– Дура! Лучше бы ты была в коме! – прокричал я, выскакивая из комнаты.
На мои истошные вопли даже выглянул Билл.
– Что разорался, тебя убивают что ль?!
– Пошёл ты! – не оборачиваясь бросил я и, рванув с крючка в прихожей первую попавшуюся куртку, от чего у той с треском оторвался капюшон, накинул её на себя и бросился вон. На улице вовсю бушевал снего-дождь. Я втянул голову в плечи и быстрым шагом пошёл куда глаза глядят. Должно быть, было очень холодно, но я не замечал этого – мне как раз необходимо было немного остыть. «Ведь нарочно же, нарочно по больному!» – бормотал я про себя, щурясь от секущего лицо ветра. Такой поступок действительно был неожиданно подлым для Иды – ведь только ей я рассказал о том, что именно произошло в парке, и она несомненно помнит об этом, ведь ей тогда было уже пять. Тогда почему же?.. За что?.. Зачем?.. Может, она хотела таким образом встряхнуть меня. Но почему тогда не сказать! Неужели это так сложно?! А если совсем разучилась говорить – так подойди и обними, как сделала, когда я, десятилетний, рыдая рассказал тебе о своих злоключениях. Но нет! Гораздо лучше швырнуть мне под нос комок грёбаных червей!
По крайней мере одного она добилась. Во мне проснулась первая настоящая эмоция с момента смерти Хотару. И эмоция эта была – ярость. А за ней нахлынули обида, горечь и одиночество. Я почувствовал, что ужасно замёрз. Аж зуб на зуб не попадает. Огляделся – кругом незнакомые дома. Ещё не хватало заблудиться! Снова разболеюсь, как пить дать.
Я попытался восстановить в памяти траекторию своих лихорадочных блужданий, но тщетно. Долго бы я скитался по ночным улицам, если бы не увидел вдалеке какой-то свет. Странный пурпурный огонёк тут же приковал моё внимание. Уж не знаю, что меня на это сподвигло, но я как зачарованный пошёл к нему. И вот что удивительно – казалось, он находится в паре метров от меня, но как я ни ускорял шаг, он всё не приближался. Внезапно я обнаружил себя возле своего дома. Лиловый шарик размером примерно с виноградину преспокойно лежал под козырьком моего подъезда. Я наклонился и поднял его. Он был на удивление тёплым. «Какая странная штука…» – подумал я, вертя его в руках. Шарик был наполнен густой перламутрово-сиреневой жидкостью, клубящейся как атмосфера крошечной планеты и испускающей мягкое сияние. Расплывчатые узоры красивейших оттенков переливались в нём, словно в калейдоскопе. Они вызвали у меня воспоминание о гиперпространстве. Я по ассоциации вспомнил о Хотару и снова приуныл.
В нашу комнату я заходил с большой опаской, а к компьютеру не рискнул даже приблизиться, хотя червей не было видно. Надеюсь, Ида убрала их, или Билл вдруг расстарался. Перед тем как лечь на кровать, я на всякий случай тщательно осмотрел подушку и простыню, встряхнул одеяло. Лёг. Сестра-торшер стояла в углу возле своей кровати лицом к стене. Наверное, может показаться странным, что мы живём в одной комнате, несмотря на то, что мы уже не дети. Раньше это действительно была детская, а в другой комнате жили мама и Билл, отец Иды. И мы жили неплохо, то того дня, когда моей сестре выпало петь на концерте в честь выпускного из начальной школы.
Она пыталась скрыть, как горда собой, но я легко догадывался об этом по радостным искрам в её глазах. Ведь она будет исполнять сольный музыкальный номер на глазах у всех учеников начальной школы и их родителей! Подумать только – для выступления не выбрали не Хельгу, которая гораздо выше и была бы заметнее на сцене, и не Анну, первую красавицу в классе по прозвищу Рапунцель, а именно её – мою маленькую сестрёнку за то, что она прекрасно поёт. Для этого торжественного случая она упросила маму немного подвести её светлые брови и ресницы и подкрасить коралловым блеском бледные искусанные губки. На ней была клетчатая юбка и парадная белая рубашка, а на тонких русых волосах красовались огромные белые банты.
Мама тоже оделась нарядно. Летнее платье так шло к её стройной, даже немного слишком худой фигуре. Такая будет и у Иды, когда она подрастёт. А вот мне, к сожалению, телосложение досталось от отца.
– Позвони папе! – взволнованно попросила Ида, – он сразу к школе подъедет?
Мама набрала Биллу, который как раз должен был вернуться из командировки, но он сообщил, что рейс задерживается на несколько часов. Он никак не мог бы успеть. Тогда сестра стала умолять меня пойти на концерт смотреть, как она поёт.
– Неа, и речи быть не может, у меня консультация к экзамену.
– Ну, не сам экзамен же. Пожа-а-алуйста!
– Я правда должен пойти. Это очень важно.
– Ну милый бра-а-атик любимый! – скороговоркой проговорила она, обнимая меня на уровне пояса, докуда хватало роста, – это же всего один раз в жизни!
– Этот экзамен тоже один раз в жизни.
– Ну иди на свою тупую консультацию, всё равно ничего не сдашь! – с досадой выкрикнула она.
– А ты иди на свой тупой детсадовский концерт, всё равно ты поёшь как будто кошку душат!
– Неправда! Непра-а-авда! – нервное ассиметричное личико Иды болезненно скривилось. Она из последних сил сдерживала слёзы, чтобы не размазать первый в жизни макияж.
– Счастлив? – с укором спросила мама и быстро повела Иду в коридор, – вырастила придурка! А ты чего разнылась? Истеричка. Резче, а то на автобус опоздаем. Сплошное мучение с вами…
Это были последние слова, которые я от неё слышал. Когда я вернулся домой с консультации, то узнал о теракте в сестриной школе. Мама погибла у Иды на глазах. Сестра даже не была ранена, но находилась в глубоком обмороке. Врачи опасались, что она вообще не придёт в сознание и впадёт кому. Но этого не случилось. Я был в её палате, когда она открыла глаза, но в этих двух маленьких лужицах болотного цвета моей сестры больше не было.
Я принял наиболее комфортную позу, обняв подогнутый уголок одеяла и подтянув колени к животу. Сжался. По спине всё ещё изредка пробегала дрожь – тело напоминало, как я выгуливал его по промозглым ночным улицам. Я уже балансировал на грани сна, но моё сознание цеплялось за тихую, будто играющую в соседней комнате, музыку. Как ни странно, она не раздражала меня, как раз наоборот: мне вдруг захотелось найти её источник и приблизиться к нему. Я лениво вылез из постели и походил по комнате, стараясь не шуметь и напряжённо прислушиваясь. Поиски вывели меня в коридор – чарующая, едва слышная мелодия лилась из кармана куртки, в которой я блуждал сегодня. Я тут же вспомнил о странном шарике. Неужели он и является источником звука? С нарастающим удивлением нашарил его в кармане, поднёс к уху. Так и есть.
Я снова лёг, подложив свою находку под ухо. В отличие от наушника, лежать она совсем не мешала. Ненавязчивая мелодия стала громче и вкрадчиво заполнила мой измученный мозг, вытеснив все неприятные переживания. Я стал различать в ней отдельные голоса: бархотный голос мамы, звенящий и трогательный – Иды, нежный голос Хотару из оригинальной озвучки… И ещё бесчисленное множество голосов, слившихся в завораживающую полифонию, подхватившую меня мягкими волнами светлой печали и бесконечной нежности, словно вся вселенная признавалась мне в любви. Должно быть, я уже сплю.
Не смотря на утро ненавистного всеси буднего дня, я почти не чувствовал себя разбитым. Садясь на постели, я скатил с подушки фиолетовый шарик, и он со звонким стуком упал на пол, но, к счастью, не разбился. Конечно, никого пения из него не доносилось. Как, в прочем, и сияния. Приснится же такое! Единственное, что мне показалось странным: вчера она вроде была поменьше. Я сунул её в нижний ящик стола, к запасным ластикам и прошлогодним конспектам, и стал собираться в школу.
Вяло возя зубной щёткой по зубам, я по привычке рассмотривал своё лицо. Результат осмотра, как всегда неутешительный. Словно внебрачный сын бульдожки и ламантины – ну и убожество! Интересно, прыщи могут появляться вторым слоем, или придётся отращивать второе лицо?.. Гнилая солома волос висела понурыми сосульками. Светлые волосы вообще мало кому идут. То ли дело чёрные – хоть визуально заострили бы черты лица. В своё время я даже намеревался их покрасить, но что делать с грёбаными бровями? Глаза б мои их не видели, зачем люди вообще изобрели зеркала!
Я почувствовал, как кто-то дергает меня за рукав, вздрогнул и оглянулся. Сестра смотрела снизу вверх (кажется, с десяти лет она вообще не выросла), но не на меня, а как-то сквозь, и протягивала мне… Чёрный маркер. Перманентный.
– О, так трогательно! Спасибо, сестрёнка, но я, пожалуй, обойдусь без макияжа. Привык уже, – грустно улыбнулся я, и ядовито-горькая жалость стеснила грудную клетку.
По пути в школу я задался вопросом, были ли у меня друзья хоть когда-нибудь, может, в раннем детстве. Поезд убаюкивал меня своим размеренным громыханием, и я погружался все глубже в воспоминания, год за годом пересыпая песок времени, мелкий и тусклый. И наконец наткнулся на самородок: лето, когда мама лежала в больнице на сохранении (она была беременна Идой), и за мной было совсем некому присматривать. В тот год меня отправили к каким-то дальним родственникам, кажется, двоюродным бабушке с дедушкой. Я помню знойное безоблачное небо – днём на улице можно было легко схлопотать солнечный удар, помню приземистый одноэтажный дом с четырёхскатной крышей. Беседка, качели, небольшой садик. А главное – мой друг!
Вот что удивительно: ни имя его, ни лицо не сохранились у меня в памяти. Но он однозначно не был плодом моего воображения, ведь на него реагировали мои родственники, а ещё у него была бабушка (тётя?..) и жили они в соседнем доме, вдвоём. Постепенно я выторговал у памяти несколько штрихов для его мысленного портрета: спокойные умные голубые глаза, широкий лоб. Молчаливый упитанный паренёк (понятно, почему мы так сошлись!), несмотря на жару вечно носивший серый свитер и шерстяные штаны.
Во что мы играли? О чём говорили? Хоть убей, не помню. Но вот кое-что поценнее разговоров и игр. Я часто помогал родичам в садовых работах, потому что мне нравилось чувствовать себя нужным и получать похвалу, жа и делать больше было особо нечего. Разумеется, к вечеру я уставал от возни на солнце, но уснуть всё равно подолгу не мог – очень волновался, как там мама. Иногда даже плакал в подушку, но ни с кем не делился своим беспокойством. В одну из таких ночей я услышал зов своего друга, а потом увидел и его самого, карабкавшегося снаружи на подоконник. Не помня себя от радости, я открыл ему окно и предложил войти, но он спрыгнул во двор, приглашая меня следовать за собой. Я немного опасался выходить ночью на улицу, но всё равно пошёл.
Мы прокрались в дальний угол сада, где в окружении зарослей крапивы возвышалось какое-то кряжистое дерево. Друг бесстрашно нырнул в крапиву – вот и пригодилась плотная одёжка. Недовольно сопя и почёсывая крапивные ожоги, я наконец добрался до дерева. Это оказалась вишня! Моя любимая ягода, а я и не знал, что в саду она есть! Мой друг был мастер лазить по деревьям, но и я не отставал от него. Наверное, мы были всего в полутора метрах от земли, но пятилетний я чувствовал себя царём горы. Ветви дерева образовывали удобную лежанку, где мы как раз помещались вдвоём. И кругом столько терпких сладких вишен – только руку протяни. Густая крона образовывала купол, который отлично защитит нас от зноя я любопытных глаз даже в полдень. Я поблагодарил друга и принялся уплетать вишню. Сам он ягоды не любил, поэтому только щурился на лунный свет, тонкими струйками просачивающийся сквозь прорехи вишнёвого шатра, и, должно быть, улыбался.
Возвращаясь домой, я снова вспомнил о своём друге детства и решил непременно его разыскать. Это оказалось не так просто.
– Билл, не знаешь, где хранятся старые фотографии, ещё до Идиного рождения?
– А я помню, что ль? Поройся у меня в комнате, на шкафу. Только срач не устрой.
На шкафу действительно валялись три толстенных пыльных фотоальбома. Вот уж не думал, чтл мамина дотошность по отношению к старым фоткам когда-нибудь окажется такой полезной. Я терпеливо принялся листать клеёнчатые страницы. Ну где же ты?! С того лета, когда я был без мамы осталось много фотографий, но в основном на них была запечатлён первый месяц жизни сестры. Какая она смешная была… А, вот и оно. Побелённый дом, крытый терракотовой черепицей. Рыдающий я (похож на подвяленную рыбу каплю в коротких штанишках). И, в конце концов, общая фотография: родственник, родственница, я, а рядом – мой друг детства. Голубоглазый. Большой лобастый серый кот.
Я долго ещё сидел с альбомом на коленях, тупо уставившись на фотографию своими жабьими глазами и не зная, смеяться мне или плакать. Получается, мой един в жизни друг был котом! Это о чём-то, да говорит. Жаль, что я не видел его с тех пор. Он, конечно, давно уже умер. Здорово было бы взять к себе какого-нибудь его потомка и заботиться о нём… Но я и так сбрасываю кожу, как ящерица, из-за нервного дерматита. Я нервно поскрёб ногтями красное шелушашееся предплечье, потом подбородок. Пойду, прилью их кипятком, от этого зуд ненадолго пропадает.
А вечером шарик снова запел. Видимо, я постепенно съезжаю с катушек, но раз это такой приятный процесс, то почему бы и нет. В эту ночь мне впервые за долгое время принился сон.
Я с трудом разлепил глаза. Чувство было такое, словно я оправляюсь от тяжёлой болезни: вроде нигде уже не болит, но тело ещё сковано мягкими цепями слабости. Слышится тихий, размеренный писк, свет яркий и холодный, потолок белый. Я сел на постели, точнее, на койке, и огляделся. Так и есть – почему-то нахожусь в больничной палате. У противоположной стены, всего в трёх шагах от моей, стоит вторая койка, и на ней тоже кто-то лежит. Кто-то маленький, укрытый до шеи белой простынёй. Короткие белоснежные волосы разметадись по подушке. Задохнувшись от внезапно нахлынувшего волнения, я вскочил на ноги и, преодолевая слабость, бросился к ней. Так и есть – Хотару! Дышит тихо и ровно. Глаза цвета киновари в опушении белых ресниц неплотно прикрыты. Стоило мне беззвучно, одними губами, произнести её имя, как они открылись. Целую вечность мы молча смотрели друг на друга. Наконец, я спросил:
– Как это возможно? Почему ты жива?
– Разве ты ничего не помнишь? – вопросом на вопрос ответила она, ласковым жестом приглашая меня присесть на край кушетки, – ведь я здесь только благодаря тебе.
– Мне?! – поразился я.
– Ты ведь подверг себя серьёзной опасности, став для меня донором нервной ткани. Может быть, из-за этого некоторые воспоминания пропали.
«ПРОСТО СОН» – стрельнуло у меня в голове. Разумеется. Но какой великолепный сон!
– Я… Прилягу к тебе?
– Д-да.
Палата неуловимо преобразилась, превратившись в абстрактный пример Максимально Уютной Комнаты. Теперь золотистый лунный свет лился из приоткрытого окошка, вместе с ароматным летним ветерком, колыхавшим занавески цвета топлёного молока, и шелестом листвы (прямо под окном росло дерево. Вишня). Зыбкая паутина света выхватывала книжные полки, клавиатуру невидимого в мягкой тьме компьютера, пальцы Хотару, переплетённые с моими.
Сон был удивительно реалистичным, и от того – ещё более нереальным. Комната – одновременно знакомой и незнакомой, тело – моим и не моим. Можно сказать, это была лучшая версия меня. Версия, достойная того, чтобы лежать под одним одеялом с Хотару, целовать её алебастровую кожу, пахнущую миндалём и ванилью. Того, чтобы её руки приятно шарили по телу, как любопытные белые мышки.
– Нельзя заниматься этим со своей вайфу – это святотатство, – робко возразил я. Голос звучал глухо от смущения, но этот вид смущения я бы хотел испытывать круглые сутки.
– Льзя… – коротко ответила она. Что я мог возразить?
…Алые радужки на фоне белых белков, как две земляничины в молоке, алый румянец на бледном лице альбиноски, нежно-розовые бугорки сосков на бледных полукружьях груди, идеально помещающейся в ладонь, и наконец – алая-алая кровь на белоснежной простыне…
…Как самая любимая песня, сладкому ритму которой внимаешь, обмирая в предвкушении долгожданного припева. Её песня заканчивается чуть раньше моей: земляничные радужки с расширенными зрачками наполовину прячутся под верхними веками, распухшие от поцелуев губы застывают приоткрытыми в еле слышном крике, гибкое тело судорожно выгибается…
…Наконец, и у меня наступает момент, на котором я всегда просыпаюсь. Но на этот раз мне удаётся удержаться в сне, не смотря на полноту ощущений.
Отдышавшись, неопределённое время просто расслабленно лежу, уткнувшись лицом ей в ямку пониже ключиц. Давно я не чувствовал себя так… Безмятежно.
– Может покормишь своего питомца? – спросила вдруг Хотару.
– Что? У меня нет питомцев, – лениво ответил я, не меняя положения.
– Значит, это не твой зверёк там скребётся?
Я действительно услышал какой-то шорох, приподнялся на локте и посмотрел в угол комнаты. Там, под столом, сновало какое-то приземистое существо, размером примерно с крысу. Но, к моему разочарованию, это была не крыса, а просто каплевидное нечто, покрытое золотисто-зелёным мехом. Впрочем, красивое создание, тем не менее…
– Это точно не мой – я ведь даже не знаю, кто это! – Удивился я, – откуда оно вообще здесь взялось?
– Может быть, вылупилось из этого? – предположила Хотару, свесившись с кровати и подняв с пола какие-то тускло-фиолетовые скорлупки. Она пересыпала их из своей ладнони в мою. Осколки были тёплые и сухие и, как только я коснулся их, стали быстро испаряться. Прежде чем они окончательно исчезли, я успел догадаться, что они – всё что осталось от моей поющей жемчужины. Так значит, она была яйцом! Что ж, из такого чудесного яйца не мог вылупиться плохой детёныш, так что, почему бы и нет – пусть будет моим питомцем. Уж на него-то у меня точно не будет аллергии. Мои сны – мои правила. Знать бы ещё, чем оно питается…
Не долго думая, я создал большую миску, доверху заполненную разноцветными пористыми шариками, вроде корма для грызунов.» Пусть здесть будет всё необходимое для него» – подумал я. Зверёк с видимой радостью скользнул к миске и громко захрустел. Я же – скользнул обратно под одеяло с чувством выполненного долга. Меня тут же окутала сладкая дремота – разум терял концентрацию на сновидении.
– Ты устал? – уловил я ласковый шёпот Хотару.
– Да.
– Тогда поспи.
– Я и так сплю…
– Но в этом сне ты бодрствуешь…
– Слишком сложно… – я почувствовал, как её руки обвивают и баюкают меня и позволил себе совсем размякнуть, отпустив своё сознание плыть по волнам покоя.