За несколько месяцев до описываемых событий в цирюльне брадобрея Евтрапела случился инцидент, о котором нельзя не упомянуть. Евтрапел не любил торопиться, а брил щеки и подбородки своих клиентов «с чувством, с толком, с расстановкой». Поэт Марк Валерий Марциал сочинил по этому поводу не лишенное остроумия четверостишие:
Он больше говорит, чем бреет,
Но так ведь много в том вреда!
Одну щеку обрить успеет,
А на другой – уж борода.
Цирюльня Евтрапела была одной из образцовых и наиболее посещаемых в Риме заведений подобного рода. Цирюлен в Риме было много, так как заботливость римлян о своей внешности возводилась в культ.
Для привлечения посетителей Евтрапел держал в цирюльне «говорящую» сороку, которая умела подражать человеческой речи, реву животных и звукам музыкальных инструментов. По особому знаку хозяина она произносила похвальную речь императору Домициану. Евтрапел никогда не упускал случая подать ей эту команду, если его клиентом был сенатор, верховный жрец или всадник. Толпа щеголей всех званий и сословий заполняла цирюльню удачливого брадобрея, и, надо отметить, умная птица немало способствовала его успеху, между прочим, вполне заслуженному.
Матроны, законодательницы мод, не проходили мимо этого заведения без того, чтобы не остановить перед ним свои носилки, возок или те изящные, разукрашенные и запряженные породистыми лошадьми колесницы, в которых аристократки разъезжали по городу.
Щеголи были довольны услугами брадобрея. Никто лучше Евтрапела не мог завить их волосы, побрить лицо и выжечь пушок на руках и ногах. Его пемза была такой мягкой, что придавала коже лоск слоновой кости. Сестерции так и падали в его коробку, приумножая состояние талантливого парикмахера.
Выйдя из цирюльни Евтрапела гладко выбритым, искусно завитым и надушенным, всякий щеголь мог с достоинством показаться на публике: на Форуме, в амфитеатре, цирке, – словом, везде, где проводила время римская знать. Разумеется, ему завидовали, выспрашивали, кто его цирюльник, и он небрежно ссылался на Евтрапела, обеспечивая ловкому дельцу новую клиентуру.
Для женщин Евтрапел изобрел целый арсенал способов и средств, делавших даже из дурнушки отменную красавицу, и дамы отдавали приоритет его услугам, оставляя других парикмахеров практически без работы.
Только Евтрапел предлагал парики всех оттенков: от пепельно-белокурого до жгуче-черного. Самый красивый ремешок для сандалий, обтягивавший изящную ножку дамы, можно было приобрести только у Евтрапела. О духах, предлагаемых им своим клиенткам: с ароматом роз, лаванды, цитруса, – которые делали дыхание приятным, а тело – благоухающим, – можно рассказывать бесконечно.
Кокетки не первой молодости – неуемные дочери Венеры – были постоянными посетительницами заведения Евтрапела. Они умоляли его мазями и красками привести в порядок их поблекшие ресницы и поредевшие брови, улучшить овал лица и придать ему свежесть, прочертить и сделать рельефной линию губ, которые давно потеряли привлекательность, но все еще жаждали страстных поцелуев любовников.
Евтрапел никому не отказывал: все волшебные «лекарства» для восстановления красоты представительниц прекрасного пола имелись у него в изобилии и хранились в алебастровых и оловянных сосудах на полках шкафов, запертых на ключ. Средства для возвращения молодости он продавал матронам по таким баснословным ценам, что конкурентам оставалось только скрипеть зубами от зависти.
Одним словом, храм Венеры римлянки посещали гораздо реже, чем цирюльню Евтрапела: мертвая статуя богини не сулила никаких надежд на любовные утехи, искусные же руки парикмахера раскрывали матронам объятия богатых поклонников и дарили вполне живые (из плоти и крови), а не «мраморные» страсти.
У Евтрапела, как у каждого смертного, имелись недостатки; не профессиональные – тут он был безупречен, – а чисто человеческие: такого тщеславного, наглого и болтливого типа Рим еще не видывал. Если новый клиент его чем-то не устраивал, он не тратил на него ни минуты, а отправлял к Пантагату, Корацину, Харидему или Калпетину – весьма достойным мастерам парикмахерского дела, но на фоне такого виртуоза, как Евтрапел, воспринимаемым в качестве ремесленников.
Если, напротив, клиент Евтрапелу очень нравился, бедняге можно было только посочувствовать. Городские слухи, новости о политике, свадьбах, изменах, разводах, рождениях и похоронах, об играх и скачках, о мошенничествах рабов и подлогах барышников – все эти сплетни он обрушивал на голову несчастного клиента в таком изобилии и с такой горячностью, что сдержать цирюльника, болтавшего с невероятной скоростью, было невозможно.
Евтрапел излагал эту чепуху с такими скрупулезными подробностями, как ни одна газета, и всегда с особенным удовольствием демонстрировал свои познания, чем и заслужил внимание поэта Марка Валерия Марциала, посвятившего знаменитому брадобрею несколько едких эпиграмм, высмеивающих его неистощимое словоблудие.
У веселого, открытого и общительного Евтрапела была тайна, которая, пожалуй, иногда беспокоила цирюльника. В такие вечера, особенно когда в его заведении иссякал поток посетителей, хозяин приказывал своим подручным брадобреям, торговцам духами, мазями и притираниями, а также рабыне-сирийке, убиравшей помещения, отправляться к себе и оставить его одного. Затем по условному знаку в цирюльне появлялся гость, который лишь далеко за полночь покидал заведение Евтрапела. Кто же это такой и о чем шла беседа во время поздних свиданий? Любопытные соседи, несмотря на все свои ухищрения, ничего не сумели разузнать.
Итак, брадобрей и незнакомец встретились в очередной раз и говорили вполголоса, как вдруг снаружи под окном кто-то кашлянул. На лицах Евтрапела и его визитера выразилась тревога, которая, однако, вскоре исчезла, – Евтрапел прислушался и заверил, что все в порядке. В дверь настойчиво постучали, и чей-то голос довольно громко произнес:
– Евтрапел! Евтрапел!
– Это Гургес, могильщик, – объяснил брадобрей. – Он принес мне кое-какие вещички. Пройди-ка, Регул, в кладовую. Я с ним быстро решу все дела и вернусь.
Регул юркнул в подсобное помещение, а Евтрапел поспешил открыть дверь тому, кого он называл Гургесом. Взглянув на него, он понял: тот расстроен, а значит, случилось что-то неприятное.
– Ты принес волосы и зубы, которые я тебе заказал? – требовательно воскликнул брадобрей, ибо его, профессионального торговца, волновали в первую очередь последствия неисполнительности своего поставщика.
Гургес ничего не ответил, а подал Евтрапелу мешок с длинными женскими волосами разных оттенков и завернутую в холщовую тряпку горсть зубов. Весь товар был «новый» – недавно извлеченный из свежих могил. От неосторожного движения поставщика сверток упал на пол, и зубы рассыпались.
– Ладно, я подберу, – махнул рукой удовлетворенный брадобрей. – Клянусь Венерой, ты, Гургес, – гордость могильщиков. Геллия, Лесбия, Марцелла, Филлис и другие именитые матроны придут в восторг от тех кос, которые я для них изготовлю из этих волос. А Лидии, у которой выпали почти все передние зубы, я поставлю вот эти – да, они в отличном состоянии, пожилая дама будет довольна. Ты почему такой хмурый, Гургес? Я тебе хорошо заплачу за труды…
– Евтрапел, мне надо тебе сказать… – мрачно начал Гургес. – В общем…
– Э, не сейчас, дорогой Гургес, я занят, – запротестовал Евтрапел, вспомнив о присутствии Регула.
– Мне нужно поговорить с тобой, и я не уйду отсюда, – почти с гневом произнес могильщик. – Сейчас вполне удобно.
– Ладно уж, давай, если тебе так приспичило, только поскорее, потому что поздно, а у меня еще куча дел, – ответил брадобрей, который понял, что нет иного средства избавиться от могильщика, кроме как выслушать его, и надеялся, что разговор будет непродолжительным.
Отношения Гургеса с Евтрапелом трудно определить – во всяком случае, оба были нужны друг другу. Евтрапелу требовались волосы для устройства сложных, замысловатых причесок, которыми римские матроны прельщали своих любовников, и зубы для исправления дефектов челюстей, поскольку в последнее время он начал практиковаться и по этой части. Короче говоря, Евтрапел заказывал «сырье», без которого не мог обходиться, а могильщик по его указанию сдирал с мертвецов скальпы, вырывал у молодых покойников зубы и срезал с трупов женщин волосы, причем так искусно, что позавидовали бы индейцы-дикари. Это, впрочем, был опасный промысел, который явно не одобрили бы городские власти, поэтому приходилось проявлять величайшую осторожность, дабы не вызвать подозрений у стражников, приставленных для охраны склепов и гробниц.
Знали ли римские матроны о происхождении густых кудрявых волос, которые их рабыни ежедневно прикалывали к затылкам своих повелительниц в виде шиньонов вперемежку с жемчугом и лентами? Разумеется, нет: Евтрапел обращался со знатными клиентками исключительно тонко и вежливо и никогда не осмелился бы даже намеком огорчить своих высокородных посетительниц.
В общем, Гургесу было наплевать на то, что Евтрапел отказывается его выслушать, ссылаясь на свои дела, и, удобно расположившись на скамейке, могильщик дал понять, что беседа займет длительное время.
– Послушай-ка, Евтрапел, – грустно начал он, – ты ведь знал, что я хочу жениться на Цецилии?
– Какой Цецилии?
– Молодой девушке, которая живет вместе со своим отцом недалеко от Большого цирка между Авентином и Палатином. И вот все расстроилось…
– Неужели? – разыграл удивление брадобрей. – Как такое возможно? Неужели добряк Цецилий тебе отказал?
– Добряк Цецилий не мог так поступить: он задолжал мне десять тысяч сестерциев. Его дочь сама не пожелала.
– Разве она нашла себе другого жениха?
Гургес поморщился: вопрос ему явно не понравился.
– Не о том речь, – возразил он, – нашла или не нашла. Проблема в другом…
– Так в чем? – нетерпеливо спросил Евтрапел, который спешил поскорее закончить разговор и выпроводить могильщика за дверь.
– Разве ты сам не догадываешься, Евтрапел? Впрочем, сочувствия от тебя не дождешься. Твои-то дела идут в гору, у тебя куча денег, а мои кровные десять тысяч безвозвратно потеряны, ибо у Цецилия нет ни сестерция. А главное, его дочка меня не любит! – воскликнул он, ударяя кулаком по столу. – Вот посмотришь, это кончится плохо!
Гургес вскочил и, размахивая руками, нервно забегал по комнате. Брадобрей заерзал на стуле, тяготясь присутствием назойливого гостя. Заметив это, Гургес процедил сквозь зубы:
– Что ты дергаешься? Я тебе мешаю? Ты не желаешь меня видеть? Брезгуешь, что ли? Ты ведь еврей, христианин, а значит…
Он осекся на полуслове, потому что из кладовой послышался шум, будто кто-то отскочил от двери, задев ногой пустое ведро, после чего все стихло.
– Евтрапел, ты кого-то прячешь? – насторожился могильщик.
– Прекрати, Гургес, – нахмурился тот. – Служанка возится с ведрами, чтобы идти за водой и мыть полы. Она делает это каждый вечер. Так на чем ты остановился? Начни с начала, если нетрудно.
– Ну ладно, если ты торопишься и вам надо делать уборку… Я постараюсь покороче.
– Я не настолько черствый, чтобы не уделить часок-другой своему другу, – натянуто улыбнулся Евтрапел. – Слушаю тебя внимательно, дорогой Гургес.
– Чуть меньше года назад Цецилий, служивший тогда писцом в Эрарии Сатурна, получил должность мытника. Ему поручили взимать подати с евреев, которые собирались у Капенских ворот. Молю богов, чтобы рано или поздно их поглотил ад! Цецилий захотел поселиться в том же квартале, и мой отец отдал ему внаем наш домик у Большого цирка. Так вот Цецилий, наглый, дерзкий и неуживчивый, как Терсит, не заплатил нам ни одного сестерция, а вдобавок занял деньги и растратил их. Но не будем забегать вперед. Несколько лет тому назад он похоронил жену, и у него осталась единственная дочь Цецилия – такая же строптивая и неблагодарная, как ее родитель. – Могильщик несколько раз вздохнул и добавил: – Каждый день я видел ее по пути в храм Венеры или у окна ее кубикулы. Я кланялся ей и выказывал знаки сердечной привязанности, на которые она отвечала вежливой улыбкой.
– Сколько ей лет? Она хорошенькая?
– О! – оживился Гургес. – Цецилии всего семнадцать, и она прекрасна, как нежный весенний цветок; твои матроны в париках и с приклеенными зубами по сравнению с ней – омерзительные фурии. Фу, подумать противно! Но ты ведь, кажется, видел ее и знаешь, что я нисколько не преувеличиваю.
– Да-да, что-то такое припоминаю, – счел за лучшее кивнуть брадобрей.
Гургес воодушевленно продолжал:
– Так вот, я решил жениться на Цецилии. Мой отец всячески меня отговаривал: дескать, зачем мне бесприданница, почти нищенка? Но я ему растолковал, что все бедствия в семейной жизни происходят по большей части из-за приданого, и он уступил. Притом он понимал, что могильщики с трудом находят себе невест, – такая уж у нас неуважаемая профессия, – снова вздохнул Гургес. – Заручившись согласием своего отца, я пошел к отцу Цецилии. Как видишь, Евтрапел, я вел себя достойно и по всем правилам. Я и в уме не держал никакую интрижку, а вел речь о законном браке, который даст моей супруге подобающее место в обществе. Она бы ни в чем не знала нужды. Да, титулов у меня нет, но живем мы с отцом крепко, не ленимся и честным трудом скопили себе неплохое состояньице. Хватит и нам, и нашим детям.
– Что же тебе ответил Цецилий?
– Принял мое предложение с восторгом.
– А твоя возлюбленная? – оживился Евтрапел.
– Она не сказала ни «да», ни «нет», – признался могильщик.
– Ну, стало быть, надежда невелика.
– Откуда ты знаешь? Женщины часто поступают подобным образом. Что ж ей, тотчас бросаться мне в объятия? – возразил Гургес. – Я никогда в жизни не женился бы на такой вульгарной и легкомысленной особе.
– Положим, ты прав. Что дальше?
– Я подумал, что время – лучший наставник и возложил на него задачу смягчить ее непокорный нрав. Цецилий при этом, казалось, позабыл, что живет в доме моего отца квартирантом. В надежде, что его дочка ответит мне согласием и скоро я стану его зятем, я ссудил ему довольно крупную сумму. Какой я дурак, Евтрапел! Это мерзкое, гнусное воровство! – завопил Гургес, не в силах сдержать ярость при воспоминании о потерянных десяти тысячах сестерциев.
– Дорогой друг, – мягко произнес брадобрей, – Ювенал одному из своих друзей, оказавшемуся в таком же положении, как и ты, посвятил для его утешения мудрое послание. Советую тебе читать поэтов, Гургес: они лучше других людей умеют лить бальзам на наши раны.
– В общем, – перебил его могильщик, – я пребывал в упоении. Хотя дело не сдвигалось с мертвой точки, это не мешало мне повсюду болтать о своей предстоящей свадьбе. Я и в мыслях не допускал, что Цецилия воспротивится обещанию, которое мне дал ее отец. Я доверял ему не меньше, чем, например, тебе.
– Я тебя понимаю и сочувствую, Гургес. Но, по-моему, ты в житейской суете упустил из виду одну весьма существенную вещь.
– Какую?
– Ты не спросил мнение Цецилии.
– У девиц не спрашивают согласия – ты это знаешь лучше меня. Все решает отец, брат или другой старший мужчина в семье. Видимо, Цецилий водил меня за нос, потому что я не аристократ, да к тому же могильщик.
– Значит, все потеряно. Забудь об этом.
– Молоденькие девушки часто капризничают. Они просто-напросто кокетничают: сначала противятся жениху, а на другой день сожалеют о своем отказе.
– Пожалуй, ты прав, но деньги незачем ссужать нищему, да еще такую крупную сумму.
– Я совершил глупость, Евтрапел. Их уже не вернешь.
– Цецилия знает об этом долге?
– Нет, клянусь Юпитером! Занимая деньги, Цецилий попросил меня: «Только ничего не говори дочери!» Когда я послал ей в подарок несколько недорогих безделушек, она отправила их обратно, заявив, что не может принять.
– Скажи-ка мне, – поспешил Евтрапел направить разговор в нужное русло, – ты упомянул о евреях-христианах. Не играют ли они пагубную роль в твоей неудаче?
– Без сомнения, – кивнул Гургес, – это и есть начало конца. Мерзкие твари! Вот слушай, как было дело. Цецилий обрадовался, что я хочу жениться на его дочери. Он видел в нашем браке свою спокойную старость и благополучие единственного чада. Он давно мечтал пристроить, а проще говоря, сбыть с рук Цецилию, часто ругал ее, называл испорченной и нечестивой. По его словам, девчонка впала в ересь, и Цецилий боялся, что из-за нее, если дело получит огласку, он лишится места на службе. Ты понимаешь, Евтрапел?
– Я уже давно все понял, Гургес. Переходи скорее к главному событию, что ты тянешь?
– Мне нужно объяснить тебе ситуацию во всех подробностях. Потерпи, это недолго. Вчера я беседовал с Цецилием.
– С какой целью?
– Я измучился от неопределенности и пошел в дом к отцу своей несостоявшейся невесты. «Твоя дочь здесь?» – спросил я его. «Нет, Гургес, она ушла на рынок за хлебом». – «Цецилий, а почему твоей дочери никогда нет дома, пока ты отсутствуешь? Куда она уходит?» – «Она почти каждый день бывает на Палатине у одной высокородной матроны, которая ей покровительствует. Зовут эту женщину Флавия Домицилла». Евтрапел, мы точно тут одни? – прервал свой рассказ Гургес, потому что в соседнем помещении опять послышался шум. – Дай-ка я проверю…
Могильщик поднялся и хотел заглянуть в кладовую, но Евтрапел убедил его вернуться на место и успокоиться.
– Я уже сказал тебе, что в доме только служанка. Она стирает полотенца и простыни и сливает в ведра грязную воду. Продолжай, пожалуйста, тебе некого бояться.
– Ну ладно, слушай. «Ты уверен в этом?» – спросил я Цецилия. «Совершенно уверен. Мою дочь сопровождает к той матроне старая женщина по имени Петронилла, которая обитает у Капенских ворот». – «И тебе все равно, где проводит время твоя дочь? Почему ты не следишь за ней?» – «Не имею возможности. Мои обязанности заставляют меня отлучаться на целый день, а Цецилия нуждается хоть в каком-то развлечении. Кто будет с ней заниматься? Ее мать умерла».
– Ты спросил его насчет свадьбы? – вмешался брадобрей.
– Разумеется. Я сказал ему: «Так как по поводу дочери? Мы ведь заключим с ней брак, ты не обманешь?»
– А он что?
– Он уверял, будто твердит Цецилии о замужестве со мной каждый день, но она его не слушает и не торопится связывать себя узами брака. «Цецилий, – сказал я ему. – Мне пришла в голову удачная мысль. Нужно поставить в кубикулу твоей дочери статуэтку Талассия, покровителя брачной жизни». – «Это чудесная мысль, Гургес! У тебя есть эта статуэтка?» – «Да, я купил ее вчера». И я показал Цецилию статуэтку бога, которую держал под туникой. Она была красивая, позолоченная, увенчанная цветами и украшенная желтыми лентами – символом брачных уз. «Не воплотить ли нам сейчас же наш замысел? – прибавил я. – Цецилия, войдя к себе в спальню, увидит статуэтку, и, может быть, божок подействует на нее, и она поймет, что никто, кроме меня, не окажет ей такого внимания и чести».
– И что, отец согласился? – спросил Евтрапел.
– Ага, он ответил: «Отлично, дорогой Гургес! Только давай поспешим, а то Цецилия может скоро вернуться». Мы вошли в ее кубикулу, – продолжал Гургес, – и сердце у меня запрыгало в груди от волнения, потому что я еще ни разу не проникал в это святилище девственницы – вход туда был мне воспрещен.
Могильщик хотел еще что-то добавить о своих ощущениях, но Евтрапел перебил его:
– Гургес, давай ближе к делу, а то ты никогда не доберешься до конца. Что произошло потом?
– Не успел я достать статуэтку и водрузить ее на ночной столик, как послышался голос Цецилии. Угораздило же ее вернуться именно в эту минуту! Она разулась в прихожей и направилась прямо в кубикулу. Мы с ее отцом едва успели ретироваться, чтобы она нас не увидела. Ну а дальше совсем плохо. Я не знаю, как это рассказать…
– Возьми себя в руки и говори всю правду, – посоветовал брадобрей, – тебе сразу станет легче. Не пасуй перед катастрофой – ты же мужчина.
– В общем, дело было так, – облизнул пересохшие губы могильщик. – Войдя, Цецилия сразу заметила божка – покровителя брачной жизни. Мы услышали, как она пробормотала: «Что это такое? Идол в моей комнате?» В ту же секунду выброшенный ею в окно божок ударился о мощенную камнем дорожку и разбился на мелкие кусочки. «Дочь моя! Что ты творишь? – воскликнул Цецилий, вбегая в кубикулу. – Несчастное дитя! Зачем ты святотатствуешь?!» – «Отец? Ты здесь? – удивилась она. – И Гургес тоже? – опешила она, заметив меня. – Впрочем, я обо всем догадалась. Вынуждена, однако, вас огорчить, да и момент подходящий: мне давно пора открыться. Отец, я – христианка, и мой священный долг – поступить так, как я поступила. А ты, Гургес, – прибавила она, обращаясь ко мне, – отступись от своего намерения жениться на мне, ибо я не могу быть твоей супругой».
– Да, друг мой, тебе не повезло, – покачал головой Евтрапел.
– Я был раздавлен, уничтожен, – продолжал могильщик. – Проживи я еще лет сто – и тогда этот позор не изгладится из моей памяти. Цецилия, наоборот, держалась так спокойно, уверенно и величественно, была настолько непреклонна в своем решении, что я не сумел найти ни единого слова, чтобы убедить ее стать моей женой.
– Цецилий не пришел тебе на помощь?
– Его гнев не поддается описанию. Он обругал свою дочь, и мне пришлось его удерживать, так как он хотел наброситься на нее с кулаками. Но он поклялся, что или Цецилия откажется от мерзкого суеверия, или он обратится к помощи законников, чтобы они приняли по отношению к ней суровые меры. Несчастный предвидел нищету и бесчестье. Как отцу христианки, ему, без сомнения, откажут от места, а служба мытарем – это единственное, на что он сводит концы с концами. «Ах, Цецилия, – воскликнул он, когда прошел первый порыв ярости, – евреи у Капенских ворот похитили тебя у меня! Мне надо было следить за тобой и не давать тебе видеться с Петрониллой».
– Что было потом? – устало спросил Евтрапел.
– Ничего особенного, кроме того, что я наконец-то понял всю правду об участниках этого заговора, которые похитили дочь у отца и невесту – у меня. Я как будто прозрел, Евтрапел. Цецилия стала еврейкой, христианкой. Эта старуха Петронилла затуманила девчонке мозги – она и патрицианка Флавия Домицилла, родственница императора. Все они входят в преступную секту – да падет на них гнев Юпитера и всех богов! Разумеется, я им не нужен. Подумаешь, могильщик – презренное, посрамленное существо, к тому же заплатившее за свой позор десять тысяч сестерциев! Марс-Мститель, молю тебя: покарай моих обидчиков! – воскликнул Гургес, простирая руки к небу. – Что мне делать, Евтрапел? – чуть не плача добавил он, вновь погрузившись в мрачное уныние.
Парикмахер с полминуты молчал, о чем-то раздумывая, после чего спокойно произнес:
– Вот что, Гургес, твое дело весьма важное, и, будь уверен, я тебе помогу. Но с ходу это не уладить – понадобится несколько дней. Я знаю кое-какое средство, однако употребить его нужно благоразумно, ибо, по твоим словам, тут замешана Флавия Домицилла. Давай пока на этом остановимся, уже ночь на дворе. Возвращайся домой и предоставь мне позаботиться о твоем отмщении.
Брадобрей говорил так участливо и вместе с тем убедительно, что Гургес воспрянул духом, надеясь на его покровительство. Когда могильщик ушел, Евтрапел тщательно запер входную дверь и велел Регулу выбираться из кладовой.
– Ты, конечно, все слышал? – спросил он.
– Клянусь Геркулесом, мне давно так не везло! Добыча сама идет к нам в руки. Я напал на след христиан, которые житья не дают божественному императору Домициану. Эта девица – просто клад для нас, путеводная нить, с помощью которой мы выйдем на всех остальных.
– Ты что, уже составил план?
– А ты считаешь, я просто так сидел в чулане, Евтрапел? Пока я вас слушал, в моей голове пронеслись тысячи мыслей. Но прежде всего надо уплатить могильщику десять тысяч сестерциев и получить от него обязательства Цецилия. Так я смогу держать старика в своих руках. Завтра у тебя будет нужная сумма. Незамедлительно устрой передачу денег. Впрочем, я подумаю, не лучше ли для пользы дела привлечь третье лицо. Я дам тебе знать о своем решении. На сегодня всё.
Поспешно попрощавшись с хозяином, Марк Регул вышел за дверь и вскоре растворился в глубоком мраке римских улиц.
Цецилий был престарелым вольноотпущенником, купившим себе свободу за деньги, накопленные благодаря сбережениям порции хлеба, ежедневно выдаваемой рабам их надсмотрщиками. Каким-то чудом ему удалось стать либертом, что уравняло его в правах с бывшими господами. После сорока лет невольничества Цецилий жил в Риме как свободный гражданин, мог поселиться, где хочет, и поступить на службу. Однако долгое время он страдал от нищеты и подвергался грубому обращению – таков удел слабых людей в языческом обществе, не знавшем, что такое сострадание к ближнему, составлявшее главную добродетель христиан.
Правда, богатые иногда предлагали бедным помощь в виде одноразовой подачки – хлеба, круп или других несвежих продуктов, – но это была не христианская милостыня, поскольку она давалась не из любви к ближнему своему, а с целью унизить нищего и поставить его в зависимость от благодетеля. Такая помощь была тем более унизительна, что выдавал ее просителю не господин, а его номенклаторы. Именно они вызывали из собравшейся перед домом патрона толпы тех бедняков, которых богач желал оделить подачкой, – прочим ничего не полагалось.
В качестве вольноотпущенника Цецилий подвизался при своем прежнем хозяине и пользовался его подачками. Роль льстивого нахлебника доставляла ему кое-какие средства на жизнь, но весьма скудные. При таких условиях душа, в которой рабство затмило образ Божий, удаляется от назначенного ей Богом идеала и утрачивает способность к обретению человеческого достоинства. Цецилий, таким образом, хотя по закону и сделался свободным гражданином, в душе по-прежнему оставался рабом. Чтобы потешить свое самолюбие, он жертвовал всем, чем следовало бы дорожить, и если он желал вкусить радости жизни, о которых страстно мечтал, то не останавливался ни перед чем, даже перед подлостью, а случись чего – и перед преступлением. Стоит ли удивляться, что он водил за нос простака Гургеса, занимая у него деньги под согласие своей дочери на брак с могильщиком, хотя знал, что Цецилия не испытывает к этому человеку никаких чувств и не пойдет за него замуж? В этом поступке отразился весь характер Цецилия, и читатель наверняка уже составил о нем верное представление.
Как бы то ни было, некое необычайное обстоятельство дало Цецилию шанс значительно улучшить свою жизнь. Он спас консула Афрания Декстера, закрыв его собой, когда того пытался ударить ножом один либерт, потерявший рассудок от голода и нищеты. В знак признательности консул женил своего спасителя и дал ему доходную должность писца (скрибы) в Эрарии Сатурна.
Через год после женитьбы у супругов родилась дочь Цецилия, чье детство прошло почти в одиночестве. Ее мать умерла от заражения крови, не дожив до первых шагов своей малютки, а отец по природному нраву не обладал такими качествами, как терпимость и заботливость, которые необходимы для воспитания ребенка, тем более девочки. Однако боги, как наивно считали окружающие, покровительствовали Цецилии: она выросла не только красавицей, что ценилось весьма высоко, но и умницей, способной все схватывать на лету и обо всем составлять собственное мнение. К этим достоинствам прибавлялись нравственная чистота и добросердечие, которыми природа наделяет лишь избранных.
Назначение отца мытарем и переезд в дом, арендованный Цецилием у могильщика, доставили девушке много огорчений. Ежедневно она наблюдала, как ее отец – человек с черствой душой, чуждый всякого сострадания, – безжалостно взыскивал подати с несчастных обитателей квартала, расположенного у Капенских ворот.
«Зачем он согласился на эту должность?» – с горечью сокрушалась Цецилия и неоднократно пыталась убедить отца отказаться от такой неблагодарной работы или, по крайней мере, внушить ему снисходительность к беднякам.
Настойчивые ухаживания Гургеса, сына домовладельца, у которого квартировали отец с дочерью, стали для девушки новым огорчением. Объяснялось это не тем, что Цецилия не хочет замуж. Наоборот, часто в своих девических мечтах она видела рядом с собой красивого и бесконечно любимого юношу, который облегчит и украсит ее безрадостную жизнь. Самым почитаемым ею божествам Цецилия часто молилась, чтобы они приблизили ее встречу с этим неведомым человеком, которого она полюбит всем сердцем, и бедняжка простодушно надеялась, что благодаря своему благочестию она удостоится земного счастья. Увы, герой из ее снов не спешил к ней на свидание, зато появился Гургес в похоронной тоге и с кошельком денег, и розовые мечты Цецилии разбились о суровую действительность. Девушка с первого дня сторонилась Гургеса, стараясь не попадаться ему на глаза, а позднее, когда он пришел к ее отцу договариваться о бракосочетании, ее нежная натура возмутилась от одной мысли об этом союзе, который казался ей ужаснее смерти. В самые горькие минуты одиночества бедняжка была близка к тому, чтобы наложить на себя руки, как вдруг произошло событие, наполнившее ее душу совершенно новыми чувствами.
Однажды вечером она зашла проведать соседку-еврейку, которая жила в доме напротив и страдала неизлечимой болезнью. Цецилия регулярно ухаживала за этой женщиной и приносила ей пищу. Отец ворчал на дочь: дескать, зачем она поддерживает знакомство с иноверкой, но девушку беспокоило не различие вероисповеданий, а состояние больной, которой становилось все хуже. Цецилия сидела возле ее постели, и сердце девушки разрывалось от жалости и сочувствия.
– Будь благословенна за твои заботы о моей матери и облегчение ее страданий, пока я был далеко! – раздался сзади приятный молодой голос.
Цецилия обернулась и увидела юношу в сагуме, латах и шлеме с серебряными пластинами, который стоял так близко к ней, что почти обдавал ее своим дыханием. Она вздрогнула, отшатнулась, покраснела и опустила глаза – настолько неожиданным для нее оказалось присутствие незнакомца.
Старуха кое-как поднялась с ложа и заключила в объятия молодого человека.
– Это мой сын! – воскликнула она. – Олинф, ты вернулся! Благодари эту девушку – без нее ты не застал бы свою мать в живых.
Внезапно до них донеслись таинственные голоса, напевавшие что-то религиозное. Олинф некоторое время помолчал, а потом сказал:
– Начинается литургия. Пойдем со мной – ты достойна войти в общество верующих. Мама, я скоро вернусь.
Изумленная Цецилия робко взяла протянутую к ней руку Олинфа и покорно последовала за своим проводником. Ей казалось, что этого молодого человека нечего бояться и что она может вполне ему довериться. Некоторое время они передвигались в полной темноте и наконец подошли к ступеням подземной лестницы.
– Будь осторожна! – сказал Олинф девушке. – Там мои братья. Через минуту ты окажешься среди них. Ничего не бойся.
Цецилия спустилась. Яркий свет ослепил ее. Она очутилась в гроте древнего храма, где собирались христиане, чтобы прославлять Бога, слушать проповедь священника и совершать торжественные обряды.
При свете люстр, подвешенных на сводах, Цецилия разглядела коленопреклоненную толпу – все люди что-то певуче декламировали. Слева находились женщины. Олинф подвел к ним Цецилию, а сам стал направо, где молились мужчины. Женщины дали Цецилии поцеловать каравай хлеба, после чего расступились, чтобы она могла занять место среди них.
В это время священник обратился к присутствующим с такими словами:
– Братья и сестры мои, мы получили послание от Иоанна – единственного еще живого апостола Иисуса Христа. Он извещает, что будет среди нас совсем скоро.
Это известие вызвало оживление среди верующих.
– Братья и сестры, – продолжал старец, – любимый ученик Христа в своем послании проповедует нам творение милостыни во имя Господа и любовь к справедливости. Любите друг друга, имейте единое сердце и душу – и вы исполните закон. Таковы слова, которыми Господь укрепляет вас в вере в слово жизни. Да, братья и сестры, любите людей в нищете и страданиях, пусть каждый из вас поддерживает того, кто слаб, утешает того, кто огорчен, облегчает муки того, кто беден, – и он будет жить! А теперь, – добавил священник, – пусть приблизятся оглашенные.
Мужчина, женщина и двое юношей появились в собрании и были приведены к пастырю. По всей очевидности, все четверо принадлежали к одному семейству.
– Флавий Клемент, – сказал старец, обращаясь к главе семьи, – одна из наших сестер во Христе, Флавия Домицилла, твоя родственница, известила нас, что ты желаешь получить благословение Божье и принять веру христианскую вместе с женой и обоими сыновьями. Тверд ли ты и тверды ли они в этом решении?
– Да, Анаклет, – ответил Флавий Клемент.
Те, кто был с ним, тоже сказали:
– Мы тверды.
– Флавий, ты занимаешь высокое положение; ты и твоя супруга – ближайшие родственники императора. Оба твоих сына – будущие кесари. От всего этого придется отказаться ради новой религии. Готовы ли вы на это пойти?
– Готовы! – воскликнули все четверо в один голос.
– Вам придется, вероятно, пожертвовать и своей жизнью, – продолжал старец.
– Мы умрем за веру, – повторили все четверо с горячим воодушевлением.
Анаклет сотворил над ними крестное знамение, возложил на затылок каждому свою руку, после чего сообщил им, что, прежде чем быть принятыми в число верующих через обряд крещения, они должны основательно изучить все таинства новой Церкви и жить, в точности исполняя заповеди христианской религии. Затем, обращаясь к собранию, пастырь воскликнул:
– Братья и сестры! Наступил момент святой вечери. Преломим хлеб жизни и пригубим из чаши спасения!
Все присутствующие поклонились до земли, а после таинства причащения обменялись поцелуем мира. Наступили минуты религиозного умиления: повсюду слышались только шепот молитв и глубокие вздохи.
Цецилия не понимала происходящее и чувствовала только, что совершается какое-то религиозное таинство. Священник предложил и ей хлеб и вино, но она отказалась, считая себя недостойной вкусить святой пищи и омочить уста в чаше. Удивленный пастырь спросил ее, принадлежит ли она к числу верующих.
– Нет, – ответила она. – Я здесь впервые. Я – дочь мытаря Цецилия.
В толпе послышался ропот. Никто не понимал, как она сумела проникнуть на собрание. Священник громко спросил паству, кто осмелился ввести сюда непосвященную. Олинф подошел к нему и признался, что это сделал он.
– Эта девушка, – промолвил он, – обходит бедные жилища нашего квартала, чтобы облегчать горести наших братьев и сестер и осушать их слезы. Именно ей моя мать, бедная престарелая Евтихия, обязана своей жизнью, и, когда я застал Цецилию возле ложа своей матери, мне показалось, что Сам Господь внушил мне мысль привести ее к нам. Цецилия уже наша сестра – по своим благим деяниям; надеюсь, она станет такой же и по вере.
– Ты правильно поступил, Олинф, и я прощаю тебе грех, – сказал пастырь. – Но все-таки нужно было прежде посоветоваться со мной. Эта девушка нам небезызвестна, мы уведомлены о той помощи, которую она оказывает нашим братьям и сестрам. Именем Христа мы благословляем ее!
К Цецилии тотчас приблизилась какая-то престарелая женщина.
– Дитя, – произнесла она, – ты достойна узнать Бога, которому мы служим. Он живет в тебе, внушая сострадание и любовь к тем, кто терпит беды. Приходи, я обучу тебя Его закону.
Слова этой женщины были так ласковы и нежны, что глубоко тронули сердце Цецилии.
По окончании служения толпа рассеялась. Цецилия последовала за старушкой, которая держала ее за руку и слегка пожимала ее ладонь. Цецилия мало что понимала из происходящего вокруг, чему она сделалась невольной свидетельницей. Консул, знаменитая матрона, двое молодых людей – будущих кесарей. Зачем они явились сюда, к бедным и сирым? Однако их презрение к земному величию, готовность отдать жизнь за христианскую веру наполнили душу Цецилии восторгом и удивлением, которых она не в состоянии была скрыть.
– Займи место рядом со мной, дорогая, – сказала старуха, прерывая размышления Цецилии.
Девушка даже не заметила, как они добрались до другой части грота, где новое зрелище предстало ее глазам.
Во всю длину подземелья по обеим сторонам были расставлены длинные столы с простыми кушаньями: хлебом, яйцами, сыром, мясом и фруктами. Мужчины направились к одному столу, женщины сели за другой. Во главе стола мужчин на кресле с высокой спинкой восседал священник. Во главе стола женщин, тоже на некотором возвышении, поместилась старуха-еврейка, сопровождавшая Цецилию.
Пастырь поднялся, благословил пищу, и началась общая трапеза. Все обращались друг к другу вполголоса, с полной почтительностью.
– Это наши агапы, или вечери любви, – пояснила старуха Цецилии. – Мы устраиваем их после совершения святого таинства, чтобы закрепить узы, нас соединяющие, и напомнить, что все между нами должно быть общим.
Девушка быстро заметила, что престарелая женщина, обращавшаяся к ней с нежностью матери, была весьма уважаема присутствующими. Священник оказывал ей особенное внимание, когда она заговаривала с ним. Цецилия также с удивлением обнаружила, что Флавий Клемент и оба его сына прислуживают за столом мужчин, а его жена Домицилла и другая матрона, чья внешность указывала на высокое происхождение, исполняли ту же обязанность за столом женщин. Цецилия вспомнила сатурналии, где хозяева разыгрывали для своих рабов роль прислуги, и матроналии, когда римские патрицианки в продолжение двух-трех дней поступались своей гордостью, но она ни разу не слышала, чтобы консулы, их жены и престолонаследники подвергались подобным испытаниям.
Старуха-еврейка как будто прочла мысли Цецилии и объяснила ей:
– Милое мое дитя, у нас великие мира сего могут и должны подчиняться малым. Господь наш принижает могущественных людей и ободряет слабых. Вот я – самая немощная и бедная, а мне воздают некоторые почести, уважают во мне дочь апостола, которого Христос сделал краеугольным камнем Своей Церкви. Меня зовут Петрониллой; я – дочь апостола Петра, который, будучи смиренным рыболовом, стал учеником Иисуса. Чуть позже, дорогая, ты лучше поймешь эти вещи. Запомни мое имя и всякий раз, когда у тебя появится желание поделиться своими мыслями, приходи ко мне. А теперь, – прибавила она, – я поручу тебя вон той матроне, которая проводит тебя домой к отцу, ибо уже ночь и нам пора расходиться.
Каково же было удивление Цецилии, когда по знаку Петрониллы ее отдали на попечение Флавии Домициллы, родственницы самого императора!
Она вышла из грота с Флавием Клементом, двумя молодыми кесарями и еще одной матроной. В ста шагах от подземелья их ожидали носилки. Скороходы осветили факелами священную рощу богини Либитины; рабы столпились вокруг своих господ, ожидая приказаний. Какое могущество, какой блеск роскоши! И всего лишь минуту назад – бедность, унижение, равенство с нищими братьями и сестрами. Более чем когда-либо робкая девушка ощутила себя во власти чарующего сновидения.
– Садись со мной в носилки, – велела ей матрона, имени которой она не знала. – Поскольку Цецилия замешкалась, не будучи уверена, к ней ли относятся эти слова, матрона прибавила: – Разве, дитя мое, ты настолько горда, чтобы отказать Флавии Домицилле?
– Вы тоже родственница императора? – смущенно спросила девушка.
– Да, – ответила матрона с ласковой улыбкой, – садись рядом, мы познакомимся.
Цецилия повиновалась, и вскоре шествие остановилось у дверей дома ее отца. Когда старик увидел ее в сопровождении таких знатных особ и когда Флавий Клемент произнес несколько слов, чтобы успокоить его, пожилой мытарь низко поклонился, и единственной его мыслью было возблагодарить всех богов, имена которых пришли ему на память, за эту счастливую встречу. Ему казалось, что отныне будущее его и дочери обеспечено до конца их дней.
Цецилия не сомкнула глаз всю ночь. Все, что ей довелось увидеть и услышать, бродило в ее голове и не позволяло ей заснуть.
Цецилия проводила время с Петрониллой, святой женщиной, которую она вскоре полюбила и от которой получала назидания, расточаемые с неисчерпаемой заботливостью. Она виделась также с Евтихией, которая называла ее дочерью, а Олинф обращался к Цецилии со словом «сестра». Девушка подолгу беседовала с ними, они же наставляли ее в учении Христа и укрепляли в вере. Благодаря таким наставникам и под влиянием их уроков и личных примеров девушка должна была вскоре навсегда отказаться от лживых языческих верований: она их и раньше презирала, а теперь с ужасом отвергала. Через несколько месяцев она уже вполне подготовилась и с нетерпением ожидала крещения в упоении неведомых для нее прежде радостей.
– Какое счастье! – восклицала она. – Я наконец-то познаю истину, которую призывала всем сердцем и так долго не могла обрести.
Она сделалась любимицей всех гонимых бедняков; все ее знали и старались окружить горячей заботой. Казалось, эти люди хотели вознаградить дочь за нужду и печали, причиной которых являлся ее отец, ибо Цецилий продолжал обирать евреев до нитки, не слушая никаких доводов разума, не зная ни малейшей жалости и повсюду сея слезы и страдания. Он пока не знал, что эти нищеброды, как он их называл, завладели его дочерью, а если бы догадался, то гнев его не знал бы границ. Напрасно дочь умоляла его пощадить тех, чье горе становилось ее горем, – с непоколебимой настойчивостью он исполнял свои обязанности мытаря, заявляя, что императорская казна не должна терпеть ущерба.
Скромная и послушная Цецилия вскоре близко познакомилась с Флавиями, которые принимали ее у себя в доме. Флавия Домицилла обратила на нее внимание еще в первую ночь, когда Цецилию провожали к отцу, и упросила Петрониллу вверить такое милое дитя ее попечению. Петронилла согласилась на это тем более охотно, что под наставничеством Флавии Домициллы Цецилия могла добиться самого совершенного познания христианской жизни и ежедневно лицезреть перед собой образец высочайшей добродетели.
Гургеса, который уже несколько месяцев докучал девушке своими ухаживаниями, беспокоили ее частые отлучки, и он не догадывался, чем она занималась, когда покидала отца. Теперь понятно, почему она не торопилась обещать отцу, что выйдет замуж, а наглый мытарь продолжал внушать могильщику, будто все идет по плану и брак состоится.
Впрочем, Цецилию это нисколько не заботило. Другие мысли и чувства волновали девушку: ей казалось, что она недостойна святости своей новой религии, что ее христианская жизнь запятнана, поскольку она не слишком сильно верит в то учение, постулаты которого ежедневно слышит от пастыря и других христиан. Что греха таить: бедное дитя упрекало себя в слишком уж земной любви к Олинфу, с которым она запрещала себе видеться, кроме как на религиозных собраниях, в надежде, что такое «бегство» уменьшит ее сердечные волнения и возвратит ей спокойствие и душевное равновесие. Но, несмотря на разлуку с Олинфом, а может, именно по этой причине живое чувство, которое Цецилия старалась подавить, непрерывно разрасталось и вскоре овладело ее волей, не оставляя ни на минуту.
Она решила открыться обеим своим благодетельницам: Петронилле, заменившей ей мать, и Флавии Домицилле, которая считала Цецилию своей сестрой. Однажды Цецилия опустилась перед этими святыми женщинами на колени и, обливаясь слезами, чистосердечно открыла им смятение своей души, вопрошая, достойна ли она еще быть христианкой. Петронилла и Флавия Домицилла – две девственницы, хотя и столь различные: одна убеленная сединами, а другая – в блеске молодости, – с улыбкой переглянулись.