– Женщина. Двадцать восемь лет, – говорил Кру-Бе, прохаживаясь по светлой и очень пыльной комнате. – В резервацию на Ларусе поступила два месяца назад…
Когда комиссия вошла в дом, здесь стояла тишина. Один ларус в мягких спортивных брюках и яркой жёлтой толстовке, лежал, отвернувшись к стене. Трое стояли возле окна. Странно похожие, будто под копирку. Куклы, пальцы одной перчатки, надетой на чью-то чужую руку и, может, не рука это. Ларусы развернулись и сонно следили за живыми. Лишь на одном из них была новенькая куртка, застёгнутая наглухо под горло, брюки, мятые от лежания, но чистые, седые волосы стянуты в хвост.
«Этого посещают родственники, и, пожалуй, вон того, в жёлтом», – отметил Кру-Бе. Остальные были будто вывалявшиеся в пыли, проклятый газон, пыль от него была везде.
Кру-Бе отчего-то опять вспомнил Долохова. «Надо будет узнать, когда поступил этот землянин в резервацию. Он в форме, а значит, из первых заражённых, и скорее всего его паразит самый взрослый».
Трое других обитателей дома следовали за Кру-Бе по пятам. Торианин шагал нетерпеливо, ступая пружинисто и мягко в своих прекрасных мягких донзах, немного подпрыгивал при этом. Он понимал, что если остановится, то ларусы столпятся возле него как дети. Дети со странной силой. Так уже было, и обслуживающий персонал здесь боялся попадать в такое окружение.
– Адаптация шла тяжело. Первый месяц она тихо выла…
– Её звали Анна Хименес, – сказал Лукин.
– Да, благодарю, мне сложно называть имена землян. Женщина бродила по улицам посёлка. Потом бросилась на сетку. Но паразит смягчил удар, и она не сгорела от дуги. Обуглилась, однако паразит был жив. И она, и её ребёнок были мертвы, но живы. Да, я не сказал, она была беременна. Убитую нашли здесь, неделю назад, в этом самом доме. Голова отделена от туловища. Камеры слежения, как и в других двух случаях, выключены. Следы, так же, как и в тех случаях, затоптаны, потому что убитые все найдены на второй, третий день после убийства.
Мертвец, сидевший на койке, крытой синтетическим одеялом, поднял руку, потянул её вверх, сжав пальцы.
– Что тебе, Марк? – спросил вдруг очень мягко Лукин, прочитав имя землянина на шильдике.
– Похороните меня, – сказал медленно мужчина.
В его светло-серых сонных глазах, на самом дне их, мучительно что-то отражалось, болезненное, важное для этого человека.
Присутствовавшие переглянулись. «Подпишут, точно подпишут похоронную им всем. Пожалеют и подпишут. Наверху только этого и ждут. А потом найдём способ помочь и будем долго и мучительно сожалеть, и платить по искам», – подумал Кру-Бе, отводя взгляд.
Вскоре они ушли. Шли молча. Так же молча сели в бот.
– Зачем мы сюда прилетали? – проговорил в этой тяжёлой тишине Грассе.
– Есть ощущение, что нас хотели испугать, – сказал непривычно тусклым голосом Грант, полез в карман, но уже в который раз лишь похлопал по нему сверху.
– Предлагаю всем успокоиться, – протянул с усмешкой Кинт, – вопрос на самом деле прост – есть ли жизнь в ларусах. Если жизни нет, то и убить невозможно.
Понятно, что не зря их притащили сюда. Наверху посчитали, что вид ларусов испугает комиссию, но всё произошло ровно наоборот, это можно было прочитать на потрясённых лицах.
Кру-Бе молчал.
Лукин обернулся и посмотрел на него вдруг пристально.
– Диагноз ставите? – проговорил он быстро, голос его перехватило. – Чтобы подписать им всем смертный приговор? А то, что все они глубоко несчастны, и ещё, как ни странно это звучит, живы… это никого, по всей видимости, не волнует. Ведь вы тут главный, в этой комиссии, на самом деле?
Кру-Бе молчал. «Ну что ж, этого можно было ожидать, – подумал он, – значит, всё будет сложнее». А вслух сказал:
– Я рад, Лукин, что мы думаем об одном и том же.
Лукин вскинул недоверчивый, колючий взгляд на непроницаемое лицо торианина. «Поговорили, называется! Провались всё пропадом, я к нему как к человеку, а он поковырялся во мне, что-то с чем-то сложил, поделил, потом помножил, и, меня не спросив, вывод сделал. Но чёрт с тобой, если это действительно совпадает с тем, что думаешь ты…» И вслух сказал:
– Аналогично, Кру-Бе. Рад пониманию.
Они неожиданно оба натянуто рассмеялись. Кру-Бе – немного удивившись вдруг оборвавшемуся неприятному разговору, Лукин – с удовольствием. Малюсеньким удовольствием оттого, что Кру-Бе наверняка «прослушал» и его гневную тираду, сказанную про себя, оттого, что они думали, оказывается, об одном и том же, оттого, что нашёл в себе силы остановиться, а ещё оттого, что только теперь почувствовал, что бот взлетел и резервация остаётся позади.
– Этих троих, их особенно жаль было перед смертью, – проговорил Лукин.
Кру-Бе задумчиво кивнул. Он сидел позади Лукина…
Административный корпус на Ларусе построен Торой на одном из множества островов в районе экватора. Бот приземлился на посадочную площадку. Комиссия выбралась, поеживаясь на ледяном ветру.
Разноцветные кубики, узкие дорожки, мощённые искусственной плиткой, спортивная площадка. Светло-жёлтый искусственный почвогрунт и каменные цветы. Этими же цветами теперь были бодро украшены все резервации. Вокруг них долго ходил Грассе. Пока Бле-Зи не сказал:
– У нас на Торе нет цветов. Пески, знаете ли, не располагают. А на Земле и Воке есть. Торианские дизайнеры увидели наши цветы такими. Конечно, на Торе теперь тоже выращиваются живые цветы, в оранжереях. Женщины их очень полюбили, но на наших улицах растут пока только каменные. Вероятно, из принципа.
– Мудрое решение, – сказал невозмутимо Грант, – вес этих созданий совершенно отбивает желание сорвать букетик тут же, не оплатив за него ни цента.
Торианин рассмеялся. Этот Грант – всё-таки было в нём что-то такое, дружелюбное, на него невозможно было долго сердиться.
Стол был высоковат для землян и вока, но сиденья с мягким звуком самоотрегулировались под рост каждого гостя. Кру-Бе несколько раз спросил, удобно ли им. Получив утвердительные ответы, прозвучавшие вразнобой и со смехом, он улыбнулся и кивнул:
– На Торе принято оставлять дела за пределами хорошего обеденного стола. Предлагаю вернуться к обсуждению только после того, как, хотя бы, покончим с горячим.
– Это очень крепко, – показал с улыбкой Бле-Зи на высокий узкотелый кувшинчик, постучал по голове и провёл ладонью, словно отгораживаясь ширмой, – отключает дела и оставляет только радость, беспричинную и восхитительную.
И в ожидании посмотрел на каждого гостя.
– Пожалуй, к беспричинной и восхитительной я сегодня не готов, – проворчал Грант.
Все посмеялись, но к графинчику больше не возвращались. Потом на столе появились фрукты, травяной чай в прозрачных пиалах и блюда с круглыми белыми шариками-конфетами и большими кофейного цвета шарами-пирожными. Кру-Бе, с улыбкой выбрав себе кофейного цвета шар и разломив его пополам, будто показывая всем его вязкую, сочную мякоть, сказал:
– Это ном, такие у нас не растут. Зато номы отлично выращивает в своей печи наш повар. Рекомендую. Теперь, пожалуй, можно и поговорить. Мне очень важным показалось ваше замечание, Лукин, что всех троих убитых было жаль перед смертью.
– До сих пор не могу отойти от этого ощущения, – ответил Лукин.
– Они здесь все жалкие, если начать разбираться, – заметил Кинт, откинувшись в кресле.
– Не скажите. Слетевший с крыши вок у меня жалости не вызывает, – сказал Грассе. – Конечно, можно подумать, что его паразит мал и просто пугает нас, как если бы малыш выглянул из-за угла и сказал: «Бу!»
– Именно это я и имел в виду, – ответил Кинт, кивнув. – Но не стоит из них делать несчастных. Кто-то же убил. Спокойно отделил голову от тела троим сородичам. И надо сказать, очень удачно отделил, будто знал, что нужно сделать, чтобы жизнь в ларусе завершилась окончательно.
«Именно. Это мне и не дает покоя», – подумал Кру-Бе.
– Очень точное замечание, – сказал Лукин. – «Чтобы жизнь в ларусе завершилась окончательно». Это очень важно. Они не умирали. Как в анабиозной капсуле, фитилёк жизни прикручен, но и только. Ведь ещё так и не было произведено нормального осмотра тела, вскрытия, ларусы самоликвидируются, я так понял?
Бле-Зи кивнул:
– Исследуются только останки. Паразит сгорает внутри пострадавшего. Обнаружена кислота. После этого трудно уже о чём-то говорить с уверенностью, только следы, следы неизвестных сплавов, легкоплавких, по всей видимости, следы искусственных материалов и чужеродных мышц в конечностях и позвоночнике. Словом, только намёки на то, что было что-то инородное, и на его природу. Об остальном приходится судить по наблюдениям за ларусами. Они не противятся этому.
– Знаете, их действительно очень жаль, – сказал задумчиво Грассе, – хотелось бы понять, что творится с ними, о чём они думают. На первый взгляд, они, мягко говоря, выглядят как олигофрены. Это страшно. Но иногда в них проглядывает что-то детское.
– Я бы сделал ударение на том, что они как дети, – сказал Кру-Бе.
– А я на том, что они всё-таки олигофрены, – от нетерпения Кинт встопорщил крылья горбом.
– Пять тысяч ларусов в восьми деревнях, – сказал Лукин, будто не слыша этого спора. – Из пяти тысяч находится один, который берёт и убивает троих. И это ребёнок?
– А может, это вообще кто-нибудь из обслуживающего персонала? – сложив руки на животе, крутя пальцами, задумчиво сказал Грассе.
– Да, – кивнул Кру-Бе, – такая возможность не исключена, камеры наблюдения проще отключить именно такому субъекту. Сами понимаете, в этом случае обвинение касается живого… одним словом, требуются серьёзные доказательства. Но год назад база данных о сотрудниках была утеряна вместе с копиями. Сгорело помещение. Позже экспертиза подтвердила версию о пиле робота уборщика как орудии убийства. Однако записи роботов о событии не сохранились. Первая запись сгорела во время пожара. Вторая запись, как говорится в деле, была утеряна, робот оказался повреждённым при наезде на ограждение. Фактически сгорел. Указана причина – «уборщик не справился с управлением при наезде робота на поребрик». Оштрафован, отправлен на повторное обучение. По последней записи – есть заявление дежурного, что будто бы случайно стёрта ларусами. Буквально примерно так: «Ларусы любопытные как дети, машины любят, вечно руками лезут».
– Хм, отговорка, – раздражённо сказал Грант. И тут же добавил: – Но при отсутствии записей и свидетелей, внушающих доверие суду, опровергнуть её сложно. Уборщик-дежурный ведь в таком случае уже подозреваемый. Кто он, хотя бы определились?
– Во всех трёх случаях это разные люди. Все трое работают здесь с самого основания резервации.
– Четверо… он мог подмениться, – буркнул Грассе.
– Что такое подмениться? – спросил Бле-Зи.
– Выйти не в свою смену, если тебя попросил сменщик, – ответил Лукин. – В жизни разное случается, такой вот способ помочь.
– Скорее всего, так и было, – вздохнул Грассе, – и всё-таки действовал кто-то один. Банда убийц-уборщиков это уже слишком. Значит, и четвёртого нельзя исключать, даже наоборот. Но почему же осталась без внимания первая запись?!
– С самого начала искали виновного ларуса, – нехотя сказал Кинт. Всем было хорошо известно, что Вок начинал заниматься первым расследованием, Шанора принадлежала Воку. И теперь все посмотрели на Кинта. – Первый труп был найден через три дня, ещё две недели решали, нужно ли заниматься расследованием, рассматривался вопрос об уничтожении ларусов вообще, раз налицо их неадекватность. Первого убитого долго считали самоубийцей, потому что у него на счету были уже две попытки. А уборщик просто испугался, что его накажут за недосмотр. Конечно, к этой версии много вопросов, но никто, повторяю, никто не хотел, да и не хочет заниматься ларусами. Однако отец этого первого убитого настаивал на расследовании. Тогда и решили созвать представителей всех трёх планет. Пока решали, как это всё будет, кто главный в расследовании, произошло второе убийство.
– Самоубийца… Ларус запустил пилу, лёг под нож? – сказал Лукин.
– Навыки человека никуда не исчезли, все они в силах управиться с техникой, – ответил Кинт.
– Прямо чёрная дыра какая-то, а не расследование, – вклинился Грант. – Однако пожар и пропавшие записи только подтверждают версию об убийце-уборщике.
– Версию, да. Но доказательств по-прежнему нет.
– Единственные свидетели – ларусы, но они молчат, – сказал Бле-Зи.
Повисла пауза. Стало слышно, как булькает стенной аквариум. Потом Лукин сказал:
– Если они как дети, пусть и олигофрены, то надо выяснить, кто из них старший. И ещё не даёт мне покоя этот Долохов.
Кру-Бе пошевелился в своём кресле:
– После прилёта с резервации, я сразу сделал запрос по этому землянину. Удивительно, но в резервации проживает двадцать один ларус с самого первого заражения. Как они выжили, ведь тогда их очень боялись и на Воке взялись уничтожать трупы в реакторах. Их паразитам около пяти лет. Мне кажется, если бы мы поняли, зачем появлялись эти корабли, зачем им разумные существа недоумки, мы бы поняли, что происходит с ларусами. Какова цель заражения? Уничтожение, подчинение…
– Добавьте сюда перевоспитание, – буркнул Лукин.
– Новый миссия? Вы действительно в это верите? – насмешливо сказал Кинт.
– Перевоспитание в жителей будущих колоний. В добрых и послушных. Бескровное завоевание. Почему так думаю? Потому что не вижу желания воевать у «чёрных кораблей», и добрых намерений не вижу. Если бы на Малом-2 не удалось бы тогда подбить их, отправив обратно туда, откуда они явились, сколько бы еще открылось таких резерваций. Жаль лишь, что успели уползти обратно. А что, если это программа. Растёт внутри такой вот искусственный интеллект… но тогда его тоже можно менять?
– Хм, – проговорил Грассе. – Можно предположить, что паразит будет взрослеть, его подопечный вскоре будет послушен…
– …своему паразиту же. Осталось выяснить, сообщаются ли между собой паразиты, – закончил Кинт.
– Так, – вдруг сказал Лукин, – я хотел бы пожить там, в резервации. Например, заметил свободную койку в доме Милоша. Но лучше всего бы – в доме Долохова. И ещё… Устроить бы там футбол… или волейбол… Дети, игра, и всё такое, – он обвёл глазами собеседников.
– Интересная идея, – сказал удивлённо Кру-Бе.
– Очень! – воскликнул Бле-Зи.
– А я бы сыграл в баскетбол, но там нет корзины, значит, волейбол. Скорость… футбол – это скорость, а в волейбол можно потоптаться на одном месте, это больше подходит для ларусов, – задумчиво сказал Грант, – возьмёте меня с собой, Лукин?
– Без вопросов! – кивнул, выглянув из-за Грассе, Лукин.
– Пожалуй, я бы тоже сыграл, – сказал Кинт. – Мне интересно.
– И я, – решительно сказал Бле-Зи.
– Поддерживаю, – сказал довольный Грассе, потирая руки, – волейбол, знаете ли, на этом сером отвратительном газоне, будет моим протестом против этой резервации.
– Неужели вы могли подумать, что я буду против, – рассмеялся Кру-Бе. – Знаете, вид комиссии, играющей на поле посреди резервации, послужит хотя бы тому, что дело продолжат рассматривать.
– Хочется их услышать, – сказал Лукин.
– Нам надо всё обговорить, – кивнул торианин…
«Тварь ли я, или право имею… Кто это сказал. Почему?» – Долохов шёл по улице. Еле волоча ноги. Не глядя по сторонам.
Да и на что тут смотреть. Коробки-дома, дорожки правильные, проложенные и спроектированные роботами. Это тебе не тропинки во дворе, которые петляют где угодно, только не по проложенным тротуарам.
Долохов не мог долго ходить. И не мог долго лежать. К нему приходила Анна, садилась на край кровати.
– Я всё время думаю, что, если бы он родился.
Всё время она заводила разговор о ребенке, который погиб.
– Он не мог родиться, Анечка, не мог. У ларусов дети не рождаются, – отвечал Долохов ей.
– Да, ты говорил.
– Мы теперь… как жабы, уснувшие в зиму. Тело застыло, кусок глины. Ещё кажется, что вот-вот отогреешься, а оно застывает всё сильнее.
Он ещё говорил, а Анны уже не было.
Анну он не знал. Он видел, как Богач входил в её дом с роботом. Потом оттуда вынесли её труп. В чёрном мешке лежало укороченное на голову тело.
Тогда она пришла к нему в первый раз. Красивая. Она всегда была красивая, пока не обгорела.
А иногда приходил тот парень. Лицо его было теперь живым, глаза горели лихорадочным огнём.
– Привет, Милош. Хорошо выглядишь, как живой. Да ты просто красавец. Ты счастлив?
Парень отбрасывал длинные волосы, падающие на лицо, смеялся невесело.
– В чём счастье, Артём? Ты знаешь? – голос Милоша доносился издалека и был рядом одновременно.
– Жить хочется, Милош, только и всего, такая мелочь, – тихо отвечал Долохов. – Где был? Что делал?
– Да, Артём, да! Дома был! Сидел на полу и смотрел, как пляшут пылинки на солнце. Нина живёт с другим. Дочка его называет папой…
А Милоша уже не было.
Он опять один…
Долохов свернул направо, к хозблоку.
Время появления Богача. Скоробогатов Ефим. Обслуживающий персонал, степень доступа третья, высокая. Проходил по баракам, заглядывал в тумбочки после посещения родственников, забирал то, что принесли. Запускал уборщика улицы шебуршать щёткой по дорожкам. Паразиты к нему привыкли. Порядок паразиты любили.
Долохов дошёл до хозблока.
«Тварь ли я, или право имею…»
Богач – невысокий, жилистый, с вечным насмешливым прищуром обычных серых глаз. Все у него выходило быстро и ладно, словечки гладкие, шутки-прибаутки сыпались, как горох, стукались сухо и пусто.
Ефим выкатил робота-уборщика. Обошёл Долохова, остановившегося посредине серой дороги.
– Чего тебе? Что ты сюда всё ходишь? – проговорил Богач, стараясь не смотреть в глаза.
Так учили обращаться с ларусами. Опасные они. Ганса в прошлом году один такой дверью придавил. Придурки, что с них взять. Но отвечать надо, как положено, а то уволят. Везде видеосистем навтыкали. Будет жаль, за этих идиотов хорошо платят.
– Иди домой, Долохов. Домой иди, говорю. Домой.
«Тварь ли я, или право имею… А тварью быть не хочется… Как же не хочется быть тварью…»
Артём прошёл мимо Богача и остановился.
Тот покосился на него. Долохов стоял совсем близко, безучастно глядя в одну точку на тяжёлом подбородке Богача. Богач не выдержал, повернулся к роботу.
Долохов обхватил его за шею правым локтем. Сжал мёртвой хваткой. Мышцы сжимались на раз-два. Как домкрат. Ещё. Ещё сильнее…
Богач захрипел.
Схватился руками за локоть.
Долохов оторвал Богача от земли. Ноги в форменных берцах дрыгнулись в воздухе.
– Тварь, – просипел Долохов непослушными губами. – За что ты… Анну… Милоша… Антона Ивановича…
«Тварь ли я…»
Долохов отпустил.
Ефим рухнул на колени. Ткнулся лбом и руками в серый газон, качнулся из стороны в сторону. Закашлялся хрипло. Рывком поднялся. Ноги дрожали.
– Ты… иди отсюда, Долохов… домой иди, – прохрипел он, стараясь говорить, как ни в чём не бывало. Везде камеры, проклятые датчики.
Долохов смотрел мимо Богача. За ограду. На садик с каменными цветами. Он их видел впервые. Они все здесь такие. Каменные.
Паразит молчал. Наказывать он любил. Хватило одного раза постоять у окна дома, где жили женщины. Когда там был Богач. Ларусы часто стояли снаружи. Любопытны они как дети.
А старик приходил лишь однажды.
– Антон Иванович, зачем ты прилетал на Шанору-то? На фестиваль светящихся ночей? – спросил Долохов.
– Я позже прилетел. После этого самого фестиваля в аккурат и прилетел, Тёма. Думал сына забрать, шестнадцать лет мальчишке. Он так мечтал увидеть эту светящуюся Шанору. Отписали мне письмо по галактической, адрес взяли в его почте. «Ваш сын скончался от неизвестной болезни, которой заразился во время обстрела городской набережной…» Хотел похоронить по-человечески, а его – в реактор… Испугались. Себя бы лучше испугались. А потом и чёрные во второй раз прилетели. Я хоть им в глаза посмотрел. Пустые глаза-то, Тёма, без опознавательных знаков. Боятся.
И курил. Курил жадно, самокрутка выгорала наполовину от одной затяжки, края её тлели.
– Смешно, понимаешь. Вредный я. Паразиту говорю – водки хочу. Плеснёшь в стакан, говорю, накатишь, и такое тепло… чувствуешь, поплыл. Хорошо. А если, говорю, сигаретой затянешься… Ну, он меня и придавил сразу накрепко, не продохнуть, проще сдохнуть, так скрутило, Тёма… Видно, решил, что трудновоспитуемый я. А я не пил, Тёма, нельзя мне было, сердце больное. А потом и этот прибил. Надоел я ему. «Что ж ты, говорит, такой жалкий-то». Пожалел! И убил. Робота своего привёл и голову-то чик. Ни крови тебе, ничего. Чистая работа. Одно слово – уборщик. А я, Тёма, так странно, из угла смотрел, из правого верхнего, выбило меня туда сразу, как он по шее-то чикнул… Стало быть, живые мы.
«А я вот не сдох, Антон Иванович, до сих пор ноги таскаю».
Долохов, не оглядываясь, шёл назад. Паразит молчал. Он наказывать любил. А Долохов снова и снова повторял. «Не смог… не смог я. Простите, Анечка, Милош, Антон Иванович… паразит может, а я нет… не могу… не хочу».
В дом, где жили женщины, Ефим в этот день не пошёл.
Ларусы стекались медленно. Окружали людей, вставших в круг. Лица ларусов были неподвижны, а глаза… Паразиты смотрели во все глаза. Прилетели два вока. Сели, уставив свои сложенные пополам крылья в газон. Восемь ларусов ториан. Земляне. Их тянуло в круг, как на поводке. Они торопились. Их вело, тащило к играющим. На лицах будто было написано: «Что это вы тут делаете? Я только посмотрю». Мяч держал их взгляды, они следили за ним.
Ларусов собралось что-то около тридцати. Кинт сразу об этом сказал Бле-Зи, стоявшему к нему ближе всех.
– Тридцать два!
Но игра шла, и ничего не происходило.
Вот уже Кинт дважды зевнул, пропустил две подачи, получил в лоб мячом от Гранта. Рассмеялся натянуто. Вежливо послал разогревшемуся и побагровевшему генералу верхнюю боковую. Тот упустил и расхохотался:
– Крюком?! Где научился, летун?!
Подал Лукину.
– На Земле, не помню название где, лил дождь, и спасал только спортзал, – Кинт был доволен, он встопорщил крылья и оглянулся на своих ларусов.
Кру-Бе разговорился. Влупил по мячу, отправив Бле-Зи, тот неумело своими четырьмя пальцами переправил его Грассе.
– Когда я учился на Воке, – громко говорил Кру-Бе, – у меня был друг землянин. Его звали Бутанназиба… он был огромного роста и чёрен, как ночь. Говорил, что его имя означает рождённый вечером… Это было прекрасно… нам всем нравилось повторять его имя и у нас ничего не получалось. Тогда мы играли в волейбол через сетку. Бутанназиба стоял под ней и невозмутимо перекладывал мяч на другую сторону. Мало кому удавалось взять этот мяч. С тех пор мы любим играть обязательно вечером… У нас новый болельщик.
Долохов остановился посредине улицы, повернулся к толпе. Над толпой вскинулись руки, крылья, мелькнул… мяч… засмеялись… хохот.
В голове запрыгали картинки со страшной скоростью… потянуло вперёд. Здорово потянуло вперёд. Руки, ноги двигало и тащило.
Долохов деревянно пошёл. Прошагал в первый ряд. Его внимательные сонные глаза напряжённо ухватились за мяч. Не отпустили, дёрнулись вслед за ним к Лукину…
Лукин подпрыгнул.
Подал мяч прямо в Долохова.
Рука Долохова вскинулась вверх.
Глухой удар кистью.
Мяч со страшной силой полетел в Лукина.
В наступившей мёртвой тишине просвистел мимо отшатнувшегося Кру-Бе.
Лукин сделал три больших шага назад и всё-таки взял мяч, уже на излёте, едва не свалившись, послал его Кру-Бе.
Торианин упал, растянувшись в полный рост.
Кинт подпрыгнул, распахнув крылья, взревел на своём, на вокском:
– Охой!
– Ессс, – крикнул довольный Грант.
– Эни сай! – проговорил довольно Бле-Зи, что означало «отлично».
– Отлично, – проворчал, пряча улыбку Кру-Бе, – я валяюсь, а им отлично!..
Комиссия уехала поздно вечером. Они очень долго зачем-то находились в доме Долохова, потом в другом доме, доме Анны Хименес. Перешли в дом старика, и барак Милоша не забыли. Но, кажется, всё обошлось, и Скоробогатову не было задано ни одного вопроса. Ефим пытался просмотреть видео в бараке Артёма, но связь комиссия отключила.
«Нехороший знак», – подумал Ефим. Он хмуро посмотрел вслед отлетавшему боту, поёжился под ледяным ветром. Заблокировал ворота, активировал шаговое ночное освещение, отключил видео в доме Долохова. Вывел робота-уборщика и покатил в сторону бараков третьего ряда.
Ремонт дверей в бараке Долохова он прописал ещё вчера. Но отчего-то отложил это дело и правильно сделал. Было бы весело, если бы сегодня во время этой великой игры всех времён и народов обнаружился труп.
Вот и третий ряд. Пятый барак. Тихо. Но через мгновение у окна уже появились тупые лица ларусов. Они таращились в полусвет-полутень.
Ефим открыл дверь. Въехал с роботом внутрь. Пятно света на полу качалось вместе с фонарём.
«Этот ветер. Всё время ветер. Планета-пустырь. Пустырь с мертвецами. Жаль их. Тех было особенно жаль. Ты же знаешь, Долохов, – вот уже второй день подряд Ефим без конца говорил с Долоховым, – здесь есть дураки и есть те, кто себя в обиду не даст, а эти… жалкие, сами не жили, а другим – работа. Ходи за ними. Чёрт бы побрал тебя, Долохов. Чего привязался ко мне, за барак женский обиделся, что ли… славные, они, глупые… за Анну… да мне не до философий, парень, теперь ещё за убийство отвечай… какое убийство, совсем ошалели… мертвяки… похоронить – доброе дело сделать».
Долохов лежал, отвернувшись к стене. Уборщик подвёл робота ближе к кровати. Ларусы у окна развернулись к Ефиму.
– Тихха, – проговорил Богач. – Уборка. Сколько пыли. Это плохо. Под кроватями надо почистить. И двери, двери сломали, нехорошо.
«Не шевелится. Но этих ларусов не поймёшь».
Сумерки. Зачем мертвецам много света.
Выдвинулась тонкая пила, потянулась дальше, к шее Долохова. Ефим отчего-то вдруг вспотел, перед тем как запустить пилу.
– Стоять, Ефим Сергеевич.
Лукин сидел на кровати напротив. Откуда он взялся? В двери, в темноте, входили люди. Затарахтела вертушка вертолёта. Мелькнули крылья за окном в сумеречном освещении. Любопытный летун ударился глухо в пластик окна. «Тихха, – машинально подумал Богач, – тиххо ты, дуррра».
– Кто разрешил… Запрещено… посторонним, – пробормотал Богач.
– А ты ларусов за ворота выпустил, Ефим, – сказал Лукин, – переодели мы их. За что же ты их так не любишь? Живые ведь они. Я думал, что не живые. Дурак был. Они-то ещё поживут, я уверен, а ты сядешь. Долохов-то говорить начал, так-то, Ефим. Про тебя вот рассказал…
Долохов слушал, закрыв глаза. Там, где его Оля, сейчас лето. Веснушки у неё по плечам россыпью. Никогда не замечал. И кузнечики трещат в траве. Неужели домой…