Я была в восторге от этой гонки, кричала, чтобы он ехал быстрее.
Удача не сопутствовала Улановскому в самом начале его службы в новой должности руководителя шанхайской резидентуры, когда добродушные англичане – попутчики на корабле из Марселя, перед которыми он хвастался своей операцией по поставкам оружия, – оказались британскими полицейскими. Но на самом деле операция была обречена задолго до того, как он ступил на борт того судна.
Под карьерой Улановского в Китае уже была заложена бомба замедленного действия. Заложена она была еще в 1927 году, когда Улановский в составе официальной советской делегации Тихоокеанского секретариата Профинтерна прибыл в китайский порт Ханькоу. Улановский не слишком старался держаться в тени. Представляясь собственным именем, он болтал со многими советскими и китайскими коллегами, вместе с секретарем Профинтерна Соломоном Лозовским выступил с речью перед полным залом на конференции в Ухане. Поэтому то, что какой-нибудь старый знакомый из Ханькоу случайно столкнется на улицах Шанхая с человеком, выдающим себя за гражданина Чехии “Киршнера”, и узнает в нем советского чиновника, было лишь вопросом времени.
Именно это со всей трагикомичной непосредственностью и произошло во время одного из первых знакомств Улановского с ночной жизнью Шанхая спустя пару недель после его прибытия. В ночном клубе “Аркадия” злополучный резидент наткнулся на немецкого торговца, который прекрасно его помнил1. Шансов возразить, будто немец обознался, у Улановского не было, ведь в 1927 году они провели целую неделю в одном купе в поезде Москва – Владивосток. Коммерсант даже посетил его выступление в Ханькоу. Улановский робко доложил в Центр, что эта неудачная встреча скомпрометировала его чешскую “крышу”. В качестве меры предосторожности он предполагал держаться подальше от германского сообщества. Однако именно оно было основным источником информации Улановского, как ни печально это было для его карьеры. Теперь ему оставалось выискивать информацию, лишь штудируя независимые китайские газеты, например левую Жэньминь жибао. Но он лишился даже этого скудного ресурса, когда в начале лета 1930 года почти всю неофициальную прессу захлестнула новая волна цензуры. Иностранцы тоже оказались под пристальным вниманием полиции, рапортовал Улановский Центру; вся почта просматривалась, а массовые обыски и аресты невероятно затрудняли шпионскую деятельность. В то время как Зорге заводил дружбу с немецкими офицерами и главными китайскими коммунистами, Улановский почти с самого начала командировки стал слабым звеном.
Но худшее было еще впереди. При очередном опрометчивом выходе в город Улановского немедленно заметил еще один старый знакомый по Ханькоу, человек, называвший себя теперь капитаном Евгением Пиком. В городе, кишевшем беспринципными авантюристами, Пик, известный также по меньшей мере под десятком других имен – урожденный Евгений Кожевников, – уже провернул не одну жульническую постановку в стиле оперы-буфф.
Сын астраханского купца, в Первую мировую войну Кожевников попал в германский плен, а вернувшись в Россию в 1918 году, вступил в Красную армию. После этого он проделал необычный профессиональный путь, учась в школе тайной полиции ГПУ и параллельно под псевдонимом Хованский посещая московскую театральную школу. В качестве только что произведенного офицера ОГПУ он служил в Туркестане, после чего охранял границу между Украиной, Польшей и Румынией, где все наживались на контрабанде и коррупции. Отслужив в особой советской миссии в Турции и Афганистане, в 1925 году Кожевников прибыл в Китай с советской делегацией на высшем уровне, возглавляемой генералом Василием Блюхером и высокопоставленным чиновником Коминтерна Михаилом Бородиным, у которой была запланирована встреча с правительством Сунь Ятсена.
Международным двойным агентом и macher’ом – ловким дельцом – Кожевников стал в Китае, выкрав дневник и документы Бородина и продав их французскому консулу в Ханькоу. С помощью британской полиции он сбежал в Шанхай, где под псевдонимом Евгений Пик опубликовал ряд сенсационных статей о проникновении коммунистов в Китай. Он отправил полиции шанхайского Международного сеттльмента анонимное письмо – позже было установлено, что автором был именно он, – разоблачавшее шестьдесят двух предполагаемых агентов Коминтерна в городе. При этом неутомимый Кожевников находил время и для актерской карьеры, став популярным характерным актером и театральным режиссером и принимая участие в русскоязычных постановках в шанхайских мюзик-холлах. На рекламной фотографии того времени Кожевников позирует в татарской тюбетейке и с фальшивым шрамом на хитром лисьем лице.
Осознав, что ни одно из освоенных ремесел не позволит ему добиться желаемого образа жизни, Кожевников/Пик прибегнул к вымогательству. В 1928 году, объединив силы с двумя другими актерами, он стал вымогать деньги у богатого китайца, владевшего казино. Пик представлялся начальником уголовного отдела Шанхайской муниципальной полиции (ни много ни мало), а его сообщники играли роль сотрудников американского консульства. Этот рэкет принес ему 15 тысяч фунтов, с которыми он бежал на север страны в город Мукден. На следующий год, едва деньги закончились, он вернулся в Шанхай, где вскоре был арестован за вымогательство и подделку американских и британских консульских документов. Отсидев несколько месяцев в тюрьме, Пик быстро вернул себе расположение британской и французской полиции, а также китайского правительства, став вербовщиком агентов и осведомителей среди белоэмигрантов. Как позже выяснилось, завербованные Пиком агенты числились во всех трех службах.
Параллельно он восстановил свою прежнюю актерскую банду, задумав провернуть новую мошенническую схему. На этот раз Пик и его сообщники, выступая в роли немецких офицеров “капитана Курта Клюге” и “майора Левитца”, приступили к переговорам о приобретении контрабандного оружия для китайского правительства на два миллиона долларов – по иронии судьбы, именно эту игру должен был вести Улановский, если бы изначально его планы не раскрыла британская полиция. Афера усложнялась за счет откатов, которые мошенники вымогали у продажных торговцев оружием в качестве гарантий несуществующего контракта. Пику удалось вытянуть около 70 тысяч долларов у китайского коммерсанта, пока афера не вскрылась и он снова не оказался на какое-то время за решеткой.
Одним словом, Пик доставлял неприятности. Тем не менее, освободившись из-под стражи после авантюры капитана Клюге, Пик, пытаясь раздобыть денег, заявился в дом Улановского. С граничащей с безумием дерзостью он предложил резиденту сделку. Представившись агентом китайской и французской контрразведки, Пик вызвался вытащить из тюрьмы лучшего (и на деле единственного) агента Улановского – кляузника и мелкого жулика по фамилии Курган.
В начале весны доведенный до отчаяния Улановский по настоянию Москвы, требовавшей от него серьезных разведданных, завербовал одного-единственного агента. Его звали Рафаил “Фоля” Курган, и он был старым товарищем Улановского по большевистскому подполью в захваченном Белой гвардией Крыму во время Гражданской войны в России. Когда Улановский столкнулся с ним на улице в Шанхае, Курган – получивший в дальнейшем кодовое имя “Кур”, безусловно одно из наименее надежных в истории разведки, – был нищим эмигрантом. Кур начал вербовать в новую резидентуру Улановского крайне дорогостоящих и, как выяснилось, преимущественно ненадежных агентов. В их числе был некий Маравский, бывший член Белого правительства в Сибири, поставлявший германским военным инструкторам Чан Кайши разведданные о том, как захватить Советский Союз. Маравский требовал за свои услуги по тысяче серебряных долларов в месяц, но, как выяснил Центр, он работал также и на японскую разведку. Еще одним захудалым информатором Кура был беспутный сын богатого китайца – владельца казино, требовавший платить ему за “связи” в высшем обществе2.
У Кура было одно настоящее достижение: он завербовал технического секретаря нанкинского правительства, согласившегося передавать ему ежемесячные описи всех арсеналов китайской армии, а также все контракты с иностранными компаниями за разовый платеж в 5000 мексиканских серебряных долларов. Улановский с радостью передал ему деньги и получил снимки документов, что и стало единственным разведдостижением за всю его службу в Шанхае.
К сожалению, перспектива прикарманить аналогичную сумму оказалась для Кура слишком соблазнительным испытанием. Выдумав детали новой передачи документов от своего ценного агента, Кур взял у Улановского тысячу долларов советским серебром и исчез на три недели. Снова выйдя на связь с Улановским 12 июня 1930 года, он заявил, что Маравский предал его и сбежал с деньгами. Кур также потребовал еще денег, которые Улановский, как ни трудно в это поверить, ему дал. Это свидетельствовало, возможно, не столько о наивности, сколько об отчаянии резидента. Кур знал адрес и настоящие имена Улановского и его жены Шарлотты. Он также знал настоящие имена всех завербованных им осведомителей. Улановскому проще было дать Куру деньги, чем рисковать разоблачением всей шанхайской агентуры. Поначалу в своих телеграммах в Москву Улановский утверждал, что из-за пристрастия к азартным играм Кур потерял выделенные резидентурой деньги. Но 16 июля он все же был вынужден признаться Центру, что его шантажируют.
В начале августа Кур снова появился в доме Улановского, требуя $ 1200 на поездку в Южную Америку. В ответ на возражения шефа резидентуры Кур истерично пригрозил застрелиться. При новой встрече несколько дней спустя Шарлотта Улановская попыталась уговорить Кура и его жену сесть на поезд до Харбина, предложив им 300 мексиканских долларов за дорогу. Кур взял деньги и, к несомненному облегчению резидента, снова исчез.
Как раз на этом этапе в доме Улановского появился последний незваный гость – только что освободившийся Евгений Пик собственной персоной. Бывший агент тайной полиции, ставший актером, перевоплотившимся в двойного агента, явился с тревожными новостями. Пик рассказал Улановскому, что Кур не уехал в Харбин и остался в Шанхае. Хуже того, его арестовали за подделку облигаций. Пик предложил выход из положения: он готов был воспользоваться своими связями в китайской и французской полиции, чтобы нерадивого агента успели освободить, пока тот не раскололся. Чтобы уладить дело, Улановскому нужно было лишь заплатить (неучтенную) сумму по поддельному векселю Кура, и все было бы в порядке. Вдобавок Пик также предложил собственные услуги в качестве агента сети Улановского3.
Весьма вероятно, что предложение Пика было сделано в сотрудничестве с беглым Куром. Как бы то ни было, этот последний демарш стал последней каплей даже для легковерного Улановского. Пика “выставили за дверь”, доложил в Центр резидент, и они больше никогда не встречались, хотя Кожевников-Пик сделал блестящую карьеру в преступном мире и в шпионаже, работая на японцев, а потом на американцев4. В то же время было очевидно, что Улановским пора выходить из игры. Настоящие имена супругов были известны слишком многим шанхайским авантюристам, и нужно было успеть уехать, пока один из них не сдал их властям. Улановский срочно телеграфировал в Центр, предупредив, что его разоблачили. Он также рекомендовал назначить на свое место Зорге.
Через несколько дней Улановские уже были на борту корабля, направлявшегося в Гонконг. Оказавшись в относительной безопасности британской колонии, 23 августа уезжающий шеф поделился с Зорге мудрыми соображениями относительно будущего шанхайской резидентуры. По мнению Улановского, агентов следовало обучать танцам, гольфу, теннису и бриджу – “это столь же необходимо, как надежный паспорт”, так как дает “хороший повод для светской беседы”5. По существу же он предупредил Зорге об ужесточении контрразведывательных операций в Шанхае, в том числе о том, что агенты британской полиции проводят по утрам рейды в популярных борделях, допрашивая проституток о содержании бесед предыдущего вечера и инструктируя их на предмет вопросов, которые те должны задавать своим клиентам. Разумеется, исходя из собственного опыта, Улановский также предупреждал, что белоэмигрантские круги кишат осведомителями и аферистами.
В начале сентября Агнес Смедли вернулась вслед за Зорге в Шанхай. Благодаря Лиге левых писателей она познакомилась и подружилась с несколькими молодыми иностранными коммунистами. Одной из них была Ирен Видемайер, симпатичная молодая еврейка из Германии – веснушчатая, со светло-голубыми глазами и непокорной копной рыжих волос. В Берлине Видемайер оказалась вовлечена в пропагандистскую сеть известного коминтерновского macher’а Вилли Мюнценберга, обладавшего особым талантом привлекать левых интеллектуалов к борьбе за советские идеалы через якобы некоммунистические организации-ширмы вроде Антифашистской лиги. Изучив в Москве азиатские революционные движения, Видемайер приехала в Шанхай, чтобы взять на себя руководство филиалом книжного магазина Zeitgeist[7] на берегу залива Фучжоу. В магазине продавалась радикальная немецкая, английская и французская литература – значительная ее часть была опубликована издательским синдикатом Мюнценберга. Магазин также использовался Коминтерном как явочная квартира: указания и информацию агенты получали в записках, вложенных между страницами определенных книг6.
В это же время Смедли подружилась с Урсулой Марией Гамбургер, урожденной Кучинской. Стройная 23-летняя брюнетка из Берлина родом из известной в левых кругах семьи, Урсула раньше руководила агитацией и пропагандой в КПГ. После нескольких браков и успешной карьеры советской шпионки у Урсулы образовалось несколько псевдонимов, в том числе Рут Вернер и кодовое имя “Соня”. Но известную писательницу, автора “Дочери Земли”, она искала, представляясь Урсулой Гамбургер, женой Рудольфа Гамбургера, успешного молодого архитектора, перебравшегося в Шанхай в июле 1930 года7. Женщины встретились 7 ноября 1930 года, в годовщину революции в России и излюбленное время для собраний левого сообщества, в кафе шанхайской гостиницы “Катай”. Урсула призналась Смедли, что приехала в Китай, рассчитывая внести свою лепту в отстаивание коммунистических интересов.
Познакомив Урсулу со своими китайскими товарищами – в том числе с писателем Лу Синем и помощником Хань Сеном, – Смедли предложила ей писать для запрещенной газеты Лиги левых писателей. Знакомство Кучински с Рихардом Зорге обернулось для Смедли роковыми последствиями.
Урсула была немедленно очарована журналистом, которого ей представили как Джонсона. Она нашла Зорге “обаятельным и красивым”, с “продолговатым лицом, густыми вьющимися волосами и глубоко посаженными ярко-голубыми глазами”8. Вскоре Зорге уговорил Урсулу, ни слова не говоря об этом мужу, предоставить их просторный дом на авеню Жоффр во Французской концессии в качестве явочной квартиры. В доме, с трех сторон окруженном большим садом, была отдельная лестница для прислуги, позволявшая незаметно пройти в гостиные на втором этаже. Для отвода глаз семерых слуг, работавших в доме Гамбургеров, всех китайских гостей – на самом деле высокопоставленных членов КПК – выдавали за преподавателей иностранных языков. Зорге всегда приходил первым и уходил последним. К весне превращение дома Гамбургеров в средоточие подпольной деятельности стало столь явным, что от английских хозяев стали поступать жалобы о появлении в их владении “слишком большого количества китайцев”9.
Урсуле было на это наплевать. Даже будучи молодой матерью – а возможно, как раз благодаря этому, – она приходила в восторг от своей рискованной, пленительной подпольной жизни, вырвавшей ее из домашнего быта детской и открывшей новый мир, полный опасностей и высоких идеалов. Зорге был воплощением и риска, и романтики. “В первые недели весны – моему сыну было примерно два месяца – Рихард неожиданно спросил меня, не желаю ли я прокатиться с ним на мотоцикле, – вспоминала Урсула в своих знаменитых мемуарах «Соня рапортует». – Впервые в жизни я ездила на мотоцикле… Я была в восторге от этой гонки, кричала, чтобы он ехал быстрее, и он гнал мотоцикл во весь опор. Когда мы остановились, у меня было такое чувство, будто я заново родилась. Может быть, он предпринял эту поездку для того, чтобы испытать мою выносливость и мужество”10.
Быть может, только попав в коммунистическое подполье, Урсула и была наивной экзальтированной поклонницей сперва Смедли, а потом Зорге, но вскоре она проявила себя талантливым и дисциплинированным агентом и была официально завербована. Урсула и ее муж вращались в обществе самых влиятельных эмигрантов в Шанхае, в том кругу, где бывал генеральный консул Германии, глава торговой палаты, руководитель зарубежного информационного агентства, а также разные профессора и корреспонденты. Светские беседы в изложении Урсулы – или “Сони”, это кодовое имя дал ей Зорге – начали регулярно фигурировать в телеграммах резидента в Центр. Рудольф Гамбургер, хоть и придерживался левых взглядов, оставался в неведении относительно тайной деятельности своей жены.
Зорге потом воздаст весьма своеобразную дань уважения женщинам, состоявшим в его агентуре, утверждая в беседе со своими японскими следователями, что “женщины совершенно непригодны для шпионажа… Они не понимают политических и прочих дел, и я ни разу не получал от них никаких удовлетворительных сведений”11. Так он их прикрывал. На самом деле женщины – в том числе Смедли, Урсула и по меньшей мере две китаянки, завербованные благодаря Смедли, а также десятки женщин во время его миссии в Токио – сыграют центральную роль в разведдеятельности Зорге.
В гостях у Гамбургеров – по рекомендации Агнес Смедли – стал бывать также молодой британский руководитель компании British American Tobacco (BAT) по имени Роджер Холлис12. После заигрываний с коммунизмом в Оксфорде он бросил университет в 1927 году, отправившись в Китай попробовать себя в роли внештатного журналиста, после чего поступил на работу в BAT. Он жил в Шанхае и Пекине и вращался в левых кругах. Возможно, он встречал Зорге, хотя в своих подробных телеграммах в Центр “Рамзай” о нем не упоминал13.
В дальнейшем Холлис поступил на службу в МИ-5 и был назначен генеральным директором внутренней службы безопасности Великобритании в 1956 году. В 1986 году журналист Чепмен Пинчер обвинил Холлиса в том, что он был “Элли”, предполагаемым кротом российской военной разведки в МИ-5 во время войны, о котором упоминал советский перебежчик Игорь Гузенко. Обвинение против Холлиса основано главным образом на том факте, что он неоднократно – и без видимых оснований – отменял указания о наблюдении за Урсулой Кучинской после ее переезда в Лондон в 1938 году. После развода с Гамбургером Урсула стала профессиональной шпионкой 4-го управления Штаба РККА. В Англии она должна была стать куратором Клауса Фукса, физика-ядерщика, выступавшего в роли связующего звена между проектом “Манхэттен” и британской атомной программой. Несмотря на подозрения МИ-5, что на севере Оксфорда – где Кучински поселилась после переноса МИ-5 в находившийся неподалеку Бленхеймский дворец во время войны – работает тайный передатчик, “Соню” ни разу не засекли и даже не опросили.
Был ли Холлис завербован Советским Союзом еще в Китае? По свидетельству его соседа-британца в Пекине, Смедли заходила к нему в 1931 году с Артуром Эвертом, главой разведки Коминтерна в Китае. Холлис был знаком и с советским шпионом Карлом Риммом, который должен был сменить Зорге на посту резидента 4-го управления в Шанхае в 1932 году. Возможно, у него даже был роман с женой Римма Луизой. К тому же по пути в Лондон в 1934-м, а потом в 1936 году Холлис заезжал в Москву, а в ходе служебного расследования не предоставил достоверных сведений об этих встречах14. Но если Советы и завербовали Холлиса в Китае, то заарканил его не Зорге. Ни он, ни Римм ни словом не обмолвились о столь многообещающей вербовке в своей переписке с Центром, как следует из досье шанхайской резидентуры в архиве Министерства обороны в Подольске15.
Как бы то ни было, в конце осени 1930 года Смедли нашла гораздо более многообещающего кандидата, чем руководивший табачной компанией юный идеалист Холлис. Хоцуми Одзаки был специальным корреспондентом самой авторитетной японской осакской газеты “Асахи симбун”16. Одзаки родился в 1901 году в семье самурая в поселке Сиракава префектуры Гифу. Коммунизмом он увлекся, будучи студентом юридического факультета Токийского императорского университета, но официально в партию не вступал. В ноябре 1928 года Одзаки был командирован редакцией “Асахи симбун” в Шанхай, где стал завсегдатаем собраний в книжной лавке Zeitgeist. Как и Урсула Кучински, он просил Видемайер познакомить его с “известной американской писательницей”.
Первые разговоры Смедли с Одзаки были скромными. Они всерьез обсуждали, что можно сделать для содействия недавно сформированному китайскому филиалу МОПРа – организации-ширмы в духе Мюнценберга, объединявшей левых гуманистов – и мобилизации всемирного протестного движения против антикоммунистического террора китайского националистического правительства. Смедли также “предлагала, чтобы они обменивались информацией о современных социальных проблемах”, как рассказывал Одзаки японским следователям десять лет спустя. Вскоре они перешли к обсуждению более деликатных политических вопросов, например, что происходит в кулуарах националистического правительства. Смедли была “настолько проницательна, что ее вопросы порой меня пугали”, признавался Одзаки17.
Рихарда Зорге Смедли представила своему японскому товарищу как американского журналиста, хотя Одзаки, владевший английским так же свободно, как Зорге, отмечал, что псевдоним “Джонсон” никогда не вызывал у него доверия. Чему Одзаки поверил, так это тому, что мистер Джонсон был связан с МОПРом, той же коминтерновской ширмой, на которую работала и Смедли. Только спустя несколько месяцев, согласившись предоставлять Джонсону информацию, Одзаки решил, что его друг-американец на самом деле является высокопоставленным сотрудником разведки ОМС Коминтерна18. По-видимому, до самой своей казни за шпионаж в 1944 году в годовщину Октябрьской революции Одзаки считал, что работает на Коминтерн, а не на советскую военную разведку.
У Зорге с Одзаки было много общего. Оба были “добрыми пьяницами”. И, несмотря на жену и маленькую дочь, к моменту знакомства с “Джонсоном” Одзаки был неисправимым энпука – ловеласом, один из друзей называл его “кладезью гормонов”19. Интрижки с женщинами начались у Одзаки еще в университете, когда он переехал к замужней женщине – подруге семьи. В 1927 году он сочетался браком с Эйко, разведенной женой своего старшего брата, что тоже потрясло консервативных японцев. Коллеги сотрудничали, уважая друг в друге интеллектуалов, глубоко и подлинно преданных идеям коммунизма. Во многих смыслах их отношения станут корыстными. Зорге будет беззастенчиво использовать Одзаки, а в самом конце – безрассудно подвергнет его опасности. Но Одзаки воспринимал выдуманную для него Зорге роль шпиона как свою судьбу. “Если глубоко задуматься, можно сказать, мне было суждено встретить Агнес Смедли и Рихарда Зорге, – говорил Одзаки японской полиции. – Встреча с этими людьми окончательно определила мой дальнейший узкий жизненный путь”20.
У Одзаки в Шанхае были прекрасные связи в японском генеральном консульстве, а также в японских деловых кругах и среди чиновников в китайском националистическом правительстве и правящей партии Гоминьдан. К декабрю 1930 года, когда Чан Кайши бросил 350 000 солдат националистической армии в подконтрольные Красной армии Китая районы провинции Цзянси, Одзаки уже помогал Смедли в ее нелегальной деятельности в МОПРе и держал Зорге в курсе происходящего. Вскоре Одзаки завербует в резидентуру Зорге двух молодых японцев – студента-агитатора Мидзуно Сигэру и журналиста-фрилансера Тэйкити Каваи.
Уже в начале 1931 года стало очевидно, что Зорге, Смедли, Урсула Кучински и Одзаки смертельно рискуют. В конце января двадцать четыре члена КПК, в том числе пятеро молодых руководителей Лиги левых писателей, были арестованы и переданы властям Гоминьдана. Позже выяснилось, что их выдал заступающий на должность лидера КПК сторонник Москвы Ван Мин, доложивший шанхайской муниципальной полиции о тайном собрании с участием некоторых своих товарищей-диссидентов. В результате этого отчаянного внутреннего противоборства положение китайских коммунистов становилось очень рискованным. Столь же ничтожны были и шансы, что арестованные товарищи смогут выдержать жесткий допрос.
После арестов Зорге уговорил Смедли залечь на дно в Нанкине, где она встретилась с Одзаки. Они вместе поехали в Манилу, где посетили учредительный съезд филиппинской компартии, организованный Эрлом Браудером, руководителем компартии США. Пока группа Зорге залегла на дно, карательные отряды националистов прочесывали сельскую местность Цзянси. Пятеро китайских товарищей Смедли из Лиги левых писателей были казнены, по некоторым данным, их захоронили заживо21.
Пока Смедли была на Филиппинах, Зорге закрутил роман с Урсулой Кучинской. Пустив в ход испытанную временем технику соблазнения, он приглашал ее на захватывающие прогулки на мотоцикле. “Если он рассчитывал установить между нами более тесный контакт, то был прав, – писала она в своих мемуарах. – После этой поездки я больше не испытывала смущения, и наши беседы стали более откровенными”22. Вернувшись в марте в Шанхай, Смедли тяжело переживала, узнав о романе между ее любовником и лучшей подругой. Гордость не позволяла ей прямо высказать все более молодой сопернице, и они вступали в ожесточенные идеологические споры. “Агнес уходила разгневанная”, – писала Урсула. А потом, через несколько часов, она “звонила как ни в чем не бывало”, и они снова были подругами. Смедли, страдавшая от ночных кошмаров и приступов депрессии, регулярно звонила Урсуле в три часа утра, просила зайти к ней и подержать ее за руку.
В то время как две его любовницы делили территорию, Зорге пытался минимизировать ущерб от непрекращавшихся арестов Гоминьданом активистов компартии. Основная трудность состояла в том, что указания Центра порвать все связи с прежней агентурой 4-го управления – и держаться подальше от разнообразных коминтерновских сетей в Шанхае – на практике были неосуществимы. В Москве разведка Коминтерна и советская военная разведка могли действовать как отдельные, и даже конкурирующие, структуры. В хаосе же шанхайского подполья жизни двух советских щпионских подразделений были безнадежно и неразрывно переплетены.
В конце весны 1931 года Шанхай вместил в себя великое множество советских организаций, каждая из которых имела прямое или косвенное отношение к шпионажу. Здесь была тайная резидентура ОМС Коминтерна; подпольное представительство Дальневосточного бюро Коминтерна (Дальбюро); представители Международной организации профсоюзов (МОП), Тихоокеанского секретариата профсоюзов, Коммунистического интернационала молодежи (КИМ), а также официальное генеральное консульство Советского Союза и советская Военная комиссия. У одного только Дальбюро был постоянный штат из девяти человек, пятнадцать явочных квартир по всему городу и бюджет на 120–150 тысяч фунтов стерлингов в год, поступавший от Западноевропейского бюро Коминтерна в Берлине, на подготовку и поддержку коммунистических кадров по всей Азии23. У всех этих советских товарищей были легальные прикрытия; все они встречались и открыто, и тайно с членами китайских профсоюзов, членами компартии Китая, писателями-леваками, приезжими иностранными коммунистами – и, разумеется, с европейскими единомышленниками из кружка книжной лавки Zeitgeist. Положение вещей усугубляло еще и то, что ОМС не удалось наладить с Центром нормальную радиосвязь. А это означало, что значительная часть корреспонденции между ОМС и Дальбюро фактически проходила через Зорге: ему лично приходилось ее шифровать и отдавать радисту, прикладывавшему невероятные усилия, чтобы передать сообщение азбукой Морзе во Владивосток.
Вся эта структура была шаткой и ненадежной, что подтвердилось, когда китайская полиция арестовала в Кантоне в марте 1931 года Хуана Дихуна, прошедшего подготовку в Москве агента Коминтерна, известного под кодовым именем “Калугин”. Под пытками Хуан вскоре после ареста стал называть имена других коммунистов. Последовала новая волна арестов. К середине апреля были арестованы пятеро курьеров КПК и восемь членов ЦК. Одного кандидата в члены Политбюро – Гу Шуньчжана – арестовали в Ханькоу, где он выдавал себя за уличного жонглера (фактически до вступления в партию это и было его ремеслом). Гу знал все места тайных собраний в Шанхае и был знаком почти со всеми советскими кадрами в городе, пусть те и были известны ему под сомнительными кодовыми именами. Через несколько дней Гу признался во всем, что знал. (Вероломство Гу не только не спасло ему жизни, но и послужило приговором для тридцати его родственников: партизаны-коммунисты казнили их, пощадив лишь его двенадцатилетнего сына24.) Структура компартии Китая в Шанхае была полностью уничтожена. К концу июня свыше трех тысяч членов китайской партии были арестованы, многие были расстреляны.
Катастрофическая брешь в безопасности Коминтерна образовалась, когда 1 июня 1931 года британской полицией в Сингапуре был арестован курьер Жозеф Дюкру Лефранк, также известный как Дюпон. Полиция обнаружила при нем два листка бумаги с номером почтового ящика в Шанхае и адресом для отправки телеграмм. Шанхайская муниципальная полиция немедленно выяснила, что адрес принадлежал некоему Хилари Нуленсу, якобы преподавателю французского и немецкого. Настоящее его имя было Яков Рудник, и он отвечал в Дальбюро за связь, безопасность и размещение в Шанхае. После недельной слежки полиция арестовала Рудника и его жену Татьяну Моисеенко в коминтерновской квартире на улице Сычуань, 235. В карманах Рудника были ключи от квартиры 3 °C на улице Нанкин, где полиция обнаружила кипу секретных документов, касавшихся коминтерновских “ширм” в городе. Многие бумаги были зашифрованы. Но, к несчастью для Профинтерна, Дальбюро и всех прочих, листок с ключами шифрования оказался сложен в томиках Библии и “Трех принципов” (первого китайского социалистического лидера Сунь Ятсена), обнаруженных в той же квартире.
Из Москвы Берзин телеграфировал, что “хозяин” – кодовое имя Центра для Сталина – приказал, чтобы Дальбюро прекратило все развернутые в Шанхае операции и немедленно эвакуировало своих сотрудников. Множество сотрудников Коминтерна бежали, чтобы остаться в живых. Зорге остался единственным старшим офицером советской разведки в городе.
Полученные Зорге строгие указания Центра избегать контактов с компартией Китая и Коминтерном оказались вполне обоснованными. К несчастью для 4-го управления и для самого Зорге, в дальнейшем Центр сам проигнорировал собственные рекомендации. 23 июня руководитель ОМС Яков Миров-Абрамов обратился к Берзину с просьбой, чтобы Зорге сделал все возможное для освобождения Рудника и его жены. Опрометчиво, но, не имея иного выбора, Берзин согласился. Следующие несколько месяцев Зорге посвятил делу, ставшему известным как дело Нуленса: нанял адвокатов, координировал освещение процесса в прессе, выяснял, каким китайским чиновникам можно дать взятку, чтобы гарантировать освобождение пары.
Второпях выдуманные ОМС сомнительные псевдонимы Рудников в ходе допроса полиции трещали по швам. Сначала “Нуленсы”, стремясь воспользоваться экстерриториальным правом Бельгии в Международном сеттльменте, говорили, что являются бельгийскими подданными. После того как бельгийское министерство иностранных дел отказалось подтвердить их гражданство, дело Рудников передали в китайский суд в Шанхае. 4 августа Рудник изменил показания, назвавшись Ксавье Алоисом Бере, родившимся в Швейцарии 30 апреля 1899 года в городе Сен-Леже. Швейцарский генеральный консул тоже не был готов подтвердить подданство Нуленса, не получив особых указаний из Берна, – и в самом деле, настоящий целый и невредимый Ксавье Бере вскоре был обнаружен в Брюсселе.
Оказываясь во все более отчаянном положении – в условиях растущего недоверия, – Коминтерн уговорил другого жившего в Москве швейцарского коммуниста “одолжить” свое имя злосчастным “пациентам”, томящимся в китайской тюрьме. В конце августа Рудник стал Полем Кристианом, швейцарским поклейщиком обоев и батраком. Несколько недель спустя Центр снова передумал, после чего Рудник объявил себя другим гражданином Швейцарии, механиком Полем Ругом. Все это время заключенный из кожи вон лез, пытаясь убедить китайский суд, что не является тайным агентом коммунистов – несмотря на то, что существенная часть секретных документов, обнаруженных в квартире на улице Нанкин, просочилась из китайской полиции в прессу.
Тем временем Коминтерн развернул международную кампанию в знак протеста против заключения Нуленсов под стражу. Действуя из Берлина, опытный пропагандист Вилли Мюнценберг сформировал Комитет в защиту Нуленса-Руга, заручившись поддержкой таких знаменитостей, как Альберт Эйнштейн, Герберт Уэллс, мадам Сунь Ятсен и Анри Барбюс. Дело обсуждалось и в британской Палате общин, и в Сенате США25.
Широкое внимание общественности к делу Нуленса вряд ли можно назвать лучшим способом укрывания тайного агента. Тем не менее, беспечно – или опрометчиво – пренебрегая безопасностью шефа своего отделения, Центр продолжил настаивать, чтобы Зорге вел переговоры с адвокатами, давал наличными солидные взятки26 и взаимодействовал с рядом сотрудников Коминтерна, командированных в Шанхай с различными схемами по освобождению пары. Невероятные усилия, брошенные на освобождение Рудника – потраченные средства, мобилизованные международные ресурсы, риск сотрудников советских тайных ведомств, – явственно свидетельствуют о полной незаинтересованности Москвы, проявленной в дальнейшем в деле освобождения Зорге из заключения в Японии.
Зацикленность Центра на чете Нуленсов представлялась тем более абсурдной ввиду нарастающей агрессии Японии на севере Китая, в Маньчжурии, гораздо более насущной проблемы для национальной безопасности Советского Союза. Влияние Японии в Маньчжурии – граничившей с Кореей, которой руководила Япония, китайской Монголией и советским Дальним Востоком – набирало обороты в течение десятилетий. Маньчжурия была для расцветающей промышленной экономики Японии главным источником сырья, в том числе угля и железной руды. К 1931 году 203 000 граждан Японии жили на северо-востоке Китая, а доля Японии в иностранных инвестициях в регион составляла 73 %. Южно-Маньчжурская железная дорога, связывавшая порт Далянь с материковой частью региона – а в дальнейшем и с российской Транссибирской магистралью, – принадлежала Японии, ее штат состоял из японцев. Под контролем Японии находилась часть территории вдоль железнодорожного полотна со времен победы страны в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Важно отметить, что японская железнодорожная зона защищалась силами 15 000 военных Квантунской армии, полуавтономного соединения Императорской армии Японии, базировавшегося на материковой части Китая27.
Номинально Маньчжурия была частью Китайской республики. Практически же регион с 1916 года находился во власти антияпонского милитариста Чжана Цзолиня. В 1928 году Чжан был убит при организованном японцами взрыве: они рассчитывали, что его сын Чжан Сюэлян, страдавший опиумной зависимостью и увивавшийся за женщинами, окажется более сговорчив и пойдет навстречу интересам Токио. Но они ошибались. К апрелю 1931 года Чжан Сюэлян, получивший прозвище Молодой Маршал, присягнул на верность националистическому правительству Чан Кайши, продолжив отцовскую политику притеснения японских и корейских граждан и вступив в переговоры с американцами, чтобы допустить в регион западные компании.
План свержения неудобного Молодого Маршала и установления японского господства над всей Маньчжурией разработали два офицера Квантунской армии за спиной гражданского правительства Японии. Однако последние исследования доказали, что верховное командование японской армией фактически тайно одобрило предложенную схему28. 1 августа 1931 года все семнадцать дивизионных командиров регулярной Императорской армии Японии были приглашены на тайную встречу в Императорский дворец в Токио, где было достигнуто соглашение, что их товарищи из Квантунской армии расширят зону своего контроля во имя защиты интересов японских граждан по всей Маньчжурии.
Операция началась ночью 18 сентября 1931 года, когда на путях Южно-Маньчжурской железной дороги к северу от Мукдена было приведено в действие небольшое взрывное устройство, заложенное взводом японской армии29. Сама железная дорога не была повреждена (через десять минут на месте взрыва прошел местный поезд, следовавший из Чанчуня в Шэньян). Однако Квантунская армия обвинила в происшествии китайских экстремистов и немедленно нанесла удар по китайским военным казармам, в результате которого были убиты 450 человек, и перешла к нападению на силы Чжана Сюэляна по всей Маньчжурии.
Китайское правительство в Нанкине ранее рекомендовало Чжану не оказывать сопротивления при возможных провокациях со стороны японцев. После инцидента в Маньчжурии президент Китая Чан Кайши продолжал настаивать, что японцам нужно не противоборствовать, а уступать. Отчасти это было связано с тем, что Маньчжурия не находилась в прямом подчинении Чан Кайши, отчасти – с его опасениями, что более масштабная кампания против Японии на севере страны подстегнет новые восстания коммунистов в Кантоне и по всему южно-центральному Китаю. “У японцев скверная кожа, – говорил Чан Кайши своим генералам, – а у коммунистов – скверное сердце”30. В результате многие подразделения Северо-восточной армии Чжана, насчитывавшей четверть миллиона солдат, получили приказ складировать оружие и оставаться в казармах. Вдобавок, несмотря на многочисленность и хорошее оснащение, войска Чжана были недостаточно подготовлены, страдали от неграмотного командования и отсутствия боевого духа. В находившейся под его командованием Северо-восточной армии было множество тайных агентов Японии, внедренных японскими военными советниками, создавшими когда-то вооруженные силы для отца Чжана31. За шесть недель после “Мукденского инцидента” экспедиционные войска японской Квантунской армии, насчитывавшие 11 000 солдат, оккупировали всю территорию Маньчжурии. Теперь Чжана дразнили “генералом непротивления”32.
Агрессия Японии была предметом чрезвычайного беспокойства кураторов Зорге в Москве. А вдруг Япония, вдохновившись легкой победой в Маньчжурии, теперь возьмет курс на север и оккупирует малонаселенные и почти не защищенные дальневосточные области? Этот вопрос станет ключевым для Зорге в следующие десять лет. И не менее важную роль будет играть японец, к которому Зорге обратился за срочной информацией о намерениях его страны, – молодой журналист Хоцуми Одзаки.
Одзаки был “моим первым и самым важным сотрудником”, будет рассказывать потом Зорге своим японским тюремщикам. С момента своего приезда в Шанхай в 1928 году Одзаки установил непревзойденные связи не только в дипломатических и деловых японских кругах в Шанхае, среди чиновников Гоминьдана, но – тайно – и в КПК. Одним из главных источников связей и сплетен был Институт восточноазиатской культуры, открытый в Шанхае либеральным японским государственным деятелем принцем Коноэ в рамках налаживания связей между Японией и Китаем. Одзаки часто читал там лекции о политике в Азии. Институт был средоточием китайской молодежи с левыми взглядами, многие из них впоследствии заняли высокие посты в националистическом правительстве Китая. Одзаки также часто разговаривал с сочувствующими коммунизму из окружения Смедли, они докладывали о событиях в осажденных коммунистических областях материкового Китая. Кроме того, Одзаки часто контактировал с прояпонскими элементами в нанкинском правительстве.
Зорге быстро завербовал Одзаки, пусть и – как мы уже поняли – под ложным знаменем Коминтерна. Вскоре они стали часто встречаться в ресторанах и чайных, обмениваясь друг с другом информацией и политическими слухами. Одзаки также нанял собственного информатора, коллегу и друга Тэйкити Каваи, японского журналиста из газеты Shanghai Weekly. Как и Одзаки, Каваи сочувствовал коммунизму, но не был членом партии. Вскоре Каваи отправился по просьбе Зорге в Маньчжурию, чтобы рассказать о происходящем в японском марионеточном государстве, боеготовности Квантунской армии и политических новостях о меньшинствах из числа белоэмигрантов из России, мусульман и монголов на северной границе Китая. “Выполняйте свою работу не спеша. Не торопите события”, – говорил Зорге Каваи на первой встрече в шанхайском ресторане на улице Нанкин. На молодого японца он произвел сильное впечатление. “Такого, как он, можно встретить только раз в жизни, – вспоминал Каваи после войны. – Слова Зорге остались со мной на всю жизнь. Кажется, я остался в живых, потому что следовал его совету”33.
В сентябре 1931 года явно проступила еще одна важная черта характера Зорге: его тяга к физической опасности достигла полусуицидальной бесшабашности. Несясь на мотоцикле во весь опор по улице Нанкин, Зорге потерял управление и попал в аварию. Он снова сломал свою больную правую ногу. В больнице, где его навещали обе преданные подруги – Урсула и Смедли, – он шутил, что его “тело уже настолько истерзано” военными травмами, “так что еще один шрам ничего не изменит”34.
Лежа дома с загипсованной ногой, Зорге докладывал в Центр 21 сентября 1931 года, что, по словам японского военного атташе, – информация почти безусловно была предоставлена Одзаки – захват Маньчжурии не имел “активной антисоветской направленности”35. В Москве ЦК вздохнул с облегчением и согласился со Сталиным, что “склоки империалистов нам на руку”36.
Однако осенью появились еще более удручающие новости для китайского правительства. Немецкие военные советники Зорге сообщили, что японцы продвигаются за пределы границ Маньчжурии к железной дороге и транспортному узлу в Харбине, приводя в боеготовность военно-морской флот, чтобы напасть на Шанхай. На реке Янцзы появилось три японских крейсера, которые можно было открыто наблюдать с набережной Бунд. Агенты Зорге в Кантоне передали срочное сообщение, что за отказ от мирного соглашения с Чан Кайши японцы предложили местным милитаристам взятку в 5 миллионов долларов, поддерживая раскол в потенциальном сопротивлении Китая и препятствуя его укреплению. Более всего Москву встревожило сообщение Каваи из Мукдена, что непримиримый борец с коммунизмом генерал-белогвардеец атаман Григорий Семенов37, живущий под защитой Японии в Маньчжурии, ведет переговоры о создании союза с местными милитаристами и Квантунской армией. Семенов планировал осуществить интервенцию в Россию, собрав вместе смешанную армию из китайских, японских и белогвардейских войск38.
Первого января 1932 года японские десантные войска напали на казармы китайской армии у границ Международной зоны Шанхая. Ожесточенные бои продолжались 34 дня. Зорге почти каждый день бывал на линиях фронта. “Я видел китайские оборонные позиции, наблюдал японские ВВС и десантные войска в действии, – писал он в своих тюремных записках. – Китайские солдаты были очень молоды, но крайне дисциплинированны, хотя вооружены только гранатами”39. За несколько недель китайскую часть города сровняли с землей. Ходить по улицам Шанхая японцам было небезопасно, поэтому Зорге встречался с Одзаки и Каваи глубокой ночью на границе Японской концессии и сопровождал их на автомобиле в дом Смедли во Французскую концессию, где выслушивал их донесения. В отсутствие какой бы то ни было помощи от уже расформированного Дальневосточного бюро Зорге стал для Советского Союза единственным источником информации из эпицентра разворачивавшегося кризиса.
“Моя работа стала намного более важной после шанхайского инцидента, – писал Зорге. – Мне пришлось вскрывать истинные намерения Японии и подробно изучать боевые приемы японской армии… в то время мы не знали определенно, это просто случайная стычка или же японская попытка захватить Китай вслед за приобретением Маньчжурии. Было также невозможно сказать, двинется ли Япония на север, по направлению к Сибири, или же на юг, в Китай”40. Весь остаток своей карьеры Зорге потратит – и в конце концов отдаст свою жизнь, – пытаясь найти точный ответ на этот вопрос.
В феврале 1932 года, вскоре после того, как японские силы наконец вышли из Шанхая, редакция отозвала Одзаки в Осаку. Зорге пытался уговорить его уволиться и остаться в Китае, но Одзаки настаивал, что работа в “Асахи симбун” слишком престижна, чтобы от нее отказываться41. В следующем месяце 4-е управление наконец прислало Зорге подкрепление, которого он настойчиво добивался после “исхода”, связанного с делом Нуленсов. Карл Римм, также известный как Клаас Цельман, кодовое имя “Поль”, офицер 4-го управления родом из Эстонии, прибыл в Шанхай в качестве заместителя Зорге42. Клаузена тоже отозвали из Ханькоу, чтобы он взял на себя связь после смерти радиста-сменщика от туберкулеза. В состав группы вошел также польский коммунист под кодовым именем “Джон”, шифровавший телеграммы и письма и фотографировавший документы в подсобке фотоателье на Северной Сычуаньской улице.
Зорге наконец получил право на путешествия. По пути в Нанкин летом 1932 года, как следует из его рассказа японским следователям, он соблазнил “прекрасную китаянку”, уговорив ее отдать ему план китайского военного арсенала, который он сфотографировал и отправил в Москву43. Упоминаний об этой опасной связи в телеграммах Зорге в Москву нет.
Зорге обещал Берзину провести в Шанхае два года. В результате он пробыл там три года. Над ним нависала все большая опасность, хотя сам Зорге этого не знал. Главный инспектор Шанхайской муниципальной полиции44 Томас “Пэт” Гивенс составлял на основе признаний арестованных коммунистов список подозреваемых советских агентов. К маю 1933 года упорный уроженец Ольстера установил шесть имен главных коммунистических кадров в городе. Одним из них было имя Зорге (которого Гивенс ошибочно подозревал в членстве в Тихоокеанском секретариате профсоюзов, советской организации-ширме). В списке полиции значилось еще одно имя – Смедли45. Дни Зорге были сочтены.
К концу осени 1932 года Зорге счел, что Римм готов самостоятельно руководить шанхайской агентурой. Клаузен расположился со своей радиоаппаратурой в оккупированном японцами Харбине, где радист выступал в роли коммерсанта. Смедли и Каваи хорошо сработались с Риммом. Другим агентам Зорге не мог передать только свою личную дружбу с немецкими офицерами. В декабре 1932 года Зорге сдал свою резидентуру и сел на судно, следовавшее во Владивосток.