Запах в гулком холле остался таким же, как в детстве. Будто запечатали здесь его, как в банке, ещё с тех самых времён, когда Олег пропадал здесь целыми днями. Он вдохнул и зажмурился. И вспомнилось, как взбирался по лестнице, входил, не дыша, с трепетом ожидания тайны в музейный зал, а там, за дверями и настоящие сабли, и рыцарские доспехи, и пулемёты с гранатами – всё, что очень хотелось потрогать когда-то, подержать в руках, почувствовать себя сильным, смелым, частью героической истории.
– Слушай, спасибо, что мы сюда пришли, – Олег прищурился от удовольствия. – Я тебе сейчас такое покажу, такое…
И всё же посмотрел в окно. Ни цыганки, ни бородача не было видно, и это его успокоило.
Женщина в кассе смотрела телевизор. По её удивлению и смешной суете, когда она искала бланки билетов, Олег понял, что посещают музей не так уж часто.
Он остановился в дверях длинного коридора первого этажа. Вспоминая, как делала это преподавательница истории, проводившая у школьников, экскурсию, поправил воображаемые очки и проговорил с чувством:
– Дорогие дети… ой, дорогая, – слово ему понравилось, и Олег повторил с удовольствием, – дорогая Люба, сейчас вы… ты познакомишься с историей нашего удивительного города от древнейших времен до наших дней, узнаете… узнаешь, как был основан наш город, как строился, как он развивался и … э, что-то там, забыл дальше…
Люба засмеялась:
– А почему удивительного?
– Не перебивай, а то забуду, – вновь как бы поправил очки и сложил ладони перед грудью. – Проходя по залам нашего музея, ты словно на машине времени пронесёшься сквозь столетия и увидишь, как жили наши далекие предки, чем они занимались, о чем мечтали, – махнул Олег рукой картинно, приглашая. – Так не будем же задерживаться в начале нашего путешествия сквозь время и смело проследуем к экспонатам, этим безмолвным свидетелям былого.
В гулком длинном коридоре они оказались одни. Ни охранников, ни смотрительниц музея, которые в детстве не позволяли ему трогать сабли и ружья, не было видно, и Олег втайне обрадовался этому. Первый зал, отданный доисторической эпохе, украшало собой чучело мамонта. Небольшого, видимо, подростка. От него жутко пахло веником. По стенам висели портреты обезьян, изображавшие самых древних жителей этих мест, которых уже почему-то называли людьми. Под стеклом лежали обломки камней, принятые археологами за орудия труда по каким-то особым, непонятным признакам.
– Предлагаю не задерживаться, – проговорил Олег, морщась от мамонтового аромата, – здесь не очень интересно.
– Согласна, – кивнула Люба, зажимая пальчиками носик.
Во втором зале в центре на двух ногах стояли чучела приматов. Волосатый примат-мужчина в шкурах с копьём на плече. Рядом с ним, тоже в шкурах не менее волосатая примат-женщина и, самое неприятное – маленький примат-человечек, тоже волосатый, но без шкур. Он казался скорее зверьком, чем ребенком, и оттого было не по себе.
– Ну, как дела, пра-пра-пращур? Как успехи в школе? – присел Олег у человечка.
Тот смотрел стеклянными глазками и молчал.
– Пойдем дальше, – проговорила Люба. – Чучела людей, это как-то… бррр…
– Согласен, – Олег осторожно потрепал малыша по голове. – Но они ведь тоже люди. К ним надо по-человечьи.
В третьем зале в тех же позах проживала похожая семейка манекенов, только волос на них было поменьше, а шкур побольше.
– Родственники? – Люба усмехнулась.
– Да-а, на первом этаже, кажется, они все комнаты заняли. Пойдём наверх, может быть, там ещё свободно, – предложил Олег.
Поднимаясь по лестнице, он уловил кислый привкус металла и оружейного масла в запахах, и сердце его забилось чаще. Широкий зал сразу за лестничной площадкой второго этажа сиял навощенным полом, гудели фонари, сияли стекла, прикрывающие экспонаты – ружья, сабли, наконечники копий и боевые секиры, бунчуки, кольчуги и латы, собранные на тряпичных чучелах рыцарские доспехи. Совсем как в детстве, когда приходил сюда и стоял здесь часами, Олег замер на пороге, не дыша.
– Вот жемчужина этого музея, – произнёс торжественно, и голос его гулко разошелся коридорами. – Этот зал посвящен героической обороне города зимой тысяча шестьсот тридцать четвертого года.
– Какого? – отозвалась Люба едва слышно.
– Тысяча шестьсот тридцать четвертого. – Олег осматривался, с наслаждением припоминая каждый предмет, каждый зачитанный до дыр и вызубренный наизусть документ. – Эх, сколько же я здесь не был… Наш город очень древний, очень. Плиний старший, древнеримский историк, упоминал о нем, как о граничных вратах в загадочную Гиперборею, неподвластную Риму. Батый, уходя на Польшу, вынужден был задержаться у его стен на три месяца, но так и не взял крепости – единственная, кажется, неудача полководца. И всегда этот город был пограничным. Киевской Руси, Литвы, Польши, России.
Он подошел к стойке с раскрытым фолиантом:
– И в тысяча шестьсот тридцать четвертом году король польский и шведский, великий князь литовский Владислав Четвёртый Ваза после взятия Смоленска отправился по застывшим ещё зимним дорогам с тридцатитысячным войском с целью выйти до весенней распутицы к Москве. Почему и кто заставил короля изменить план кампании, по сию пору доподлинно неизвестно, однако шестнадцатого февраля передовые полки гетмана Гонсевского вышли к трем пополудни к стенам нашего города, но овладеть им сходу не смогли. На следующий день и ещё шесть дней подряд они штурмовали город и бомбардировали его из всех орудий ядрами чугунными и бомбами горючими, но сломить сопротивление горожан им не удалось. К двадцать четвертому февраля к городу подтянулось всё польско-шведско-литовское войско. И началась осада города, которая продлилась сорок три дня.
На первом этаже музея грохнуло так, что зазвенели тонко стекла стеллажей. Олег глянул на Любу. Она была бледна и глядела на него чуткими потемневшими глазами.
– Это, наверное, ещё кто-то пришел музей посмотреть. Там пружина тугая, двери не придержали, – проговорил Олег успокаивающе.
– Как… как окончилась осада? – проговорила она, голос её дрожал.
– Не волнуйся ты так. Это же было давно. Очень давно, – повторил Олег успокаивающе, как ребёнку.
Ему подумалось, что она, должно быть, особа очень впечатлительная и наверняка часто плачет в кинотеатрах над придуманными историями и над добрыми книгами.
– Как осада кончилась? – Люба глядела на него раскрытыми широко глазами.
– Обороной города руководила княжна Любава, дочь князя Фёдора Волконского, ушедшего за месяц до начала осады по призыву Пожарского в собираемое в Можайске русское ополчение. Никто не ожидал, что вместо Москвы поляки двинутся к Белой и застрянут там так надолго. Вот и пришлось пятнадцатилетней княжне Любаве Волконской стать сердцем обороны города. Испробовав всевозможные планы захвата крепости, от подкопов до штурмов, Гонсевский пошел на подлость – тайно ночью его лазутчики проникли в город и выкрали княжну. Утром, на рассвете защитники города увидели с крепостных стен Любаву в чистом поле, привязанной к хвостам двух лошадей. Парламентёры гетмана приказали открыть ворота и не чинить сопротивления, иначе сделают ей прилюдно «размычку». «Размычка» это когда разрывают лошадьми…
– И дальше… что случилось? – перебила его Люба нетерпеливо.
– Горожане так любили свою княжну, что открыли ворота, только чтобы она не погибла. И все до единого человека защитники крепости были убиты на глазах Любавы. А затем казнена она сама.
Глаза девушки мгновенно наполнили слёзы и побежали по щекам крупными каплями.
– Но погоди, есть и продолжение этой истории!
– Какое? – поглядела она с надеждой.
– Дороги к этому времени уже развезло распутицей и до Москвы польские войска уже не дошли, – пробормотал Олег, не зная, чем её утешить. – С фланга угрожал им Пожарский с ополчением, и полякам пришлось заключить мир. Так Москва и вся Россия были спасены гарнизоном нашей маленькой крепости.
Люба беззвучно плакала. Олег смущенно топтался на месте, не зная, что делать:
– Ну что ты, что ты, – бубнил он, – это ведь было давно… что ж теперь-то плакать… ничего не поправить…
Хотя, конечно, хотелось поправить. С самого первого дня, когда он только услышал эту историю о погибшей княжне и добрых горожанах.
В коридоре послышались тяжелые шаги. Кто-то, не задерживаясь у экспонатов, шел к ним с другого крыла здания. Наверное, охранник. Олег оглянулся досадливо и озноб пробежал по спине – почти касаясь плечами дверных проёмов, сквозь здание к ним шёл, размеренно, словно танк, тот самый великан-бородач, что встретился у музея. Люба подняла голову, вскрикнула испуганно, и Олег мгновенно понял, что она давно знает бородача и смертельно боится.
Великан улыбнулся, и улыбка его матово поблескивала в свете фонарей. Олег ощутил острый испуг, и показалось ему, что движения бородача замедлились, приобрели нарочитую тягучесть, словно само это грозное приближение доставляло ему удовольствие. И кошачья грация, и легкость, с которой он двигался, мгновенно убедили Олега, что тот превосходный боец и что сломать любому шею одним движением для него не составит труда.
Олег бросился к высоким дубовым дверям зала, и, проскрипев тугими петлями, захлопнул перед приближающимся бородачом. Прижался спиной плотно и тут же гулкий удар отнял у него дыхание, посыпалась на голову штукатурка – великан плечом врезался в двери. Хватая воздух ртом, Олег потянул со стеллажа тяжелый бердыш, металлической рукоятью воткнул его в кованые тяжелые ручки двери и отступил. В тот же момент новый тяжелый удар потряс здание, угол косяка лопнул, потрескалась стена, осыпалась порошей штукатурка, но дверь устояла.
– Бежим! – Олег схватил руку Любы, и они бросились на лестницу.
Внизу у первой ступеньки стояла цыганка со свёртком ребёнка в руках. Её черные навыкате глаза следили за ними бесстрастно, словно она давно ждала их здесь. Олег непроизвольно попятился, закрывая спиной Любу. Охотница подняла к груди ребенка, одним движением сбросила с него тряпье, и вместо малыша в её руках оказался отливающий сталью арбалет. Четыре коротких стрелы с наконечниками-трезубцами смотрели точно в грудь Олегу.
Он толкнул Любу обратно в зал, но споткнулся и рухнул на спину, и это спасло его – над головой с тихим шелестом скользнуло что-то и с треском врезалось в стену. Кувыркнувшись через голову, Олег мельком заметил торчащее из штукатурки стальное оперение и толкнул ногой дверь на лестницу. Вторую створку заело на полпути и, уже закрывая её, Олег увидел с ужасом, как легко, словно пух на ветру, охотница взлетела, не касаясь ногами пола, на верхнюю площадку и в её арбалете с металлическим звоном встали в пазы новые стрелы.
Зазвенело, крошась, стекло. Закричала тонко Люба. Олег оглянулся и обомлел – чучело рыцаря в доспехах держало её за горло рукой в кованой перчатке над полом, так, что её каблучки болтались в воздухе. Другой рукой чучело поднимало над головой воронёный шестопёр. В одно мгновение Олег бросился на него, перехватывая под локоть. Кованая рука легко оторвалась от чучела, извиваясь в его ладонях, как змея, и заехала ему шестопёром в бровь. В тот же момент с ударом, потрясшим здание до основания, рухнула на пол дверь, поднимая облако меловой пыли – сквозь это облако светилась золотая усмешка. Щелкнул звонко спуск арбалета у другой двери и, вскрикнув от ледяного приступа ужаса, Олег бросился к Любе.
Они упали вдруг в рыхлый глубокий снег, проваливаясь глубоко. Олег поймал краем глаза бледное лицо Любы и вырвал из латной рукавицы, остававшейся в его руках, шестопёр. Вскочил, разворачиваясь в широком замахе туда, где только что был бородач.
Он стоял по пояс в снегу в чистом поле. Далеко-далеко, в догорающем свете вечерней зари темнел черными верхушками сосен лес. Над ним невесомым облаком парили башни крепостной стены.
Ноги Олега подкосились, и он опустился в снег. Мысли исчезли, в голове словно родилась черная дыра – ни света, ни отзвука. Над ним склонились внимательные синие глаза:
– Как ты сделал это, Олег? Как ты смог?
– Что сделал? – едва прошелестел Олег в ответ.
– Они ведь держали нас. Как у тебя получилось?
Он пытался вспомнить, что же произошло, но реальность ускользала от него. Кружились каруселью вокруг и небо, и лес, и глаза. Всё что Олег смог вспомнить и сказать было:
– Я очень испугался за тебя.