Боль чуть утихает, потом возвращается с новой силой. В конце концов она становится постоянной и невыносимой. Этот период – ад. Когда просыпаешься утром и плачешь оттого, что снова проснулась и опять надо терпеть. Потом охватывает гнев и отчаяние, злость на весь белый свет, на себя, на него. И дикое желание излечиться, надежда на то, что все равно пройдет, надо только перетерпеть. Не проходит. И тогда возникает смирение. К боли привыкаешь и понимаешь, что теперь так будет всегда. И надо учиться как-то с этим жить.
(с) Просторы интернета
Я дышала все тяжелее и тяжелее, сердце билось так сильно, что грудь сдавило железным обручем, мне хотелось сделать ему больно хоть как-то. Мне хотелось разломать это жуткое равнодушие. Пусть после этого он разломает меня саму на части. Если бы я могла сейчас вонзить в него нож и ударить да так, чтоб жил, но кровью истекал, как я. Чтоб корчился от страданий. Но я смогла только крикнуть, сжимая кулаки:
– Да пошел ты! Пусть шлюхи твои раздеваются! Для тебя не то что раздеваться… на тебя смотреть тошно до рвоты! Лучше бы я для твоих ублюдков разделась и легла под них, чем под тебя!
Злой оскал, почти звериный, и челюсть вперед выдвинулась. Брови нависли над налитыми кровью глазами.
– А что, предлагали раздеться? Чего отказалась, уже б на свободе была!
– Предлагали! Много чего предлагали! Но я считала себя все еще женой… верность мужу своему хранила. Верность, которая на хрен ему не нужна. Он ведь уже и не он! Зря не разделась и не отдалась твоему псу Закиру на травке. Он хотел, аж слюни текли. Уверена, чечен остался бы доволен, и я могла бы сбежать, а может, он и сам отпустил бы меня за усердие. Когда он задницу мою трогал, губами причмокивал, и грудь мяли его дружки… Мой муж многому меня научил и даже говорил, что я горячая в постели. Как думаешь, им бы понравилось меня трахать?
Замахнулся так, что я не просто глаза закрыла, а перед ними потемнело от ожидания удара, и я его услышала такой силы, что уши заложило. Один, второй, третий. Быстро моргая, приоткрыла веки – Зверь со всей дури по стене бьет, и я слышу, как его кости хрустят. И этот хруст эхом в моем сердце отзывается толчками крови на разрыв. Не выдержала, перехватила его запястье.
– ХВАТИТ!
А он окровавленными пальцами меня за лицо схватил, пачкая кровью, размазывая ее по моим щекам.
– Что хватит? – срывающимся хриплым голосом. – Чувствуешь, как кровью воняет и смертью? – глаза застывшие, мертвые. – А я чувствую! – впился этим мертвым взглядом в меня. – МНЕ понравится тебя трахать.
Схватил за волосы и поволок к постели, швырнул на нее изо всех сил, так, что к стене отлетела, потом за ноги к себе дернул и навалился всем телом. Услышала скрип расстегиваемой ширинки и закрыла глаза, чувствуя, как трясет всю, как слезы наворачиваются на глаза. Максим впился в мои губы своими сухими и горячими губами. А меня передернуло от гадливости… перед глазами эти же губы, целующие другую. Изо всех сил укусила так, что рот наполнился его кровью, но Макса это не остановило, все равно целует, кусает, надавливая жестоким ртом на мой, заставляя раскрыть его шире, вбивает язык глубже, заставляя задыхаться. Вцепилась ногтями в его щеку, пытаясь оттолкнуть, но он перехватил мои руки и заломил над моей головой, а мне на секунду удалось избавиться от натиска его рта.
– Не трогааай, – зашипела ему в лицо, – не смей ко мне прикасаться! Не смей своими грязными руками убийцы трогать меня! От тебя воняет смертью!
– Ничего, потерпишь! Грязными руками? О, да. Очень грязными. Ничего. Испачкаешься немного. Зато потом поорешь для меня, как всегда, когда войду в тебя по самые яйца!
Грубо, мерзко, нарочито пошло и отвратительно, без капли любви и эмоций. А мне вдруг стало так невыносимо горько, что я не смогла терпеть… расклеилась и обмякла ненадолго.
– Не делай этого снова!
Всхлипнула, отрицательно качая головой, пытаясь увернуться от его рта.
– Не усложняй. Я всего лишь тебя отымею… Раздвинь ноги, Дарина. – дышит мне в лицо, а меня передергивает от отвращения, от картинок его, совокупляющегося с той девушкой… которую он потом… О, Божеее! Нет! Я этого не выдержу! И нет, это не страх. Это был предел, тот предел невозврата, за которым умрет наша любовь навсегда. Во мне… А в нем она уже умерла. Ощутила его жадные ладони на своей груди, сопит, дышит, как голодное животное, и я не слышу почти своих тихих всхлипываний, своих криков. Он слишком силен, а я слишком ослабла, чтобы дать ему отпор. Только трепыхаться под ним и дергаться, пытаясь не дать задрать платье, увернуться от губ, пятнающих кожу мокрыми поцелуями. Чем сильнее сопротивляюсь, тем настойчивей его губы, тем сильнее кусает кожу и рычит, удерживая мои руки одной рукой, а другой шаря по моему телу. Задрал подол вверх, раздвинул ноги коленями, проводя пальцами по промежности.
Посмотрела в его бледное, искаженное примитивной похотью и яростью лицо и задохнулась от жалости к нам обоим. Вот она бездна. Мы на дне.
Неужели он делает это снова… топчет и рвет меня на части. Этот кошмар возвращается. И никто больше этого не сможет забыть и простить. Я зарыдала от бессилия и ощущения, что меня сейчас захлестнет агонией, если возьмет, если войдет насильно. Но его ничто не остановит. Он сумасшедший, обезумевший и потерявший человеческий облик Зверь. Он схватил добычу окровавленными зубами и не сможет их разжать.
– Посмотри на себя! Животное! Во что ты превратился? Ты больше не человек, ты…
– Ктоооо? – взревел и склонился ко мне так близко, что кончики его взмокших волос щекочут мне лоб.
– Никто… ты просто жуткое никто! Для меня! Ты лучше бей. Давай. Так, чтоб мясо висело ошметками. Когда-то у тебя прекрасно получилось! Клятвы ни черта не стоят, особенно если их говорил кто-то, кого на самом деле никогда не существовало! Не забудь только сдавить пальцы уже до конца!
Прохрипела я, глядя ему в глаза, сквозь туман, чувствуя полную опустошенность,
– Только убей, пожалуйста… убей меня в этот раз! Я с этой ненавистью жить не смогу все равно…
Максим остановился. Замер. Дрожа всем телом, всматриваясь мне в глаза, как будто наконец-то услышал меня. Капли пота упали мне на щеку и смешались с моими слезами. Я ощущаю эту грань… как в нем клокочет адская похоть и что-то еще.
– Будешь жить. Никуда не денешься! – выдохнул и отпрянул назад.
Пальцы, сжимающие мои бедра, медленно разжались. В этот момент в его комнату громко постучали.
– Бл**дь!
Соскочил с постели и пошел к двери, а я забилась в угол кровати, стуча зубами и содрогаясь от ощущения, что только что стояла одной ногой в разрытой могиле. Захлебывалась слезами, не веря, что этого не произошло. Не веря, что отсрочка все еще позволяет умирающей любви хрипло дышать, хватая синим помертвевшим ртом углекислый газ нашей ненависти к друг другу.
– Я сказал, не беспокоить меня!
– Шамиль вернулся. Видеть тебя желает. И… там одного русского поймали. Крутился вокруг лагеря.
Максим втащил чечена внутрь помещения.
– Слушай меня внимательно, Джабар… Эта женщина – моя, – кивнул на меня, – головой за нее отвечать будешь. За ее безопасность. Никого не подпускать, понял?
Подошел ко мне, стянул с кровати, поправляя платье, застегивая пуговицы на груди. А я не просто дрожу, меня подбрасывает, колотит так, что кажется, я подпрыгиваю на месте. Моя любовь умирала в таких страшных муках, что казалось, я от боли не сдержусь и начну орать беспрерывно, сгибаясь пополам и катаясь по полу. Максим поднял мое лицо за подбородок и вдруг вытер большими пальцами слезы со щек.
Я… вздрогнула так, как если бы он меня сейчас ударил, и широко распахнула глаза, всматриваясь в его черные бездны и выискивая за этой мглой клочки моей невыносимой синевы. Но ее не было… только веки чуть опустились и брови сошлись на переносице, как от сильного страдания… как будто ему так же больно, как и мне. Но ровно на секунду. На считанное проклятое и такое быстрое мгновение… но его хватило, чтоб мое сердце снова начало биться. Медленно… как будто я только что сделала свой первый глоток воздуха. Вынырнув со дна пропасти.
– Шамиль – мой брат. Поняла? Слушаться его будешь, как и меня. Уважение выказывать и почтение. Рот закрытым держи, пока я не разрешу говорить! Ясно?
Я нахмурилась, ничего не понимая.
– Ясно, я спросил? – и сдавил мне запястье. – Ослушаешься – высеку!
Повернулся к Джабару.
– Скажи Шамилю, что я тут с женой своей разбирался, сейчас выйду его встретить.
Джабар быстро закивал и на меня в изумлении посмотрел.
– А ты здесь останешься. Когда велю – тогда выйдешь. Пусть ей принесут нормальную одежду.
Шли часы, или минуты, или секунды. Я потеряла счет времени. Просто смотрела в одну точку и раскачивалась из стороны в сторону, как маятник. Меня не покидало ощущение, что это начало конца. Слишком много смерти и боли. Настолько много, что, наверное, я никогда не смогу этого забыть.
Остатки гордости и самоуважения остались где-то на дне всей той грязи, что я видела, и сожаление. Да, он так и не стал моим… я не смогла удержать его, как и те, кто были до меня, как и те, кто будут после. Мечты… какие же идиотские они были. Мечты о нас. О долгой жизни рядом с ним. Приручить Зверя. Вот чего я хотела. А на самом деле он всего лишь какое-то время позволял кормить его с руки, а потом просто развернулся и ушел на свободу, при этом став таким же чужим и опасным, как и любой хищник.
Как горько это осознавать. Горько понимать, что даже дети не имеют для него значения. Ни одного приоритета, ни одной ценности, которая могла бы это остановить.
Снаружи что-то праздновали, кричали, пели песни. Началась очередная вакханалия. А мне уже все равно. Все мои мысли были о детях, о братьях… особенно об Изгое. Получил ли он мое сообщение? Найдет ли детей? Сможет ли освободить их?
Я старалась не думать о Максиме. Отключиться, но не получалось. Каждая мысль о нем причиняла мне дикую боль, невыносимую. И во мне не осталось ревности, не осталось чувства, что он меня унизил и предал. Нет. Если б я чувствовала всего лишь это, мне бы не было так страшно… еще не все было бы потеряно. Гораздо хуже – я ощущала жуткую пустоту внутри. Как будто во мне вырезали дыру. Глухое, черное отчаяние, сводящее с ума, окутало меня и окунало в панику каждый раз, когда я думала о завтрашнем дне и понимала, что у нас его нет.
Мне даже не было больше больно от того, что я видела его с другими женщинами, от того, что он спал с ними, имел их у меня на глазах. Это было странное отупение от понимания, что их количество сводит их значимость в его жизни на «нет». Такое нельзя назвать изменой. Это хуже измены. Это такая грязь, такое болото, при котором я понимала, что пусть я и нахожусь в стороне, но меня всю окатило помоями. Здесь больше нет уважения ко мне, как к его жене, как к матери его детей.
И я уже не ревновала его к тем безликим обнаженным телам, над которыми они глумились всем своим вертепом. Такая ревность ниже моего достоинства. Мне было их искренне жаль. Особенно тех, кто больше никогда не откроет глаза после моего мужа… а еще я им завидовала. Их он не мучил так долго, как меня. Он не топтал и не выдирал с мясом их души и сердца. А меня рвал на части, ломал, крошил, сжигал, топтался по мне ногами и топил в своей грязи.
И сводило с ума понимание – с этого дна ему уже никогда не подняться и от этой грязи не отмыться. Не в моих глазах. В его собственных. Придет момент, когда он прозреет. Я не верила, что там, под толстой коркой гнилого панциря не прячется его израненная, вымотанная и сломанная душа. Он спрятал ее, закопал и засыпал землей. Но рано или поздно она выберется наружу и…. он не сможет с этим жить дальше. Что бы не натворил этот проклятый безумец, он всегда останется моим Максимом. Моим мужем. Моим первым и единственным мужчиной. Отцом моей дочки и нерожденного младенца, которого мы потеряли. Никогда и никого я не буду любить так, как люблю его. После такой любви остается только выжженная зола. На ней уже никогда и ничего не вырастет. После той страсти, того урагана, который мог подарить Максим Воронов, становишься рабыней, зависимой от дьявольских эмоций и от той сладкой боли, которую может дать только он.
И нет таких сил, такого лекарства, способного излечить от этой болезни. И пусть я сумасшедшая, пусть я ненормальная, тряпка, у которой нет достоинства и гордости, но все это принадлежало мне, я все это выбрала сама, я была со всем согласна, лишь бы он какое-то время назывался моим. И я пошла за ним в это пекло.
Падаю, спотыкаюсь, раздираю в кровь колени и ладони и снова иду, ползу в его мрак. И в этом только моя вина.
Я должна до него достучаться. Должна сделать так, чтоб он отправил детей обратно домой. Пусть оставит меня себе и мучит до самой смерти. Я согласна.
Жутко лишь одно – он ведь уже не вернется из этой бездны обратно… А я? Смогу ли я вернуться одна без него? Что я буду делать, если он меня отпустит?
Снаружи снова послышались хохот, музыка и выстрелы. Я медленно выдохнула и облокотилась о стену, обхватив себя руками, глядя вверх.
Тусклые лампочки в центре потолка, без плафонов, с мелкими мошками, крутящимися вокруг и замертво падающими на светлое пятно вниз, на старый ковер. Я прислушалась к звукам, встала с кровати и прокралась к двери. Там царил хаос. Я различала стоны, крики и снова хохот.
Там снова царит тот ад, который я застала, когда меня сюда привезли. Неужели они опять насилуют и убивают несчастных девушек или измываются над пленными. Я прижалась к двери, закусив губу до крови, содрогаясь от ужаса. Я изо всех сил старалась не сойти с ума. Думать о детях.
Меня приказали стеречь, меня не убьют. Хотя кто знает. Мой муж меняет свои решения со скоростью звука. Я уже не могла быть ни в чем уверена. Любящий нежный отец смог превратиться в жестокого тирана, который обрек своих детей на голод и ужас плена, разве он может пожалеть меня? Сомневаюсь. Я уже не имею над ним никакой власти. Я ему теперь никто. Он от меня отказался. Максим Воронов собственноручно подписал бумаги о нашем разводе. Да он и не Воронов больше.
В этот момент послышались шаги, кто-то приблизился к двери. Я вжалась в стену, мечтая с ней слиться, притаилась за дверью в ожидании.
Повернулся ключ в замке, и я увидела Джабара. Он бросил мне какую-то черную ткань.
– Надень это на себя, закрой волосы и иди за мной, женщина.
– Куда? – спросила я и прижала к себе ткань.
– Твой муж приказал привести тебя. Не задавай лишних вопросов. Здесь не принято, чтоб женщины болтали.
Ткань, которую он мне дал, оказалось платком или чем-то, напоминающим платок. Наверное, хочет, чтоб я намотала на себя. Я покрутила платок в руках и снова посмотрела на Джабара.
– Я не умею это надевать.
Он выругался на своем языке. То, что это было ругательство, я даже не сомневалась.
– Идем, возьми это с собой, тебе помогут.
Надежда, что он оставит меня в покое и снова закроет в комнате Максима, лопнула как мыльный пузырь.
Он вывел меня другой дорогой, через какую-то узкую дверь в большое помещение, полное женщин. У нескольких из них на руках были маленькие дети. Они смолкли и смотрели на меня. Нет. Не враждебно. Скорее, равнодушно. Как будто привыкли. И… мне стало страшно. В их глазах было пусто. Там не было страха, любви, ненависти, а полная пустота.
– Эй, Дагмара, повяжи на голову жены Аслана платок.
Одна из женщин, полноватая и высокая, встала со скамейки, отложила шитье в сторону, когда я посмотрела, что именно она зашивает, то судорожно сглотнула – это была черная маска с прорезями для глаз.
– Жена? – переспросила и уже с любопытством посмотрела на меня. – Мало ему здесь жен.
– Молчи, женщина, твое дело за порядком присматривать, а не рот раскрывать.
Стало тяжело дышать. Она сказала про жен, а мне словно дали еще раз под ребра да так, что дыхание выбило. Осмотрелась по сторонам, разглядывая похожие лица под черными платками. Кто из них? Какую он своей называет?
– Джанан. Давай, повяжи платок. Пошустрее.
Ко мне подошла молоденькая девушка с огромными серыми глазами. Вроде похожа на русскую и кожа светлая, одета во все черное, закрыта с ног до головы. Показалось, что видела ее где-то… но где? Она молча у меня рывком платок выхватила. Дернула так, что ткань затрещала. Отрывистыми движениями мне на голову надела. На шее намотала, заколола сбоку булавкой.
– Сегодня тебя к себе не возьмет – ее трахать будет.
Тихо сказала Дагмара, а я резко повернулась к девушке, и наши взгляды встретились. А перед глазами другая картина, где он девушку в губы целует, усадив к себе на колени. ЕЕ.
И в этих глазах я увидела не просто ненависть, а отчаянье и боль. Боже! Сколько ей? Восемнадцать хоть есть? Он с ума сошел?
И сердце такая тоска сдавила, что стало нечем дышать, комок в горле застрял жесткий, как камень. Когда я его полюбила, мне было шестнадцать… и на всех его баб я смотрела с таким же отчаянием и болью. А он… как он смотрит на нее? Как смотрел когда-то на меня?
– Идем. Налюбуешься на них еще, – прорычал Джабар и кивнул головой на выход. Мы вышли на улицу, и в нос ударил запах костра и жареного мяса.
– Сууууууукаааа, – крик по-русски и стон боли после глухого удара. Я обернулась, и с губ сорвался стон, а внутри все похолодело, и по телу разлилась волна отчаянного ужаса.
На железном турнике висел Изгой, весь залитый кровью, избитый и израненный. Раздетый до пояса. Два боевика били его в живот, а он плевал в них кровью и матерился. На все это спокойно смотрел Макс и потягивал кальян рядом с другим бородатым чеченом.