Пять часов на вертолёте до центральной резервации на Ларусе, пересадка на звездолёт до Вока. Музыка гремела в голове, стихая ненадолго и наваливаясь вновь.
Коридор тишины и напряжённости образовывался везде, где появлялся странный отряд. Впереди – сопровождающий Долохова сотрудник дипмиссии землян Малецкий. Невысокий, коренастый, лет тридцати пяти. Майор сразу подошёл, протянул руку. Пожатие уверенное, взгляд немного исподлобья, но дружелюбный. Кивнул и ничего не сказал. «Из молчунов. И хорошо, есть шанс долететь», – подумал Долохов.
В арьергарде шёл Кинт, шагах в пяти в толпе просматривались трое из охраны, тоже воки. На большее количество сопровождения не решились, пока паразит спокоен, есть надежда, что всё пройдёт хорошо.
– Главное, добраться до центра, – сообщил Кинт комиссии на последней перед отправкой встрече, от нетерпения потянувшись крыльями вверх и сложив их обратно. – На входе в центр будет сделан снимок. Долохова наконец-то сканируют.
– На входе? Вы всем такие снимки делаете? – спросил задумчиво Грассе. – По-моему это противозаконно.
– В интересах безопасности, – отрезал Кинт, – кроме того, в эпидемиологический центр так просто не приходят.
– Ну-ну, – вставил Бле-Зи, – в реактор-то вы точно зря ларусов поспешили отправить. Теперь вот человек сам в центр отправился за документами, а сколько их оказалось в реакторе. Ториан – двести сорок, землян больше всех.
– Вы не видели, что творилось в приёмном отделении центра, когда они начали оживать! Тела, которые пролежали по несколько суток без признаков жизни с этими странными одинаковыми ранами. И их везли и везли! – разозлился Кинт. – Вы забываете, что на центре прежде всего лежит ответственность за жизни незаражённых.
– Да хватит вам ругаться, ещё неизвестно, как всё пройдёт, – вставил Грант.
– Лукин, уезжая, очень просил держать его в курсе, – сказал молчавший до сих пор Кру-Бе, посмотрев на Кинта.
– Да! Я помню, – кивнул вок.
Разговор не клеился, поэтому вскоре стали прощаться. Работа комиссии завершена, следствие считалось закрытым. Скоробогатов давал показания неохотно и всё твердил: «Кто ж знал-то, что они живые, говорили, что мёртвые».
Музыка гремела в голове непрерывно, весь полёт. Наверное, это была музыка, но Долохов назвал это про себя «звуки мира». Голоса, дождь, перестук поезда по шпалам, гул двигателей, шорох травы, море, кажется, прибой. Птица? Нет, скрип калитки. Вездеход, огромный, наверное, с траками выше головы. Они катятся и катятся, гремят… За всем этим слышался музыкальный инструмент, звук тихий и тёплый, что-то похожее на маримбу. Долохов цеплялся за него, чтобы не свихнуться, тогда постепенно рассыпались и отпускали остальные звуки…
Когда на экранах видеопанелей появился Вок, музыка в голове Долохова стихла. Артём устало разглядывал знакомую картинку.
Горы занимали всё видимое пространство, в узких долинах теснились города. Их много, и они казались очень небольшими. Но Долохов знал, что на Воке города могли тянуться на десятки километров и занимали все ниши и щели в скалах. Крылатым скалы не страшны. Но были здесь и не крылатые. Провоки. Они жили в ущельях, в самых низинах. Крылья у них слабы и малы, как у курицы. Провоки жили больше на севере. Но яркие и цветные их одежды можно увидеть везде. Бродяги и путешественники – труто, по-земному – перекати-поле.
Долохов здесь часто бывал. Друзья жили недалеко от столицы. Пригороды на Воке – обычно пара-тройка улиц на широком карнизе выше ярусом. Галёрка. Дёшево, и в то же время столица. Народ собирался независимый, не любящий информационные тарелки, плавающие над большими городами, а порой и сбивали их. Поймать же непослушного в горах не всегда получалось. Технике пройти сложно, и в одиночку не отправишься, опасно.
Но послушания здесь добивались по-другому. С детства. Дети воспитывались в пансионах и семью видели редко. Поэтому во всех бунтовщиках видели труто. Они детей обучали в небольших школах на один-два класса, в которых преподавал один учитель, обычно тоже из труто. Потом искали следующий класс, уровнем выше, и так до совершеннолетия. А совсем маленьких таскали везде за собой, посадив в люльку, подвешивали посреди кабины подержанных кобо – летающих городских машин. Кобо летали невысоко, лавировали по узким улицам и заправлялись местным сухим горючим.
Жили труто в горах общинами. Добывали редкие минералы и местный жемчуг, только рос он не в море, а в подземных солёных озёрах.
Долохов смотрел на экран, слушал невнимательно, выхватывая в речи переводчика лишь знакомые названия.
Мягкий толчок возвестил о посадке. Кинт обернулся и кивнул.
Оказавшись в толпе, Долохов привычно прошёл контроль, послушно последовал за Кинтом по воздушным переходам огромного здания. Двигались к центральному выходу.
Кинт несколько раз пытался почитать мысли Долохова, но попадал в оглушающую мешанину звуков и удивлённо смотрел на лицо землянина. Лицо усталое, раздражённое и потерянное. Обычный ларус, ничего интересного. И вок опять устремлялся вперёд. На стоянке перед космопортом их должен ожидать транспорт. Теперь Кинт шёл впереди маленького отряда.
Выход в космопорте Луты – самой большой столице Вока – огромен. Все торопились. Одни перегораживали дорогу, другие – путались под ногами, извиняясь или ругаясь, не понять. Крылатые срывались с галерей второго и третьего уровней, вылетали, влетали. Однако гигантская вертушка, крутившаяся медленно и уныло поперёк движения, заставляла всех подчиниться её скорости. И Долохов медленно брёл в потоке, морщился от гремевших в голове звуков.
Когда отряд добрался до выхода, Долохов на какой-то момент оказался один, потеряв из виду Кинта, Малецкого и охранников.
Музыка в голове прекратилась.
Сердце бешено заколотилось и тут же спокойно стихло, будто его взяли в кулак. Бежать. Почему-то он знал куда. Долохов свернул вправо и стал пробираться. Толпа обтекала его, стремилась дальше.
Снять комбез, остаться в дурацком пончо соседа вока, слиться с толпой, найти труто, здесь это просто, здесь труто на каждом шагу. Их пёстрые одежды бросаются в глаза, но среди труто легко затеряться, кого только среди них не было, эти летуны без крыльев давали кров всем… Вот только страшно болела голова, ломило кости, будто разболелись в раз все зубы, уши…
Накрыло тенью. Долохов подпрыгнул и ухватился за подножку пролетавшей над ним машины, подтянулся и сел в кресло. Блюдце старой машинки с открытым верхом качнулось и выровнялось.
– В Малицу, – сказал на местном, от боли еле ворочая языком, казалось даже, что зубы стали не его.
Водитель провок – недокрылья комком топорщились на спине под старой полосатой курткой – кивнул и развернул машину над толпой.
Внизу начиналась суета. По толпе пошли тревожные волны.
Долохов скользнул взглядом по водителю, по видео панели, на которой записывался он, Долохов пассажир.
«Чёрт, чёрт, чёрт…» – метнулся в голове ужас при виде себя.
Лицо его изменилось, его сейчас не узнала бы даже родная мама. Стали шире скулы, нижняя челюсть выехала вперёд, черты лица будто стёртые. Он вок?!.. А крыльев-то нет…
Сигануть из машинки, высота метров пятьдесят, и вдребезги… Захлестнуло отчаяние, горечь горькая. Долохов скрючился от острой боли в сердце. Оно сжалось будто в чьём-то кулаке. И затихло. Послушное, не шелохнётся. В голове зазвучала музыка, сейчас она была даже красивая, шумел дождь, мягко и успокаивающе стукали палочки по невидимым деревянным клавишам.
Провок-водитель оглянулся и сказал, что в космопорте, похоже, кого-то ищут.
– Обычное дело, – кивнул Долохов.
Провок кивнул, и машина свернула в узкое ущелье. Труто знают, что что бы ни искали, прихватят и их, вину найдут, обычное дело.
Дома, прилепившиеся прямо к скале, замелькали внизу. «Вот и Малица», – скрючившись от боли, вжавшись в сиденье, вяло думал Долохов и чувствовал, что не может пошевелиться.
В Малице жил Синта, туда теперь летел кобо.
Познакомились они с Синтой на практике, на Воке. В той спасательной экспедиции в пещере на юге от Луты они были новичками и больше обузой, чем помощью. Там был сложный подъём пострадавшего из узкого пролома. Крылья – вся трудность в них, огромные они забивали лаз, не давали поднять упавшего, не переломав беднягу еще раз.
Спасатели на Воке – уважаемая профессия. Там работала мама Синты, в спасательной же операции погиб его отец. Долохов часто останавливался у семьи Плех, когда прилетал на практику на Вок. И не только из-за гостеприимности хозяев.
Гарда, младшая сестра Синты, малышка совсем – по местным меркам и лет пятнадцати – по земным, месяцами лежала в лечебнице. Атрофировано левое крыло. Для землянина жить без крыльев – что же тут особенного. Долохов предлагал ампутировать и жить дальше, забыть, наплевать, а для них трагедия – это инвалидность, как жить без крыльев?! Спорили с Синтой до хрипоты. С верхней спальной галёрки спускался степенно отец, старший Плех, и слушал Долохова внимательно.
– А я? Я как по-вашему без крыльев живу? – смеялся устало Долохов.
Лицо старшего Плеха немного светлело. Он начинал понимать, что Долохов не просто успокаивает, не смеется, он имеет в виду совсем другое.
Долохов и Гарда подолгу гуляли по аллейке возле горы. Видеть усохшее повисшее крылышко было больно, Гарда стеснялась невероятно и поворачивалась всегда другим плечом. Долохов старался не замечать. Да и привычка срабатывала. Всё-таки шесть лет медбратом в санатории у Чёрного моря для таких детей. Он тогда ждал место в космофлоте, устраивался куда угодно, лишь бы платили и лишь бы была практика. В космофлот требовали обширный послужной список. А он всего лишь выпускник Академии, зелень зеленая, таких брали неохотно.
Тогда и попалось на глаза это объявление при заказе билетов. «Требуются выпускники и студенты медицинских вузов. Ночные дежурства, свободные дни, детский санаторий у моря». При разговоре выяснилось, что в данный момент ощущается нехватка именно в медбратьях – «сами понимаете, детки тяжёлые и роботов к ним ко всем не приставишь, нужен человек».
В санатории жила беда. Сначала было неловко перед этой бедой за свое здоровье и обычную жизнь, в которую уходил каждый день.
А потом у беды он стал различать глаза, голоса радостные и не очень, такие разные, летящие ему навстречу; руки бледные и может быть, неуклюжие, лепящие из пластилина головастиков и страшилок, рисующие цветы на ножках и солнце с крыльями.
Гарде тогда же сделали операцию. Теперь она уже выросла, выучилась на спелеолога и искала где-то в доисторических пещерах доисторического местного археоптерикса.
Выросла в миниатюрную красивую девушку с посадкой головы, как и у всех воков, чуть запрокинутой. Когда они увиделись после ее окончания Торианской академии, Долохов подумал, что мужики у воков невзрачны, а женщины красивы. И сказал, что она похожа на птичку плавунчика. Гарда хоть и улыбнулась, но растерялась.
– Хм, я даже не знаю, ты меня поругал или похвалил? – сказала она, вскинув на него глаза.
И он тогда растерялся. В глазах её больших и внимательных почуялась какая-то магия. Будто между ними вдруг появился мостик, она шла по нему навстречу… И голос… этот голос… как если бы она сейчас думала только о тебе.
“Вот так маленькая девочка без крыльев”, – подумал тогда Долохов. А вслух сказал:
– Маленькая птичка плавунчик отличается красотой и решительностью, а мужики у них серые и невзрачные, высиживают птенцов. Что обычно в птичьей природе земной наоборот.
И задумчиво рассмеялся. Надо ли было это говорить… Он не стал продолжать, что эти птички сами выбирают себе мужиков и ухаживают за ними, а потом подумал, что Гарда непременно теперь это знает, хоть между ними и не принято было, чтобы она читала его мысли. Она не утерпит… И точно. Гарда вдруг отвернулась.
– Ты прочитала мои мысли, – улыбнулся Долохов, – это ничего. Мне приятно.
Гарда повернулась, и теперь посмотрела очень серьёзно. Маленькая, ниже его на голову, она казалась сейчас заносчивой, вздорной девчонкой, которая психанула и не знает, как ответить, – размахнуться и влепить пощёчину, повернуться уйти… смотрела, будто решалась.
Она потянулась и поцеловала. А глаза стали беспомощные.
“Да она любит тебя, придурок”, – подумал Долохов.
– Ты такая красивая… я старик для тебя, маленькая моя, – только и нашёлся, что сказать он тогда.
И уехал на следующий день. Дома его ждала Оля, стремительная и медлительная, неожиданная и предсказуемая. Непонятно что тянуло к ней, да просто со всеми такое когда-нибудь приключается…
С Гардой они больше не встречались. Переписывались, виделись по видеосвязи. Он был в курсе всех ее переживаний, экспедиций и несчастий. Неуловимый археоптерикс не давал ей покоя.
– А однажды маленькая девочка Гарда с ещё одним таким же упёртым искателем древнего предка свила гнездо и вывела двоих чудесных птенцов, – с улыбкой сказал Долохов, когда поздравлял их обоих по видео связи с рождением второго сына. Они были в постоянных разъездах. Рождение сына застало их на Торе…
И вот теперь паразит тащил его сюда, в Малицу, видимо угадал-услышал в Долохове эту тихую гавань, место, где живут настоящие друзья.
Когда вошёл Долохов, Синта сначала его не узнал. Отступил, скользнул взглядом по лицу отстранённо и вежливо. Синта был в закатанных по колено лиловых домашних штанах и серой безрукавке. У окна как всегда стояла огромная распорка-мольберт с натянутым полотном.
– Мы договаривались о встрече? – сказал Синта, отошёл, вернулся, вздёрнул крыльями.
Крылья были серые с чёрной рябью метра три в размахе. Дома воки ими почти не пользовались, но иногда срывались с верхних спальных галерок к кухне или вот как Синта с этим огромным мольбертом – он рисовал, смешно подпрыгивая и зависая в воздухе, проверяя перспективу, отлетал и смотрел издалека.
Осторожное любопытство и попытку забраться в мысли чужака остановила неприятная мёртвая тишина, стоявшая в пришедшем.
– Можно зеркало, Син? – хрипло попросил тот.
Син. Так называл его только Долохов.
Синта растерялся, впился взглядом, схватил Долохова за плечи, тряхнул.
– Ты… Неужели ты… Как же я рад тебя видеть… Как всё прошло? Ты избавился от этой твари!
Он крутанул Долохова, поворачивая его к свету.
Долохов помрачнел, мотнул отрицательно головой, чувствуя, как поднимается муть в голове – паразит сопротивляется. Синта медленно отстранился, взглянув исподлобья. Кивнул в сторону, в сторону зеркала. Повисла пауза.
Зеркало было там, где всегда, в проёме у окна.
Долохов шагнул, провёл рукой по щеке, скривился. Лицо становилось его, долоховским, прямо на глазах, от боли дрожали руки и мельтешили искры. Он видел разочарование в глазах Сина, видел, что тот не знает, что делать. Он сам не знает, что делать. Бежать. Но от себя не убежишь.
Отвернулся. Прислонился к стене и вдруг тихо улыбнулся, глядя на такие знакомые стены и вещи, высокие стрельчатые окна. Квартира Синты всегда напоминала Долохову книжный шкаф с полочками. Входишь и сразу попадаешь в огромной высоты холл, узкий и светлый. По одной стороне окна-окна, по другой – комнаты, одна над другой. Жильё на Воке располагалось вертикально, сразу в нескольких уровнях, как карнизы в горах. У Синты было три спальни и холл. Сидишь в кресле в холле, а мама Синты сверху, с галёрки на втором этаже, рассказывает, как они снимали с выступа кикулю с выводком, местную зверушку, наподобие козы.
– Кикуля лёгкая, пугливая, в панике забирается высоко и быстро. Их много так разбивается. А тут малыш застрял в камнях, мамаша толклась рядом. И весь выводок с ней. Хорошо, что время свободное было, пошли снимать…
Это она назвала Артёма Тимом, так и повелось. Мамы Синты давно уже не было.
А иногда она возила их в лабиринт. Тренировочный лабиринт для спасателей, который тянулся на многие километры по плоскогорью рядом с небольшой неприметной станцией Дегоро. Отличная штука. Можно бродить часами по закоулкам и никогда так и не выучить все переходы. Если заблудился, вызывай спасателей. Но тогда тебе придётся лабиринт проходить снова и снова, квалификационный забег ты не прошёл. Долохов редко добирался до финиша первым. А Синта ориентировался замечательно.
– Это всего лишь птичий атавизм, – смеялся Синта, видя, как злится Тим, вновь нажав на преждевременный выход из лабиринта…
Сейчас он не смеялся. Покачал головой и сказал:
– Тебе надо уходить, Тим, и как можно быстрее. Если я начну думать и взвешивать, то могу и не отпустить тебя. То, что я знаю о ларусах, не позволит… Такие дела. Не говори мне сейчас ничего.
– Останови меня, убей, я не хочу, это он, – хрипло сказал Долохов.
Синта растерялся, отступил.
– Ну что ты… как я тебя убью, Тимка… Мне проще себя убить… Ты уходи… у нас есть очень нехорошая штука – досмотр мыслей. Чем дольше ты здесь, тем больше я знаю, а скрыть от досмотра не сумею, это невозможно. Они ведь выйдут на меня. Теперь, главное. Подумай. Подумай и ты сам поймёшь, что я мог бы тебе посоветовать, я не хочу, чтобы они знали, куда ты пойдёшь. Уходи же. Время.
Синта покачал головой, крылья его тревожно поднялись и опустились.
Долохов тоскливо улыбнулся, кивнул. Окинул глазами дом, пытаясь ещё раз коснуться этих комнат-полочек, пледов, ковриков мягких, плетёных из местной соломки, окон высоких и полных синего, слегка фиолетового вечернего неба. Прошлое, в которое ему не вернуться, прежним не вернуться никогда.