Легко ли быть Богом? А Ты попробуй. Сначала полюби. Легко любить добрых, щедрых душой, умных, красивых, интересных и талантливых. Хотя бы близких по духу. А Ты полюби тех, кто плюёт в душу, кто плодит низость и бьёт в спину, полюби тех кто предаёт и лжёт.
Полюби, зная, что ничего не изменится, и эти люди не станут лучше благодаря твоей любви. Они сожгут, распнут, даже не добьют до конца, бросив мучиться. А Ты прости. Всё прости и продолжай любить. Искренне, не щадя себя, глубоко, как любят идеал, как матери любят сыновей, как женщина любит мужчину, как скрипач любит свою скрипку, как способен любить только Бог. Когда этого станет мало – распахни грудь. Пусть твоя душа станет проходным двором, для каждой боли, для каждой беды. Для любой судьбы, уже потерянной в бездне времён, или только грядущей.
(с) Аль Квотион
– Пусть снимет свои шмотки и наденет вот это. – ткнули мне в руки какое-то платье, скорее напоминающее бесформенный мешок.
– У нас не было приказа ее раздевать.
Один из боевиков, тот, что хлопал меня по щекам и вливал воду, пожал плечами.
– Это правила для всех – заложники снимают одежду. Мы должны знать, что она ничего не прячет в своих штанах или кофте. Да и шмотки хорошие – отдадим в лагерь. Раздевайся.
Я отрицательно качнула головой.
– Я сказал, раздевайся, или я раздену.
Щелкнул пальцами, и я увидела в его руке нож. Нет… умирать мне нельзя. Там дети. Сами. Отвернулась и стянула с себя кофту, затем штаны. Один из тварей присвистнул.
– А говоришь, кожа да кости. Уууух, какая задница. Я б и на сиськи посмотрел. Пусть повернется.
– Рустам!
– Что? Я ж не трахаю. Я потрогать хочу.
Почувствовала, как меня облапали за ягодицы и больно ущипнули. Стиснула челюсти и закусила нижнюю губу.
– Повернись, сучка.
Я быстро схватила платье и начала натягивать через голову.
– Повернись, тварь, я сказал! – схватил за волосы, дергая к себе.
– Да пошел ты! – плюнула ему в рожу, и он наотмашь ударил меня по щеке, так, что в глазах заплясали искры.
– Уймись! Приказано было не трогать!
– Она в меня плюнула, уууу, сукааа! – снова замахнулся, но его оттолкнули в сторону, не давая меня ударить, а у меня от страха засосало под ложечкой, и все тело начало дрожать. Я больше не была уверена, что человек, который назывался моим мужем, защитит меня.
– Все! Отпусти! Я успокоился! – схватил меня под руку. – Пошла! Давай!
***
Когда меня вывели снова в коридоры, я наконец-то вздохнула. Из-за стен все еще доносились звуки музыки, хохот, звон разбитого стекла. Но мы не пошли в сторону адского праздника, мы свернули к узкой лестнице, ведущей наверх. Видимо, в покои самих хозяев вертепа. И если снаружи здание казалось недостроенным, внутри было все устроено для личного комфорта его обитателей. Нет, никакого шика, естественно. Ничего, что более или менее походило бы на то, что я привыкла видеть в нашем доме. Скорее, некое подобие цивилизации, где стены без покрытия и обоев, но на них мог висеть плазменный телевизор, а на полу ковры один на другом, но кое-где просвечивает голый бетон. Поднялись на последний этаж, и один из боевиков постучал в железную дверь:
– Аслан, привел к тебе русскую.
– Входи.
Отворив железную дверь, втолкнул меня внутрь. Узкая комната, без окон, практически без мебели. Только шикарная двуспальная кровать, кресло и тумбочка. На кресле валяются вещи. И я увидела ЕГО, появившегося сбоку, из темноты. Скользнул по мне безразличным взглядом и повернулся к Рустаму:
– Я разве приказывал ее раздевать?
– Так всех заложников…
Он вдруг сгреб Рустама за шкирку, и у того с головы слетела шапка.
– Я спрашиваю – Я ПРИКАЗЫВАЛ ЕЕ РАЗДЕВАТЬ?
Повернулся ко мне и, схватив за лицо, развернул на свет, при этом совершенно не глядя мне в глаза… а я…я не могу смотреть на него. Просто не могу. Меня тошнит от одной мысли, что я увижу родное лицо так близко и… пойму, что оно стало настолько чужим и страшным.
– А это что? Кто?! Это сделал кто?
Несколько секунд смотрел Рустаму в глаза. Потом за шкирку подтащил к тумбе, схватил за руку, насильно заставил положить ее на деревянную поверхность.
– Не надо, Аслан… не надо, брат! Она меня оскорбила… она в меня плюнула… брат, не надо, прошу!
Максим посмотрел на боевика, и тот весь обмяк, покрываясь потом.
– Разожми пальцы, или это будет рука.
– Аслааааан.
– Разожми!
– Аааааааааааа…
Я зажмурилась, когда услышала дикий вопль.
– Еще раз тронешь кого-то или что-то без моего приказа, пристрелю, как бешеную собаку. Скажи спасибо, что жив остался.
– Спасибооо, – рыданием.
Я все еще стояла с крепко зажмуренными глазами, вжавшись в стену спиной, когда захлопнулась железная дверь.
Послышались шаги, и я скорее угадала, чем увидела, что Максим стоит напротив меня. Еще несколько шагов, и он совсем рядом. Я медленно открыла глаза. Наши взгляды встретились, и тело пронизал ток, пригвоздив меня к полу.
Нет больше синевы… она спрятана под линзами. На меня смотрит сама чернота. И в ней нет жалости. Глаза, налитые кровью, с мешками под нижними воспаленными веками, затуманенные наркотиками, просто царапают мое лицо. Он рассматривает меня… как подопытное насекомое. Скрестив руки на груди.
– Идиотка, – скрипучим, хриплым голосом, так не похожим на его собственный. Молчу, глядя на него и дрожа всем телом. – Кто прислал?
– Там… в автобусе твои дети. Они голодают. Позаботься о детях… М
– АСЛАН! – прорычал тихо, не давая назвать его имя.
– Аслан…, – повторила жалким срывающимся шепотом. Но он даже не обратил внимание на мои слова, закурил, с шипением затянулся сигаретой и выпустил дым мне в лицо.
– Я спросил, кто прислал и зачем?
Усмехнулась пересохшими губами.
– Прислал? О чем ты… мы к тебе приехали. Я и дети… Они там в автобусе, ты понимаешь? Их же могут пристрелить, обидеть, ударить! Там Таяяяя. Она не ела несколько дней.
Он отошел к тумбе, и я захлебнулась криком, когда мой муж смахнул с нее пальцы… о боже… боже мой…, открыл ящик, достал два стакана. Налил себе воды, потом повернулся ко мне.
– Пить хочешь?
Пить? Он предлагает мне пить, после того, как я сказала ему, что наша дочь в автобусе с террористами?
– НЕТ! Я не хочу пить! Я хочу, чтоб ты сжалился над нашей дочкой и над…над твоим сыном!
– Сыном? У меня нет сына! Как, впрочем, нет и жалости.
– Это сын…сын сестры Фимы… ты с ней… у тебя… Его Яша зовут. Я усыновила и…
– Мне неинтересно, можешь не рассказывать о широте и доброте твоей души.
Снова подошел ко мне и ткнул мне в руку стакан.
– Так вот насчет жалости. У тебя ее не было, когда ты тащилась сюда и тащила их за собой. Хотя знаешь, – ухмыльнулся жуткой ухмылкой, которую я никогда не видела по отношению к себе, – хорошо, что ты здесь. Мне нужно пару услуг от моего так называемого братца, и ты мне обеспечишь его сговорчивость, как и дети.
Неужели мне это говорит он, вот с таким ледяным равнодушием… Боже, кто он? Дьявол? К кому я пришла просить?
– Дай мне еду и отпусти меня к детям. Отпусти нас всех…. Если ты больше не ты… отпусти нас!
Он расхохотался, и я невольно закрыла уши руками.
– Отпустить сестру Андрея Воронова? Ты сама приплыла ко мне в руки и поможешь сделать его посговорчивей. И будешь молчать о том, кто я такой… иначе я отрежу тебе язык.
Прозвучало с ненавистью и так зловеще, что я не усомнилась в его словах. Это не была угроза, и черные глаза сверлили во мне дыру.
– Не сестру Андрея Воронова… а жену Максима Воронова! Ты забыл, что я все еще не дала тебе развод. Твои дети носят твою фамилию. Мы все Вороновы, такие же, как и ты. Твоя кровь и плоть! Максиииим! Сжалься. Я пришла к тебе умолять. Пусть ты вычеркнул меня, пусть совсем обезумел от смерти и крови, но вспомни о дочке. Нашей дочке. Твоей!
Он вдруг резко развернулся ко мне.
– Я не Воронов. У меня не было фамилии никогда, и никто из вас не знает, кто я на самом деле. Поэтому насрать на развод. И на тебя. Ты мне никто. И всегда была никем!
И ни слова о детях. Бьет наотмашь каждой фразой… пусть бы бил словами и о них… но он избегает даже упоминать. Как будто именно это он не слышит или не хочет слышать.
Максим залпом осушил стакан с водой и швырнул его о стену. Осколки стекла символично засверкали на полу. Вот так он разбил и нашу любовь… нет не сейчас… а когда отказался от нас и добровольно решил избавиться от всех воспоминаний. Я бросилась к нему и вцепилась в рукав куртки.
– Посмотри на меня, Максиииим. Что ты делаешь? Где ты? Я не вижу тебя… Кто это… кто передо мной сейчас? Где ты дел Максима, которого я так безумно любила?
– Любила? – усмехнулся с оскалом, не весело, а страшно, зло. – Пох*й! Поняла? Мне плевать. На тебя, на сраную любовь, на всякую ху***ту, которую ты там себе придумала и пытаешься меня ею «лечить». Я никогда и никого не любил и любить не умею. И ты конченая дура, если думала, что когда-то было иначе.
Выдернул руку и грубо оттолкнул меня от себя… Я бы зарыдала сейчас, взвыла бы, но не смогла произнести ничего, кроме ужасающе хриплого:
– Тебя убьют здесь…. ты это понимаешь? Ты…ты ведь умрешь здесь, Максим. Или ваши, или наши…убьют.
Прошептала я, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Боже, неужели я все еще его жалею? Неужели я в самом деле так дико боюсь, что он погибнет…
– Ты, кажется, пришла сюда умолять дать еды твоим детям? Так давай начинай… без прелюдий, слюней и соплей. Удиви меня. Сделай что-то, чего я еще не видел от тебя. Побейся головой о стены, разорви на себе одежду, расцарапай грудь, – он смотрел на меня диким остекленевшим взглядом и жутко улыбался, – а вдруг она проснется… моя жалость, и я отправлю тебя нахрен с парочкой сэндвичей. Рискни.
И мне стало по-настоящему жутко… я действительно больше не видела перед собой Максима. Передо мной стоял Аслан Шамхадов… и мне вдруг показалось, что на самом деле так было всегда.
– Ты! Ничего в тебе нет человеческого? Ты все это занюхал кокаином или чем ты заглушаешь угрызения совести? – меня начало трясти, словно от холода, зубы стучат, и в висках холод стынет. – Мы жили вместе, спали в одной постели. Я любила тебя любым, принимала любым и готова была простить что угодно за то, чтобы наше дыхание оставалось одним на двоих… Ты хочешь сказать, что все это ложь? Почему ты рвешь меня на части, Ма…? – и осеклась, не назвав по имени.
– Дыхание? Углекислый газ, ты хотела сказать?! Все, что ты делала, было по доброй воле, и чтоб вырваться из той нищеты, которая светила детдомовке без гроша за душой. Тебе маячило лишь две дороги – или на панель, или за решетку за воровство. Но ты оказалась умной девочкой и решила, что лучше трахаться и сосать у одного, и заиметь миллионы. Думала, схватила черта за бороду, и твои сладкие дырки медом намазаны? Поверь, они самые обыкновенные, как и у тысячи других баб! Или ты считала, что привяжешь меня к своей юбке дочерью? Решила, что я теперь весь целиком и полностью твой? Ничто не сможет удержать меня, Дарина. Ничто и никто! Ни ты, ни твой ребёнок, ни братец так называемый. НИКТО! Мне насрать. Если ты в это не веришь, то у тебя большая проблема, так как и на это мне тоже насрать.
– Пусть так. Пусть насрать на меня. На дочь? ТВОЮ дочь! Тоже насрать?
В горле начало драть от приближающегося истерического вопля.
– Тоже насрать! – равнодушно сказал он, и я бросилась на него, не выдержала. Замахнулась, чтобы влепить пощёчину, чтобы разодрать ему лицо, но Максим схватил меня за запястье, сдавил до хруста с такой силой, что я от боли застонала, а он заставил меня скрючившись опуститься на колени. По моим щекам потекли слезы, я смотрела на него снизу вверх, а он на меня не смотрел, сжал челюсти и вглядывался в никуда остекленевшим взглядом, а потом прошипел, сдавив мою руку еще сильнее:
– Нет больше того человека, ясно? Даже больше – его никогда не было. Ты его придумала в своей маленькой и пустой голове с розовым конфетти вместо мозгов. Шевели извилинами, начни видеть правду без розовых очков. Ты пришла сюда с определенной целью, а я озвучу тебе способ ее достижения, либо забудь о своей цели. Есть Зверь. Он был, и он будет. Из человеческого в нем только тело и голос. И интересуют его на данный момент совершенно банальные потребности. И ты либо удовлетворишь их, либо будешь сидеть в подвале, пока твой брат не согласится на мои условия.
Максим разжал пальцы, и я рухнула на пол, растирая запястье, на котором остались бордовые кровоподтеки.
– Ты действительно Зверь… Я, и правда, где-то просмотрела и ошиблась. Я не хочу с тобой больше говорить. Нам не о чем. Сытый голодного не поймет. Но если когда-нибудь наркота и вся дурь выветрится из твоей головы… ты не простишь себе этого… Если. Но я сомневаюсь, что это произойдет. Твой Зверь убил человека, которого я любила… И не только его… Ты – убийца. И в моих глазах ничто этого не изменит. Никогда.
Неожиданно его бледное бородатое лицо озарила улыбка, сверкнули белые зубы, и я с колкой болью в сердце подумала, что его красоту не портит даже эта борода, даже этот синеватый оттенок кожи, как у ожившего мертвеца, и эти синяки под огромными впалыми глазами. Описание звучит ужасно… а наяву он дьявольски красив. Мрачно и обреченно.
Он подошел к кровати и с размаху уселся на нее, откинулся на руках назад.
– Ну так как насчет моих потребностей? Удовлетворишь их, и я подобрею. Иди ко мне. Можешь подползти – меня это заводит.
Похлопал по колену, подзывая к себе, как собаку. И я ощутила, как тошнота подступает к горлу. Скольких он перетрахал на этой постели, на этом ковре. В этой проклятой комнате. Скольких притаскивали сюда несчастных, чтобы издеваться и насиловать их…
– Я сказал, ко мне подойди.
Поднялась и на ватных ногах приблизилась к нему, а он смотрит на меня снизу вверх и победоносно улыбается. Глаза сухо, лихорадочно блестят. Ему нравится меня унижать, нравится видеть, как я дрожу от ярости. Я какое-то время смотрела ему в лицо, а потом хрипло прошептала:
– Ты мне противен. От тебя воняет твоими шлюхами, падалью, и я тебя презираю.
– Как же охуи****но слышать от тебя наконец-то правду. «Я люблю тебя» так скучно и так банально, а главное – так тошнотворно-лживо. Предлагаю договориться. Нам ведь больше нечего скрывать друг от друга. Каждый знает, чего он хочет.
– И чего ты хочешь? – прошипела я, дрожа всем телом.
– Прямо сейчас? Чтоб ты мне отсосала. – его слова повергли меня в ступор, я застыла, ощущая, как немеет все тело. – Ну так как? Отсосешь? Нет? Жаль. Придется позвать другую.
Я не выдержала и плюнула ему в лицо, а он подскочил с кровати и замахнулся, вынудив меня зажмуриться и приготовиться ощутить удар… но его не последовало. Вместо этого щелкнул замок на двери:
– Уведи ее, пусть вымоется, переоденется, поест. К ночи приведёшь обратно. Пусть Гульнара ею займется. Никаких охранников и грязных камер. Понял?
– Понял.
– Если хоть кто-то тронет пальцем – вырву кадык!
Сказал очень тихо, но я все же услышала. Как будто тонкий, как паутина, луч света, пробившийся сквозь тьму. Я задыхалась от отчаянья и безысходности. Он меня не слышит. Этот Зверь. И в нем не осталось и следа от Максима, которого я знала. Животное. Жуткий хищник. А я тупая добыча, которая сама пришла к нему в руки. Я вытерла слезы тыльной стороной ладони, а внутри все высыхало, превращалось в пустыню, вымирало. Наши дети там одни, голодные, брошенные, а их отец пирует, вдоволь наглотавшись наркоты, пьет, жрет, удовлетворяет свои низменные желания.
Меня привели в комнату, завешанную коврами, с низкими мягкими топчанами. Женщина в хиджабе поприветствовала меня кивком головы и повела в соседнее помещение, где оказался душ и ванная. Она дала мне полотенце и на ломаном русском велела мне вымыться.
Отвращение поднималось с низа живота и захлестывало волной безумного отчаяния. Так же когда-то меня готовили к встрече с Бакитом, и я ждала… боже, я ведь так ждала, что мой Зверь спасет меня. А сейчас… он ничем не отличается от подонка и садиста, братца Ахмеда, да и от Ахмеда тоже не отличался. Лучше бы я осталась рядом с детьми. Мы бы пережили это вместе или вместе умерли от голода или от рук террористов. А я бросила их… снова пошла к нему. Поверила, что он может помочь вопреки всему, что это его очередная игра и он защитит нас! Я все еще жила иллюзиями и пряталась за жалкой оболочкой той великой любви, которая сгорела в его ненависти и жажде мести всем. Как мерзко он говорил слово «братец», как пренебрежительно говорил о нашей дочери. Неужели это все правда, и передо мной настоящий Максим Воронов… или как его звали всегда по-настоящему… а мы все видели кого-то другого?
Женщина расчесала мне волосы, надела на меня платье, но я не смотрела ни на наряд, ни на нее. Я отключила разум. Я больше не могла думать. Я стала сплошным синяком, сгустком дикой боли, которая нарастала и грозилась меня задушить. И снова лестница, коридоры, двери, лязг замков. А от меня осталась лишь жалкая оболочка, с трудом воспринимающая происходящее. Я ломалась и не выдерживала нервного напряжения. Захлопнулась дверь, и я открыла глаза. Снова то же помещение, полумрак и тихая музыка. Постель расстелена.
Мой муж развалился на белых простынях в камуфляжной одежде. Даже не взглянул на меня, он был занят выстраиванием белых полосок кокаина на тумбе. Наклонился вперед и, вставив свернутую в трубочку купюру в ноздрю, шумно потянул полоску. Закатил глаза, запрокидывая голову и наслаждаясь полученным кайфом, а я чуть не застонала вслух, закусила губу до крови.
– Рано или поздно ты убьешь себя сам.
Рассмеялся, подняв на меня тяжелый, подернутый дымкой, взгляд, втер остатки порошка в десну и облизал палец.
– Мертвецов убить уже невозможно… А вообще, разве ты не жаждешь моей смерти?
А я смотрела на него и понимала, что в эту секунду я жажду своей… жажду и жалею, что очнулась от проклятой комы. Как же хочется отобрать у него нож, торчащий из-за голенища ботинка, и всадить себе в грудь, прекратить эту пытку.
Но я не имею право даже на это. Там дети. Я должна их спасти.
– Что стоишь на пороге, как чужая? Иди сюда. Мы заключим с тобой интересную сделку, ты делаешь мне хорошо, а я звоню своим ребятам, и детей накормят. Ну как? Тебе нравится?
Закрыла глаза, пытаясь унять волну боли. Это вытерпеть невозможно. Где-то должен быть предел.
– Избей меня и брось в подвал. Если тебе это доставит удовольствие. Или избей и оставь харкать кровью у твоих ног…. я буду молчать или кричать, как захочешь. Избей меня молча и прикажи накормить моих детей.
Он встал с постели и подошел ко мне, медленно сделал круг и остановился напротив. Я вся внутренне сжалась, обхватила плечи руками.
– Избить? Ты предпочитаешь боль сексу со мной? С каких пор? Можно подумать, это будет впервые. Я трахал тебя в самых разных позах и самыми разными способами. Мы можем вспомнить, как охрененно нам было когда-то вдвоем в постели, а чаще вне ее. Невелика цена за жизнь. Всего лишь раздвинуть ноги перед собственным бывшим мужем.
Он тронул мои волосы, а я стиснула челюсти и сжала руки в кулаки, вспарывая кожу на ладонях. Впервые внутри меня ничего не отозвалось на его прикосновения. Глухо и пусто. Только ненависть к себе и к нему. Пальцы перебирали мои локоны, потом он провел по моей скуле, по нижней губе.
– Ты удивительно красива, Дарина. Самая красивая из всех женщин, побывавших в моей постели… Даже сейчас, униженная, дрожащая, худая и бледная… но такая красивая.
– Как ты еще не сдох от СПИДа или сифилиса со всеми шлюхами, побывавшими в твоей постели.
– Я разборчив, милая. И есть такое прекрасное изобретение человечества – презерватив. Но селекция все же превыше всего. Именно поэтому моей женой была ты… – трогает мою скулу, а меня трясет всю, и слезы из-под закрытых век катятся. Как же это грязно. Он грязный, руки его по локоть в крови. Если отдамся ему здесь, никогда от всего этого не отмоюсь.
– Слезы… такие чистые и хрустальные. О чем плачешь, милая?
Как же омерзительно звучит эта «милая», и как же отчаянно где-то там внутри что-то жаждет услышать «малыш»… и понимает, что это нежное слово из прошлого нельзя марать всей этой грязью. Милая естественней, застасканней и грязнее.
– Ты ж не с целкой пришла сюда проститься.
Резко повернул к себе и взял за подбородок.
– Когда я тебя лишал девственности, ты не плакала. Раздевайся, Дарина.