Глава 2. Родители Густава и Инги
Инга помогала свекрови по дому. Спускалась вместе с ней в погреб и слушала рассказы, как в этом году консервировали овощи и фрукты.
К ноябрю в селе полевые работы уже подходили к концу. Опустошённые степные поля становились унылыми, а жители оживлёнными: закатывали рукава, потому что начиналась пора домашней работы. Во дворах истошно визжали свиньи, начинался забой скота. Мужчины из мастеров своего дела высоко заносили руку, резким ударом втыкали лезвие длинного ножа прямо в сердце свиньи и довольно поглядывали на остальных, хвалясь меткостью и сноровкой. Женщины всегда принимали участие в этом действе, подставляя под красную струю эмалированный тазик, чтобы ни одна капля крови не пролилась мимо. Потом мужчины паяльной лампой опаливали бездыханную свинью до блеска, скоблили и снова жгли остатки щетины на обвисших боках. Запах палёной щетины стелился над всем селом, потому что свиней забивали по очереди в каждом дворе. Процесс проходил с одинаковым удовольствием и в таком же порядке: меткий удар одного и того же мастера в свиное сердце, бьющая струёй кровь и беготня женщин с посудой из дома в сарай. Умело свежевали тушу, мастерски разбирая на лакомые куски: задняя часть, передняя, рёбрышки и живот; отрезанную голову с прикрытыми глазами и ножки отставляли в сторону, рядом с паяльной лампой.
После тяжелого трудового дня хозяюшки ставили на стол водочку с тарелкой жареного мяса, вырезанного полосками вокруг хребтины. Довольные мастера и помощники расходились по домам. Всё. На этом дворе свинячьи дела были закончены.
Забойщики уходили, а хлопоты оставляли хозяевам. Они начинали сортировать и солить: сначала в ход шло мясо с прослойками жира, затем широкие пласты сала, в которые втирали соль, чёрный перец и натёртый чеснок. Работали сноровисто, чтобы сохранить особый вкус парного мяса, нежного и розового.
Ещё не закрученные заготовки лежали в тёплом месте неделю, чтоб просолились как следует и дали сок. Потом брались за вычищенные кишки, набивали их фаршем с чесноком, завязывали колечками, отваривали, остужали и складывали в эмалированную кастрюлю, заливая их топлёным жиром. Из свиной головы и ножек варили холодец, очищенный желудок наполняли фаршем и тоже отваривали. Словом, из огромной свиной туши ничего не пропадало – рачительные хозяева знали толк в ведении домашнего хозяйства и работали с удовольствием.
Инга удивлялась неуёмному желанию родителей забивать погреб. На полках гордо выпячивали бока стеклянные банки с закатанными помидорами и огурцами, с компотом и вареньями десяти сортов. На дощатом полу бок о бок топорщились мешки с сахаром, солью, рисом и мукой собственного помола. Хлеб из неё получался пышным, мать горделиво приминала его, но он упрямо поднимался вверх, принимая прежнюю форму.
Ещё один отсек в погребе. Здесь угрожающе поблескивали в полутьме железные крюки. Совсем скоро на них подвесят закопчённые окорока – первостатейную еду поздней осенью, зимой и ранней весной.
Урожайная осень со смехом и простыми радостями была обычной в селе: на большой тарелке на накрытом столе распласталась домашняя курица, отваренная целиком, в бульоне желтела яичная лапша, в гранёных стаканах пузырилось вино из винограда, выращенного на своих полях. Оно играло, и по селу стелился изысканный запах брожения, который с каждым днём становился все тоньше и неуловимее. Понемногу он растворялся в степи и возвращался в холодные вечера, когда откупоривали бочки, чтоб насладиться игристым напитком.
Всё, что висело на крюках, лежало и стояло в погребе, готовили по рецептам, привезённым много лет назад из Германии. Они сохранились с тех пор, как Екатерина Великая распахнула двери в Россию для иноземцев, кроме евреев, наделила прибывших землёй и разрешила соблюдать свою веру и обычаи.
Тысячи смельчаков ринулись в суровые края за дарами императрицы. В середине XIX века более полумиллиона человек уже приносили присягу на верность новой родине и её Императорскому величеству. А потом история рванула вперёд: немецкие погромы в начале XX века, жестокие репрессии в 30-х, депортация немцев в Сибирь и Казахстан в 40-е годы.
Удары сыпались на иноземцев со всех сторон. За щедрые дары Екатерины беглецы, вернее, их потомки, заплатили сполна. Почти каждой немецкой семье было о чём рассказать.
Когда началась война, семья Инги проживала на оккупированной фашистами территории. Старшую сестру угнали вместе со многими подростками в Германию на трудовые работы. Как стадо овец, погрузили в вагоны и повезли неизвестно куда. Мать бежала вслед за поездом и тянула руки к дочери, которая пронзительно кричала и звала её. Больше они не встретились. Дочь пропала, и только имя Эмма осталось в памяти, даже черты лица стали истлевать во времени. Давно уже семья переехала в Казахстан, а матери казалось, что вот-вот откроется дверь и с предрассветным солнцем ворвётся дочь, которая закричит:
– Я вернулась, мама!
Инга выросла в тени старшей сестры, ведь мать оплакивала пропавшую до конца своей жизни.
В семье Густава тоже была трагичная история. Прадед – известный фабрикант на Дальнем Востоке – женился на кореянке, восточной девушке, далёкой от европейского воспитания и образования. Женился по большой любви. Ввёл в дом. Свекровь спустя некоторое время после свадьбы вручила молодой снохе связку ключей со словами:
– Ты теперь хозяйка в этом доме.
И начала с ней осмотр владений. Сноху потрясли размер подвала и его содержимое: домашние копчёные свиные окорока, мешки с запасами муки, крупы, соли и всего того, что было необходимо для холодной зимы в Приморье.
Молодые жили в любви и согласии, растили троих сыновей. И тут началась война. Первая мировая. Промышленник спешно отбыл на родину и оставил жене наказ:
– Если буду жив, то вернусь, а если больше мы не встретимся, обещай, что наши дети, внуки и правнуки будут носить мою фамилию.
Жена выполнила его наказ. Кунсты в первом, втором, третьем поколениях теряли европейские черты и становились азиатами со странной немецкой фамилией. У бабушки Густава раскосые глаза словно жили отдельной жизнью на светлом лице с рыжими веснушками. Родня смеялась, что прабабушкина верность мужу принесла всем много хлопот: никто из них не смог стать коммунистом и сделать карьеру, фамилия мешала. Саму прабабушку в известные времена депортировали с особой строгостью – и как кореянку, и как немку. Промышленник в Россию не вернулся, но жена хранила ему верность и больше не вышла замуж. Рассказывала о нём детям и награждала его лучшими чертами характера, домысленными временем и украшенными тоскливой разлукой.
Густав поехал учиться в институт против воли родителей. Не хотели они, чтоб сын отрывался от семьи. Не считали, что ему надо пять лет сидеть за книгами, которых дома никогда не водилось. Диплом инженера не вызывал у них чувства радости, потому что большой дом с хозяйством оставался без надёжных рук. Родители старели. Когда-то крепкий широкоплечий человек сгорбился и превратился в старика. И мать постарела незаметно и быстро: охала и ахала, жаловалась на ноги и руки, голову и спину. Рассказывала об одном и том же по многу раз. Вытирала уголки рта, плакала и доставала свой «смертный узелок». В старом коричневом чемодане аккуратно лежали вафельные полотенца, носовые платки, венчальное платье, туфли и пальто.
– Оденете меня сразу, как умру, пока тело не окостенело, иначе придётся руки-ноги ломать.
– А если будет июль месяц, пальто тоже надевать?
– Да, – скорбно отвечала она.
Густав знал, что на сберегательных книжках у родителей хранятся деньги, немалая сумма, которой должно было хватить на всё с избытком: сытные поминки, духовой оркестр и хороший гроб. Но случилась инфляция.
Мать плакала и причитала каждый вечер, что теперь денег не хватит даже на один гроб. Отец прикрикнул на неё:
– Как Керим хочешь ходить по улице?
Сосед Керим жил через несколько домов от них. Тронулся умом, когда случилась инфляция. С ужасом узнал, во что превратились его деньги, заработанные торговлей на небольшом рынке у автостанции. Много лет Керим раскладывал нехитрый товар и ждал автобусы, которые здесь останавливались. Усталые пассажиры выходили из салона на полчаса, прогуливались вдоль рядов и покупали у него что-нибудь.
Довольный, вечером он приходил домой и зашивал деньги в одеяло. Одеяло приятно шуршало по ночам и грело его мечтами о новом доме, об автомобиле «Волга», таком же, как у председателя колхоза. И вдруг в один прекрасный день деньги превратились в бумажки, непригодные даже для деревенского туалета.
Керим разжёг во дворе костёр и швырнул одеяло в огонь. Пламя быстро разгоралось и поднималось вверх, дразнило и показывало ему золотисто-красный язык. Угрюмые глаза Керима непрерывно наблюдали за задорной пляской огня, он долго смотрел и не отходил от костра. В голове всё быстрее и быстрее вращалось одеяло. Он представлял, как из него вылетают денежные купюры, кружатся и исчезают в воздухе. Давно наступила ночь, а Керим сидел на земле и задумчиво ворошил пепел деревянной палкой, еле тлевшей на конце.
На рассвете он поднялся, посмотрел на восток и начал тихо беседовать с Аллахом. Совершил намаз, запел и стал танцевать. Так он отныне проводил все свои дни. Пассажиры на автостанции смотрели на маленького старого узбека в грязном халате. Он хитро поглядывал на них, хлопал в ладоши и начинал танцевать. Жена плакала, а дети прятались по углам, когда он возвращался домой. Густав в каждый визит к родителям видел несчастного на автостанции и жалел его.
Вот отец и пугал мать:
– Танцевать хочешь вместе с Керимом?
Мать испуганно съёживалась, приходила в себя, замолкала и горестно вздыхала:
– Поди уж на улице не оставят, похоронят как-нибудь.
После денежной реформы перестали выдавать зарплату.
Густав приуныл. Смотрел ночами в потолок и думал, что делать. Безропотно брал у родителей продукты и тащил огромные баулы в городскую квартиру. Одно утешение: его не коснулась инфляция денежных знаков, потому что накоплений у него не было. У советского инженера зарплата – 140 рублей в месяц, этих денег хватало только на оплату коммунальных услуг, детского садика и продуктов. Иногда выкраивали копейки на игрушку Дэну, чтоб хоть ребёнок радовался. Тоскливо и скучно стало дома без зарплаты, без поездок на Алайский рынок и без сосисок с кабачковой икрой.
– Не ты один, – утешала его Инга.
– Но есть хочется, и запасов нет никаких.
И в один из таких унылых дней к ним заявился Василий.
– Сто лет в обед, – поздоровался он, стиснув Густава своими ручищами.
– Привет, – кисло ответил Густав, морщась при мысли, что сейчас придётся изображать веселье и смеяться.
Здоровенный Василий был украшением любого застолья, сам хохотал и других веселил, рассказывая о своих приключениях.
– Не буду тянуть кота за хвост. Поступило предложение…
Уже через пару недель Густав трясся в поезде. Не удержали даже причитания жены. Зато решились сразу все проблемы: не чувствовать себя виноватым, что Дэн бегает в коротких штанишках, не тащить продукты от стариков, не думать об отсутствующей зарплате.
– Ничего сложного нет, – в который раз убеждал его Василий, – и зазорного тоже.
– Ну да, торгашом стану, как Керим, только с красным дипломом инженера-программиста.
– Да забудь ты про свой диплом и про Керима тоже, побродит и придёт в себя – тебе уступит место.
За окном проплывали деревья с поникшими листьями. Осень разукрашивала их как могла, небрежно и размашисто, срывала с веток и бросала вниз. Густаву казалось, что он такой же, как эти листья, усталые и пожухлые. Куда его несёт, он не знал – и боялся.
– Давай вещи собирать, скоро наша станция, – прервал его размышления Василий. Через полчаса они спрыгнули на перрон. Шахин, Шах, как стали называть его друзья, торопливо шёл им навстречу. Он почти не изменился, только стал немного полнее, солиднее. Улыбаясь, сгрёб их в охапку:
– Наконец-то приехали ко мне!
Прежде, в студенческие годы, они были неразлучны: жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе на том же курсе. Приезжим издалека считался Шах, а Василий и Густав жили недалеко от Ташкента. Почти каждую субботу ребята уезжали к себе по домам, а Шах оставался в общежитии. В первое время друзья и не догадывались, что он подрабатывает – разгружает железнодорожные вагоны по выходным дням. Они удивлялись, как Шах выживал на одну только студенческую стипендию, и спросили его об этом.
– Ноги давно протянул бы на одну стипендию, я ещё вагоны разгружаю. Платят хорошо, и продукты перепадают. Первый год был тяжёлым, думал, что кости все переломал, а потом привык, вон какие мышцы накачал! – Шах картинно согнул руку в локте, присел и засмеялся. – Сейчас больше с бумагами вожусь. Помогаю бригадиру сводить концы с концами в отчётах и зарплатных ведомостях, короче, грузчик с ручкой в руках.
Окончив университет, он получил направление в Ферганскую долину, в родной город Кувасай. Вернулся домой и женился. В общем, был доволен жизнью. И вот теперь они приехали к нему в Кувасай.
Он привёз их к себе. Несмотря на раннее утро, завтрак был уже готов. Друзья обомлели, когда увидели его жену.
– Айша, моя супруга, – с гордостью провозгласил Шах.
– Добро пожаловать, – приветливо улыбнулась она и взмахнула длинными ресницами. Высокая и стройная, с тонкой талией, Айша выглядела юной девочкой.
– Рты закрыли! – громко засмеялся Шах. – Хватит глазеть на шахиню.
Перед большим домом раскинулась теплица почти промышленных размеров. У Василия и Густава снова открылись рты, когда друзья вошли внутрь и увидели кусты роз, высаженные в ряды.
– А цветы где? – спросил Густав.
– Цветы продал ещё в начале марта, – улыбнулся друг. За завтраком он рассказал им, как ездит в Россию продавать цветы.
– Ты продаёшь их засохшими? – удивился Василий.
– Свежими. Доставка самолётом.
– Ого, так овчинка выделки не стоит.
– Стоит, не переживай за него. Он хорошо считает, – засмеялся Густав.
– Дайте договорить!
И Шахин рассказал им свою историю. Сначала он ездил с цветами раз в год к Международному женскому дню. Быстро всё продавал и возвращался домой с хорошим заработком.
Если в России так любят цветы, то почему бы не возить их круглый год? Подумал и пошёл за советом к директору рынка, с кем у него были хорошие отношения.
– Кто тебе мешает?
– Поможете?
– Конечно.
И помог ему арендовать киоски в центре города и на железнодорожном вокзале.
Шахин стал скупать розы по всей Ферганской долине и возить их на продажу круглый год. Торговля шла успешно.
Цветы покупали к Новому году, к Первому сентября, к последнему школьному звонку, ко всем семейным праздникам и событиям.
Он почти не бывал дома. Нужно было скупить товар, доставить самолётом в Набережные Челны и там контролировать продавцов.
Непроданные цветы не разрешал выкидывать: их сушили и продавали килограммами.
– Для чего? – удивился он в первый раз, когда его попросили высушить лепестки роз.
– Осыпать молодых на свадьбе, – засмеялся весело парень, который обратился с неожиданной просьбой. – А еще попробуйте принять ванну с лепестками роз, расслабляет и успокаивает. И аромат обалденный!
«И отходов у меня не будет», – продолжил про себя Шахин.
Пришлось расширить штат и принять на работу бухгалтера, чтоб сводил дебет с кредитом.
Он вызвал друзей на помощь. В последний визит в Набережные Челны директор рынка пригласил его для разговора.
– Сможешь привозить под заказ партии сухофруктов и грецких орехов?
– В каком объёме?
– В большом.
Кому-то понадобились тонны кишмиша, урюка, грецких орехов – всего того, что в избытке имела щедрая Ферганская долина.
– Возить лучше вагонами, товар не скоропортящийся, а перевозка намного дешевле, чем на самолётах или фурах.
– Смогу, – ответил он уверенно и вызвал на помощь друзей. Василию терять было нечего, а Густаву предстоял серьёзный разговор с женой.
– Уговорю, – подумал он и спросил у Шахина:
– Закупаться будем на какие средства?
– Основной расчёт после реализации и немного авансом, когда будем забирать товар. Средства у меня есть. От вас нужна честная работа без выходных и праздников, зарплата будет зависеть от прибыли. И сейчас расставим все точки над «i»: я – директор, вы – заготовители, работать будем вместе. Почему я директор? Потому что я вкладываю средства и знаю много тонкостей, связанных с торговлей. Если первая поездка будет неудачной, я вам выплачиваю зарплату за месяц и разбегаемся по домам без обид. Вас позвал, потому что мне нужны преданные и честные люди, думайте, время терпит, а сейчас вас ждёт дастархан[2].
– Пять лет работы грузчиком стали для меня вторым высшим образованием. Сколько там я увидел, одному Аллаху известно. Научился многому, – начал разговор Шахин.
– Да уж, сколько лет прошло с тех пор.
– Мышцы одрябли, пора их в тонус приводить.
– Не, голова здесь больше нужна, – засмеялся хозяин и перешёл на серьёзный тон.
Они сидели допоздна. Вооружившись ручками и бумагой, писали и считали, рисовали схемы маршрутов. Когда-то в студенческом общежитии также не спали до утра, готовясь к экзаменам. Разница заключалась в том, что в институте могли поставить «неуд» только в зачётке, а здесь плохая подготовка могла иметь более серьёзные последствия.
– Ничего не соображаю, – театрально хлопнул себя по лбу Василий и встал. Пошёл в сторону глинобитного туалета, прихрамывая на одну ногу. Хромота осталась в память о незадачливом сельском фельдшере, который по ошибке сделал ему укол в нерв. Василий стеснялся физического недостатка и вёл себя вызывающе дерзко. Как-то он отвёз свою мать к известному лекарю, и не успели они зайти на приём, как тот воскликнул:
– Я могу вылечить твою ногу, забудешь о хромоте!
– Прожил так столько лет и ещё проживу, – рассердился Василий. – Мать мою вылечи. Так тебе и разрешу трогать ногу.
Спать разошлись под утро.
Не успели сомкнуть глаза, как уже зафыркала машина, подготовленная хозяином к поездке. Вскоре проехали узкую улицу с домами из глины и выехали на центральную улицу с тополями. Шахин ещё раз обрисовал планы на сегодня: городской рынок, узнать цены на сухофрукты и грецкие орехи, потом к оптовикам в заготовительную контору.
Несмотря на раннее утро, рынок кишел людьми. В воздухе смешались возбуждённые голоса продавцов и рёв ишаков, ещё навьюченных грузом.
– Уже варят что-то, – удивился Густав, втягивая носом запах жареного лука.
– Да, повара с утра готовят еду. А нам надо пройти дальше.
Сухофрукты продавали в закрытом помещении. В больших мешках светилась янтарная курага, рядом темнели кишмиш и чернослив.
– Ого, какие цены, – изумился Василий, пробуя на вкус кишмиш. – А самим нельзя приготовить? Солнца много в Азии, пусть лежат и сушатся?
– Нельзя. Рецепты хранят в строжайшей тайне, чужих и близко не подпускают, – пояснил Шахин. Остановился у рядов с грецкими и земляными орехами, воздел ввысь палец и заговорил менторским голосом:
– Внутри каждой скорлупы находится драгоценное лекарство для долгой и счастливой жизни мужчин. Зная об этом, кавказцы добавляют их во все блюда.
И уже серьёзным тоном добавил:
– Основное правило восточной торговли: цену надо сбивать чуть ли не пополам, продавцы уважают тех покупателей, кто умеет торговаться до последнего.
Они вышли на улицу и сразу попали в людской водоворот. Он нёс их мимо товаров, разложенных прямо на земле: металлические изделия, хомуты, кастрюли и чашки, какие-то мелкие детали.
– О! – воскликнул Василий и остановился перед рядами с национальными мужскими халатами – чапанами. – Одежда для султана.
Шахин заговорил на узбекском языке с продавцом, указывая на друзей. Пожилой мужчина с аккуратно подстриженной бородой внимательно слушал его и кивал.
– По узбекскому обычаю, самым дорогим гостям дарят атласные чапаны, – Василий с Густавом приняли подарки и молчали. Солнце струилось по блестящим узорам халата и перескакивало на лица друзей, тронутых словами Шахина.
Затем толпа вынесла их к столам, расположенным под густой чинарой. Янтарный плов в огромном казане, варёный горох – нут, рисовый суп, кружочки домашней колбасы, лепёшки и самса из глиняной печи – тандыра, – бери, что хочешь.
– Плов? – спросил Шахин, показывая на казан.
– Да, – согласились друзья, радуясь предстоящему пиршеству.
После обеда поехали к оптовикам, торгующим сухофруктами. Дорога пролегала через горы. В этом районе Ферганской долины было разбросано множество деревень и фермерских хозяйств, плантаций фруктовых деревьев и овощей. В центре изобилия раскинулся город Ош, который купался в воздухе, настоянном на горных травах и сладких фруктовых запахах.
Вскоре машина нырнула в небольшой переулок, свернула ещё раз и уткнулась в одноэтажное кирпичное здание.
Их уже ждали. Директор заготконторы, полный мужчина с большим животом, встретил их самолично, выказав тем самым особое уважение по правилам восточного этикета. Хозяин и гости долго трясли друг другу руки. Шахин предложил директору поехать сразу на склады, чтобы посмотреть товар. Машина директора привычно завиляла по узким горным улицам, проехала вниз и остановилась у огромных ворот. Здесь находились огромные помещения, приспособленные для хранения овощей и фруктов; у ворот стояли гигантские фуры, грузчики таскали мешки с луком, из которых сыпалась золотистая шелуха и медленно оседала на землю.
Директор мельком окинул взглядом работников, прошёл вперёд, поднялся по невысоким ступеням и по-хозяйски распахнул дверь.
В маленькой комнатке, заваленной бумагами, девушка выстукивала на пишущей машинке, не обращая внимания на шум с улицы. Подняла голову только тогда, когда хозяин пригласил гостей в кабинет, кивнув ей на ходу:
– Зелёный чай.
Через некоторое время она уже разливала в маленькие пиалы горьковатый чай, который гости пили маленькими глоткам.
Беседа была долгой. В основном говорили хозяин и Шахин, переходя порой на узбекский язык. На бумаге рисовались цифры, обозначающие тоннаж, маршрут, затраты, процент естественной убыли и предстоящие расходы по железной дороге.
Наконец стороны пришли к соглашению. Подписали договоры в двух экземплярах и встали с места. Директор начал мотать головой: он и слышать не хотел, что гости отказываются от знаменитого ферганского плова и шашлыка:
– Барашка в горах держали, мясо нежное, сладкое, как можно не отведать такой шашлык! – директор раздувал щёки от деланого возмущения.
– Ака[3], в следующий раз обязательно посидим за дастарханом. Сегодня нет времени, не обижайтесь, пожалуйста.
Заверив его ещё раз обещаниями, друзья тронулись в обратный путь. Ехали молча. Каждый из них тревожился: вроде бы всё было понятно, но, как сложится на самом деле, никто не знал, гарантий не было никаких. Василий и Густав уезжали с тем же чувством тревоги, что и приехали, не могли долго заснуть и ворочались на жестких полках плацкартного вагона.
Густав вручил жене аванс, а сыну – игрушечный пистолет, потом рассказал, чем будет заниматься: им придётся смириться с его частыми служебными поездками. Дэн радовался пистолету, похожему на настоящий, и бегал с ним по квартире, целясь в невидимых врагов, а Инга загрустила.
Всё получилось. Не так, как именно планировалось, а с небольшими отклонениями. Самой важной оказалась погрузка. Мешки с сухофруктами в одну сторону, а с грецкими орехами и земляными – в другую. Шах сразу пресёк фокусы грузчиков, чтоб не ругаться каждый раз.
Наконец состав тронулся. Василий и Густав отметили на карте узловые железнодорожные станции. Шахин не вмешивался в их переговоры с начальниками путей: сопровождающие должны сами разобраться во всех тонкостях своей работы. Без переговоров вагоны загоняли в тупики и срывали сроки поставок. Усталые и раздражённые, пропахшие сухофруктами и запахами немытого тела, друзья ломали голову, сколько раз ещё придётся платить. Первая поездка на троих обошлась в круглую сумму. Шахин считал, что они должны знать каждый винтик механизма грузоперевозок, покупки и реализации товара. На опыте нельзя было экономить: Густав и Василий понимали, что учебников по этой теме не существует, есть только практическая часть, которую они должны были усвоить. Зловещий стук колёс будоражил экспедиторов, потому что дорога оказалась очень трудной и каждую минуту, как чёрт из табакерки, выскакивала проблема, о которой они даже подумать не могли. Иногда по дороге встречались распотрошённые составы с распахнутыми дверцами и без людей, об их судьбе можно было только догадываться. Отъезжающих предупреждали на каждой станции:
– Будьте осторожны, опять напали на товарняк, хозяев выкинули в степи, а груз утащили.
Кто-то предупреждал бандитов, и они уже поджидали в дороге ценные составы. Адская кухня была замешана на страхе и риске: пан или пропал. Выдавая на лапу, Василий небрежно ронял, что хозяин состава – уважаемый человек из бывших, может в случае чего любого отыскать и всё раскопать. Он специально не уточнял, из каких таких «бывших» хозяин, пусть думают и сами строят догадки.
По разным маршрутам катались Василий и Густав, и бог их миловал от нападений, но они постоянно звонили Шахину и кричали, что у них случилось чрезвычайное происшествие, потом слушали советы и выкручивались как могли.
Маршруты из Ферганской долины растекались по всему Советскому Союзу: в Башкирию – сухофрукты, оттуда – мёд, на Дальний Восток – опять сухофрукты, а назад – мороженую камбалу и рыбные консервы.
Огромная и богатая страна, лишенная хозяйской руки и честного надзора, кормилась как попало и чем попало: возили что хотели и как хотели, качество продуктов было не обязательно высоким, главное, чтоб ничего не пропало в дороге, иначе деньги вылетали в трубу. Бывшие республики отделялись и придумывали какие-то запреты и законы, границы и таможни, чтоб сдирать пошлины.
Друзья-экспедиторы понимали, что работать будет очень сложно. Всех сухофруктов в мире не хватит, чтоб кормить «голодные» таможни на границах, отберут и «спасибо» не скажут. Надо думать, как сохранить принцип работы, иначе они пропадут в этой неразберихе.
У Густава началась чёрная полоса. Неладное стало твориться дома, деньги не принесли покоя. Инга ходила недовольная и придиралась к каждому слову Густава, подозревала его в изменах:
– У тебя на каждой станции женщины – или через одну? – зло щурила глаза и по ночам отворачивалась от него. Он засыпал обиженный, утром не разговаривали друг с другом. Дэн вырос. Запирался в своей комнате и уворачивался от разговоров с отцом.
Однажды Густав увидел, что на подбородке у сына приклеен кусок лейкопластыря:
– Что это?
– Порезался бритвой, – ломким голосом ответил Дэн, выдавливая прыщи на лице.
– Ты уже бреешься? – поразился он. Сын ничего не ответил, посмотрел на него и отвернулся.
– Ты всё проездил, – недобро усмехнулась жена и посмотрела на него холодными глазами.
После каждого возвращения они спорили. Яростно и болезненно. Инга кричала, что ей надоело жить одной, зачем такие деньги, когда радости в них нет.
За ссорами пошли горькие утраты: всего за каких-то несколько лет они потеряли родителей, которые казались им вечными.
Густав приехал на похороны матери, бросив вагоны с сухофруктами в том городе, где его застала телеграмма. Дом, опустевший без неё, стал чужим и неприветливым.
На том же месте лежал узелок, приготовленный ею в последнюю дорогу: платье, сморщенные туфли и нижнее бельё с желтоватыми от времени пятнами. Пальто, над которым он смеялся, оказалось ко времени, потому что стоял январь и ей было бы холодно в одном платье. Густав хотел купить новые вещи, но отец остановил его:
– Отправим в том, что она сама себе приготовила.
Соседи, знакомые и родные после кладбища пришли в дом и сели за поминальный стол. Отец кивал в ответ на все соболезнования и молчал: вспоминал, какой жена была много лет назад, как дружно вдвоём пережили всё, что выпало на их долю; и как теперь жить без неё и зачем, он не понимал. «Бросила меня, одного оставила, убежала, когда трудно стало со стариком», – упрекал её беззвучно и глубоко вздыхал.
Густаву хотелось кричать, когда он представлял мать в гробу, о крышку которого с глухим стуком шлёпались мёрзлые комья земли. Ночью не мог заснуть, всё воображал себе, как она там в кромешной темноте, одна в пустоте.
Утром они прибрались в доме и решали, что делать. Отец не хотел ехать с Густавом в город:
– Потом видно будет, зиму переживу дома.
Не пережил. Ровно через месяц он отправился за женой в края, где надеялся её отыскать.
– Они что, сговорились? – кричала Инга, когда через три месяца умерла её мать, повторяя до последнего имя старшей дочери. Неделю она не дожила до письма, отправленного девочкой, которая тянула к ней руки из вагона много лет назад, плакала и кричала, расставаясь навсегда с матерью.
Письмо перевернуло жизнь Густава и его семьи. Шёл 1986 год.