Последние три дня для Тамарочки были непосильными, как и прошедшее время со смерти Анжелы. Какими силами она держалась, Герман не понимал и понять не пытался. Не рассказала бы, сохранив на лице сухое равнодушие, которое со скрежетом удерживало острые, лопнувшие осколки. Она давала Герману самому изучать программу, разрешила разобрать её методики в шкафу – Герман заметил, что беспорядка не было только там, куда чаще всего Тамарочке нужно было залезать, а остальных местах – творился полный бедлам. Или это её постоянная привычка, или это следствие мрачного полугодия.
На переменах Герман заглядывал в кабинеты и знакомился с учителями. Вывод был один: все они на нервах, пусть и скрывают это. Как ещё только не сорвались капитально, залетев в очередной паблик в «ВКонтакте» или канал в «Телеграме», дав пищу для информационных землероек. Маленьких, незаметных, но прожорливых и в очень большом количестве, доставляющих столько дискомфорта, что вопрос о жизни в этом мире пошатнётся.
Хейт – это публичная казнь через четвертование, восьмирение и шестнадцатирение. Перемоют все косточки, наставят диагнозов, пожелают смерти тебе и твоим близким. Никто не будет беспокоиться о том, что если умрёт ещё один человек – это принесёт ещё больше проблем. Всем лишь бы высказаться, прикрывая свою активную агрессию личным мнением. Многие и не понимают, что такое личное мнение и нарекают им всё, что вырывается изо рта, путают прямолинейность и твердолобость с искренностью и честностью. Всё в одну тарелку – и получается интересный мультифрукт, где никто никому не может угодить, никто никого не может понять.
Поближе Герман захотел поговорить с классруками Артёма, Анжелы, Саши и Лизы.
Ирина Николаевна – учитель физики и классрук Артёма Море, женщина в чёрном костюме и с очками в прямоугольной оправе, мало что сказала о самом мальчике. «Пассивный и безынициативный», никуда его нельзя было вытянуть, ни на какие шествия, ни на сценку для местного КВН, ни на празднование Нового года, зато у неё на душе была другая животрепещущая тема, которой она жаждала поделиться, и судя по напору, подобному сгоранию топлива космического шаттла, держала она в себе долго, и Тамарочка не оказалась тем человека, который был готов её услышать.
– Герман Павлович! Я считаю, что здесь всё очевидно. Как вы, психологом быть не надо, это лишнее. Задирали его, вот и… и всё. Полный мальчик был, всегда один, ни с кем не общался, только Марина Алексеевна его холила и лелеяла. Она у нас учитель информатики, он ей всегда помогал, а с остальными ребятами не общался. Ну не нормально это, в семнадцать лет сидеть одному на галёрке! В глаза не смотрел, бубнил постоянно, прятался. С головой сальной ходил, девочкам он просто не нравился, вот я и думаю, что Андрей наш… Андрей Храмов, вы с ним ещё познакомитесь, управы на него никакой нет! Столько лет с ним воюем, а он как задирал других, так и задирает. Я думаю, что это он! Вот кто виноватый.
– И остальных тоже он задирал? – Герман не поверил, но посчитал своим долгом продолжить тему.
– Мне-то откуда знать? Он всех задирал! И неважно, мальчик или девочка: посмотрит косо, подножку подставит, обзовёт как-нибудь некрасиво. Несколько раз к Артёму лез, точно помню!
– А что именно он делал? Избивал его?
– Упаси боже! Если бы Андрей рукоприкладствовал, его бы тут не было. Ну как вы, Герман Павлович, психолог, и не понимаете? Морально он на него давил где-нибудь за школой, где никто не достанет, никто не увидит и не услышит, со своими дружками, Вовкой и Максимом! Уверена я в этом, он сам и довёл, и Артёма, и Сашку! И девочек тоже. Захотелось ему так. Он всегда таким был, не вчера стал, я вам отвечаю. Просто что говори, что не говори, ему всё, как говорят, по барабану. Сам себе на уме, мальчишка, семнадцать лет, а так много думает о себе, ну ни в какие ворота! Вы ведь тоже так думаете?
– Лично с Андреем – Храмовым? – я не знаком, ничего утверждать или опровергать не могу.
– Герман Павлович, но всё же на поверхности! Человек творит зло, до зла доводит. Его «проделки» не могут никого не касаться. Ведь тронет, если один человек будет постоянно и планомерно тюкать в голову! Это не может не трогать, это я вам отвечаю. Довелось мне тоже натерпеться в своё время, и я считаю, что такое нужно пресекать на корню, а Андрей распоясался, много ему родители позволяют!
– А с его родителями вы говорили по этому поводу?
– Ой, его родители – это отдельный номер. Цирковой. Отец военный, считает, что самый правый, а его сын самый лучший и тоже всё делает правильно, а мать и слово не скажет, только покивает, а сама дома ничего делать не будет, только для вида соглашается, а потом!.. Сами понимаете, говоришь, а как об стену. У меня ученики и то не такие пустоголовые как она. Смотреть противно.
– Ну а что сам Андрей говорит по поводу того, когда вы обращаетесь к нему с замечаниями?
– Что он говорит? Если бы он говорил! Улыбается, как идиот, а потом махает рукой и уходит. Он прямо как родители: от матери ему досталось глухота, а от отца – упёртость.
– Тогда почему же его терпят?
– Потому что мозгами не обделён, вот почему. Только если не обделён, почему к другим лезет? У него что, как это вы говорите? Эмпатия? Эмпатия у него не развита, умный такой, а что толку? Пятёрки получает, а сам он бревно бесчувственное и тупое.
– Высокий интеллект не обещает развитый уровень эмпатии. Иногда высокий интеллект эмпатию отключает. Может быть, вы слышали про эмоциональный интеллект? Его тоже нужно прокачивать, иначе рискуешь остаться эмоционально тупым, если им не занимались родители. Возможно, в случае с Андреем всё именно так, что его эмоциональный интеллект никогда не был в приоритете ни у него, ни у его родителей.
– Да что же это такое? И вот тут его родители не научили! Я же говорила, не семейка, а сборище циркачей, кто на что горазд. Я вам очень советую к Андрею присмотреться и пригласить в свой кабинет. Уверена, раскроется, стоит только надавить.
– Силой я никого не могу к себе затащить, извините. Только если будет уже совсем серьёзный проступок.
– А то, что я рассказала, не серьёзный проступок? Герман Павлович, мне кажется, вы чего-то не понимаете в своих должностных обязанностях.
Ich höre nur Bahnhof .
Герман улыбнулся. Додумывать правду в его должностные обязанности не входило.
– Ну да чёрт с ним! Я что ещё хотела сказать, вам эти ваши тесты надо почаще проводить, а то проводите три раза в год и что с них взять? Артём взял и в конце сентября… Ну вот как так, объясните? Вовремя бы его посмотрели и всё стало бы ясно, но нет, разок вначале года провели и довольны. Не в обиду Тамаре Олеговне, женщина она хорошая, спору нет, но я считаю, что слишком мягкая она, ей строгости не хватает. Чтобы хватиться рукой, да не отпускать, ведь если спицы не держать, ничего не свяжешь, верно? Вот и она не держала, а так, поглаживала. Ну и что с этого будет? Ничего.
– Я бы хотел вас предупредить, что тесты лишь обособленно направлены на выявление проблемы. Они могут показать результат тогда, когда человек откровенно честен, но вопросы построены таким образом, что становится достаточно быстро и легко понятно, о какой сфере твоей жизни идёт речь. Обмануть тест просто, достаточно отвечать так, чтобы ответы были «положительными». Знаете же эти вопросы? «Иногда я слышу голоса», «Часто я чувствую себя подавлено», «Я часто злюсь по мелочам». Если человек захочет, никто о нём ничего не узнает. Тем более методики стандартизированы, а у детей есть интернет, в котором им достаточно забить: «Тесты на депрессию», и узнать, что тесты из себя представляют.
– И толку тогда от этих тестов! – впала в непонимание Ирина Николаевна.
– Они лишь вспомогательный элемент, на первом месте стоят наблюдение и беседа. Пока я не увижу и не поговорю, я ничего не пойму.
– И как, по-вашему, можно полагаться на наблюдение?
– Вы же учитель физики, – улыбнулся Герман, – наблюдение – это такой же научный метод исследования, как измерение физических параметров, просто форма разная. Возьмём, к примеру… Астрономию. С чего всё начиналась? С того, с чего начинает любая наука – наблюдения. Наблюдение помогло египтянам определить продолжительность тропического года, кочевым племенам – ориентироваться в пути, даже элементарно земледельцам определять времена года по положению Солнца, а потом было составлено летоисчисление и измерение времени. Всё это неразрывно связано. Да и сейчас один из способов изучения космоса – это наблюдение с помощью специальной аппаратуры. В психологии так же, только вместо аппаратуры – человеческий мозг, но это не значит, что каждый умеет наблюдать. Смотреть – да, наблюдать и делать выводы – нет. Это навык, который нужно развивать. Наблюдать нужно не только за внешними данными, но и за внутренними. Так что наблюдение один из лучших методов исследования, как думаете, Ирина Николаевна?
– Сложно с вами поспорить, Герман Павлович. Может быть и так, но я тоже давно наблюдаю за Андреем и тоже могу сделать выводы, не хуже ваших, так что присмотритесь к нему. Хотя зачем присматриваться? Я его вам сама приведу! Поговорите с ним, давно нужно. Вы же ещё и мужчина, всяко лучше нашей мягкотелой Тамары Олеговны будете, хоть какой-то авторитет у мальчишки получите, а с Тамарой… С Тамарой Олеговной – ничего, это очевидно, что с неё взять. Правильно, что уходит. Не её это.
Ирина Николаевна успешно продвигается к красной зоне со своими замечаниями, осталось ещё узнать, как она ведёт себя. Может быть, сейчас она была такой, лишь потому что распалилась, потому что нашла наконец кому высказать свои подозрения? Или это может быть её обычной манерой поведения, но такая манера вызывает много вопросов. Если она так же ведёт себя на уроках, это не идёт ни ей в плюс, ни школе, а у учеников может вызывать подозрения касательно товарищей. С такими людьми нужно быть аккуратным. Они авторитарны, и хорошо, когда не доходят до уровня тирании. Её нужно взять на вооружение, и пусть окажется так, что она из тех людей, которые говорят: «Отлично! Три!»
Следом Герман отправился в кабинет информатики. Познакомился в Мариной Алексеевной, дежурно спросил о проведении тестовых заданий на следующей неделе среди всех классов, и та дала добро. Не дать она его не могла, поскольку это было нужно и конкретно каждому учителю, и графику, который говорил: «Раз полугодие закончилось, нужно обновлять данные». Уходить Герман не поспешил, не топтался на месте, а сразу спросил про Артёма:
– Ирина Николаевна рассказала, что он был с вами близок.
Марина Алексеевна опёрлась на стол. Была худой и плоской во всех местах. Её тёмное якутское лицо было приплюснутым, но при этом широким. Её тело стремилось к тому, чтобы стать толщиной с доску. Чёрные от рождения волосы коротко подстрижены, раскосые глаза создавали лисий прищур, а прямоугольные длинные пальцы держались друг за друга.
Марина Алексеевна выдохнула.
– Был… Так тяжело теперь думать о том, что он «был». И не просто ведь перевёлся или уехал, а его не стало… Не помню, чтобы я была близка так с кем-то из учеников. Артём был хорошим мальчиком, только замкнутым. Из-за лишнего веса. Но он говорил, что хотел бы начать заниматься, привести себя в форму. Переживал, что девочек отталкивает, что одеколон не помогает… Переживал, что он не такой, как другие мальчики: что они худые, вытянутые, а он «здоровый и жирный». Сам так говорил. Но я видела, сколько сил он прикладывал для того, чтобы начать думать о себе иначе. Он хотел, чтобы было по-другому, просто не мог.
– А к Тамаре Олеговне он с этим не ходил?
– Нет, – досадно покачала она головой, – хотел, но не мог дойти. Боялся, что засмеют.
– Но вас он не испугался.
– Получилось, похоже. – Марина Алексеевна выдавила из себя улыбку, как пищевой гель, и проглотила её. – Если бы я могла что-то сделать… Сама же могла пойти к Тамаре, а не пошла… Думала, что-нибудь вместе придумаем. Поддерживала его. Думала, что хорошо поддерживала, а оказалось, что плохо… – Она прижала руки к груди. – Не додумалась сама обратиться за помощью, а ведь могла… дурная совсем. Ещё и учитель.
– Мне кажется, вы ни к кому больше за помощью не обращались, потому что этого не делал Артём. – Та взглянула неуверенно, вопрошая продолжения. – Вы не могли пойти против его желания, неготовности, если бы сделали это, то получилось бы, словно действуете вопреки его словам и желанию. Он ведь сам хотел, а вы лишь поддерживали его отложенную самостоятельность.
– Вот как, думаете? Может быть. – Выдох. – Я ни о чём сейчас не думаю, кроме того что можно было исправить. СМИ говорят, что школа виновата. Не знаю насчёт остальных ребят, но мне кажется, Артёма довело именно то, что сидело внутри него. Он старался, боролся всеми силами, но ничего у него не получилось, и я оказалась недостаточной для него поддержкой, и вот… Насчёт остальных ничего не знаю. Анжела была примерной девочкой, были друзья. Саша – наша звёздочка, но информатика его не интересовала, а Лиза… Звёздочка среди школьников. Яркая девочка была. Всегда привлекала внимание, а Артём был звёздочкой, которую видела только я.
– Он сам заинтересовался информатикой? Или с вашей руки?
– Сам. Он всё сам. Мне он просто помогал. Вы знаете, что дают уроки информатики в школе – ничего сверхнового, сверхинтересно или нужного в нашем мире, а Артём сам всё делал, всё изучал. Приходил ко мне и помогал, когда было нужно. Вместе обновляли систему, шутили о мелочах. Рассказывал он, – её кожа покраснела, добираясь воспалением капилляров до глаз, – что хотел пойти на айтишника, что это прибыльно, удобно, что это, что ему надо. Игру даже свою делал, хотел сделать… Мне показывал черновики идеи. Знаете… визуальные новеллы? Вот он и хотел её сделать, только делать её было не с кем. Я вызвалась помочь, и мы вместе писали сценарий. В будущем он хотел найти художника…
– А о чём должна была быть эта визуальная новелла?
– А вам, правда, интересно? – Марина Алексеевна не поверила. Взялась за сомнение. – О создании в мире, в котором ничего нет, а потом оказывается, что это создание – оно бог, и оно создаёт мир вокруг себя. Сначала только белый фон и строка диалога, а потом появляется силуэт, он обрастает деталями, и Бог обретает внешний вид, и ему скучно, и он начинает строить свой собственный мир, создаёт животных, а потом людей, с которыми пытается взаимодействовать. Но не всё так просто, потому что ему так же надо придумать, как они будут себя вести, и… В целом, это история о том, какую ответственность Бог несёт за тех, кого создал. Концовки две: одна ведёт к процветанию цивилизации, а вторая – к возвращению белого фона, когда ничего не было… Это только две концовки, которые мы обсудили. Я придумала ещё и третью… Когда всё осталось бы таким, каким Бог создал… То есть статичным, стагнированным. Не совсем смерть мира, но и не его жизнь. Хотела рассказать… Артёму, но… не успела. Я даже подумать не могла, что не успею… Что такое случится. – Она закусила нижнюю губу и схватила себя за плечи, как за трос, который должен был вернуть её обратно на корабль.
– Этого никто не мог предсказать. Такие вещи обычно прячутся внутри, и догадаться о них очень сложно… Если вам не дают никаких знаков.
– Так может, всё, что мне говорил Артём, было знаками? – Она рассеянно уставилась на будущего психолога своей школы. – А я… не увидела, не поняла правильно.
– К сожалению, Марина Алексеевна, мы этого не узнаем. Уже не узнаем…
– История не знает сослагательного наклонения, да? Мы не можем взять и удалить ненужную переменную и получить другой результат здесь и сейчас… Это не так просто, как работать с программами, кодами. Там исправленная ошибка тут же показывает результат, а в реальности мы сами ничего не можем исправить. Даже если будем знать как… Нам это не поможет. Совсем не поможет. – Она подняла своё плоское лицо к белому потолку, люминесцентным лампам. Обессилено опустила руки, расправила прямоугольные пальцы.
– Ходите к нему на могилу?
– Хожу. Раз в месяц. Пытаюсь ему что-то рассказать, но… не получается. Это я перед вами ещё бодрячком, а перед ним… только сопли развожу. Жалко мне его… Жалко. – По смуглой щеке проскользнула бесцветная капля. – Я никогда не думала, что так получится. Что это возможно. Конечно, я знала об этом, но знать – это одно, а когда это с тобой… – Она затряслась и обхватила себя руками, склоняя жертвенно голову. – Извините, я больше…
– Я понял, извините, что надавил.
Надавил, а не вскрыл, но Марина Алексеевна всё понимает. Она тоже хорошая, как Тамарочка, как Света, тоже привязывается к деткам. По крайне мере, к тем деткам, которые её. Не похоже, чтобы она переживала за Анжелу, Лизу и Сашу так, как переживала за Артёма. Она беспокоилась о том, кто был рядом с ней и кого сейчас нет. Сейчас она чувствительна и уязвима, больна потерей, которая длиться полугодие. Для неё всё началось не со смерти Анжелы, но и не продолжилось ею. Горе Марины Алексеевны индивидуально, может быть, оно даже сильнее, чем у родителей Артёма. А быть может, равно в такой же степени или даже меньшей.
Герман достал из кармана сухие салфетки и отдал пачку Марине Алексеевне. Та закивала, хватаясь на мягкий пакет, и позволила себе выронить ещё несколько слёз.
Если в кабинете, среди парт и компьютеров она ещё держится, что с ней происходит на могиле мальчика? Герман постарался не представлять, ведь эти чувства захлёстывали с головой и тянули вглубь, на дно омута, где ноги вязли в тине и водорослях, где за тебя хваталось невидимое наваждение прошедших счастливых дней, которые обратились нагнетающим сознание кошмаром. Только в отличие от представлений и снов, эти дни, эти кошмары были настоящими, стали настоящими, и по-настоящему отнимали возможность жить спокойно и безбедно.
– Если вам понадобиться помощь, приходите ко мне. – Плеча её Герман не коснулся, но ей было достаточно и словесной поддержки.
Той, которую она пыталась оказывать Артёму.
Она сделала достаточно, просто этого не хватило для того, чтобы отвести от Артёма «вестницу несчастий».
Судя по тому, что рассказала она и Ирина Николаевна Артёма могло довести и одиночество среди сверстников и понимание того, что он не такой, как большинство: внешне, социально, даже дружил с учителем информатики… Ещё был Андрей Храмов, который, возможно, приложил руку к издевательствам. Но что именно он делал – вопрос. Возможно, он ограничивался один неприятным словом раз в месяц или каждый день доставал, пинал и ставил подножки. Сама Ирина Николаевна говорила, что это было не так часто. Будь это частой проблемой, об этом бы оговорилась и Марина Алексеевна, но она говорила о других проблемах Артёма.
На следующей день Герман побеседовал с Егором Добролюбовичем – учителем истории и классруком Анжелы. Потрёпанный старик, на лице которого морщин больше, чем складок у бегемота. Вид благодушный, но отстранённый. Очки с толстой оправой увеличивали глаза, от чего он смотрелся по мультяшному карикатурно. Носил коричневый, застиранный костюм, с заплатками на локтях.
– Да-да, – оторвался он от заполнения журнала, – а вы у нас кем будете? Германом Павловичем? А-а, новый психолог, на место Тамарочки Олеговны? Здорово, здорово, что вы так быстро к нам пришли, мы учителей русского и математики найти не можем, зато психолог есть! – Его добродушный тон не скрывал иронии, с которой он проговаривал слова.
Мозгоправ, который ничем не поможет, и учителя, которые научат уму-разуму – тут и вычислять не надо, чтобы понять, кто школе нужнее.
– А зачем пожаловали? Познакомиться? Познакомимся, но лучше не на перемене, а на обеде. Не люблю захламлять время, нужно подготовиться к шестиклассникам, а то вы знаете, какими они бывают, эти шестиклассники? В школе-то хоть работали до этого? Работали? Ну хоть что-то.
«Хоть какой-то толк», – перевёл для себя Герман.
– Шестиклассники самые неугомонные, сложно с ними всеми. Что? Анжела? Какая именно? Вру, Анжел у нас было не так много, чтобы понять, о какой вы говорите, да и по вам видно, что вынюхивать пришли. Думаете, мы чего-то полицейским не рассказали? Утаили, да? По глазам же вижу, всё вынюхать хочешь!
Leere Wagen klappern am meisten .
Герман отчётливо ощущал настрой маниакального фанатика, который говорит о том, что сам считает верным. С такими сложно вести диалог, потому что он опирается не на то, что есть в реальности, снаружи, а на то, что есть у него внутри, как он себя там ощущает, что он сам себе надумывает. С такими Герману и общаться не хочется, но тут стоило узнать хотя бы что-то об Анжеле. Хоть какую-нибудь мелочь.
– Скажу я тебе, Герман Павлович, то же, что и этим в форме! – пригрозил Егор Добролюбович скрюченным пальцем. – Анжелка наша была свободолюбивой девочкой. Стенгазету рисовала, всегда рисунки свои на конкурсы отправляла. И друзья у неё были, Машка, Алёнка… Вместе всегда были, никогда её одну увидеть нельзя было. И я без понятия, что у неё в голове щёлкнуло. Только я – я не понимаю, как такое возможно? Чтобы человек, у которого было всё хорошо, и в школе, – он загнул один трясущийся палец, – и в семье, – второй, – решил покончить с жизнью? Не знаю, не верю я всему этому. Слишком многое сейчас у молодёжи есть, вот она и начинается «па-ариться» о вещах, которые на самом деле не имеют – не имеют! – никакого значения. Всё придумывают себе проблемы, которых не существуют, а потом заставляют своих родителей страдать. Да что уж там, нам тоже от всего этого досталось! Один, вторая, третий – как сговорились! Специально они, что ли? Чушь какая, но другого объяснения я не вижу, и ты не увидишь, Герман Павлович, не увидишь! И искать тебе здесь нечего, если ты здесь за этим. Место лучше не занимай и освободи для того, кому это нужнее! А теперь всё, – Егор Добролюбович хлопнул журналом, – у меня дела, тебе я и так достаточно времени одолжил. Не думаю, что ты сумеешь мне его вернуть, так что и брать с тебя я ничего не буду. Ты же тоже молодняк, наверняка сам себе проблем надумал. Игру такую интересную. В Шерлока Холмса решил поиграть. Время для игр прошло! А теперь вон из кабинета, мне готовиться к шестиклассникам надо!
Герман вышел, а Егор Добролюбович закрылся на замок изнутри.
Старик да даст фору молодым. Упёртый, критичный, уверенный в том, что нынешнее поколение просто зажралось, раз позволяет себе выйти из игры посредством смерти… А Герман – Шерлок Холмс. Ненастоящий, жалкая подделка, грубая копия, которая не сумеет сыграть роль оригинала ни при каких обстоятельствах, да и откуда бы у Германа была такая возможность? Он человек, а не книжный персонаж, наделённый дедукцией и знаниями из различных, никак не связанных между собой областей. Даже если бы у него эти знания были, он бы никогда не узнал, как их нужно использовать, особенно в этой школе.
Причины Артёма понятны и на виду, его смерть действительно могла быть спусковым крючком, который показал: «Я могу, и вы можете». Смерть Анжелы никак не обоснована внешними критериями, поскольку снаружи всё казалось хорошо; у Саши тоже видимых причин нет, раз он любил то, что делал, раз его никто не заставлял, только одно царапнуло сознание Германа – то, что мальчик не ощущал любви своих родителей. Он уже представил себе, что на это бы сказал старик Добролюбович: «Крыша над головой есть, еда есть, одежда есть, родители дают деньги для того, чтобы кататься по области и в другие города, они разрешают ему делать то, что он хочет, они не бьют его, не оказывают психологического насилия над ним, так в чём проблема? У него же всё ХО-РО-ШО!», и у Анжелы было всё хорошо, осталось теперь узнать, всё ли хорошо было у Лизы, но Герман уже подозревал, как у неё могло быть, учитывая то, что он успел услышать.
Наталия Дарьевна – учитель биологии, классный руководитель Лизы и последний учитель, с которым так подробно хотел начать своё общение Герман. На его удивление учительница была молодой. Совсем недавно выпустилась из педагогического университета и сразу в школу пошла работать. Встретила она его ласковой улыбкой, несмотря на то что рабочий день подходил к концу.
Lächeln ist die kürzeste Verbindung zwischen zwei Menschen .
Звонок с последнего урока уже прозвенел, но она не отказалась от знакомства. Закрыла дверь на ключ и провела психолога в лаборантскую, которая была заполнена книгами, плакатами со строениями клеток, человеческого организма, отдельных органов: почек, печени, мозга. На стеллажах стояли консервированные лягушки, крысы, двухголовые птенцы, в нескольких банках находились эмбрионы с искажённым развитием, и среди всего этого девочка-припевочка с распущенными, длинными, блондинистыми волосами, в белой блузке, сером сарафане и чёрных лодочках.
– Приятно познакомится, Герман Павлович, – задорно произнесла она, словно её одну не касалось то, что происходит в школе. – Чай будете? Вафли есть, печенья. Или вы не очень по мучному? Знаю, что вредно, но никак не могу отказать себе в удовольствии быстрых углеводов, где же ещё их получить? Да и никто не говорит, что нельзя, можно, только чуть-чуть, и чтобы медленных было побольше. Ну так что, будете?
Герман отказываться не стал. Они сели за маленький стол около узкого окна, прикрытого ажурной занавеской. Наталия Дарьевна разлила чай по кружкам и придвинула поближе сладости.
– Вафли с лаймом и лимоном. Я так вообще мяту люблю, но такого добра у нас немного. Знаете, ситуация такая смешная была, пошла на фудкорт, заказала чай, а мне сказали, что на выбор можно мяту или… или что-то ещё, но вы уже поняли? Я взяла мяту, её залили кипятком и дали пакетик чая, ну а я что? Я просто выпила воду с мятой, очень даже ничего было! Приятно, чай забрала с собой. Думаю, что надо поставить себе на подоконник её выращивать. – Она пригубила горячую кружку. – А вы чего не пьёте? Не нравится?
– Я хотел поговорить… О Лизе. Которая Гордиенко.
– Ах, Лиза… – Прозвучало ровно как: «Да, была здесь такая, помню». – Что хотели узнать?
– Как она вообще… Себя вела? Были ли у неё причины для суицида?
– А мне же откуда знать? – просто ответила Наталия Дарьевна. – То, что происходит в душе человека, от меня закрыто. Я с ней столько не общалась, для этого надо к её подругам обращаться: Лилит, Софе, Ане. Они точно скажут больше моего.
– Тогда, Наталия Дарьевна, расскажите, какой она была снаружи, что вы видели?
Та застыла с вафлей около открытого рта с ровными выбеленными зубами. Не хватало только вульгарной красной помады. Герман был уверен, что такая в её косметичке есть, и она есть с ней где-нибудь в истории Инстаграма, с завитыми волосами, в коротеньком белом халате, обворожительно вытянутой ножкой.
– Что я видела? Хороший вопрос, что я видела в ней. Я видела девочку, которая в свои шестнадцать получила столько, о чём я только мечтала в её возрасте. У неё богатые родители. Достаточно богатые, чтобы на Новый год слетать в Египет, а летом в Шри-Ланку. Я ей завидовала, у меня семья была бедной, мне нужно было следить за вещами, чтобы они не дай бог не порвались. Знаете, – она усмехнулась, – когда у меня рюкзак пришёл в негодность, пришлось ходить с пакетом в школу… А вы знаете, шесть учебников, шесть тетрадей, пенал. Один пакет был тяжёлым, и я ходила с двумя. Не думаю, что Лиза могла бы себе такое представить. Вот и… ах, какие времена была. Пусть тогда и косились, но буллинг меня обошёл стороной. Тогда-то и буллинг не говорили, травля это. Вам не кажется, что буллинг как бы смягчает? А вот травля говорит прямо, что травят, выживают. Ну а буллинг – это что? От «булла»? Быка? Дети даже разбираться не будут. Я считаю, что в таких вещах надо быть прямолинейным и не ходить вокруг да около. Это неправильно.
– Раз вы так говорите, вернёмся к Лизе?
– Точно, Лиза! А я-то думала, куда меня понесло? – Она с аппетитом укусила вафлю, а потом и протолкнула её в себя, едва ли жуя. – Извините, я такая. Все постоянно жалуются, что я куда-то в другую степь ухожу. Все идут в Арктику, а я – в Антарктиду! Какой же была Лиза… Девочкой, которая получала то, что хотела. В материальном плане. В этом я не сомневаюсь. Но то, что она чувствовала от этого внутри, мне не ведомо. Вот прям совсем. Ни капельки. Ни чуточки. Может быть, она была довольна. А может, её от этого тошнило и на самом деле за деньги она платила тем, что не могла быть собой. Ей… восхищались. Знаете, она была негласной королевой школы. В шестнадцать лет! Это сильно. Ну это я её так называю, «королева школы». Так она просто была постоянно на слуху, везде светилась, её родители вкладывали деньги в школу, о ней постоянно говорили. Оценки средние, но, например, она отличалась в атлетике. Осанка прямая, походка грациозная, смех… яркий, чистый. Я всегда могла определить, когда она смеётся…
– Вас её смех раздражал?
– Ой, скажете, Герман Павлович! – потрясла она рукой. – Нет, просто… Она всегда сияла и отличалась от всех остальных. Интересно, чем это было для неё самой, раз она решила умереть. Не просто же так, что-то там да было.
– То есть вы думаете, что это из-за внутренних конфликтов, а не внешних?
– Имеете в виду, не виноваты ли учителя? – Сразу проняла. Склонила голову, её светлые волосы запереливались. – Возможно, они могли себе позволить резкое словцо, как, например, Ирина Николаевна, знаете такую? Уже познакомились? Вот она может, но не с Лизой. Не с Лизой Гордиенко, у которой родители являются нефтяной парой Гордиенко, которые уверенно заполняют рынок. Никто бы не посмел на Лизу и голос повысить. Не то чтобы довести её.
– А вы знаете Андрея Храмова? Ирина Николаевна говорила, что он тот ещё… человек.
– Андрея мы все знаем, конечно, – покивала она, – но я думаю, он мальчик… немного глупый. Задирает всех словесно, весело ему от этого, а на деле это ребячество.
– Не травля?
– Не-ет! Что вы, он себе такого не позволяет. Это Ирина Николаевна наговорила? Я даже знаю почему, хотите расскажу? – Она приблизилась и перешла на шёпот. – Это потому, что он позволил себе сказать ей слово поперёк, сказал, что чего-то делать не будет, потому что это не входит в его обязанности как ученика школы, что он тут не придворный, или что-то в этом духе. На субботнике было, вот и взъелась Ирина Николаевна, считает, что он точно что-то такое натворил. Она об этом не распространялась, но по ней видно, хочет насолить ему. А я думаю, что с ребёнка взять? Ему семнадцать, но в душе ему десять! Всего лишь десять, куда ему? – Примирительная улыбка взрослого, который со снисхождением смотрит на разбитое футбольным мячом окно. – Это у нас Ирина Николаевна много думает.
– А что вы сами думаете по поводу смертей?
– Что я думаю? – удивилась она. – А что мне думать? Есть жизнь, есть смерть. Смерть придёт в любом случае, сами мы её выберем или нет. – Наталия Дарьевна пожала острыми плечиками. – Конечно, неприятно, когда человек сам уходит из жизни, но это его выбор. Он не просил, чтобы жизнь ему давали, так почему он не имеет право решить, как её закончить?
– А если так они избегали своих проблем?
– Тогда это плохо и грустно. Потому что… у них было не много выбора, лишь пара. А то и вовсе один, как оказалось. Как сказали полицейские и друзья погибших… никто не рассказывал о том, что с ними было что-то не так. Что они как-то изменились. То есть изменения были, чуть большая закрытость, нервозность, агрессия. Но не большие. Их поэтому определить было нельзя, что это всё укладывалось в рамки нормы. В рамки привычного. А это было оно самое.
Наталия Дарьевна взяла песочное печенье с джемом и быстро проглотила. Потом второе, третье, запила чаем и разморилась, откинувшись на спинку стула.
– Есть ещё вопросы? – Улыбка снова развернулась на её лице, словно никакой грусти, никаких смертей не было, словно они проводят чаепитие на солнечной поляне, вокруг которой прыгают маленькие, пушистые кролики. И лисы с волками из леса за ними не следят, они наелись и спят по норам и пещерам.
– Как вы сохраняете такой оптимизм?
– Это просто. Если меня всё это будет касаться, я сама не выдержку, как Тамара Олеговна. Я так не хочу. Я для себя живу, а не для других. Люди каждый день умирают, и что мне о каждом горевать? Никаких сил на это не хватит, а я жить хочу. Оно мне нужнее, чем слёзы за неизвестных детей.
Последняя фраза показалась Герману особенно колкой. «Неизвестные дети». Не детки. Не Артём для Марины Алексеевны, не Саша для всей школы, никто. Наталия Дарьевна приветлива, доброжелательна, проявляет столько радушия, сколько Егору Добролюбовичу могло только во сне привидится, да и то, кошмарном, но на деле обстоят иначе: Наталия Дарьевна отодвигает от себя всё то, что приносит ей дискомфорт, и живёт одна в своём умиротворяющем доме из печенья и суфле с шоколадкой посыпкой. Поэтому она может вести себя так, в отличие от остальных учителей, которые выражают гнев, непринятие, горе.
Герман поблагодарил за разговор и чай. Провёл ещё немного времени в кабинете психолога, пообвыкся с ним, а на следующий день пожал руку Тамаре Олеговне, которая собиралась в гардеробе, надевая длинную дублёнку и вырисовывая мягко формы, которые продолжали отображать её статность и грацию, пусть и с излишком. Лёшу Небесного Герман не видел, возможно, парнишка заскочил к Тамарочке тогда, когда замены не было рядом. Сама Тамарочка отказалась даже от провода педсостава. Хотела скорее закончить рабочую неделю и испариться из школы, будто её здесь никогда и не было: ни её грамоты и дипломы, сертификаты и благодарности висели на стенах, будто не ей ученики приносили игрушки для терапии, ни с ней хотели торжественно попрощаться. Они ведь остались здесь, а не ушли, они продолжали ходить к ней, быть с ней.
Связь перерезали как пуповину.
– Удачи тебе, Герман, – сказала она, протягивая руку в чёрной перчатке.
– И вам, Тамара Олеговна. Поработайте с этим потом.
– Такое только психолог мог сказать. Такта в тебе не так много, – шутила она и не улыбалась.
– Я знаю, когда я могу его отключить и мне ничего за это не будет.
– Ты прав, не будет. Но разберись с этим. Может, ты дотянешься до правды, хотя я даже не представляю себе, как это можно сделать. Времени прошло слишком много, а с родителями мы не общаемся, и даже если бы общались, кто из родителей признался бы, что совершил нечто подобное, что подтолкнуло его ребёнка… к такому выбору? Ведь признаться будет значить признать тот факт, что ты не справился. Что ты напортачил так, как нельзя было этого допустить. А может быть, – она подняла и опустила плечи, – никто не понимает, что происходит и почему оно происходит, а мы с тобой можем только наблюдать и говорить: «Ты ошибся, но этого не поймёшь в силу устройства своей психики».
– Вот и не узнаешь, так это или нет.
– Удачи.
– И вам не пуха.
– К чёрту, Герман! К чёрту! – Она прокричала это с облегчением на весь холл первого этажа.
Toi toi toi.
Герман вернулся в кабинет, осмотрел его. Свои бумажные заслуги в рамках он тоже принёс, уже развесил. В шкафу перебрал методики и отложил свои любимые. Он последний выключил компьютер и тоже собрался домой.
Со Светой они оказались дома почти одновременно: он застал её снимающей с себя пуховик.
– Привет! – сказала она и бросилась ему на шею, не остужая своими холодными прикосновениями, а наоборот, согревая и даруя тепло. – Как прошло?
– Ты каждый день спрашиваешь, а я даже не знаю, что и отвечать, если всё было спокойно.
– Никто из родителей ещё не приходил?
– Не в мою смену.
– Значит, ещё придут. Я как чувствую!
Они стянули обувь, развесели вещи и перетекли в комнату. Поставили колонку с Фрэнком Синатра и приняли готовить ужин, периодически уходя в пляс и забывая про нарезанную картошку.
Света держала Германа за руку и кружилась, потом он ловил её и наклонял к полу. Они смеялись, менялись местами, и теперь женскую роль выполнял Герман. Песни менялись, а ужин стоял. Когда у обоих заурчало в желудках, они взялись за готовку более основательно. Довели до конца, но после ужина продолжили танцы, скользя по ламинату в тёплых носках, прижимаясь разгорячёнными телами друг к другу и переплетая пальцы.
Довольные они упали на кровать.
– Я не спросил, а у тебя как день прошёл? – дышал тяжело, глубоко, чувствовал, как кровью наполняется каждый мелкий сосуд на кончиках пальцев, особенно тепло было под пластинами ногтей.
– Да как обычно. Хотя! Знаешь, кого сегодня привели? – загорелась Света, точно Сириус на горизонте.
– Трёхмесячного?
– Четырёхдневного! Совсем малютка, только из роддома, и сразу к нам! – чуть ли не скулила от умиления она. – Видел бы ты, какие у него малю-юсенькие пальчики были! Ну прям такие – такие!.. Я описать не могу. Лежал так спокойно, я ему рот открыла, скальпель поднесла, а мама как отвернулась, зажмурилась, испугалась, бедная! Ну конечно, дитя её резать будут, пусть и во благо.
– Говоришь так, будто ты не уздечку подрезаешь, а лицо.
– Гер! – пихнула его слабо в бок. – Мама испугалась, папа у двери стоит тоже испугался, одна лялька спокойная как не в себя. Ему-то что? Ничего не чувствует, спокойно переносит, но какой это стресс для родителей! Каждый раз смотрю на них и думаю, а вот если бы я была на их месте? – Она задержала дыхание и уставилась в потолок, где звездой висел плафон лампы. – Я бы… тоже так боялась?
– Мне кажется, что да. Всё-таки хирургическое вмешательство – это причинение вреда, пусть и во благо, а своё… своего ребёнка хочется защитить от каждой иглы, от каждого ножика.
– А если я сама буду проводить операцию?
– А сможешь?
– Не знаю, я же не проводила… – Света надула губки, а потом проморгалась. – Да и о чём это я. Наверное, действительно не надо, родительские чувства взыграть могут. Сто пудов не смогу. Точно не смогу. – Она нащупала его руку и крепко сжала, а потом перевернулась и устроилась под боком, сладко закрывая глаза. – Но он был таким милашкой. Глаза большие, взгляд заинтересованный. Хоть и сонный… Смотрит и мало что понимает, но любопытно ему, так любопытно… Гер, тебе надо было его увидеть.
– Извини, я был с детьми постарше.
– Да, у тебя теперь свои детки будут. Надеюсь, они тоже будут любопытными.
– Сложно сказать. С Тамарой Олеговной они были пять лет, если не больше, а тут я… Ни с того ни с сего. Не знаю, получится ли у меня что-то, кроме тестиков.
– Да и те на компьютере.
Герман шикнул.
– Я даже проверить их не смогу.
– Ох уж эта компьютеризация современного общества.
– Вот уж точно.
Выходные прошли гладко, у Светы были полные смены, поэтому дом оказался на плечах Германа. Пока его дамы не было, он убрался, приготовил первое, второе, а потом сел за методический материал по суицидологии. Эти знания уже были сохранены в его долговременной памяти, но их стоило освежить. Этим он себя и занял.
В течение следующей недели он закреплял в своей голове имена учителей. С основными лицами, его интересующими, он познакомился достаточно плотно, связал себя с ними, хотя с тем же Егором Доброславовчием и Ириной Николаевной вести диалоги было сложно, потому что они всегда перетягивали одеяло на себя. Брали даже чужое, когда у самих в руках были свои, но при этом между собой они вели себя достаточно сдержанно и спокойно.
Так же Герман познакомился с классами. Познакомился он с ними, но не они с ним. Начинался урок информатики и перед тем, как дети приступали к тестированию, слово брал Герман, представляясь и определяя своё место в иерархии солнечной системы школы.
Далеко не Юпитер и даже не Меркурий, скорее всего, спутник одной из девяти планет, каждой из которых мог оказаться любой ученик. Герман будет кружить вокруг него, пока они будут сидеть в его – теперь уже единолично его – кабинете и обсуждать. Обсуждать то, что захочет ребёнок. Или то, с чем придётся работать психологу и ребёнку, которого насильно затащил учитель. Второе Герман особенно не любил, потому что тогда работа не строилась. Не тот повод, не то положение. В глазах ребёнка он будет как соучастник учителя, который притащил его сюда – такой же плохой и неприличный взрослый, которому лишь бы поучать. Таким быть в глазах учеников Герман не хотел. Он мог исправить это положение, но предпочитал изначально в него не попадать.
Школа – это система со своими законами, иерархией, своим положением вещей и движением тел: будь то перемещение между кабинетами или мысленные скитания, вопросы и ответы, запись под диктовку или устный ответ у доски. Поскольку школа – это микрокосм, модель социального общества, в нём всё должно быть организовано таким образом, чтобы не пришлось потом бегать и ловить отбившиеся светила, заставляя их встать на «путь истинный», которому они смогут слепо следовать. Они должны научиться быть такими, чтобы следовать слепо, но при этом в любой момент суметь понять, зачем и почему они это делают. Бесцельность сыграет против. Всё должно быть оправдано, объяснено.
– Я понимаю, что Тамарой Олеговной я не стану, – Герман одинаково начинал свою речь, обращённую к разным классам, – даже если сделаю пластическую операцию. Для вас я новый, чужой человек, и я не жду, что вы потянетесь ко мне, но я хочу, чтобы вы знали, что, несмотря на уход одного психолога, второй у вас будет. Я работаю так же, так же готов принять вас в любое время. Мы можем поговорить о том, что вас беспокоит. Не только о том, что беспокоит многих сейчас, – расплывчатая формулировка, чтобы каждый решил для себя, что многих беспокоит, – а то, что волнует конкретно вас: лишний вес, плохие оценки, проблемы с агрессией, бессонница, непонимание родителей или человека, с которым вы встречаетесь. Не обязательно беспокоиться о том, что окружает, я хочу, чтобы вы подумали в первую очередь о себе, и тогда пришли ко мне, если видите выход из ситуации в общении со мной.
Некоторые слушали заинтересованно, кто-то хотел поскорее пройти тест и заняться сбором презентации, кому-то было безразлично и первое, и второе. Такой реакции Герман и ожидал – обычной и человеческой. Не всем нужен психолог, но тем, кому он нужен, он уже дал о себе знать. Надеялся только, что не переусердствовал со своим образом хорошего человека.
Die Lage ist ernst, aber nicht hoffnungslos .