друг другу. Вместо слов пользовались жестами: разводили руками – что поделаешь, поднимали брови – так получилось, большой палец вверх – молодец. Дав жильцам привыкнуть к новой обстановке, лагерь потащил их на другой этап. Начались занятия. Четыре часа в день учили немецкий язык. Айша удивлялась методике, совершенно другой, чем в кувасайской школе, где она работала учителем в начальных классах. Здесь учили сразу целые фразы на разные темы; если собрать ответы на вопросы, получался короткий рассказ о себе.
– Меня зовут Айша. Я приехала из Узбекистана, – слепила первую фразу и удивилась от неожиданности. Дальше – больше: адрес, состав семьи, профессия. Возможно, данные потом сверялись, уж слишком вопросы-ответы были откровенные:
– Откуда ты приехал, из какой страны? Как доехал до Германии? Подчеркни нужный рисунок.
Рядом были нарисованы самолёт, поезд, автобус и машина, грузовая и легковая. Этот пункт оказался особенно важным для получения положительного ответа, потому что беженцы должны были оставаться в той стране, чью границу пересекали. А пересекали, как потом они узнали, разными путями. Редко кто мог выложить на стол авиабилеты, как семья Шахина.
В конце августа Абиль с сестрой и родителями поехали в школу, которую выбрали дети для учёбы. В огромном вестибюле за столами сидели учителя – члены приёмной комиссии. Их документы принимал пожилой мужчина в сером костюме и белой рубашке, расстёгнутой на две пуговички. Перечитав несколько раз данные, он привстал и срывающимся голосом заговорил с ними на узбекском языке:
– Из какой области Узбекистана приехали?
– Из Ферганской долины, – взволнованно ответил Шахин. Узбекские слова оглушили его: на минуту чужая страна показалась родной и близкой.
– Я тоже родом из тех мест.
Глотая слова от волнения, новый знакомый рассказал, как он оказался в Германии. Давно это случилось, после гражданской войны в Туркестане. Его родители бежали, потому что их причислили к басмачам, которых беспощадно уничтожали. Сначала удалось перебраться в Турцию, потом – переехать в Германию.
– Меня вывезли ребёнком. Ничего не помню. В памяти остались только рассказы родителей. Они тосковали и говорили, что краше места больше нигде не встречали. Отец вспоминал, как весной в саду цвели фруктовые деревья, а горный воздух был целебным. Представляете, иногда они ездили в Берлин на тайные встречи с узбекскими делегациями из Советского Союза. Как они узнавали о приезде земляков? Не знаю. Причём узбеки приезжали в восточную часть Берлина. Родители пробирались к ним из западной части. Им очень хотелось встретиться со своими земляками, чтоб пообщаться с ними на узбекском языке. И опасность их не останавливала.
– А как сейчас ваши родители, привыкли к Германии?
– Они давно уже скончались. Отец просил меня перед смертью посетить родные места. Сколько раз пытался выполнить его просьбу, но не мог получить визу для въезда в Узбекистан. Если вы будете там, поклонитесь Ферганской долине, по которой мои родители тосковали до самой смерти.
Разговор шёл на узбекском языке, которым собеседник владел в совершенстве. Грустное выражение лица неожиданного земляка Абдували долго стояло у Айши перед глазами.
– Не очень сладко ему здесь, – вздохнула Айша.
– Зато живой, – возразил ей муж.