VI
Викторка – крестьянская дочь из Жернова. Родители ее давно умерли, но брат и сестра до сих пор живы. Пятнадцать лет назад Викторка была девица на загляденье; во всей округе не находилось ей равных. Проворная, как серна, работящая, как пчелка, – лучшей жены и представить нельзя. Вдобавок и приданое за ней сулили отменное – такая в девках точно не засидится. Коротко говоря, молва о Викторке шла повсюду и от сватов отбою не было. Батюшке с матушкой многие парни нравились, попадались среди них и зажиточные хозяева, так что у дочки дом был бы, что называется, полная чаша, но она ни о чем таком и слышать не хотела: только тот ей мог приглянуться, кто ловко танцевал, да еще и под музыку.
И вот наконец отцу надоело, что Викторка всем женихам с порога отказывает, и он насел на нее и потребовал, чтобы она кого-нибудь выбрала, а иначе, мол, он сам за нее решит и насильно замуж отдаст. Тут девушка расплакалась и принялась просить, чтобы не гнали ее из родного дома, говоря, что время еще есть, что ей всего двадцать лет, что она еще и пожить-то толком не успела, а так неизвестно, кому она достанется и что ее после свадьбы ждет. Батюшка души в дочери не чаял и, услышав ее причитания и взглянув на хорошенькое личико, пожалел, сказав про себя: «Время и впрямь пока терпит, найдется еще для тебя достойный жених». Люди, правда, иное толковали; они считали Викторку гордячкой, которая ждет сватов в пышной карете, и вспоминали разные премудрости вроде «Высоко летаешь, да низко садишься», «Долго выбираешь – просчитаешься» и всякие такие прочие.
В то время стоял в деревне егерский полк, и один егерь начал Викторку донимать, ходить за ней неотступно. Она в церковь, он следом, да еще и стоит всю службу рядом – не на алтарь, а на нее глядит. Она на покос, он туда же; словом, куда она, туда и он. Люди говорили, будто он не в своем уме, а Викторка, услышав, как подруги о нем судачат, сказала:
– И чего этот солдат за мной ходит? Еще и молчком, точно упырь какой. Когда он рядом, меня дрожь пробирает, а от его взгляда голова кружится.
Ох уж этот взгляд! Все считали его глаза недобрыми, мало того – говорили даже, будто в темноте они светятся; черные же сросшиеся брови, напоминавшие крылья ворона, были явным признаком человека с дурными помыслами. Некоторые, однако, его жалели, говоря:
– Он не виноват, что таким уродился. А сглазить он может далеко не каждого, и потому не нужно его бояться.
Но женщина, на чьего ребенка взглянул черный егерь, спешила сразу вытереть детское личико белым платком, и все деревенские в любой младенческой хвори винили только этого солдата.
Впрочем, в конце концов сельчане привыкли к сумрачному чужаку, и иные девушки начали даже поговаривать, что не такой уж он и противный, хотя и очень неприветливый. Но большинство все же сходилось во мнении, что вид у него слишком чудной.
– Бог знает, кто он и откуда родом; может, он и не человек вовсе; так и тянет перекреститься и сказать: «С нами Господь, а ты, нечистый, сгинь-пропади!» Ведь он не танцует, не говорит, не поет. Нет уж, лучше держаться от него подальше.
И на егеря перестали обращать внимание. Ну да людям-то легко было от него отвернуться, ведь он не бродил за ними по пятам. А вот жизнь Викторки превратилась в ад.
Она уже и дом без крайней надобности не покидала – лишь бы не видеть этого назойливого преследователя. Ее и музыка больше не радовала – ведь, пока она танцевала, из какого-нибудь угла на нее непременно таращилась пара черных глаз. И на посиделки она с подружками больше не ходила, потому что знала: если не прямо в комнате, то, значит, снаружи под окном неотступно стоит черный егерь, и от этого у нее путалась пряжа и срывался голос. Подружки замечали, что она изменилась, но никто и подумать не мог, что виной всему солдат; его считали дурачком, который тенью бродит за Викторкой, а она ему это позволяет, потому что ей попросту все равно.
Но однажды Викторка сказала подружкам:
– Ох, девчата, вот бы какой жених для меня объявился! Бедный или богатый, красивый или уродливый – не важно, я бы тотчас за него пошла, лишь бы он не из нашей деревни был!
– Да что ты такое говоришь?! Неужто тебе дома так опротивело? Неужто тебе здесь больше не нравится? – удивились девушки.
– Вовсе нет, и в мыслях такого не было. Но не в силах я больше терпеть рядом с собой этого черного егеря. Вы и представить не можете, как этот надоеда мучит и терзает меня. Мне повсюду его глаза мерещатся, так что и не до сна мне, и не до молитв! – со слезами жаловалась подругам Викторка.
– Ах господи, так почему же ты его не отвадишь? Не скажешь, чтобы не ходил за тобой и не досаждал? – всполошились подружки.
– Да разве я не говорила? Нет, не прямо ему… Со своей тенью не поговоришь… Но я передала просьбу через его товарища.
– И что? Не послушался? – спросили девушки.
– Мало того что не послушался, так еще и сказал, что я не смею ему указывать, куда ходить, что он вправе сам выбирать дорогу. И по правде говоря, он же не говорил, что я ему нравлюсь, так разве могу я запретить ему идти за мной?
– Экий невежа! – возмутились подружки. – Много он о себе возомнил! Надо ему как-нибудь отомстить!
– Не надо даже пытаться, он нам не по зубам! – ответили наиболее осторожные из девушек.
– Вот еще! Да что он может нам сделать? Для этого у него должен быть предмет, который мы на теле носили, а никто из нас ему такую вещь не даст; и от него мы ничего не возьмем, – значит, и бояться нечего. И ты, Викторка, не бойся, мы всегда будем рядом и однажды отплатим этому нахалу! – кричали самые смелые подружки.
Но Викторка пугливо оглянулась и вздохнула:
– Помоги мне, Господи, избавиться от такой тяжкой ноши!
Рассказ Викторки не остался в тайне, так что о черном егере скоро проведали во всей округе.
И вот через несколько дней во дворе Викторкиного отца появился некий услужливый человек из соседней деревни. Мужчины беседовали о том о сем, о всяком о разном, пока наконец посетитель не признался, что явился сюда по просьбе своего соседа: тот намерен женить сына, а парню приглянулась Викторка, вот ему и поручили выведать, можно ли засылать к девушке сватов.
– Погодите минутку, пойду спрошу Викторку; она сама решит. Я-то Шиму и его сына Тонду[28] хорошо знаю, хозяйство у них справное, так что я не против, – сказал отец и пошел к Викторке, чтобы с ней посоветоваться.
И Викторка без малейших колебаний ответила:
– Пускай засылают.
Отец удивился такому скорому согласию и спросил, знает ли она Тонду, – а то, мол, обнадежит достойных людей понапрасну, но она подтвердила, что согласна, прибавив, что семейство Шимов ей хорошо знакомо, а Тонда – славный парень.
– Очень ты меня своим решением порадовала, – сказал отец. – Что ж, с Богом! Будем ожидать сватов.
Когда отец отправился сообщать приятное известие гостю, в горницу к Викторке зашла мать, чтобы благословить и пожелать счастья.
– А больше всего мне нравится, что жить вы станете своим домом, так что не придется тебе под свекровью или золовками ходить, – прибавила мать.
– Ах, матушка, да я бы за него вышла, будь там хоть две свекрови! – ответила ей Викторка.
– Что ж, значит, очень вы друг дружку любите, раз ты на такое была согласна.
– Нет, матушка, я бы и другому хорошему парню слово дала, – прошептала Викторка.
– Да что ж ты такое говоришь? Ведь сколько их за тебя сваталось, а ты всем отказывала!
– Тогда еще не бродил следом за мной тот черный егерь со злыми глазами!
– Да что ты все в одну кучу валишь? Егерь какой-то! Пускай себе ходит где хочет, тебе-то что за дело? Не гонит же он тебя из дому!
– Гонит, матушка, еще как гонит, – расплакалась Викторка. – Нет мне из-за него нигде покоя, извелась я, измучилась!
– Так что ж ты мне сразу не сказала? Я пошла бы с тобой к кузнечихе, она в таких делах разбирается. Ладно, что уж теперь; значит, завтра к ней зайдем, – утешила девушку мать.
Назавтра мать с дочерью отправились к старой кузнечихе, которая, по слухам, знала много такого, что другим было неведомо. Если у кого что пропадало, или корова доиться переставала, или сглазил кто, она всегда помогала, всегда подсказывала, как быть. И Викторка кузнечихе сразу все как на духу выложила, ничего не утаила.
– И ты с ним ни разу ни словечком не перемолвилась? – спросила старуха.
– Ни разу.
– И он тебе ни с кем из солдат ничего не передавал? Может, яблоко там или пряник?
– Нет, тетушка, ничего; да и прочие егеря от него подальше держатся, уж больно он спесивый и людей не жалует. О нем все так говорят.
– Упырь, как есть упырь, – уверенно заявила кузнечиха. – Но ты, Викторка, не бойся, я тебе помогу, ничего плохого пока не случилось. Завтра я принесу тебе кое-что, и ты будешь всегда иметь это при себе. А по утрам, как из горницы своей выходить станешь, не забудь прыснуть на себя святой водой и сказать: «Бог со мною, изыди, нечистая сила!» Когда идешь по полю, не оглядывайся, а если солдат этот с тобой заговорит, не отвечай, пускай даже его голос тебе ангельским покажется. Ведь он и голосом околдовать может; а еще можно сразу уши заткнуть. Помни это! Через несколько дней тебе лучше станет, а если нет, ты опять ко мне придешь и мы другое средство попробуем.
Викторка ушла от нее радостная; на сердце у нее сразу полегчало; она надеялась, что сможет жить так же беззаботно, как прежде. На другой день кузнечиха принесла маленький узелок в красной тряпице и сама повесила его девушке на шею, наказав, чтобы та никогда с ним не расставалась и никому его не показывала. Вечером, когда Викторка возвращалась с покоса, она заметила кого-то неподалеку под деревом и сразу почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо; но она собралась с силами и, ни разу не оглянувшись в ту сторону, стремглав помчалась домой. На третий день было воскресенье. Мать пекла пироги; отец пошел пригласить пана учителя и нескольких соседей. По всей деревне шептались: «У Микшей нынче сватание».
Днем пришли во двор трое празднично одетых мужчин; у двоих были приколоты к рукавам веточки розмарина. Хозяин встретил их на пороге, а стоявшие на крыльце слуги сказали хором:
– Дай вам Бог много счастья!
– Спасибо на добром слове! – ответил за всех троих сват.
Жених переступил порог последним; за его спиной слышались женские голоса:
– До чего ж хорош этот Тоник, голову держит гордо, что твой олень, и какой красивый розмарин у него на рукаве, где только он такой нашел?
На что мужские голоса ответили:
– Еще бы ему не гордиться да не держать высоко голову, ведь он уводит из деревни первую красавицу, лучшую плясунью, хорошую хозяйку и вдобавок получает за нее хорошее приданое! Вот он и рад!
Так думали в деревне многие – почему, мол, Викторка чужака выбрала, почему не того или этого местного пригожего парня, почему все было в такой спешке и что это вообще за капризы… Короче, велись всякие разговоры, без которых в подобных случаях не обходится.
К вечеру все было улажено. Пан учитель составил свадебный договор, свидетели и родители поставили на нем три крестика вместо своих имен, которые написал потом за них пан учитель, и Викторка обещала Тонде стать через три недели его женой. Назавтра пришли подружки с пожеланиями счастья, а когда Викторка появилась на площади, то все принялись ее поздравлять:
– Всяческого благополучия тебе, невеста!
Но потом молодежь заголосила:
– На кого же ты нас покидаешь, почему уходишь, Викторка? – И девушка прослезилась.
День ото дня Викторка делалась все веселее и за околицу выходила без того страха, что преследовал ее, когда она еще не была невестой и не носила на груди узелок, полученный от кузнечихи. Ей казалось, будто бояться больше нечего, и она благодарила за это Бога и кузнечиху, которая так ей помогла. Но радость ее оказалась недолгой.
Однажды под вечер сидела Викторка со своим женихом в саду. Они говорили о том, как будут вести свое хозяйство, и о свадьбе. И вдруг Викторка умолкла, устремив взгляд на кусты перед собой; руки у нее задрожали.
– Что с тобой? – спросил удивленный жених.
– Посмотри на кусты напротив, ты ничего там не видишь? – прошептала Викторка.
Жених глянул туда и ответил:
– Нет, я ничего не вижу. А ты что там заметила?
– Мне почудилось, будто оттуда смотрит на нас черный егерь! – еще тише прошептала невеста.
– Ладно, хватит, пора положить этому конец! – крикнул Тоник, вскочил и обшарил кусты… но никого там не нашел. – Ну я ему покажу, если он опять на тебя взглянуть посмеет! Надолго меня запомнит! – ярился Тонда.
– Не вздумай затевать с ним ссору, Антонин, очень тебя прошу, знаешь же – солдат есть солдат. Мой отец даже ездил в Красную Гору и говорил там с офицером, думал, может, заберут его от нас. Так офицер ответил, что не смог бы этого сделать, даже если б и захотел, но он вдобавок и не хочет, потому как не видит ничего дурного в том, что парень засматривается на девушку. А еще отец слышал от других солдат, что этот егерь из какого-то знатного семейства, что в армию он подался по собственной воле и что может уйти из нее когда захочет. Так что лучше тебе с ним не связываться, а то как бы хуже не было.
Так сказала жениху Викторка, и тот обещал черного егеря не трогать.
Но с того вечера девушкой опять овладело беспокойство, опять видела она рядом с собой эти страшные глаза, и опять бешено колотилось у нее сердце, хотя и сжимала она доверчиво заветный узелок. И Викторка вновь пошла к кузнечихе.
– Не знаю, может, это Бог меня за что-то наказывает, но не помогает мне оберег, что вы дали. А я ведь вас во всем слушалась! – жаловалась несчастная девушка.
– Ничего, девонька, ничего, я с ним справлюсь, хоть бы он даже сам Антихрист был. Но для этого мне от него две вещицы понадобятся. Пока я их не раздобуду, обходи его стороной и молись своему ангелу-хранителю. Поминай те души, что застряли в чистилище, о них-то никто не молится. Если какую из этих душ выкупишь, она станет просить за тебя Господа!
– То-то и оно, тетушка, что я даже мысли успокоить для молитвы не могу! – рыдала Викторка.
– Вишь ты, как дело-то запущено, почти превозмогла тебя злая сила. Ну ничего, даст Бог, победим мы этого беса!
Викторка, набравшись мужества, горячо и подолгу молилась, а как только отвлекалась мысленно от молитвы, сразу принималась думать о Деве Марии и Христовых муках, чтобы отогнать недобрые силы. Она остерегалась день, два… но на третий пошла все-таки в самую дальнюю часть отцова поля, чтобы набрать там клевера. Работнику она велела забрать ее с покоса совсем скоро, потому что косить клевер – дело легкое. Туда она бежала вприпрыжку, как козочка, так что люди радовались, видя ее, и любовались ею. А обратно ее привез работник – на груде клевера, бледную, с пораненной ногой, перевязанной белым батистовым платком. В дом девушку внесли на руках.
– Матерь Божья Святогорская! – переполошилась мать. – Да что же, доченька, с тобой приключилось?
– Я наступила на шип, он глубоко вонзился мне в ногу, и мне стало дурно. Отнесите меня в светлицу, я лечь хочу! – попросила Викторка.
Ее положили на кровать, и отец сразу отправился к кузнечихе. Та примчалась, да не одна, а, как это водится, с целой толпой разных кумушек. Одна советует мать-и-мачеху прикладывать, другая – марь многолистную, третья – заговор какой-то, четвертая – обкуривать рану, но кузнечиха никого не послушала и обложила ногу картофельным крахмалом. Потом она велела всем выйти – мол, хочет остаться с Викторкой наедине, чтобы помочь ей побыстрее оправиться.
– Ну, девонька, расскажи-ка теперь, что случилось? Очень уж ты перепугалась. И нога у тебя перевязана чьим-то платочком… Я уже его спрятала, а то, пожалуй, сплетни пойдут, – сказала кузнечиха, поудобнее устраивая раненую ногу.
– Куда вы его дели, тетушка? – спросила слабым голосом Викторка.
– Он у тебя под подушкой.
Девушка достала платочек, взглянула на кровавые пятна, на незнакомое имя, на нем вышитое, и из бледной сделалась пунцовой.
– Ох, девонька, не нравишься ты мне, что я о тебе думать должна?
– Думайте, что Господь меня оставил, что проклята я на веки вечные, что нельзя мне уже помочь.
«Неужто жар у нее? Бредит, что ли?» – подумала кузнечиха, пощупав лоб больной и взяв ее за руку. Но рука была ледяная, как и лоб; вот только глаза девушки горели лихорадочным огнем, когда смотрела она на платочек, что крепко сжимала в пальцах.
– Слушайте же, тетушка, – тихо заговорила Викторка, – но никому не передавайте мои слова. Целых два дня я его не видела, ну, вы знаете, о ком я… а сегодня, сегодня с самого утра в ушах у меня звенело: «Иди за клевером, иди за клевером!» Будто кто-то манил меня. Я знала, что это искушение, потому как он часто там бывает, сидит у края поля под деревом, но справиться с этим не смогла и взяла наконец косу, корзину и фартук для травы. По дороге я все думала, что я сама себе враг, однако шепот в ушах все подгонял меня: «Ступай на поле, чего тебе бояться, может, его там и не будет, да и Томеш тебя вот-вот заберет». И так я и дошла до поля. Посмотрела в сторону дерева – и никого не увидела. «Значит, я победила, раз его там нет», – подумалось мне. И я взялась за косу, чтобы приняться за работу. Но тут мне захотелось попытать счастья и найти четырехлистный клевер, потому что я решила: «Если отыщу его, то буду с Антонином счастлива». Ищу, ищу, все глаза проглядела, а четырехлистника нет как нет. Вздумалось мне вдруг взглянуть на пригорок под деревом – и кого же я там увидела? Солдата! Я быстро отвернулась и наступила на терновую ветку, что лежала на дороге. Я не вскрикнула, но от боли все у меня перед глазами поплыло, и я упала на землю. Я как в тумане видела, что кто-то подхватил меня и понес куда-то; потом я очнулась от сильной боли. У ручья стоял на коленях тот егерь, окунал в воду свой белый платок и смачивал мне пораненную ногу. А потом он мне ее перевязал. «Господи, – подумала я, – что же с тобой теперь станется? Как теперь скрыться от этих страшных глаз? Лучше всего будет вовсе не смотреть в них». Мне было ужасно больно, голова у меня кружилась, но я крепко зажмурилась и глаз не открывала. Он положил свою руку мне на лоб, взял мою руку; у меня мороз пробегал по коже, но я молчала. Затем он принялся брызгать мне в лицо холодной водой, приподнял мне голову; что мне оставалось? Пришлось открыть глаза. Ах, тетушка, он взглянул на меня – и глаза его сверкнули, как два солнышка, так что я опять поскорее зажмурилась. Но как это могло мне помочь, если он со мной заговорил?.. Ох, дорогая тетушка, вы были правы, он и голосом способен околдовать! Я, кажется, до сих пор слышу, как он называет меня своим счастьем, своим небесным блаженством. Он сказал, что любит меня!
– Грешные речи, речи искусителя, только бесу, а не человеку такое могло в голову прийти! Бедняжка, зачем же ты ему поверила? – причитала кузнечиха.
– Да как же не поверить, когда он говорил, что любит меня!
– Мало ли что он говорил, болтал, да и все! Заморочить тебя хочет.
– Я ему так и сказала, но он начал Богом и своей бессмертной душой клясться, что полюбил меня с первого взгляда и что не говорил со мной и не признавался в любви только потому, что не хотел связывать мою судьбу со своей. Его, мол, преследует злой рок, и потому он не может быть счастлив. Ох, он еще столько всякого говорил, всего и не упомнишь, и все такое жалостное. Но я ему поверила и сказала, что очень боялась его и что только из страха перед ним стала невестой; а еще сказала, что ношу на груди оберег, и он просил его показать, и я его ему отдала, – закончила Викторка.
– Великий Боже! – воскликнула кузнечиха. – Она отдала ему освященную ладанку, отдала вещь, которая согрета теплом ее тела! Теперь ты в его власти, теперь даже Господь не спасет тебя из его когтей, теперь ты околдована!
– А он сказал, что единственное чудо – это любовь и что верить можно только в нее!
– Да-да, конечно, – любовь! Сказала бы я ему, что такое любовь! Ну да теперь ничего не исправишь; что бы ты ни делала, этот упырь станет сосать твою кровь, пока не высосет всю; он погубит тебя, и твоя душа не обретет после смерти покоя. А ведь ты могла быть так счастлива!
Викторку эти слова очень испугали, но, помолчав, она сказала:
– Что ж, значит, суждено мне идти за ним даже в ад. Мне все равно. А сейчас укройте меня, я замерзла!
Кузнечиха набросила на нее все одеяла, какие нашла, но Викторка продолжала дрожать. И не промолвила больше ни словечка.
Кузнечиха очень любила девушку и, хотя и рассердилась на нее за то, что она выпустила из рук ладанку, все-таки переживала за ее судьбу, полагая теперь, впрочем, свою подопечную совсем пропащей. О том, что поведала ей Викторка, кузнечиха никому не проговорилась.
С того дня Викторка с кровати не поднималась. Молчала, разве что бормотала порой во сне что-то невразумительное, ничего не хотела, внимания ни на кого не обращала… Кузнечиха от нее не отходила и использовала все свое целебное искусство, чтобы помочь несчастной. Но все было напрасно, и родители становились день от дня печальнее, а жених так и совсем затосковал. Кузнечиха покачивала головой, думая про себя: «Нет, это все не само собой творится; как же такое возможно, чтобы ни один из оберегов, которые всем помогали, тут не помог? Это дело рук того егеря, уж я-то знаю!» Подобные мысли обуревали тетушку круглые сутки, а когда однажды ночью она выглянула из окна и заметила в саду под деревом неподвижного, закутанного с ног до головы мужчину, чьи глаза горели в темноте, как угли (так ей, во всяком случае, помстилось), то полностью уверилась в своей догадке.
Так что можете представить ее радость, когда в один прекрасный день Микеш сообщил домашним, что егерский полк получил приказ оставить деревню.