Ещё одна неделя прошла в обживании и привыкании. Не Германа к окружению, а окружения к Герману, пусть он и ходил с Тамарой Олеговной по школе до этого, его вид до сих пор вызывал у некоторых вопросы. Дети смотрели, не понимали, кто этот взрослый, говорили дежурно, чуть ли не отдавая честь: «Здравствуйте», а за спиной спрашивали: «Кто это? Знаешь?», даже несмотря на то, что сам Герман был на каждом уроке информатики и представлялся. Кого-то не было, кто-то просто забыл, кто-то изначально не обратил внимания.
Тестов было много и большинство из них положительные – никаких проблем, кроме несколько повышенного уровня тревожности у девяти- и одиннадцатиклассников, и парочки самих по себе тревожных учеников. Никакой красной линии они не достигали. Либо прятались, либо действительно всё было не так плохо. Зато уровень напряжения был заметно у всех на краю нормы. Почти у всех. Их касалось то, что произошло, и лишь малая часть была такой, какой предстала перед Германом Наталия Дарьевна – благодушные, себе на уме и о своей жизни. Эта позиция была самой выигрышной, даже если работало подавление. Пока оно работает, никто о проблемах трубить не станет.
Один раз к нему в кабинет привели родителей. Те удивились, увидев вместе привычной особы из высшего общества с чёрно-седыми волосами среднестатистического мужчину тридцати лет, с небрежной копной коротких волос, которые по-умному должны были лежать в аккуратной британке, если бы не отрасли и Герман их не забросил. Вид его был более прилежным: бежевые прямые брюки, белая рубашка, заправленная за пояс, светлый галстук. Вид его располагал к себе, потому что, хотя бы отдалённо, но сочетался с тем, какую форму носят ученики. Этот же вид успокаивал взрослых, которые быстро переводили взгляд с волос на чистое лицо с квадратной челюстью. Их встречала спокойная, ровная, как метрическая система измерения, улыбка.
Эти родители пришли поговорить о том, что происходит в школе, будет педсостав что-то с этим делать или им стоит брать сына в охапку и уходить.
– Это зависит от вашего решения, – прямо ответил Герман, обводя рукой сидящих перед ним, взбитых до состояния нервозности родителей. – Но в первую очередь от состояния вашего ребёнка. Что он чувствует, чего он хочет, что он сам думает обо всём этом.
– Как он может решить? – строго вступилась мать. – Ему ещё ничего непонятно! Он просто находится в этом, и!..
– Злата, – попытался успокоить её муж, – понимаете…
– Герман.
– Да, спасибо, Герман. Мы просто хотим знать, продолжится это или нет. Чего нам ждать? Такие происшествия не проходят просто так ни для кого.
– А как ваш ребёнок реагирует?
Злата показательно вздохнула, будто Герман не слышал материнских слов. И как он только мог не обращать внимания на то, что она говорит о своём ребёнке? Он же ничего не понимает. Абсолютно ничего, и от смерти далёк настолько, что ни один из родителей не говорит «смерть», «самоубийство» или «суицид». Табуированные темы, которые стоят под запретом. Люди живут веки вечные, а потом просто исчезают, оставляя за собой материальный след из свежей могилы и чистенького надгробия.
– Вы ведь знаете, что испытывает ваш ребёнок? – надавил Герман.
– Послушайте!..
– Злата, – вновь остудил её супруг, – мы… не можем сказать, потому что мы сами с этим не встречались, и, честно говоря, сами не знаем, что думать.
– Но, похоже, ваша супруга боится. Если боитесь, обсудите это с ребёнком, узнайте у него, что нужно ему. Возможно, смерти его и не касаются, он продолжает жить в своём мире вместе со своими друзьями, которые отвлекают его от насущных вопросов, такое тоже имеет место быть.
– А вы точно психолог? – врезалась клином Злата, сводя рыжие брови. – Не представляю, чтобы психолог мог так изъясняться.
– Тамара Олеговна, по всей видимости, так не говорила? – Обескураженный вид Златы дал односложный ответ. – Психологи – это люди, а все люди разные, и у каждого психолога своя манера общения, свой способ работы. Я настаиваю на том, чтобы вы обсудили данный вопрос с ребёнком.
– Да он с друзьями захочет остаться, конечно! А что тогда делать, если снова?..
– То есть это в большей степени трогает всё-таки вас, а не его? Боитесь за его психику? Если боитесь, можете договориться. А можете принудить, если будет слишком страшно. Если подумать, то что решает ребёнок? – Герман подтянулся, слишком позволил себе развалиться в кресле, скинув руки на подлокотники. – Пока ему нет восемнадцати, пока он не достиг критического возраста, вы властны над ним.
– Но мы не хотим так поступать! – твёрдо озвучил мысли обоих отец.
– Замечательно. Тогда поговорите и семейным консилиумом решите, что для вас ценнее и важнее. Не забудьте только ему сказать, что вы боитесь и чего вы боитесь, чтобы он понял ваши мотивы, потому что, скорее всего, он увидит только ваше желание оторвать его от коллектива, с которым он вырос.
Родители замолчали, уставились на психолога, а он развёл руками, без слов говоря: «На этом всё, ваши проблемы, за вами их разрешение».
– Но что вы можете сказать о том… о смертях: будут они или нет?
– Я этого сказать не могу: ни облегчить ваши размышления, ни усложнить их. Хотя неопределённость всё делает за меня. Я тут две недели, только сам во всё погрузился. Никаких данных и исследований я вам предложить не могу, но, как показал первый суицид, даже его никто не мог прогнозировать, не говоря о последующих. Причины нам неизвестны, но мы будем внимательнее следить за общим настроением в школе, за атмосферой, за поведением учителей. После суицидов ученики стали чаще говорить о том, как себя ведут учителя, так что у нас есть даже подобная информация. Можно сказать, что и дня не проходит без того, чтобы кто-то не сказал, что учитель позволил себе повысить голос. Думаю, вы понимаете, ученики отстаивают себя.
– Всё-таки учителя себе такое позволяют?
– А ваш ребёнок вам об этом не говорил?
Злата растерянным лицом с бегающими глазами снова выдала ответ раньше, чем произнесла его.
– Если вашего ребёнка это так не касается, то мне кажется, что он живёт вполне себе хорошо. Но это лишь мои фантазии. Возможно, он привык молчать, как сами думаете?
Супруги переглянулись, и сказал муж:
– Он очень активный… И всегда говорит о том, как хочет, чтобы было.
– Здорово. – Герман дал полное согласие. – То есть у нас меньше треволнений по этому поводу?
Супруги снова нова переглянулись, передали друг другу мысленные выводы, похлопали глазами, и Злата выдохнула:
– Я не знаю, как с ним об этом поговорить.
– Поговорить о чём? – Герман прекрасно знал, что скрывается за «этим», но суть была в том, чтобы вывести мать на произнесение «этого» вслух, иначе при ребёнке она тоже будет обходиться обтекаемыми формами, которые тот пропустит мимо ушей.
– Вы знаете.
– Допустим, что не знаю.
Он непреднамеренно ухмыльнулся, чем спровоцировал очередной всплеск агрессии в янтарных глазах. Непреднамеренно или всё-таки специально? Герман держал улыбку, складывал вместе пальцы и отдавал себе полный отчёт в том, что специально.
Злата и пришла за тем, чтобы вытеснить свою злость и разочарование, которые она испытывает, когда думает о том, в каком месте теперь приходится учиться её ребёнку. Это она не может выдержать чужих смертей, это ей трудно с этим смириться. Мозг ребёнка другой, его фокус внимания может быть на совершенно других вещах. Конечно, его это тоже может беспокоить или будет беспокоить через некоторое время, но не говорить с ним об этом вовсе – не выход.
– Хватит придуриваться!
– Злата, никто не придуривается, только вы боитесь озвучить правду. Как вы тогда хотите заговорить с ребёнком, если даже не можете сказать: «Меня пугают суициды»? Попробуйте сказать, наверное, у вас ещё и зажимы в шее? У меня такое бывало, когда я не мог говорить о вещах, которые были доступны всем, но не мне. Попробуйте сказать?
Та взорвалась, но вязко, медленно источая лаву из кратера, без взрывов и летящих горящих камней, как в фильме-катастрофе. Она была тихой, угнетающей катастрофой, которая, в первую очередь, вредила себе, не позволяя чувствам возобладать над собой. Она подорвалась с места, вздёрнула нос и, насупив брови, резко развернулась. Дверью постаралась хлопнуть как можно сильнее.
– Извините, не рассчитал с формулировкой, – признался Герман.
Он не хотел любезничать и формальничать. Злата не была на это настроена, она бы не восприняла ни один из его ответов, а так он постарался вывести её на открытый конфликт, но она предпочла закоптить его в себе, как делала это постоянно, прячась от страшных монстров под одеялом, нежели убегая из комнаты и кидаясь в объятия родителей, которые бы знали о страхе дочери и могли помочь его разрешить, а её защитить: ночником, крепким объятием, рационализацией или исследованием комнаты посреди ночи.
– Вы… – начал супруг Златы. – Вызываете мало доверия.
Герман почти снова развёл руки, но сложил их, вместо этого пожимая плечами.
– Ко взрослым у меня другой подход, нежели к детям.
Этого ответа было недостаточно, не для тех, кто оказался один на один с таким наглым психологом, который позволяет себе говорить, что думает, и раздавать советы направо и налево.
Герман сам по себе знал, почему он так себя ведёт и почему говорит именно так. В его планы не входило кого-то задеть или принизить, ему, как всегда, захотелось решить не только проблему, озвученную человеком, но и подкопать под неё, вырыть туннель и выйти на разрешение того конфликта, который люди опускают, но который показывают бессознательно чуть ли не постоянно или тогда, когда человек находится в стрессе. В такие моменты, даже если человек всё остальное время вёл себя здорово и «нормально», вскрывается то, что на самом деле в нём сидит. Это Герман уже давно научился видеть. Потому что он не только смотрит, а наблюдает: за словами, действиями, мимикой. Иногда всё на поверхности, а иногда он прорывает туннель вместе со своим клиентом до Ламанша.
Открыв программу, он задумался, что даже не спросил имени ребёнка и что родители вполне себе могут направится в кабинет Альберта Рудольфовича, чтобы нажаловаться на то, как по-скотски психолог себя ведёт. Если директор подойдёт, объяснить ситуацию Герман сможет только наедине. Он ждал. Десять минут, полчаса, час. Супруги не вернулись, в кабинет никто не постучал, всё осталось на своих местах.
Следующий день Герман планировал провести в изучении данных об учениках, которые заносила Тамара Олеговна. Тех детей, чьи показатели по тестам превышали норму, Герман пригласил через классруков, но те либо не дошли, либо учителя забыли о том, что их просили. Герман не нагнетал: если человек не приходит, то это тоже своеобразный знак. Может быть, дети понимают своё состояние и нисколько не хотят с ним работать. Чести много. Но по завершению уроков, когда гул за дверью привычно пошёл на убыль, в кабинет постучались.
– Здравствуйте, – неуверенно проговорил девичий голос, а фигура быстро закрыла за собой дверь. Но сделала это тихо, в отличие от Златы.
– Добрый день. – Герман оторвался от экрана и оглядел девочку.
Русые волосы заплетены в две низкие косички. На круглом лице веснушки, краснота и подростковые прыщи. На теле чёрный, официальный комбинезон, на плечах белая вязанная пелерина. В весе, но не критичном. Пышная, но без переизбытка.
Она замерла около двери, держась за потёртую ручку.
– Могу чем-то помочь?
– Я… поговорить хотела.
– Конечно. Закрой, пожалуйста, дверь на замок и проходи. – Движением Тамары Олеговны Герман пригласил ученицу присесть.
То, что у него в кабинете было два кресла для учеников – это не так плохо, как если бы у него было только два стула, без спинок, но отсутствие дивана продолжало смущать, а наличие преграды между ним и учеником – массивный шоколадный стол, потихоньку выводил из себя. Это совсем не соотносилось с тем, в каких условиях раньше Герман пребывал, и вот эти мелочи – они влияли не только на его внутреннее равновесие, но и на ощущения учеников, которые пришли поговорить с ним, а выходило так, будто они пришли к директору или завучу в кабинет и сейчас будут критично разбирать все взлёты и падения, усиленно делая пометки в тетрадях и слушая поучения, которые будут вылетать раз заразом.
– Я – Герман Павлович, – представился он, когда девочка села напротив.
– Я знаю, – кротко ответила она. – Я – Маша.
– А по фамилии?
– Рудько.
Герман быстро забил данные в программу, прошёлся взглядом и увидел, что записей по ней нет. Первый раз. Либо «сложная», как Тамарочка говорила про Лёшку Небесного, и поэтому записей не вела. Но вся сложность, которую могли показать тесты, скрывалась в том, что у Маши немного повышенной уровень агрессии. Недостаточный для того, чтобы трубить о том, что ей нужна срочная консультация у психолога.
– По какому вопросу пришла?
– Да я… – Она смотрела в глаза, а потом опускала свои, глядя то ли на ноги, то ли на руки – из-за стола видно не было. – М-м, вы проводили тесты недавно. Представлялись тогда ещё. Я запомнила. Вы сказали кое-что, и… я подумала, что могу к вам обратиться. – Герман кивнул. – Сказали, что можно прийти со своими проблемами. – За уточнением она потянулась взглядом.
– Конечно, иначе зачем я здесь? В чём заключается твоя проблема?
– Да я… м-м, вы сами сказали, что можно… с этим обратится. И вот я пришла. Я немного злая.
– В каком смысле?
– В прямом, – надула она тонкие губы, – злюсь на всех постоянно. Постоянно меня что-то не устраивает, высказываю… Девочки меня бояться начали. Не постоянно, а вот когда так говорю или делаю.
– А что ты говоришь и делаешь?
Маша потёрла локоть, и тогда Герман больше внимания обратил на её осанку. К спинке кресла девушка не прижималась, сидела, чуть склонившись вперёд, слегка ссутулившись. Одна рука опиралась на колено, вторая трогала голую кожу, которую не прикрывали ни пелерина, ни короткий рукав блузки.
– Всякое говорю, – буркнула она. – Некрасиво говорю, злюсь. А девочкам неприятно, но я это… неспециально даже. Само собой получается. Я даже не замечаю, а когда замечаю… Становится неприятно. Но я даже извиниться за это не могу. Говорю, делаю, а не извиняюсь.
– Стыдно за это?
Маша активно закивала, её косички подпрыгнули.
– А как ты думаешь, что мешает тебе извиниться?
– Не знаю. Если бы знала, м-м, я бы уже поняла, что делать, и извинилась бы. А так получается, что нет. Ничего не понимаю, ничего не знаю, и ещё извиниться не могу… Со мной так никто общаться не будет.
– Боишься, что тебя из-за этого бросят?
Она стиснула зубы, мышцы под кожей окрепли и замерли в одном положении.
– А кто бы такого захотел?
– Не знаю, может, кто-то бы и захотел. Вопрос в том, чего хочешь ты, Маша.
– Да я… просто хочу вести себя нормально. Чтобы без вот этого вот. Без злости, агрессии, а они так и прут из меня, что ничего сделать нельзя. Тупая ещё, не понимаю, когда так говорю, что людей задеваю. Неприятно. И мне, и им… Я точно останусь одна.
– А что ты им говоришь? Как ты это говоришь? Можешь воспроизвести?
Посмотрела, как на идиота, ещё похлеще, чем считала себя саму. С осуждением и толикой презрения.
– Зачем мне это делать?
– Чтобы мы с тобой поняли, как работать. – Она выдохнула и сжала губы до толщины зубной нити. – Или хочешь, чтобы мы работали с абстрактными «злость» и «агрессия»? Несмотря на узкий спектр, это – чувства, которые могут выражать себя разными образами, и нам с тобой нужно понять, как они действуют. Сначала достаточно просто показать их, а потом разобрать, а потом мы пойдём ещё дальше и будем работать с тем, чтобы заменить одну часть на другую.
Марина Алексеевна говорила об этом, только в более тоскливом, сопутствующем своему настроению ключе. Так же, как и в коде, мы можем найти ту переменную, тот кусок данных, ту цифру или букву, которую надо поменять, но в работе с мозгом огромным пласт работы уходит именно на то, чтобы заменить эту переменную. Этим большинство и занимается, стараясь скорректировать своё поведение, свои реакции, чувства. Коррекция не означает, что от основы откажутся, это значит, что основа будет преобразована таким способом, который будет комфортен и удобен человеку и его окружению. Этого нужно было достигнуть с Машей, но она, скорее всего, будет ещё очень долго ходить вокруг того, что свои «злость» и «агрессию» она не понимает.
Перво-наперво нужно прийти к понимаю, осознанию. Возможно ли это для неё? Не все люди могут даже дойти до признания проблемы. Она признаёт проблему исходя из того, что её качества сказываются на общении с подругами. Ради них она хочет стать лучше. Она хочет быть не такой агрессивной. Она хочет… А чего именно она хочет кроме того, чтобы исключить неприятные для других людей чувства? Время ли сейчас задавать вопрос? Сможет ли она его обработать? Нужно двигаться постепенно, как люди приходили к открытию методов изучения космоса и добавляли в словари новые дисциплины: астрометрия, механика, астрофизика, космогония, космология.
Gut Ding will Weile haben .
Постепенно, от меньшего и размытого к большому и чёткому. Так мы можем сейчас увидеть другие галактики, рассмотреть звёзды в них, протянуть руку в их направлении, но не схватить. Но даже того, что мы видим, нам достаточно для того, чтобы не сдаваться и двигаться дальше.
– Что думаешь, Маша? – спросил он у молчуньи.
– Да как мне это сделать? Не понимаю…
– Можешь попросить у своих подруг помочь с этим. Поделись с ними переживаниями…
– Не могу, – вклинилась односложно она.
– Из-за чего?
– Не знаю. Из-за того… Из-за того, что внутри сидит.
– А что внутри сидит?
– Мерзкая жаба, которую душит змей.
– Они большие?
– Очень…
– Размером с мой кулак?
– Больше. М-м, раза в три.
– Это очень много. А где жаба сидит?
– Вот где-то здесь. – Маша указала на область грудины выше сердца.
– А они как, в лёгкие залезают или в сердце?
– Они… Они все вместе. В одном. Как сказать? Будто всем там тесно, и сердцу, и лёгким…
Герман приложил палец к губам, а потом подошёл к шкафу. Достал бумагу и цветные карандаши.
– Нарисуешь их?
– Их? Жабу со змеем? Да я рисовать не умею…
– Неважно, умеешь ты или нет, важно то, что ты сделаешь это. Я не оцениваю твои навыки, это не главное в моей работе. – Он подмигнул ей и положил на стол «приборы для изучения».
Маша немного жалась, осматривалась, но всё-таки подъехала поближе к столу, вытащила разом карандаши, наклонив упаковку, но придерживая руку, чтобы они не попадали со стуком на стол. Чтобы не оставили точечных разноцветных следов на белой бумаге. Это она предотвратить смогла.
Герман сел на своё место, а Маша задумалась, как показать этих жабу и змея, в три раза больших кулака Германа Павловича и так, чтобы они уместились на альбомном листе. Она отдала размышлениям больше семи минут – Герман засёк. Время – тоже важный показатель.
Простого карандаша не было, и она использовала чёрный для того, чтобы наметить форму. Пусть и не умела рисовать, начала с набросков шаров, которые обозначали жабу. Она занимала почти весь лист и, как видел Герман, стремилась вылезли с белого пространства, как оторваться от небосвода подающая звезда.
– А есть стёрка? – спросила Маша, обеспокоенная тем, что делает жаба.
– К сожалению, нет, рисуй так, как получается.
– Но она вылезает за пределы листа, – вылезло вместе с этим слабое недовольство.
– Пусть вылезает, она же большая, ей надо больше места.
Маша претенциозно вздохнула и опустила плечи. Посидела ещё с минуту, ломала свою голову и продолжила: карандашом уменьшила границы, потом начала обвивать вокруг тела змеи. Змея. Или даже ужа. По сравнению с земноводным пресмыкающееся не соответствовало размерам, обозначенным Машей. Возможно, она отталкивалась именно от размеров жабы, а не змея. Тот тремя кольцами обвилась вокруг тела. Маша, уже надавливая на чёрный карандаш, обозначила «выемки», чтобы было однозначно видно, что маленький змей приносит жабе дискомфорт.
После того, как Маша выделила силуэты и была ими удовлетворена (она порывалась схватить невидимый ластик, но каждый раз тяжело вздыхала и начинала обозначать линии чёрным карандашом, оставляя яркие следы) в дело пошли цвета. Она выбрала тёмные: зелёный, коричневый, синий, которые составляли основу. Затем взялась за жёлтый и ядовито-зелёный.
В кабинете было слышно только то, как увлечённо Маша водила карандашами по столу, иногда стучала ими, когда брала резко и целилась в листок. Жаба вышла страшная: с бородавками и нарывами, заплывшими, слипающимися глазами. Болотно-зелёным Маша показала, что земноводное источает неприятный запах, а змей был сине-коричневый. Сначала Маша пыталась нарисовать чешую, но быстро бросила это дело, нахмурившись, начала активно заштриховывать спиральное тело. Так же она цыкала каждый раз, когда выходила за пределы контура, а потом прибавляла жабе или змею лишней кожи, поэтому кое-где животные казались вздутыми, будто их перекусали комары или у них выявилась аллергия на пчёл.
– Вроде всё, – устало протянула она, пододвигая рисунок Герману, а карандаши убирая в коробку.
Убирала согласно цветовому градиенту: красный, рыжий, оранжевый, жёлтый…
– К сожалению, сейчас рисунок мы разобрать не сможем, – отметил он, глядя на время, – осталось немного. Придёшь в следующий раз, чтобы мы с тобой разобрались на месте?
– А сейчас нельзя? – воспротивилась она, ожидаемо вставая на дыбы.
Раздражительность действительно была ей присуща, и она действительно делала это на автомате. Это её привычная модель поведения. Возможно, проблема была и раньше, просто её подруги о ней говорили: ей сложно держать себя в руках, когда что-то идёт не по плану. Но даже если так, намного важнее то, как она после этого отходит. Сейчас, зная, что эти реакции касаются её подруг, она переживает это виной и чувством стыда, потому что есть ощущение, что контроль над собой ей не доступен. Что есть то, что выходит за рамки и ей невидимо.
Беспомощность всегда отягощает состояние, заставляя думать, что ничего в этой жизни правильно и достойно ты сделать не можешь. Что твоих сил недостаточно, что ты упустил шанс и подходящей момент, что ты слишком засиделся на месте.
– На интерпретацию понадобится больше времени, а пока – расскажи мне о них. – Герман указал плавным движением на рисунок.
– Да что о них говорить, жаба и змей… Никогда таких не видели? – усмехнулась пожухло она, склоняясь над коленями.
– Ты устала?
– Нет, просто не понимаю, зачем это. Я… Или всё же устала. Тяжело было рисовать. Я не рисую обычно. То есть, м-м, вообще. Мне это не нравится. Тяжело.
– Но у меня отлично получилось. Когда смотришь на такую жабу, сразу думаешь, что с такой жить очень сложно.
– А вам не кажется, – с долей заносчивости, – что со змеем, который вас душит, жить сложнее?
– И с ним тоже. Они одно или всё-таки два отдельных?
– Да я же говорю: жаба и змея – конечно, два отдельных.
– Я не знаю, что у жабы за спиной творится, вдруг всё-таки одно, поэтому уточняю.
– Тогда я отвечаю: нет, они не одно.
– Хорошо, а как они пришли к таким отношениям? Почему змей душит жабу?
– А мне откуда знать?
– Я думал, что они твои, или нет?
Маша растерянно захлопала ресницами. Даже не предполагала, что так могло быть. Неожиданная новость даже для неё самой.
– Не мои они. Припёрлись ко мне, а мне теперь от них плохо, да и вообще… Я думала, что мы, м-м, обо мне будем говорить.
– Тебе кажется, что мы говорим не о тебе? – Та кивнула. – Хорошо. Расскажи тогда о том, о чём бы тебе хотелось сейчас поговорить.
– Герман Павлович! – резко вставила она. – Я же говорила, что злюсь… А вы как специально, вопросы такие задаёте, а я даже не знаю, как ответить. И вообще, это же к делу не имеет отношения, как и вот эти. – Он дёрнула подбородком в сторону листа.
– А какие вопросы ты бы хотела, чтобы я задал?
– Какие?..
Для неё самой это тайна.
– Ну… Такие… Да не хочу я вопросов, просто скажите, что делать, чтобы вот этого не было. Чтобы я с подругами не рассорилась, чтобы… Нормально всё было, и я не злилась.
– Ты хочешь, чтобы злости в твоей жизни не было вообще?
– Да.
– Почему?
– Потому что злые люди никому не нравятся.
– А ты хочешь нравится? – Ярое согласие головой, отчего косички снова подпрыгнули. – Всем-всем-всем?
– Ну… Не прям всем-всем. Потому что это нереально… Я же не могу знать всех людей, значит, и понравится всем не могу. Я хочу нравится тем, с кем общаюсь. Они же мне нравятся, да и ведут они себя нормально, а я одна… веду себя вот так. Я же чувствую… Чувствую, что это встаёт между нами… Стеной, преградой. Что со мной начинают вести себя осторожно. Настороженно. Будто, знаете, я из тюрьмы вышла за избиение человека, и все ждут, когда я снова туда попаду, снова избив человека. А никто этим человеком не хочет быть… И я не хочу быть, этим… Как их называют, которые срываются?
– Рецидивисты.
– Да. М-м, рецидивистом быть не хочу… Но я, получается, м-м, он. Всем неприятности доставляю.
– А ты у всех спросила, что доставляешь неприятности?
– Нет, но!.. Это же видно… Как девочки смотрят, а я думаю, что же я опять такого сказала. Какая-то я неконтролируемая мразь, которая даже достойно вести себя перед друзьями не может.
– Хочешь совет? – прямо спросил Герман.
Маша с надеждой закивала.
– Попроси своих друзей отмечать твоё состояние.
– Зачем?
– Чтобы ты могла его отслеживать в моменте, раз не можешь его почувствовать внутри себя. Сначала они будут твоими спутниками, будут тебя вести, а потом ты сама научишься через них отслеживать своё состояние. Я думаю, раз они твои друзья, то будут рады тебе помочь. Только ты скажи им об этом. Чтобы говорили, чтобы указывали, чтобы ты тоже отслеживала это в себе. Сможешь?
– Но я… Я не хочу их напрягать. Я и так на них срываюсь, а тут ещё заставлять их следить за мной…
– Не заставлять, а попросить их. Если они не захотят, откажутся, верно? Но если им важны ваши отношения, они решат помочь, чтобы сделать эти отношения лучше. Я приведу тебе пример: все дети рождаются стерильными, у них нет ни знаний, ни понимания того, что в них происходит. Есть только чувства и ощущения, которые делают либо «хорошо», либо «плохо». В процессе воспитания мамы и папы говорят свои детям: «Ты голоден, тебе холодно, тебе грустно, ты плачешь» и так далее. Родители наделяют состояние ребёнка названиями, помогают ему разобраться в них, понять, что он чувствует. То же самое произойдёт и с твоей ситуацией, только вместо родителей твои друзья.
– Но я ведь… уже не стерильна, мне пятнадцать… Разве можно изменится так просто?
– Так просто – нет, но приложив силы, кое-что изменить можно. С тобой и твоими друзьями мы попытаемся это сделать. Попробуешь?
– Да не знаю… И как мне их попросить?
– «Ребята, в последнее время вы говорили, что я злюсь. К сожалению, я сама не могу отслеживать своё состояние, поэтому хочу попросить вас о помощи: говорите мне, когда я буду себя так вести. Например: “Маша, ты злишься”». Сможешь сказать?
– Не знаю… Вроде и просто звучит, но…
– Жаба?
– Она самая. Со змеем своим.
– В любом случае предлагаю попробовать. А если не сможешь, ты всегда можешь им написано в мессенджере. Это уже проще?
Машу это озарило. Она вытянулась, открыла глаза.
– Точно! Можно же написать! Тогда напишу, это будет лучше.
– Отлично, – улыбнулся Герман.
– Но… Что мне делать, после того как скажут, что я злюсь? Этого ведь недостаточно.
– Сначала тебе нужно самой научиться это отслеживать. Может быть, ты даже сможешь установить закономерность развития своего состояния, поймать этот переход к раздражительности. Я предлагаю тебе завести тетрадь и делать записи туда каждый раз, когда ты или твои подруги будут обозначать то, что ты злишься. – Герман вытянул чистый лист бумаги. – Здесь ты пишешь когда, – он расчертил таблицу, записывая название граф, – потом опишешь ситуацию, при которой это произошло, потом тебе нужно постараться отследить момент переключения с одной эмоции на другую, что именно ты сказала или сделала. Пока что для отслеживания этого будет достаточно.
– Не совсем понимаю… Я же не знаю, как это, как я это определю?
– Хорошо. Давай обыграем ситуацию. У тебя есть на руках пример со злостью, который бы тебе хотелось обсудить?
– Нет, – сказала она в себя.
– Тогда я приведу свой, чтобы тебе было наглядно. Так, что же меня бесило в последнее время… Я бы сказал о том, что произошло с родителями, но это не подобает такому человеку как я. – Маша оттянула угол рта. – Например, сегодня в метро мне наступили на ногу. Кричать и устраивать скандал, я не стал, но разозлился. Так и пишем: «Я разозлился в метро», в моменте переключения: «Наступили на ногу», что я сделал: «Вспыхнул внутри, проматерился про себя, подумал, что тоже хочу наступить ему на ногу».
– А что насчёт… Ну, м-м. Я понимаю, почему вы разозлились, но и не понимаю…
– Если я сейчас тебя правильно понял, то вот мой ответ: потому что я купил новые ботинки, они обошлись мне в пять тысяч. Денег у меня не так много, поэтому я бы хотел, чтобы к моим вещам относились с уважением, как и я к ним, потому что их ценность я понимаю. А вообще… было больно. Неприятно. На боль люди часто реагируют агрессией, чтобы защитить себя.
– А… То есть, наверное, даже боль на первом месте?
– Быть может. Денежные траты для меня – тоже боль. Только на другом уровне. Теперь стало более понятно?
Маша неуверенно кивнула. Приняла лист с таблицей.
– Если ты будешь забывать отписываться в тетради вовремя, можешь делать это отсрочено. Но если ты не будешь помнить ситуацию, об этом тоже так напиши. Попытайся вспомнить, нафантазировать. Отталкивайся от своих ощущений и как тебе показалось.
– Разве… – Она сложила таблицу пополам. – Это не означает, что я придумываю?
– Сейчас можно придумывать. Даже стоит. Просто думай о том, что и почему произошло, можешь записывать несколько вариантов, почему бы и нет? Чем больше будет твоих размышлений, тем лучше.
– А это… это правда поможет?
– Если ты этим займёшься. Твои закрытые внутри ощущения выйдут наружу, и ты сможешь с ними взаимодействовать. Но я не говорю, что это избавит тебя от проблем, так просто не получится. С этим нам с тобой придётся поработать, если ты захочешь. Как чувствуешь себя?
– Да так… М-м, не то чтобы воодушевлённо. Делать надо, записывать… Не знаю, хватит ли у меня времени.
– Учёба много забирает?
– Нет… Я ваять учусь. Много учусь, хочу делать красивые игрушки, а потом продавать их. – Она показала свои пальцы. – Не видно, но обколоты все. Больно очень. А я хочу быстрее научиться, а когда пытаюсь быстрее, промахиваюсь.
– А куда ты спешишь?
– Да знаете… Чем раньше начнёшь, тем лучше. Задую тем, кто уже к пятнадцати умеет ваять… Вот есть в кружке одиннадцатилетки, так они лучше меня это делают! Мне и завидно на них смотреть, я тоже хочу результатов.
Успокаивать тем, что всему своё время, Герман не стал. Не к месту. Неправильно. Не в этой ситуации.
– А что ты планируешь делать, когда твой уровень будет достаточным, чтобы делать красивые игрушки?
– Продавать их хочу… Хочу сообщество… Я уже завела его, в телеграмме и контакте, там мои друзья сидят. Выкладываю, как учусь. Потом хочу выкладывать готовые игрушки, продавать их. Было бы здорово, окажись в чьём-то дома моя работа… Вот просто бы стояла и радовала глаз, – улыбнулась Маша, оттаяла, отпустила своё напряжённое раздражение и непонимание. – Но это трудно… раскачиваться, находить аудиторию. Не знаю, как долго я буду это делать, учитывая то, что… Да вообще сложно. У меня… много всяких мыслей в голове по этому поводу. – Она приложила пальцы к виску. – Хочу, но понимаю, как это сложно и сколько времени мне ещё… Надо будет потратить. Хотелось бы всего да побыстрее.
– Мне тоже так хочется, – понимающе ответил Герман. – У нас время закончилось. Напоминаю тебе про таблицу, а я, – он указал на рисунок, – займусь этим, потом обсудим его. Покажи потом ещё свои поделки. Я думаю, тебе уже есть чем похвастаться, раз раны на пальцах не так заметны.
Маша поджала губы и подтянула уголки. Не поверила. Не смогла принять. Отторгает и желает вернуть обратно в руки Германа эти слова, чтобы не думал ими так бездумно разбрасываться, как флаерами, которые можно скомкать и скинуть в ближайшую урну. Она считает, что не достойна этого, что можно лучше, что будет лучше, но не факт, что, когда она достигнет того результата, о котором мечтает, её мнение касательно своей работы изменится. Скорее всего, не изменится. Она будет дальше хотеть покорять высоту за высотой, не оглядываясь вокруг, не замирая ни на секунду, позволяя себе пустить взор до горизонта, который открывается с перевалочного пункта на горе: она не увидит леса, соседние горы, реки, озёра, облака, которые расположились прямо на пиках гор, не тронет взглядом синеву неба, она будет карабкаться вперёд, видя перед собой лишь одну цель, которую по достижению не засчитает.
Это было так же, как если бы Гагарин не посмотрел в окно иллюминатора и люди не отмечали день космонавтики; как если бы Нил Армстронг не посмотрел на Землю с Луны и не поставил флаг Штатов, и потом никто не думал о том, а не сфабрикована ли высадка; как если бы никто не изучал информацию, которая поступает от странствующего в темноте и свете звёзд Вояджера-1, забыли о Хаббле после того, как он перестал работать, не ждали создания Джеймса Уэбба.
– Спасибо, хотя я… м-м, ожидала другого.
– Что мы быстро со всем разберёмся?
Маша понуро кивнула, косички в этот раз не подпрыгнули, а лишь вязко потянулись за движением головы.
– Разберёмся, у нас с тобой предостаточно времени, хоть и может казаться обратное.
Герман говорил слова, которые считал нужными произнести, даже если для Маши они ничего не значили. У неё такой образ мышления, у неё есть одна хорошая установка: «Я делаю недостаточно».
Герман проводил её и вернулся за стол. В программе добавил пару комментариев: «Не проживает агрессивные чувства? Жаба и змей». После этого взял рисунок и ещё раз внимательно его рассмотрел: линии жёсткие, продавливающие бумагу, с обратной стороны видны, прощупываются. Яркие цвета выбраны для того, чтобы показать негативные качества, типа нарыва, слизи змея. Тёмные выбраны для того, чтобы показать, что жаба и змей находятся «внутри», под кожей и костями, так же – Герману пришла эта мысль в голову – они о том, какой негативный оттенок жаба и змей имеют для Маши.
Рассказывать интерпретацию Герман не собирался слишком быстро, нужно, чтобы Маша сама смогла это сделать, поняла, кто для неё этот дуэт. Он живёт внутри неё, но ей не принадлежит – навязанная установка извне, которую она отторгает, а сам этот удушающий комок выражает её желание высказаться, прожить чувства, но ей не позволяет. Она замкнута, заточена, как жаба в пределах белого листа, а Маша – в непонимании того, как проживает свои чувства.
Это нужно взять на контроль: только ли с агрессией такие проблемы или закономерность распространяется на другие чувства? Нужно проградировать. Поскольку другие её чувства не доставляли друзьям дискомфорта, о них не говорили, но это не означает, что у Маши могут быть с ними другое взаимодействие. Может быть всё что угодно, и всё это требует дальнейшего уточнения.
Сам факт, что Маша пришла, уже говорит о том, что хочет поменять свою жизнь, но это не говорит о том, как далеко она планирует зайти. Видя её реакцию на ведение записи, Герман подумал, что пока маловероятно, что она возьмётся за задание, а если возьмётся, будет пропускать, поскольку будут работать её защиты – ей ведь нельзя знать, что она испытывает злость, агрессию. Это нужно подавить, а то, что предлагал Герман как раз о том, что их нужно будет начать проживать. Прочувствовать.
Шанс двадцать на восемьдесят. Немного, но и с этим поработать можно. Даже если будет несколько записей – всего лишь пара, это уже материал для встречи. Самому Герману тоже нужно подумать: Маша занимается ваянием, она созидает, но при этом другой вид творчества – рисование, она обходит стороной, а историю придумать не в состоянии – не может, не хочет, защищается. Она считает, что это ни к чему не приведёт, она не желает проецировать свои чувства. То есть выход для них перекрыт настолько.
Но задумывались ли она, что именно хотел получить Герман, когда просил рассказать историю? Герману казалось, что нет. Слишком много подавления.
Дома его встретила Света – у неё был выходной, и она преподнесла на ужин мясо в горшочках.
– Отрываешься по полной? – улыбнулся ей Герман и привлёк к себе.
– Раз в месяц-два можно, а то мы с тобой скоро потолстеем на макаронах.
– Тоже верно. У меня тут такое было… – начал торжественно.
– Да? И что же такое?
– Девочка ко мне сегодня пришла, проблему вроде как решить хочешь.
– С почином! А почему «вроде как»?
Света знала почему, но задала вопрос, чтобы продолжить тему. Герману было приятно. И слушать, и смотреть на Свету ему было приятно: на её распущенные, чуть спутавшиеся, непослушные волосы, на её бледное от природы лицо, на котором проступали сине-зелёные венки и была пара редких фиолетовых капилляров, мелькающих, как молнии, и появилось пара красных прыщиков от того, что она снова позволила себе слишком много сладкого, перекусывая на работе между пациентами; в её тёмные глаза, которые привлекали к себе так же, как чёрные дыры, только Герман знал, насильно Света тянуть в себя – к себе не будет, она даст выбор и возможность. Его свет такой.
– Очень много защиты. Не знаю, будет ли она дальше приходить, потому что мне показалось, что ей сложно. Но то, что ей сложно, не значит, что она опустит руки. Посмотрим, как будет. Может быть, она меня удивит.
– А сколько ей?
– Пятнадцать.
– Ой, бедняжка! Ещё и возраст такой, когда всё на обострении, а тут ещё с проблемами разбираться надо…
– Но лучше разобраться с ними сейчас, чем откладывать на потом. Но даже если она не сможет, маленький опыт пробы у неё уже есть.
– Что ж, пусть тогда ходит. Думаю, ей понравится у тебя.
Герман непроизвольно усмехнулся, вспомнив Злату и её мужа, и посчитал, что Свете будет об этом интереснее услышать.
Какой из Германа психолог? Тот, который знает, что можно вести себя по-разному с разными людьми. Не существует подхода, который бы подошёл всем людям, каждому нужен индивидуальный. Каждый хочет, чтобы к нему относились по-особенному и к такому отношению, которое они желают, они тянутся лучше. Это и значит «расположить к себе» – попасть в желания собеседника.