Его работа была безупречна.
Штаб-квартира 4-го управления Штаба РККА – более известного как 4-е управление – располагалась в тихом переулке за Музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в изящном двухэтажном дореволюционном особняке в итальянском стиле. Снаружи единственной данью большевистскому режиму были тяжелые новые входные двери, украшенные резными революционными звездами и – неожиданно – московским гербом с изображением святого Георгия, убивающего дракона, которые сохранились до наших дней. Недавно после дорогостоящей реставрации во все выходящие на улицу окна особняка были вставлены зеркальные стекла. В отличие от правительственных зданий, здесь нет никакой таблички с указанием, к какому ведомству относится это здание, но на металлических гаражных воротах имеется эмблема современного Министерства обороны России с изображением двуглавого орла.
В конце октября 1929 года, когда Зорге впервые открыл двери с продолговатой медной резной ручкой, Ян Берзин уверенно добивался позиции главного идеолога всех операций внешней разведки Советского Союза. Да, только что сформированное 4-е управление Берзина было всего лишь одним из шести советских разведведомств, работавших за границей. Главными соперниками Берзина была шпионская сеть Коминтерна ОМС и зарубежная агентура ГПУ – советской тайной полиции, в дальнейшем известной как НКВД, а еще позже – как КГБ. ОМС погряз в дилетантизме и дрязгах; ГПУ (на этом раннем этапе) было больше озабочено охотой на врагов в СССР и за границей, чем сбором серьезных разведданных. В области сбора иностранных разведданных Берзин благодаря непреклонности и профессионализму скоро оттеснит оба конкурирующих ведомства на второй план.
Ян Карлович Берзин, урожденный Петерис Кюзис, родился в семье бедного латвийского батрака. Свою революционную карьеру он начал в шестнадцать лет в составе партизанского отряда во время революции 1905 года. Получившего ранение молодого Берзина арестовали и приговорили к смертной казни, но по малолетству помиловали. После двух лет в царской тюрьме его сослали в Сибирь, откуда он дважды бежал. В Первой мировой войне он сражался как рядовой Русской императорской армии, дезертировав в 1916 году и примкнув к большевикам1. К весне 1919 года гражданская война охватила всю Россию. Берзин был назначен командиром большевистской Латышской стрелковой дивизии, сражавшейся против контрреволюционной Белой армии под Петроградом2. Берзин разработал систему захвата и расстрела заложников, чтобы вернуть дезертиров и усмирить крестьянские мятежи в районах, захваченных Красной армией у отступающих белых. В сентябре того года, за два месяца до своего тридцатилетия, благодаря своему жесткому нраву Берзин получил пост заместителя наркома внутренних дел только что сформированной Латвийской социалистической советской республики. В ноябре его перевели в Москву, доверив ему задачу формирования первой разведслужбы советского государства. Когда в марте 1921 года на военно-морской базе в Кронштадте поднялся мятеж против власти большевиков, преследованием, арестами и ликвидацией выживших повстанцев занимался Берзин3.
Разумеется, Берзин был человеком совершенно иного склада по сравнению с благонамеренными товарищами-идеалистами в руководстве Коминтерна. На официальных фотографиях мы видим подтянутого мужчину с пронзительными глазами и короткой армейской стрижкой. Он выглядит как человек, прирожденный носить командирские ромбы на воротнике. Берзин обладал инстинктами партизанского командира и безжалостного революционера, готового в случае целесообразности казнить мирных граждан и военнопленных. Первое поколение советских шпионов было разношерстным сборищем джентльменов-дилетантов, авантюристов полусвета, оппортунистов и наивных заговорщиков. Берзину же предстояло создать разведслужбу нового мира – вышколенную, беспощадную, системную и профессиональную.
В этом своем стремлении Берзин проявил себя настоящим последователем Феликса Дзержинского, идейного вдохновителя красного террора, последовавшего за большевистским переворотом 1917 года, и основателя Всероссийской чрезвычайной комиссии, ЧК, первой советской тайной полиции. Дзержинский говорил, что в этих новых беспощадных органах могут служить “только святые или подлецы”. Агенты ЧК были ангелами мщения революции, облеченные полномочиями избранных праведников. И если Коминтерн был сообществом склочных мечтателей, то Берзин стремился создать службу, состоящую из новой железной интеллигенции, “пуритан-первосвященников, набожно преданных атеизму. Они были мстителями за все древние злодеяния; блюстителями нового рая, новой земли”4.
Зорге еще до того, как его завербовал Берзин, разумеется, не сомневался в необходимости применения насилия и вероломства на службе революции. “Пролетариат не любит подставлять другой щеки”, – говорил Зорге своим друзьям, цитируя “Правду”5. Как и его современников Уиттакера Чемберса – молодого американского социалиста, также ставшего шпионом, – и поэта Исаака Бабеля, Зорге завораживала присущая тайному миру смесь кровавой беспощадности и высоких идеалов. “Как только человек… полностью отождествлял себя с аппаратом, он готов был оправдать все что угодно, даже то, что с точки зрения не существующего уже для него закона считалось преступлениями”, – писала Геде Массинг, также считавшая себя “верным солдатом революции” и примерно в то же время ставшая советской шпионкой. Она описывала “воодушевление, самоотречение и часто самоуничижение”, неразрывно связанное с секретной работой. “Как только человек встраивается и становится функционером квазирелигиозного братства, он словно начинает жить в возвышенном мире. Здесь действуют суровые правила”6. Ленин называл спецслужбы Советского Союза “разящим орудием против бесчисленных заговоров, бесчисленных покушений на советскую власть со стороны людей, которые были бесконечно сильнее нас”. Массинг и Зорге считали себя солдатами-фронтовиками этой секретной армии.
Берзин увидел в Зорге перспективного новобранца. Он был не тщедушным очкариком – книжным червем из Коминтерна, а бывшим солдатом, сильным, крепким мужчиной, копавшим уголь и вступавшим в рукопашную с амбалами-реакционерами в Ахене. Зорге впоследствии будет называть Берзина “другом, единомышленником, товарищем по борьбе”7. Секретарь Берзина Н. В. Звонарева вспоминала, что “у них сложились хорошие и теплые отношения, они понимали друг друга”8. Эти два человека – оба высокие, сильные, с суровыми лицами – были даже физически чем-то похожи друг на друга.
С практической точки зрения, Зорге обладал научными и журналистскими навыками, которые послужат идеальным готовым прикрытием для зарубежных заданий. Он не был русским, и поэтому оказывался вне очевидных подозрений в шпионаже на Советский Союз. Зорге оказался слишком непокорным для Коминтерна. Но Берзин как раз искал людей, способных работать самостоятельно. Красной армии требовались хорошие агенты, и как можно скорее. Из рушащегося курятника агентурной сети Коминтерна Берзин и его агенты рассчитывали выцепить нескольких крепких опытных разведчиков, которые могли пригодиться для их задач.
Берзин и Зорге, по видимости, безотлагательно заключили договор на первой же встрече. “Наша беседа в основном сосредоточилась на том, насколько 4-е управление как военная организация могла иметь отношение к политическому шпионажу, поскольку Берзин слышал от Пятницкого, что я интересовался такого рода работой”, – рассказывал Зорге японским следователям, само собой весьма заинтересованным в сведениях о внутреннем устройстве советской военной разведки9.
Красной армии требовалась подробная политинформация о Китае, без обиняков сообщил Берзин своему новобранцу. По мере того как перспектива революции в Европе становилась все более туманной, все более приоритетной задачей для Кремля был Дальний Восток – представляя собой одновременно шанс и источник опасности. Успешная коммунистическая революция в Китае могла распространиться по всей Азии, лишив западные капиталистические державы превосходства за счет переворота в их колониальных империях. Импульс от Советского Союза мог, таким образом, окрасить в красный цвет весь Восток и изменить соотношение сил во всем мире в пользу Москвы10. В случае же развития в противоположном направлении Азия могла превратиться в смертельную угрозу для Советского Союза. Китай мог попасть в руки националистов, получавших финансовую поддержку от США, заклятых врагов советской власти. Япония индустриализировалась и вооружалась угрожающими темпами, и агрессивные военные группировки оказывали все большее воздействие на слабое демократическое правительство.
О чем Берзин, возможно, умолчал, так это о том, что для советских военных Дальний Восток представлял слепую зону. До 1928 года большую часть разведданных по Китаю собирал Коминтерн, прибегая к крайне ненадежной сети советских чиновников, дипломатов, китайских коммунистов и наемных информаторов. Эта смесь профессионалов и любителей, чиновников и шпионов-нелегалов обернулась кошмаром для сохранения секретности. У Берзина наверняка еще были свежи воспоминания о том, как один-единственный полицейский обыск в советской торговой миссии Arcos в лондонском Мургейте в 1927 году в один момент уничтожила весь аппарат советского шпионажа в Англии. И к сожалению – для Советов – именно британцы руководили наиболее результативными контрразведывательными и антикоммунистическими операциями в своих колониальных форпостах в Шанхае, Гонконге и Сингапуре. Москва сделала разумный вывод, что ее дипломатические представительства за рубежом больше не являются безопасными центрами, из которых можно управлять агентурой. Более того, появлялось все больше сомнений в компетенции Коминтерна как разведслужбы11.
Таким образом, перед Берзиным стояла задача создать совершенно новую сеть нелегальных агентов, находящихся под руководством нескольких офицеров-разведчиков, работающих под прикрытием журналистов, брокеров, торговцев и ученых. Основной принцип состоял в том, чтобы сотрудники и сотрудницы 4-го управления не были очевидным образом связаны с Советским Союзом, чтобы они передавали свои донесения и получали финансирование вне зависимости от советского посольства и местных коммунистических партий, а также чтобы у них была надежная легенда. По крайней мере, в теории это должно было быть так. На практике, как Зорге предстояло выяснить на собственном примере, все обстояло совсем иначе.
Об усердии и амбициях Берзина свидетельствует огромный том его повседневной рабочей корреспонденции, теперь бережно хранящийся в архиве Министерства обороны в подмосковном Подольске. К моменту знакомства с Зорге, как следует из архивов, Берзин был занят также подготовкой полнофункциональных резидентур – нелегальных шпионских центров – в Нью-Йорке, Париже, Марселе, Гавре, Руане, Праге, Варшаве, Гданьске, Вильнюсе, Браилове, Кишиневе и Хельсинки, а также в китайских городах Харбине, Шанхае, Мукдене и Кантоне. Шестнадцать торговых компаний – в том числе универсальные магазины в румынской Бессарабии, торговцы орехами и изюмом в Самсуне и Константинополе и перекупщики солонины в Монголии – были куплены или открыты в десятке стран по указанию Берзина, чтобы обеспечить финансовую поддержку и прикрытие его новой агентуре12. Набранная Берзиным новая шанхайская команда 4-го управления состояла из четырех человек: руководителя представительства Александра Улановского, радиста Зеппа Вейнгартена, офицера, известного под псевдонимом “Ветлин” (кодовое имя “Кореец”), настоящая личность которого остается неизвестной, и – новобранца – Рихарда Зорге.
Почему при выборе “резидента” Берзин остановился на Улановском, до сих пор остается загадкой, учитывая, что до командировки в Шанхай его карьера представляла собой бесконечную череду провалов – и получила столь же катастрофическое продолжение во время его назначения в Китай и после него. В 1921 году Чрезвычайная комиссия Дзержинского направила Улановского заниматься шпионажем в Германии. Он получил настолько туманные указания, что ему пришлось звонить в советское посольство в Берлине для получения более четких инструкций. Берлин запросил у Москвы инструкции и получил ответ, что об Улановском в ЧК никогда не слышали, и рекомендовали посольству выгнать его прочь как провокатора. В Китае Улановский был лишь однажды во время визита в 1927 году в составе официальной советской делегации представителей профсоюзов, где он выступал перед многочисленными собраниями китайцев и встречал толпы советских и местных чиновников, представляясь собственным именем. Это вряд ли было многообещающим началом карьеры подпольного разведчика под прикрытием новой легенды.
Возможно, секретом удивительной, неуязвимой карьеры Улановского было сочетание обаяния и истового рвения13. “В его безвольно болтавшихся руках, походке и взгляде карих глаз было что-то обезьянье – то насмешливое, то тоскливое, – вспоминал американский коммунист и шпион Уиттакер Чемберс, сотрудничавший с Улановским в США в 1931–1934 годах. – Он был очень добродушным и ироничным человеком. Он был скромен… но обладал огромным жизненным опытом и удивительной проницательностью в отношении людей с тем редким даром смотреть на мир глазами другого человека. Он любил говорить: «Я тебя пристрелю». И я никогда не сомневался, что при необходимости он так и сделает – застрелит меня, чтобы защитить дело, или если ему поступит такой приказ”14.
В конце октября, спустя всего несколько дней после того, как его завербовал Берзин, Зорге и его нового начальника Улановского направили в Берлин. Их связным должен был стать Константин Басов – кодовое имя “Рихард”, – один из самых опытных инструкторов по шпионажу своего поколения, уже давно обративший внимание на способности Зорге. Задача Басова состояла в том, чтобы выстроить прикрытие обоих агентов, вплетая их новые легенды в ткань действительности, как умелый портной, незаметно накладывающий штопку поверх их советского прошлого. Он уже раздобыл для Улановского чешский паспорт на имя Киршнера. Вымышленный герр Киршнер, согласно плану Басова, должен был играть роль бизнесмена – представителя реальной немецкой или европейской компании в Китае. Для этого по его указанию Улановский разместил объявления в газетах Berliner Tageblatt и Berliner Zeitung, представляясь независимым торговцем металлами, направляющимся в Китай и предлагающим свои услуги в качестве торгового представителя15.
Успех этого плана даже несколько превзошел ожидания. К удивлению Басова, через несколько дней Киршнеру от “Шельдского консорциума”, занимавшегося экспортом оружия из Германии в Китай и базировавшегося в нидерландском портовом городе Роттердаме, поступило предложение стать их официальным представителем в Китае – за щедрое вознаграждение. Однако здесь была одна загвоздка: экспорт вооружения из Германии в Китай находился на тот момент под запретом как Версальского договора, так и Лиги Наций. “Шельдский консорциум” беззаботно предположил, что запрет можно обойти благодаря превосходным связям компании как с бельгийскими, так и с французскими участниками Межсоюзной Рейнской комиссии, следившими за разоружением Германии. Услугами этих продажных чиновников можно было воспользоваться, чтобы получить поддельные разрешения на экспорт для поставки немецкого оружия несуществующим покупателям в Индии и Индокитае, но в конечном итоге товар должен был попасть в Китай.
Предложение “Шельдского консорциума” было, разумеется, в значительной степени незаконно, а следовательно, – как можно было подумать – было не самым надежным прикрытием для находящегося на задании советского шпиона. Тем не менее Басов посчитал, что, став международным контрабандистом оружия, Улановский сможет наладить контакты в китайских военных кругах. 4-е управление немедленно дало свое благословение.
В отличие от Улановского, прикрытие Зорге едва ли можно было назвать секретным. В Германии и Москве его уже знали как исследователя и журналиста, пусть и симпатизировавшего социалистам. В Китае, рассудил Басов, Зорге нужно было просто устроиться под видом иностранного корреспондента и публициста по совместительству, скрываясь у всех на виду под своим настоящим именем. Для этого Зорге должен был стать экспертом по Китаю, завоевать расположение в журналистских, академических и деловых кругах Берлина и заручиться необходимыми рекомендательными письмами. На всю эту работу у него было около четырех недель.
Не пугаясь жестких сроков, Зорге снял квартиру на Рейхсканцлерплац в буржуазном берлинском районе Шарлоттенбург и стал выискивать старых друзей и товарищей. Его университетский приятель Карл Август Виттфогель связал Зорге с Рихардом Вильгельмом, ученым и основателем влиятельного Китайского института. Невзирая на полное отсутствие у Зорге какого-либо опыта и компетенции в отношении Китая, Вильгельм согласился предоставить ему официальное письмо, где утверждалось, что ему поручено заниматься поиском “научных материалов” на “социально-политические” темы.
Вооружившись этим письмом, Зорге направился в Гетрайде-Кредитбанк – “Зерновой кредитный банк”, – крупнейший финансовый институт Германии в области сельского хозяйства. Существенно также, что банк издавал важную отраслевую газету, Deutsche Getreide Zeitung (Немецкая зерновая газета), публиковавшую сводки об урожаях по всему миру. Примут ли они статьи от доктора Зорге об урожаях сои, риса и бобовых в Китае – исключительно на внештатной основе, без всяких соглашений? Разумеется, примут. Редактор на скорую руку составил официальное рекомендательное письмо генеральным консулам Германии в Шанхае и других китайских городах, отправив его по официальным каналам министерства иностранных дел Германии, с просьбой предоставить новому корреспонденту Deutsche Getreide Zeitung всевозможную помощь в изучении аграрного сектора Китая.
Со свойственным ему нахальством Зорге решил не ограничиваться сельскохозяйственной прессой. Его предложение написать монографию о Китае принял известный берлинский издатель, снабдив его еще несколькими рекомендательными письмами, адресованными видным иностранцам и интеллектуалам в Шанхае. Зорге также вызвался написать доклад о развитии банковской системы в Китае для влиятельного консорциума немецких компаний, имеющих интересы в Китае, который, опять же, обеспечил ему внушительный контракт, составленный как на китайском, так и на немецком языках. Последним штрихом в этой авантюре по налаживанию связей было получение журналистской аккредитации у двух немецких фотоагентств для его начальника Улановского16.
Двадцать девятого ноября Басов телеграфировал в московский Центр, что его команда готова к отъезду – несмотря на то, что радист Вейнгартен прибыл в Берлин слишком поздно, чтобы можно было подготовить какое бы то ни было прикрытие17. 7 декабря три советских шпиона отправились на одном корабле из Марселя в Шанхай. Отправлять их всех вместе было рискованно, объяснял Басов Центру, но из-за безотлагательности миссии они не могли рисковать, теряя еще две-три недели в ожидании следующего корабля.
Путешествие сотрудников 4-го управления было приятным. Даже, как оказалось, излишне приятным. На пьянке в канун Нового года где-то в Южно-Китайском море Улановский напился с группой приветливых британцев. “Киршнер” представился сотрудником Шельдского консорциума – а потом, по мере повышения градуса панибратства, поделился с ними своими планами продавать оружие на прибыльный китайский рынок. К сожалению для Улановского – о чем он и не догадывался, потому что собеседники лучше него следили за своими пьяными языками, – его новогодние собутыльники были британскими офицерами Отдела уголовных расследований муниципальной полиции Шанхая, возвращавшимися в Китай после отпуска. Улановский поставил под угрозу собственное прикрытие, даже не доехав до нового места назначения.
Портовый Шанхай, огромный торговый транспортный узел Китая, не был, в сущности, ни колонией, ни суверенным китайским городом. В результате Опиумных войн 1842 года терпящее крах правительство Пекина отдало разным иностранным государствам – сначала британцам, потом французам и американцам – значительные территории вдоль берегов реки Янцзы. Так называемые концессии были самоуправляющимися анклавами, выходившими за рамки юрисдикции китайского правительства. Самой крупной концессией был Шанхайский международный сеттльмент: он занимал девять квадратных миль, в 1929 году здесь проживали 1,2 миллиона человек – почти половина населения города. Около трех процентов жителей составляли иностранцы, по большей части британцы и американцы, а руководил анклавом муниципальный совет, избиравшийся преимущественно иностранными землевладельцами. Здесь была собственная полиция в составе 50 тысяч человек под командованием британских офицеров, в ряды которой входили китайские, индийские и русские констебли; были учреждены также свои суды, газеты и отлаженная почтовая служба.
Сеттльмент был торговым сердцем Шанхая, где находились филиалы крупнейших мировых банков, а торги по таким биржевым товарам, как рис, чай, масла, зерно, хлопок и табак, велись в стенах современных небоскребов, выстроенных вдоль приморского бульвара Бунд. За ним располагался тесный лабиринт заводов и мастерских – где были стеклоплавильные заводы, мыловарни, шелкопрядильные предприятия и свыше шестидесяти текстильных мануфактур, – а также жилища рабочих.
К югу находилась менее масштабная Французская концессия, сосредоточившаяся вокруг элегантных контор и банков авеню Жоффр. В этом преимущественно жилом районе, где предпочитали жить богатые иностранцы и китайцы, была своя полиция, подчинявшаяся французскому генеральному консулу. Французская концессия была также, разумеется, знаменита своими ресторанами, увеселительными садами и публичными домами. Шанхай мог похвастаться почти тремя тысячами борделей, причем большинство из них работало круглосуточно и предоставляло свои услуги отдельно для китайцев и для иностранцев; а также двумя сотнями танцевальных залов и тысячами легальных и нелегальных казино для всех социальных прослоек. Трехэтажный игорный дом Ду Юэшэна на авеню Фох, например, славился тем, что предоставлял любителям играть по-крупному лимузины, лучшие вина, девушек, сигары и опиум, а также лавку особых “услуг”, где менее удачливые клиенты могли заложить все – от шуб до нижнего белья18.
Шанхай был “Восточной шлюхой”, городом никогда не закрывавшихся ночных заведений и отелей, где доставка героина прямо в номер была стандартной услугой, где гангстеры и полевые командиры встречались с банкирами и журналистами в кабаре и на скачках19. К концу 1920-х годов он стал еще и азиатской столицей шпионажа. В 1920-е годы в Шанхае проживало множество советских нелегалов того времени: Арнольд Дойч (завербовавший в дальнейшем Кима Филби), Теодор Малли (будущий куратор Кембриджской пятерки), Александр Радо (один из многих агентов, предупреждавших Сталина о нацистских планах нападения на Советский Союз), Отто Кац (один из самых умелых вербовщиков симпатизантов Советов – от Парижа до Голливуда), Леопольд Треппер (основатель шпионской сети “Красная капелла” в Германии перед Второй мировой войной), а также легендарные нелегалы 4-го управления Игнатий Порецкий и Вальтер Кривицкий, Рут Вернер и Евгений Пик. К тому же в Шанхай стекались юные западные идеалисты, сочувствовавшие коммунистам20.
Шанхай открывал несравненные возможности для секретной деятельности. Иностранцам не требовалось никакого вида на жительство, а единственным требованием для европейцев была регистрация в консульствах их стран. Большинство иностранных граждан не подпадали под действие китайского правосудия и могли привлекаться к ответственности лишь собственными судами концессии. Важное исключение составляла германская колония, состоявшая в 1929 году из 1500 человек, после того как Веймарское правительство добровольно отказалось от принципа экстерриториальности, чтобы подписать торговое соглашение с Китаем в 1921 году.
Три полиции города – международная, французская и китайская – относились друг к другу с недоверием и редко обменивались информацией. Большое сообщество иностранных спекулянтов, мошенников, аферистов и “людей без определенной профессии” представляло богатое разнообразие информаторов и курьеров. Курсировавшие по Янцзы паромы соединяли Шанхай с континентальными городами, находившимися за 1700 километров, самым важным из которых был огромный речной порт Ханькоу на севере страны, а также со всем побережьем до Кантона и Гонконга на юге. Шанхай славился самой современной телефонной и телеграфной сетью, средоточием представительств международных новостных агентств и какофоническим многообразием низкочастотных радиопередатчиков, бесконечно затруднявших возможность перехвата.
Для Москвы важнее всего было то, что город, помимо прочего, стал штаб-квартирой китайского коммунизма. К 1929 году непростой союз между Коммунистической партией Китая (КПК) и правящим националистическим правительством партии Гоминьдан под руководством генералиссимуса Чан Кайши, чья штаб-квартира находилась на внутренней территории страны, в Нанкине, распался. Члены КПК были в бегах. Коммунисты всего Китая скрывались от полиции Гоминьдана в относительной безопасности шанхайских концессий. Шанхай был также самым промышленно развитым городом с самым многочисленным городским пролетариатом в стране. Поэтому, по теории марксизма – а может быть, как позже выяснилось, и на практике – он должен был представлять самую плодотворную почву для революции. К 1930 году на местных предприятиях числилось 250 000 рабочих, а также около 700–800 тысяч кули, рикш и разнорабочих.
К 1930 году Шанхай переживал глубокий экономический кризис. Чай, хлопок и цены на шерсть рухнули после краха на Уолл-стрит в предыдущем году. Несколько гражданских войн, одновременно разгоревшихся во внутренних районах Китая, подорвали его ирригационные системы и помешали сбору урожая, что привело к 30–70-процентному дефициту зерна. В соседней провинции Шаньси сотни тысяч человек погибли от голода, в сельской местности вспыхивали голодные бунты. Количество безработных выросло втрое, достигнув 300 000, продукты стали недоступными из-за инфляции, вынудив тысячи крестьян отправиться в города искать заработки для пропитания или добывать его попрошайничеством или воровством21. За роскошными фасадами капиталистических дворцов Бунда задворки Шанхая закипали революционным гневом.
Зорге и его попутчики причалили в порту Шанхая 10 января 1930 года и заселились в отель “Плаза”. Возможно, решение поселиться здесь было не самым мудрым, так как из всего разнообразия местных гостиниц именно “Плаза” была известна как излюбленное пристанище чиновников Коминтерна и большевистского руководства. Спустя четыре дня после их прибытия подполковник Александр Гурвич (известный также как Горин, кодовое имя “Джим”), занимавший тогда пост руководителя местного бюро 4-го управления, получил шифрованную телеграмму из московского Центра, где ему сообщалось, что новая смена ждет, когда он выйдет на связь. Для Горина, не собиравшегося покидать Шанхай до наступления весны, это сообщение было полной неожиданностью. Тем не менее на следующее же утро он появился в 420-м номере “Плазы”.
“Привет от Августа”, – произнес Горин подготовленное Центром шифрованное приветствие, по которому он должен был опознать своего неожиданного преемника. “Я знаком с его женой”, – ответил Улановский22.
Встречу трудно было назвать удачной. Улановский получил от Центра указания взять на себя руководство компаниями и фондами, служившими прикрытием для бюро, избегая при этом контактов с любыми его агентами и сотрудниками, и, в сущности, с нуля создать новую агентурную сеть. У Горина подобных указаний не имелось23. По всей видимости, Берзин считал, что Горин скомпрометировал свое прикрытие и агентурную сеть. С этим и была связана спешка при отправке Центром новой команды, получившей лишь самую необходимую подготовку, и указания Улановскому держаться подальше от скомпрометированных сетей Горина. Подозрения Берзина строились на разведдопросе одного из заместителей Горина, Зусмана (известного также как Декросс, кодовое имя “Иностранец”), по возвращении в Москву из Шанхая в октябре предыдущего года. Что-то – что именно, из архивов не ясно – натолкнуло Берзина на подозрение, что Зусман либо был двойным агентом, либо попал в поле зрения властей. Горин категорически возражал, и его энергичные заверения в течение многих месяцев составляли содержание его переписки с Центром. Более того, он отказывался передавать какие-либо деньги и настаивал на продолжении руководства своей агентурой в прежнем режиме. В течение первых трех месяцев миссии Зорге в Шанхае в городе действовали две конкурирующие резидентуры 4-го управления.
Таким образом, главным занятием Улановского в первые недели в Шанхае было преимущественно препирательство со своим предшественником. Зорге же занялся тем, что ему давалось лучше всего: заводил дружбу с мужчинами и очаровывал женщин. В первую очередь его интересовали немецкие военные советники, нанятые китайским националистическим правительством для того, чтобы превратить армию Гоминьдана в современный военный механизм. Благодаря рекомендательным письмам из Берлина Зорге снискал расположение генерального консула Германии и с его помощью вступил в Шанхайский деловой клуб, Германский клуб и Международный дом. Из Берлина у Зорге была также личная информация о ключевых военных советниках, которые могли располагать наиболее актуальными сведениями о делах Китая. Давний связист Горина Макс Клаузен – он сыграет в истории Зорге ключевую роль – тут же проникся симпатией к новому коллеге. Зорге быстро завел “дружескую беседу” с немецкими офицерами, вспоминал Клаузен, “напоил собеседников вином, чтобы у них развязались языки”, и “выпотрошил их, как жирного рождественского гуся”, как он сам не раз говорил24.
Зорге обладал редким талантом располагать к себе людей. Сам он презирал своих новых друзей – офицеров. Инструкторы из Германии были “все фашисты, совершенные антисоветчики”, докладывал Зорге. “Все они мечтают напасть на Сибирь с помощью местных военачальников. Они главным образом связаны с промышленными магнатами в Германии и помогают им получать военные заказы”25. Тем не менее именно такие соотечественники – нацисты, милитаристы и циники, готовые обогащаться на страданиях пролетариата, – на протяжении всей его дальнейшей карьеры станут самыми ценными информаторами и ближайшими мнимыми друзьями Зорге.
Как раз в компании таких зажиточных бонвиванов Зорге познакомился со светской жизнью Шанхая и быстро вошел во вкус. За всю прежнюю карьеру среди грубых и серьезных коммунистов, пролетариев и интеллектуалов Зорге редко представлялась возможность пить коктейли, танцевать с элегантными дамами и есть в лучших ресторанах. Зато его новая работа практически обязывала его – по крайней мере, так он сам это трактовал – пить импортный виски и делиться военными рассказами с новыми немецкими друзьями в салонах самых фешенебельных клубов Шанхая. Скрывая свое коммунистическое прошлое, Зорге должен был разыгрывать роль развратного буржуазного эмигранта. И она пришлась ему весьма по вкусу.
Вскоре перед харизмой Зорге не устоял и Клаузен. “Он был невероятно обаятельным человеком и несравненным собутыльником, – писал радист в своих послевоенных мемуарах. – Неудивительно, что многие хотели провести время со знаменитым журналистом и не менее знаменитым светским львом. Я не могу сказать, что этот стиль жизни был отвратителен самому Рихарду. Он ходил по ресторанам, много пил и много разговаривал. Нужно отдать ему должное, он никогда не был несдержан, хотя время от времени ввязывался в пьяные драки и порой позволял себе еще более отчаянные авантюры”26.
Двадцать шестого января, спустя всего две недели после приезда в Шанхай, Улановский доложил Центру, что “агент Рамзай” – новое кодовое имя Зорге – добился “отличной интеграции в высших кругах германской колонии”. Ссылаясь на “дружескую беседу между Рамзаем и германскими генералами”, резидент доложил, что шанхайские коммерсанты были настроены категорически против Чан Кайши, потому что они ненавидели реквизиции националистов и насильственную национализацию стратегических предприятий27. Несколько дней спустя Улановский сообщил в Центр, что консул Германии рассказал Рамзаю о попытке примирения националистов с некоторыми их врагами-милитаристами с целью формирования единого антикоммунистического фронта. Берзин отметил эту информацию как “ценную” и передал ее непосредственно в Народный комиссариат по военным делам. Уже тогда было ясно, что Зорге, новоиспеченный агент в чужой стране, стал настоящей находкой для разведки.
Проникнуть в китайские круги оказалось труднее. Улановский и Зорге оба вступили в Шанхайский союз христианской молодежи, чтобы получить шанс завязать знакомство с влиятельными китайцами. Замысел провалился отчасти из-за того, что чинные христианские чаепития, очевидно, не были для Зорге естественной стихией. Больше ему повезло с шанхайской иностранной колонией коммунистов и сочувствовавших. Уже будучи в Берлине, он получил рекомендации связаться с одной из самых бесстрашных и не скрывающих своих убеждений иностранных корреспонденток в Шанхае, американской социалисткой, работавшей в газете Frankfurter Zeitung – самом престижном немецком издании, – по имени Агнес Смедли28.
Смедли было тридцать восемь лет, когда она познакомилась с Зорге. Родившись в семье угольщиков в Осгуде, штат Миссури, в детстве она насмотрелась на жестокость полиции по отношению к бастующим шахтерам. Бросив школу, она немного проработала учительницей в деревне, а потом отучилась в Педагогическом училище города Темпе в Аризоне, самостоятельно оплачивая обучение. Пережив нервный срыв, она подружилась с двумя соседями – Торбергом и Эрнестом Брундинами. Оба были деятельными членами Социалистической партии Америки, они вдохновили Смедли на борьбу за справедливость. В 1917 году Смедли перебралась в Нью-Йорк, где связалась с группой индийских националистов, боровшихся против колониального правления в Индии и нанявших ее вести дела их штаба и публиковать антибританскую пропаганду. Большую часть этой деятельности тайно финансировала Германия, и Смедли часто переезжала, чтобы избежать слежки со стороны американской и британской разведки. В период с мая 1917 года по март 1918 года она сменила десять адресов. Несмотря на предосторожности, в марте 1918 года Смедли арестовало Разведуправление ВМС США, обвинив ее в нарушении Закона о шпионаже. Она была приговорена к двум месяцам тюремного заключения.
Выйдя на свободу и став к тому времени убежденной коммунисткой, Смедли перебралась в Берлин, где стала любовницей индийского революционера Вирендраната Чатопадайи. Она приезжала в Москву на конгресс Коминтерна в 1921 году и еще раз в 1929 году29. В Берлине Смедли познакомилась с Яковом Мировым-Абрамовым, главным шпионом Коминтерна в Европе. Отношения Смедли с Коминтерном и советской компартией всегда были намеренно неопределенными. Она упорно отрицала, что работала шпионкой, и официально никогда не вступала в партию. Однако Миров-Абрамов, очевидно, завербовал ее в свою сеть по меньшей мере как полезную единомышленницу.
В 1928 году Смедли опубликовала автобиографический роман “Дочь земли”, прославивший ее как борца за социализм и гуманизм, страстно преданного делу борьбы с эксплуатацией и нищетой. Зорге прочел ее книгу, когда был в Москве. Через год Смедли ушла от Чатопадайи и – возможно, получив поддержку Мирова-Абрамова – переехала в Шанхай как корреспондент либеральной газеты Frankfurter Zeitung.
Упаднический Шанхай вызывал у Смедли отвращение. “В больших городах, и особенно в Шанхае, жизнь протекает в своем обычном беззаботном ключе. Проходят пышные официальные приемы и балы, открываются новые банки, образуются новые финансовые группы и альянсы, делаются ставки на бирже, идет контрабанда опиума, а иностранцы обмениваются с китайцами взаимными оскорблениями, прикрываясь экстерриториальностью, – писала она в феврале 1930 года. – Здесь есть еще и ночные клубы, бордели, игорные дома, теннисные корты и тому подобное. И есть люди, которые называют это началом новой эры, зарождением новой нации. Возможно, так и есть, если говорить об определенном классе китайцев – торговцев, банкиров и бандитов. Но для китайских крестьян, а это 85 % китайского народа, все это подобно уничтожающей жизнь чуме”30.
Вскоре после приезда в Шанхай Смедли связалась Культурным комитетом КПК, название которого звучало вполне безобидно. На самом деле комитет был главным органом центрального управления партии в сфере пропаганды, вербовавшим китайских интеллектуалов в ряды коммунистов. Смедли, иностранка с обширными связями, официально не имевшая никакого отношения к партии, стала настоящей находкой для существовавших в осадном положении китайских левых, чья жизнь подвергалась опасности даже в концессиях. Радикальная литература находилась под строжайшим запретом, любые контакты и собрания были сопряжены с риском. Иностранный паспорт Смедли и ее статус уважаемой зарубежной журналистки были идеальным прикрытием для передачи корреспонденции и связи между членами партии. Она также предложила использовать свой дом для проведения собраний и решительно настроилась привлечь к борьбе знаменитого китайского писателя-прозаика Лу Синя. Смедли основала Лигу левых писателей, и корреспонденция организации стала ценным секретным каналом связи между КПК и остальным миром. Партия же дала Смедли возможность познакомиться с китайскими и иностранными коммунистами, передала ей доклады Центрального комитета КПК и даже обеспечила ей секретаря – молодого левака-интеллектуала, переводившего для нее доклады и газеты. К началу 1930-х годов Смедли была единственным западным журналистом в Китае, получавшим информацию непосредственно от источников в КПК.
Вскоре после переезда из “Плазы” в более скромное жилье в Иностранном отделении Союза христианской молодежи на улице Бабблинг-Уэлл, вероятно, где-то в конце января 1930 года Зорге навестил Смедли у нее дома во Французской концессии. Представившись “Джонсоном”, якобы американским журналистом[6], Зорге предъявил ей письмо от человека, которого в своих тюремных признаниях он назвал “общим знакомым в Берлине”. Вероятнее всего, письмо было от Басова или кого-то из его приближенных. Как бы то ни было, похоже, Зорге с самого начала намеревался завербовать Смедли в свою новую агентуру 4-го управления. Он рассказал японцам, что ему “дали разрешение вербовать сотрудников” и что он “был наслышан о Смедли в Европе и думал, что может на нее рассчитывать”. Вскоре после их первой встречи, по словам Зорге, он попросил Смедли помочь “в организации группы для сбора разведданных в Шанхае”. Она сразу же согласилась31.
Их отношения быстро вышли за рамки исключительно товарищеских. Вскоре после начала совместной работы Смедли и Зорге стали любовниками. Трудно представить себе, что Зорге руководствовался не исключительно циничными мотивами: низкорослая, коренастая, с короткой стрижкой и на шесть лет старше него, Агнес была далеко не такой женщиной, которые обычно нравились Зорге. Урсула Кучински, будущая соперница Смедли, писала, что та “выглядит как интеллигентная работница, отнюдь не красавица, но черты лица правильные. Когда она отбрасывает волосы назад, виден большой, выступающий вперед лоб”32. Да и сам Зорге в дальнейшем не пощадит Агнес, описывая ее как “мужеподобную женщину”. Ее суровое осуждение декадентской роскоши Шанхая плохо сочеталось с тягой Зорге к ресторанам, барам, быстрым мотоциклам и женщинам. Однако в одном важном аспекте эти столь несхожие между собой люди были родственными душами. Оба были преданными коммунистами, оба – страстными натурами, желавшими изменить мир.
Уже в начале весны Смедли часто видели вдвоем с Зорге – или “Сорги”, как она называла его, – когда они, наслаждаясь “захватывающим, упоительным” моментом, неслись по Нанкин-роуд на его мощном мотоцикле. Она была явно увлечена своим брутальным молодым любовником. “Я замужем, у меня ребенок, можно сказать, только-только вышла замуж, – писала Смедли своей подруге Флоренс Сангер. – И притом что он настоящий мужчина, мы равны во всех отношениях – то он помогает мне, то я ему, и мы работаем вместе во всех отношениях. Не знаю, сколько еще это продлится, от нас это не зависит. Боюсь, недолго. Но эти дни будут лучшими в моей жизни”33.
Зорге четко дал понять, что их отношения были “дружбой”, исключавшей, настаивал он, такие буржуазные условности, как моногамия. Смедли, одна из первых публичных пропагандисток контроля за рождаемостью и защитниц прав женщин, тоже уговаривала себя, что уже преодолела эту традиционную мораль. “Мужья редко выдерживают испытание временем, – писала Смедли Сангер. – Я и не жду этого от них, быть может, потому что и сама долго не выдерживаю”. Моногамные отношения, которые были у нее, были “бессмысленны, зависимы и жестоки”34. Но после нескольких месяцев ее романа с Зорге Смедли призналась Сангер, что наконец-то обрела того “редкого, редкого человека”, способного дать “все, что я хотела, и даже больше”35.
Смедли познакомила Зорге со своим кругом китайских интеллектуалов-коммунистов. Более того, она смогла предоставить ему информацию из первых рук о подготовленном КПК и стремительно набирающем обороты восстании, охватывавшем материковую часть страны. В марте 1930 года Смедли отправилась в одну из первых разведывательных поездок через долину Янцзы в провинцию Цзянсу, где Чан Кайши пользовался наибольшей поддержкой, как и в других более отдаленных городах. Она путешествовала с китайскими товарищами, которые водили ее по домам крестьян, вынужденных продавать свою землю из-за грабительских правительственных налогов и жадных землевладельцев36. Смедли написала в газете Modern Review, что “разразилась настоящая социальная революция”. В группе коммунистических повстанцев Мао Цзэдуна состояло свыше пятидесяти тысяч голодных неграмотных крестьян и военных, дезертировавших из правительственных войск в откровенно коммунистическое ополчение на территории центрального и южного Китая, насчитывавшее свыше дюжины армий. На подконтрольных коммунистам “советских территориях” молодые красногвардейцы Мао конфисковали собственность у землевладельцев, раздавая ее крестьянам. Чиновников Гоминьдана заменили местными “советами рабочих”, запретившими проституцию, азартные игры, опиумные курильни и закрывшими храмы и церкви. Представителей “бывших классов”, например миссионеров, зажиточных крестьян, аристократов и чиновников, казнили после упрощенных слушаний в народных судах.
Подготовленная немцами армия Чан Кайши превосходила повстанцев в вооружении и дисциплине. Но в тот момент она была отвлечена междоусобной борьбой провинциальных режимов, которые до недавнего времени входили в националистическую коалицию. Смедли докладывала, что группы вооруженных партизан-коммунистов, боровшихся с правительственными силами, были плохо вооружены: по ружью на пять – десять человек, а амуниция ограничивалась тем, что они могли захватить у своего врага. Зорге передал рапорты Смедли о слабости коммунистических сил в московский Центр. Он также доложил, что, по словам его источников из германских офицерских кругов, Чан Кайши занимался подготовкой вооруженных сил из двадцати тысяч образцовых военных в Нанкине, подкупая оппонентов и готовясь к важнейшему выступлению против коммунистов, после того как ему удастся сломить всю ближайшую националистическую оппозицию.
Тем не менее в Шанхае председатель Политбюро КПК Ли Лисань увидел возможность нарастить преимущество коммунистов, пока националисты сражались в своей гражданской войне. Москва и Коминтерн, настаивая, что революция в Китае назреет в городах, а не в деревнях, как считал Мао, официально поддержали Ли Лисаня в попытке захватить один из крупных городских центров. Целью должен был стать Кантон (современный Гуанчжоу), столица провинции Гуандун, большой город, находившийся близко к цитадели Мао и очевидно созревший для переворота в большевистском стиле.
Девятого мая 1930 года Зорге и его радист Макс Клаузен отправились в Кантон. Смедли последовала за ними неделю спустя. Чэнь Ханьшэн, молодой коммунист, работавший переводчиком Смедли, в написанных через полвека мемуарах в точности воспроизвел их легенду: пара ехала на юг, “чтобы отпраздновать свой медовый месяц в Гонконге”37. На самом деле, конечно, Зорге поехал в Кантон по указанию Улановского, а компания Клаузена нужна была для установки тайной радиосвязи между этой новой колыбелью революции с Шанхаем и Владивостоком.
Клаузен был членом горинской команды 4-го управления в Шанхае с осени 1928 года. Согласно изначальным указаниям Берзина, отданным группе Улановского – Зорге – порвать все связи со старым, предположительно скомпрометированным бюро, – Клаузен должен был отправиться домой. Вместо этого, как и множеством других разумных распоряжений Центра, безопасностью пренебрегли ради функционального удобства. Все было предельно просто: Зепп Вейнгартен оказался никудышным радистом, а Клаузен был превосходным профессионалом.
Макс Кристиансен Клаузен – кодовое имя “Ганс” по причудливой старомодной, но небезопасной традиции давать всем агентам из Германии немецкие псевдонимы – родился в 1899 году в семье бедного каменщика на крошечном Северо-Фризском острове Нордштранд. Вступив в ряды Германской имперской армии в 1917 году, он выучился на инженера-электрика и возводил радиомачты на территории северной Германии. На следующий год он стал полевым радистом, был брошен на оборону Меца и Компьеня и попал под неудачную газовую атаку Германии в Шато-Тьерри, после которой месяц кашлял кровью. Как и в случае Зорге, социалистические взгляды Клаузена были порождены глубоким возмущением ужасами и лишениями войны. Клаузен попытался дезертировать, но был арестован и отсидел срок в гарнизонной тюрьме. После перемирия 1918 года Клаузен с другом добрались до Гамбурга, устроившись здесь на работу в торговом флоте. Став к 1922 году видным активистом Союза немецких моряков, Клаузен отсидел небольшой срок за организацию забастовки матросов в Штеттине и после освобождения вступил в боевую организацию КПГ.
Клаузен впервые посетил СССР в 1924 году, прибыв на немецком парусном судне, отправленном советскому правительству в порт Мурманска. После недели, проведенной в Интернациональном клубе моряков в Петрограде, увиденный рай трудящихся пришелся Клаузену по вкусу. По возвращении Клаузена в Гамбург Карл Лессе, официально руководитель Международного профсоюза матросов, а на самом деле агент Коминтерна, завербовал его, чтобы тот перевозил контрабандой революционную литературу на торговых кораблях38. Благодаря навыкам подпольной работы в сентябре 1928 года Клаузен получил приглашение приехать в Москву – точно так же, как тремя годами ранее Зорге привлек внимание вербовщиков в КПГ. Но, в отличие от своего будущего начальника, Клаузена ждали не интеллектуальные салоны Москвы. 4-е управление направило его осваивать сборку и использование коротковолновых передатчиков в подведомственном техническом училище в Подмосковье, где он учился вместе с Вейнгартеном. В октябре 1928 года его направили в состав горинского аппарата в Шанхае39.
Под псевдонимом “Вилли Леманн” Клаузен на деньги 4-го управления открыл в Международном сеттльменте лавку хозтоваров. Несмотря на искреннее увлечение коммунизмом, Клаузен продемонстрирует природную деловую хватку, что в дальнейшем послужит причиной рокового конфликта интересов с его кураторами в Москве. Проявив изрядные технические способности, он соорудил переносную радиостанцию с крошечным передатчиком на 7,5 Ватт, дававшим возможность устанавливать связь с Владивостоком – кодовое название “Висбаден”, – которую носил с собой в Шанхае в кожаном чемодане.
Горин был доволен талантами своего нового радиста, а вот отношения Клаузена с Анной Жданковой, русской белоэмигранткой, с которой тот познакомился в Шанхае, энтузиазма у него не вызывали. Анна родилась в Новониколаевске (ныне Новосибирск) в 1897 году в семье скорняка. В восемнадцать лет она вышла замуж за Эдуарда Валлениуса, финна, владевшего кожевенной лавкой и купившего в дальнейшем мельницу в Семипалатинске. Чета Валлениус вела комфортную буржуазную жизнь, пока большевистская революция 1917 года не вынудила их бежать. Пара эмигрировала в Шанхай вместе с десятками тысяч других беженцев, спасавшихся от большевиков, взяв с собой лишь то, что можно было упаковать в чемоданы. После смерти мужа в 1927 году Анна устроилась работать медсестрой. К моменту знакомства с Клаузеном в 1929 году – Макс ответил на ее объявление о сдаче внаем мансарды – Анна Валлениус глубоко ненавидела коммунистов. Она не имела понятия, что ее новый жилец и будущий муж является советским шпионом.
Центр не одобрял этих отношений, вполне основательно полагая, что ни одному агенту не удастся сохранить двойную жизнь в тайне у себя в доме. Да и тот факт, что главное тайное передающее устройство шанхайской группы было спрятано в мансарде без ведома Анны, представлял собой значительную угрозу безопасности. Но Клаузен был непоколебим. После приезда в Шанхай Зорге – что расходилось в дальнейшем с его принципом ставить личную жизнь коллег после нужд аппарата – тоже бросил вызов Центру, встав на защиту своего талантливого радиста. Зорге был знаком с Анной Валлениус, и она ему понравилась, он считал, что ее можно будет расположить к делу революции. Это было за шесть лет до того, как Москва дала Клаузену благословение на официальный брак, и за десять до катастрофического опровержения гипотезы Зорге о том, кому же по-настоящему предана Анна.
Итак, собравшаяся в Кантоне в мае 1930 года агентура представляла собой любопытную группу. Сам Зорге выступал в роли американского журналиста Ричарда Джонсона. Его любовница Агнес Смедли разыгрывала роль независимой журналистки. Клаузен работал под прикрытием как коммерсант, а Анна Валлениус наивно не подозревала о том, что ее любовник является тайным агентом. Сопровождал эту компанию Константин Мишин, белый русский, которого Горин завербовал в качестве второго радиста, а Центр объявил политически ненадежным, однако его все равно взяли с собой в отсутствие другого сотрудника с подходящей подготовкой.
Группа арендовала несколько домов в Кантоне. Клаузен снял два дома у британского консульства в Британской концессии для себя и Зорге, а Смедли нашла за собственный счет квартиру в китайском районе Туншань. Это была небольшая квартира, но места для фотолаборатории было достаточно. Предназначалась она для Зорге, которому такое помещение требовалось, чтобы фотографировать документы, готовить микропленки и установить радиостанцию, что и было основной задачей в этой поездке40.
Смедли явно надеялась, что ее квартирка станет своеобразным совместным домом для нее и ее лихого любовника. “Можно подумать, что два стула – это выражение надежды или отражение реальности, – писала она своей подруге Карин Микаэлис. – Что ж, у меня и в мыслях не было спорить с женщиной, разбирающейся в других женщинах так, как ты”41. Она пыталась скрыть свое стремление к более исключительным отношениям за дерзкими заявлениями вроде “ни один мужчина больше не посмеет меня контролировать”. Но потребность в глубокой неизбывной любви, как она признавалась в письмах к Микаэлис, сохранялась42. (Клаузен всегда был о ней не слишком высокого мнения: “единственное впечатление у меня от [Смедли] – что это истеричная, самодовольная женщина”, – вспоминал он43.)
К концу лета Клаузену удалось наладить радиосвязь между Кантоном и Владивостоком – хотя и с помощью намного более мощного, а следовательно, не столь портативного, а значит, и более уязвимого передатчика на 50 Ватт44. Смедли совершала изнуряющие исследовательские поездки во внутренние регионы Китая, посещая деревни обедневших ткачей, чьи пожитки состояли из “глиняной печи, узкой скамейки, стола, считаных кухонных приборов и подносов для коконов”. Она проникновенно писала в Modern Review о грабительских процентах, которые крестьяне платили ростовщикам, вынуждавшим порой семьи продавать своих детей в рабство. Тем временем Зорге умело использовал связи Смедли, чтобы завербовать сеть китайских помощников. Ее секретарь Чэнь Ханьшэн познакомил разведчика с “миссис Этуи”, родом из Квантуна, и другим кантонским товарищем, оба начали снабжать Зорге военными и политическими сводками о ситуации в южном Китае.
Зорге, опытному шпиону с надежным прикрытием, удалось избежать внимания со стороны британской полиции в Кантоне. А вот известной социалистке Смедли сохранить инкогнито было труднее. В июле она узнала, что китайские власти в Шанхае предупредили кантонские власти присматривать за ней, подозревая в участии в коммунистической пропаганде. Один соглядатай был приставлен просматривать ее почту. “Это предупреждение для будущих писем, – инструктировала она свою подругу Флоренс Сангер 19 июля 1930 года. – Джордж и Мэри, – так Смедли обозначала британскую полицию, – снова идут по горячему следу моих писем. О любовниках и революциях и т. п. больше не пиши”. Она отправилась в Генеральное консульство Америки в Кантоне, чтобы продлить американский паспорт и искать защиты у генерального консула Дугласа Дженкинса. Смедли возмущалась слежкой китайской полиции и предупредила ошарашенного Дженкинса (как он доложил в Вашингтон), что “боится выстрела в спину”45. Как только Смедли вышла из его кабинета, Дженкинс направил госсекретарю США телеграмму с просьбой немедленно выяснить, является ли она действительно агентом коммунистов, как заявляли местные власти.
Спустя три дня, когда полиция в Кантоне принимала все более жесткие меры в ожидании масштабного коммунистического восстания, Смедли снова появилась в кабинете Дженкинса, доложив, что вооруженные полицейские, ворвавшись к ней в квартиру, конфисковали ее бумаги. Она настаивала, чтобы Дженкинс сопроводил ее домой. Обнаружив на месте двоих полицейских, дипломат приказал им покинуть квартиру. В результате обыска не было найдено ничего более компрометирующего, чем посылка с последним номером “Журнала Лиги левых писательниц”. Смедли официально не была членом агентуры, и – к счастью для Зорге – в ее квартире не хранилось никаких конфиденциальных материалов. Тем не менее, даже не учитывая личных соображений, любовница Зорге была слишком ценным активом и знала слишком много, чтобы он позволил славившейся своей жестокостью китайской полиции арестовать и допрашивать Смедли.
Решение Зорге было гениальным и свидетельствовало как об эффективности кантонской радиосвязи, так и об уважении, которым пользовался в Москве агент Рамзай. 7 августа по просьбе Зорге в официальной партийной газете “Известия” появилась статья ни много ни мало руководителя Бюро международной информации ЦК ВКП(б) Карла Радека. В ней он поносил Смедли как “буржуазную корреспондентку империалистической газеты”, критикуя ее за распространение лжи о бесчинствах китайских красных армий по отношению к беднякам с целью “вызвать сочувствие к землевладельцам, узурпаторам, торговцам и чиновникам”46. Обвинения имели мало отношения к действительности. Но умышленная клевета помогла Смедли дистанцироваться от каких-либо связей с Москвой.
Накануне появления статьи в “Известиях” Смедли подписала в американском консульстве заявление, что не является ни коммунисткой (что было явной ложью), ни членом коммунистической или какой-либо иной партии (что было правдой). Она также поклялась, что не имеет никакого отношения к Коммунистическому Интернационалу, отрицая какое-либо участие в коммунистической агитации, большевистской пропаганде и любой подрывной деятельности против нанкинских властей, что опять же было ложью47. Как следует из корреспонденции Дальневосточного бюро Коминтерна, Смедли еще 20 марта заявляла своему начальнику Игнатию Рыльскому, что ее “журналистская аккредитация являлась просто прикрытием и на самом деле она состоит в лиге борьбы с империализмом и располагает деньгами, чтобы заплатить китайским коммунистам за эту работу”48. Единственной удивительным образом идеально правдивой частью заявления Смедли было признание, что за ее усилия ни СССР, ни Коминтерн не заплатили ей ни цента49.
Несмотря на это неудобство, кантонская миссия Зорге продолжала приносить впечатляющие плоды. При помощи друзей Смедли Зорге доложил в Москву о передвижениях войск, военных маневрах, структуре командования, создании внушительных военно-воздушных сил националистов из восьми самолетов в Кантоне, местонахождении немецких инструкторов и прогрессе крестьянского восстания под руководством коммунистов. 1 августа 1930 года лидер коммунистов Ли Лисань наконец захватил крупный город – Чанша в провинции Хунань (к чему его и призывала Москва), – учредив там советское правительство. Как и предрекал Мао, это оказалось роковой ошибкой. В пределах двух недель канонерские лодки националистов при поддержке Британии и Америки уничтожили силы “красных”, казнив в общей сложности свыше двух тысяч коммунистов. Зорге доложил об этом в Москву; Смедли написала во Frankfurter Zeitung. Каждый был в своей стихии. Смедли, по крайней мере, была счастлива.
“Никогда не знала я столь хорошего времени, никогда не знала столь здоровой жизни – умственно, физически, душевно, – писала Смедли подруге. – Я знаю, что это кончится, и когда всему придет конец, я погружусь в одиночество, несопоставимое с тем, что возникает, когда видишь любовные истории в журналах”50. Но кантонской романтической идиллии “Сорги” и Смедли скоро придет конец – как она и предсказывала, – всего через несколько недель после того душераздирающего письма. 3 сентября Зорге срочно вызвали в Шанхай. Прикрытие Улановского было скомпрометировано. Шеф бюро спасался бегством.