В 844 году от своего основания, или в 91 году нашей эры, Рим находился под кровавой тиранией императора Тита Флавия Домициана, последнего из династии Флавиев, впоследствии преданного проклятию памяти. Римляне, некогда гордившиеся своей свободой, горько раскаивались, что отдали себя во власть правителей вроде сумасшедшего Калигулы, бездарного Клавдия Тиберия и бесчеловечного Нерона. В течение почти восьмидесяти лет после царствования Октавиана Августа не было таких унижений и оскорблений, каким не подвергались бы от своих кесарей гордые завоеватели мира. Смятение, ужас и страх за собственное существование стали для них обычным явлением.
Правда, с воцарением Веспасиана, а затем его старшего сына Тита наступила передышка в этих тяжких испытаниях, но двенадцать лет сравнительного затишья и покоя пронеслись с быстротой сновидений, а с приходом к власти Домициана, быстро отказавшегося от республиканского фасада, наступила пора новых бедствий, составляющая одну из наиболее мрачных страниц римской истории.
В описываемое время, соответствующее десятому году правления Домициана, Рим испытал на себе все ужасы неукротимой деспотии этого цезаря. Многочисленные и совершенно беспричинные ссылки и изгнания именитых граждан, явные и тайные убийства стали обычным явлением.
Правда, в 844 году Рим немного успокоился, но не оттого, что кровожадные инстинкты Домициана сделались более умеренными и не потому, что он таким путем пожелал добиться расположения граждан, – нет, он на несколько месяцев покинул Вечный город, чтобы лично завершить войну, которую давно и безуспешно вели его военачальники против дакийцев. Война с ними началась, как известно, еще в 85 году, и первые сражения закончились полным разгромом римлян. Однако если карающая длань Домициана не довлела над Римом, то это не означало, что положение улучшилось. Опасность была менее ощутимой, но все же, как меч, висела над головой каждого.
Император отсутствовал, но город кишел негодяями, которые подвизались перед тираном и готовы были осуществить все его злодеяния. Повсюду шныряли ловкие и дерзкие доносчики, жаждавшие удовлетворить алчность и ненависть ненасытного властителя мира.
Пламенное усердие этих прислужников деспотичного цезаря поддерживалось не только их раболепием перед повелителем, но и корыстными целями. С жестокостью и неутомимостью ищеек они вынюхивали все, на чем можно было построить тягчайшие обвинения даже ни в чем не повинных граждан. Проницательность этих сыщиков была так велика, что казалось, будто они способны проникать в самую совесть и сердце людей. И все это делалось единственно для того, чтобы вытравить из сознания людей мысли о свободе и, как говорил Тацит, подчинить своей власти даже вздохи и слезы.
Канун июльских ид[1] 844 года… Тонкая полоска тени на солнечных часах Форума показывала полдень, когда какой-то человек, выйдя из базилики Юлия, остановился перед ее перистилем, заполненным шумной толпой. Причиной наплыва народа к месту заседания ста уважаемых мужей Рима послужило то обстоятельство, что в базилике Юлия вот уже нескольких дней разбиралось громкое дело, вызывавшее горячие толки и споры. Двое знаменитых юристов и ораторов соперничали друг с другом в убедительности и красноречии.
Внешность и манеры человека, который только что покинул зал заседаний и на некоторое время задержался в толпе, показывали, что он принимал самое непосредственное участие в процессе. На нем была яркая пурпурная тога, свидетельствующая о том, что он желал оставаться в центре всеобщего внимания, чтобы в итоге одержать победу, склонив судей на свою сторону. Однако по тому негодованию и даже угрозам, с которыми его встретила толпа, можно было догадаться, что симпатии народа не на его стороне. Враждебность окружающих, конечно, его беспокоила, и он уже приготовился выбраться из тесного кольца, когда совсем рядом послышались сначала чьи-то тяжелые вздохи, а затем – стенания и проклятия.
Они исходили из уст пожилого мужчины, внешний вид которого говорил о его крайнем отчаянии. Несчастный старик, как и человек в пурпурной тоге, присутствовал на заседании, но, выйдя оттуда, стал рвать на себе одежду и выдирать пучки своих седых, посыпанных пеплом волос. Это лучше всяких слов показывало, что приговор вынесен не в его пользу, причем он коснулся чего-то дорогого, даже священного для старика.
Его сопровождал адвокат, довольно молодой мужчина, по чертам лица которого читалось благородство его натуры. Напрасно он пытался найти слова утешения для своего убитого горем клиента: тот продолжал громко роптать на несправедливость людей и суровость богов.
Человек в пурпурной тоге сделал попытку ускользнуть от плачущего старика, но, не сумев пробраться сквозь густую толпу, изменил намерения. С восторженным видом он подошел к старику и, схватив за руку сопровождавшего его адвоката, воскликнул:
– Дорогой Плиний! Позволь мне поздравить тебя, несмотря на твое поражение. Твоя речь была лучшей из всех, слышанных мною за всю мою жизнь. Клянусь Аполлоном, ты превзошел Цицерона! Неудивительно, однако, что дело тобой проиграно: я получил благоприятные предзнаменования.
Плиний Младший, «превзошедший Цицерона» разве только тем, что проиграл процесс, поспешно отдернул руку и, смерив противника презрительным взглядом, отвернулся.
– Несчастный Цецилий! – продолжал между тем торжествующий победитель, обращаясь к старику и придавая своему лицу выражение живого сочувствия. – Отчего ты не согласился на сделку, которую я тебе предлагал? Ты бы…
Но он не сумел договорить. Крючковатые пальцы железной хваткой сдавили ему горло с такой силой, какую нельзя было предположить в худощавом теле слабого, убитого горем старца. Еще мгновение – и, потеряв равновесие, человек в пурпурной тоге покатился со ступеньки на ступеньку к пьедесталу одной из двенадцати статуй великих богов, украшавших перистиль базилики Юлия.
Восхищенная толпа одобрила действия старика громом рукоплесканий и радостными выкриками, одновременно осыпая его противника руганью и насмешками, а Плиний, огорченный неудачей настолько, что не в силах был даже позлорадствовать, поспешил скрыться.
Гражданин, которого столкнули со ступенек базилики Юлия, поднялся с проворством человека, сделавшего легкий прыжок. Стараясь казаться бодрым и сохранять спокойствие, он, однако же, не мог скрыть злости, которой пылало его лицо.
– Клянусь всеми богами ада и всеми фуриями, что я отомщу тебе, проклятый старик! – воскликнул, едва держась на ногах, пострадавший, после чего развернулся и неспешно направился к зданию, которое примыкало к Храму Сатурна, расположенному здесь же, на Форуме. В этом здании находился так называемый Эрарий: государственная казна и архив – хранилище актов и протоколов гражданского ведомства.
Войдя в присутственное место, незнакомец потребовал свидетельство о рождении девицы Цецилии и, обращаясь к клерку, который быстро извлек документ и развернул его перед его глазами нетерпеливого посетителя, сказал:
– Дополни его припиской, что на основании сегодняшнего постановления суда девица Цецилия, родившаяся в законном браке от гражданина Рима Цецилия Басса и ныне покойной Теренции Пакувии, признана собственностью торговца Парменона. Вот доказательство. – С этими словами он вложил в руку скриба, или писца листок папируса, который вытребовал в суде сразу по окончании заседания.
Выйдя из архива, человек в пурпурной тоге не пошел домой, а свернул во внутреннюю галерею. Она вскоре привела его в другие ведомства – видимо, более важные, чем то, о котором мы только что упомянули; там царила кипучая деятельность.
Он отправился в казнохранилища республики и кесаря, занимавшие ряд зданий в ограде Храма Сатурна. Если принять во внимание, что Веспасиан по восшествии на трон исчислял государственные расходы в рекордные два миллиарда пятьсот тридцать миллионов сестерциев, то нетрудно вообразить, какое зрелище представляли собой те места, куда стекалось золото и серебро со всей вселенной.
Было бы интересно своими глазами увидеть всю эту толчею, хотя бы для того, чтобы всмотреться в лица людей, которые непрерывно следовали друг за другом для уплаты податей, и убедиться в том, что налоговое бремя существовало чуть ли не от сотворения мира. Неплохо бы обрисовать наружность служащих древнего банка, получавших деньги от клиентов и производивших в связи с этим нужные манипуляции. Ничто не ново под луной: как в Древнем Риме, так и в наши дни печаль уплаты, т. е. потери, и радость получки резко контрастируют между собой.
Увы, у нас нет времени на детальные описания. Мы следим за человеком в пурпурной тоге, которого не должны покидать из виду ни на одну минуту.
Он идет весьма быстро и, хотя его ухо с удовольствием прислушивается к звуку драгоценного металла, а взор загорается огнем алчности, он не удостаивает вниманием весовщиков, или официальных контролеров денежных единиц той далекой эпохи. Не без волнения мы сопровождаем его до того гражданина, которого он быстро различил в толпе, отвел в сторону и, не мешкая, обратился к нему с вопросом:
– Ну, уважаемый Палфурий Сура, какая сумма предназначается нашему всемогущему и милостивому повелителю Домициану со времени его отъезда из Рима? Ты сделал расчет, о котором я тебя просил?
– Конечно. Пятнадцать миллионов сестерциев – вот сколько принесли императору завещания патрициев за шесть последних месяцев. Куча денег!
– Ты, наверное, издеваешься, Палфурий? И тебе не стыдно говорить о такой жалкой сумме, да еще с восторгом? Божественный император Домициан вознегодует на тебя за твою нерадивость.
– Но позволь, – живо возразил Палфурий, – смертность в Риме в последнее время снизилась, соответственно и количество завещаний, вступивших в силу, немного уменьшилось. Армилат, с которым я недавно беседовал по этому делу, объясняет уменьшение сборов чересчур благоприятными погодными условиями. Тем не менее, – прибавил он, указывая на яркое полуденное солнце, – светило обещает нам вскоре палящий зной, а старики плохо переносят жару. Фортуна на нашей стороне, и она поможет нам доказать, что наше усердие к императору ничуть не ослабело.
– Твой Армилат остолоп! – в сердцах воскликнул незнакомец с тем пренебрежением, которое явно демонстрировало, что он относится к Палфурию без всякого уважения и не стесняется прибегать в его присутствии к резким выражениям. – Я тебе повторяю: эта сумма недостаточна, а оправдаться хорошей погодой и отсутствием болезней не удастся. Учтите вместе с Армилатом, что император Август в свое время получил в дар от друзей четыре миллиарда сестерциев, а сестерций тогда имел гораздо большую ценность, чем теперь. Значит, вы не добьетесь и четверти этой суммы, если жалкие пятнадцать миллионов сестерциев, собранные за шесть месяцев, кажутся вам значительными. Или вы полагаете, что император Домициан заслуживает меньшего почитания, чем Август?
Последняя фраза была произнесена так внушительно и грозно, что Палфурий опустил глаза и больше не издал ни звука в свое оправдание.
– Ты собрал сведения о Флавии Клементе и его жене Флавии Домицилле? – продолжал выспрашивать незнакомец. – Известно ли тебе, что распространился слух, будто они исповедуют новую религию и связаны с сектой евреев из квартала возле Капенских ворот? Консул Тит Флавий Клемент страшно богат; если бы он на самом деле оказался христианином, это послужило бы довольно простым способом восполнить тот недочет, который за тобой числится.
Несчастный Палфурий, казалось, был потрясен этим известием; он даже изменился в лице и, немного помолчав, пробормотал:
– Флавий Клемент – двоюродный брат императора, а Флавия Домицилла – родная племянница цезаря. Двое из их сыновей получили от нашего августейшего повелителя имена Веспасиан и Домициан, потому что цезарь готовит их в свои преемники. Как же ты представляешь себе, чтобы пострадали люди, которые находятся в таком близком родстве с императором и которых он осыпает милостями? Берегись: это дело весьма опасно, и ты, похоже, недостаточно его обдумал.
– Как это понимать? – повысил голос незнакомец, делая акцент на каждом слове. – Ты и Армилат отказываетесь от возложенных на вас обязанностей? А не вам ли, как консулам, удобнее всего начать это дело, имея возможность легко проникнуть в тайну, которая давно беспокоит императора? Что, если нас опередят другие? Право же, дорогой Палфурий, ты не дорожишь своими интересами! – И, не прибавив больше ни одного слова к этому прозвучавшему угрозой замечанию и не дождавшись ответа, незнакомец в пурпурной тоге отвернулся от Палфурия Суры, сильно встревоженного этим разговором, и вскоре слился с толпой, наводнившей площадь перед зданиями казнохранилища.
Через несколько минут он очутился на Форуме. Обширная площадь, обычно столь оживленная, теперь почти совершенно опустела. Жара была нестерпимая. Солнце стояло в зените и пронизывало воздух палящими лучами. Все горожане разошлись по домам, чтобы предаться полуденному покою.
Но человек в пурпурной тоге, казалось, не чувствовал утомления, и ничто не могло его остановить. Его воодушевляла и поддерживала жажда кипучей деятельности, поэтому, не обращая внимания на полуденный зной, он быстро пересек Форум, свернул в конце площади к Ратуменновым воротам и, пройдя через них, направился по широкой улице к цирку Фламиния. Справа показалось одно из самых древних архитектурных сооружений города, возведенное, наверное, еще лет четыреста назад, – Villa Publica, или Народный дом, куда римляне допускали даже посланцев «варваров», то есть племен, не входивших в число их союзников. Этот обычай не касался представителей дружественных народов, считавшихся цивилизованными, – их римляне с подобающей пышностью принимали не в общественном Villa Publica, а в помпезном Грекостазисе – фешенебельном квартале в центре Форума.
Народный дом был окружен многочисленными портиками, проходами и галереями. В устроенных между ними тавернах и харчевнях теснился всякий торговый люд, в том числе продавцы рабов и лошадей.
Незнакомец настойчиво постучал в деревянную дверь одной из таверн, наглухо закрытую по причине жары и полного отсутствия посетителей. Появился человек высокого роста, одетый в тогу невероятно пестрой и яркой расцветки наподобие балахонов ярмарочных фокусников и фигляров. При беглом взгляде на свирепое лицо этого субъекта и его грубые манеры можно было заподозрить в нем заправского злодея, не привыкшего уважать законы.
Стоя на пороге, неприятный тип, плохо соображавший со сна и раздосадованный тем, что его послеобеденный отдых так грубо прервали, протер глаза и сладко зевнул, но тут же закрыл рот, встрепенулся и встал по струнке, когда увидел, кто к нему пришел.
– Не пугайся, Парменон, это я, – первым заговорил человек в тоге, окидывая собеседника высокомерным взглядом. – Цецилия в наших руках. Суд уже принял решение в твою пользу, так что можешь повесить ей на шею табличку о продаже.
– Все будет исполнено по твоему приказанию, господин.
– Вот и отлично. Только мне нужно, даже необходимо, чтобы Цецилию продали завтра же. Кроме того, ты должен подтвердить, что она лишается не только свободы, но и права со временем стать вольноотпущенной. У меня есть веские причины для того, чтобы эта статья договора была выполнена в точности. Ах да, совсем забыл! Цена определена в сто тысяч сестерциев без одного стипса[2]. Ты помнишь наш уговор? Две трети – мне.
– Не беспокойся, господин: все, о чем условились, выполню в точности, – поспешил заверить Парменон, которого слова вельможи в пурпурной тоге, похоже, навели на какие-то неприятные воспоминания.
Этого обещания оказалось достаточно, чтобы важный господин, спешно покинув плебейский квартал, двинулся обратно к Ратуменновым воротам. Он пересек Форум, миновал храм Виктории, взошел на Палатин и направился к роскошному особняку, когда-то выстроенному по приказу народного трибуна Марка Ливия Друза. Впоследствии дом принадлежал сначала Крассу, а потом Цицерону. Поговаривали, будто архитектор предложил Друзу выстроить жилище таким образом, чтобы за его стены не проникал ни один любопытный взгляд, но Марк Ливий ответил:
– Я, наоборот, хотел бы для себя жилище из стекла, чтобы каждый видел все, что там происходит.
Теперь человек в пурпурной тоге, имени которого мы еще не знаем, имел возможность проверить, учел ли зодчий пожелания хозяина дома.
Окинув (в качестве меры предосторожности) взором пространство справа и слева, впереди и позади себя и найдя обстановку благоприятной, незнакомец в полной тишине быстро пересек круглую площадку перед домом, приблизился к парадной двери, робко позвонил и обратился к рабу-привратнику, отворившему ее:
– Привет Палестриону, будущему либерту божественной Аврелии!
– Увы, господин, – ответил тот, кланяясь в пояс, – да услышит тебя Юпитер! Уже не в первый раз ты произносишь эти слова надежды, но я как-то не замечаю, чтобы мои цепи ослабевали и их звенья разбивались.
Словно в доказательство несчастный указал посетителю на свои ноги, скованные двойным железным обручем, прикрепленным к длинной цепи, концы которой были вмурованы в стену.
– Напрасно ты мне не веришь, Палестрион, – возразил незнакомец, – каждый раз, как ты меня видишь, я разбиваю одно из звеньев, которые ты мне показываешь. Я даю тебе золото – средство купить себе свободу. Я пока еще не забыл, что обязан принять участие в судьбе несчастного Палестриона. Вот возьми-ка, они твои… – шепнул он на ухо рабу и положил на его ладонь две золотые монеты, которые тот с удивительным проворством спрятал в складках своей туники.
– Но, господин, – робко заметил привратник, – у тебя есть причины позаботиться обо мне, бедняге, о котором больше никто не думает в целом свете. Признаться, мне не по себе: в доме божественной Аврелии, после того как ты приходил сюда в последний раз, произошло нечто ужасное.
– Вот как? Что же именно?
– Вообще-то госпожа Аврелия не жестока к рабам и крайне редко нас наказывает. Она хорошо относилась к Дориде, одной из своих прислужниц… Но разве ты знал ее, господин? – удивленно спросил Палестрион, прерывая свою речь, ибо он заметил, что при этом имени его собеседник непроизвольно вздрогнул.
– Почему ты интересуешься? – вопросом на вопрос ответил господин в пурпурной тоге, поспешно стирая с лица изумление, насторожившее раба. – Продолжай…
– Так вот, эту Дориду, которая одевала и причесывала божественную Аврелию, по приказу госпожи раздели донага, подвесили за волосы посреди атриума и в присутствии всех домочадцев и рабов стали сечь розгами с такой жестокостью, что бедняжка в жутких мучениях испустила дух прямо на наших глазах.
– За что же ее подвергли истязанию? – пожал плечами незнакомец с таким деланным безучастием, что подозрения Палестриона рассеялись.
– О, госпожа Аврелия сильно огорчилась смертью рабыни – заменить ее пока некем. По слухам, наша повелительница даже плакала, но сегодня утром нам объявили, что божественная Аврелия поступит точно так же с каждым, кто, как Дорида, выболтает домашние тайны Марку Регулу. Что с тобой, господин?
Немало усилий потребовалось человеку в тоге, чтобы не выдать своего потрясения. Однако он взял себя в руки и сдержанно произнес:
– Со мной все в порядке. Мне жаль Дориду, поэтому я и вздыхаю. А этот Марк Регул, наверное, ужасный тип?
– Не то слово: говорят, он – величайший злодей, какой только есть в Риме, и я подумал, что участь Дориды постигла бы и меня, если бы… по несчастью… тот, кто приходит расспрашивать меня, оказался…
– Ты намекаешь на меня? Спасибо, Палестрион, за сравнение, которого ты меня удостоил. Но благодаря богам мои вопросы не заключают в себе ничего такого, что может повредить тебе и заставить тебя бояться наказания.
– Это правда, господин. Ты, надеюсь, простишь бедному рабу, который дрожит от страха и не хочет тебя обидеть. Так ты не Марк Регул, нет? Впрочем, я не уверен, смогу ли ответить на твои вопросы.
– Да ты что, Палестрион! Откуда такая мнительность? Мои вопросы совершенно безвредны, ведь я с благоговением отношусь к твоей божественной госпоже. А скажи-ка мне, Корнелия, Vestalis Maxima[3], чувствует себя лучше? Она в состоянии вновь возложить на себя свои обязанности?
– Нет, господин, она хворает. Божественная Аврелия, несмотря на все свои заботы, не смогла добиться того, чтобы Корнелия забыла позорное наказание, которому ее подверг главный жрец Гельвеций Агриппа, и мысль об этом унижении, говорят, замедляет ее выздоровление.
– А твоя божественная госпожа принимает у себя в доме Метелла Целера?
Этот вопрос, заданный прямо в лоб, показался Палестриону опасным, и он промолчал. На его лицо легла тень подозрительности, которую незнакомец сразу заметил и поспешил развеять, равнодушно прибавив:
– Я вовсе не то хотел спросить. Меня интересует не Метелл Целер, а Флавий Клемент и обе Флавии Домициллы. Мне сказали, что твоя госпожа перестала видеться с ними. Неужели? Ведь они близкие родственницы…
– На то есть причины.
– Важные?
– Болтают, что Флавий Клемент и обе Флавии… ну… как бы это выразиться? В общем, они заодно с евреями у Капенских ворот.
– То есть они христиане?
– Вот-вот. Они, вроде бы, желали, чтобы и госпожа Аврелия, племянница Флавия Клемента, стала христианкой, но она отказалась и добавила, что вынуждена прекратить поддерживать с ними отношения.
В этот момент в атриуме раздался испанский напев, занесенный в Рим благодаря поэту Марциалу. Чей-то молодой и чистый голос распевал незатейливый мотивчик. При этих звуках незнакомец забеспокоился и заторопился уходить.
– Прощай, – кивнул он Палестриону. – Если богам будет угодно, еще свидимся.
Но он не успел скрыться: молодой человек, внезапно вышедший из дома Аврелии, заметил в пятнадцати шагах от себя неизвестного субъекта. К тому же незнакомец в пурпурной тоге сам обернулся, чтобы хоть бегло рассмотреть гостя Аврелии, прервавшего его разговор с рабом.
– Клянусь Геркулесом! – воскликнул юноша. – Это же мерзавец Регул собственной персоной! Зачем он притащился в наш квартал? Слушай-ка, Палестрион, а ты, часом, не знаешься с Регулом? – нахмурил брови молодой человек, оборачиваясь к привратнику, который побледнел как полотно и затрясся всем телом.
– Нет, господин, – еле пролепетал несчастный, – я от роду не видел никакого Регула, и я отлично знаю, что наша божественная госпожа…
– Ах ты, прохвост! – перебил раба юноша. – Смотри у меня, бездельник! Если моя догадка подтвердится, тебе исполосуют всю шкуру, как паршивой овце. И учти: я непременно уведомлю госпожу Аврелию, что возле ее дома крутится какой-то подозрительный тип.
С этими словами он пошел в дом, а Марк Регул, недовольный тем, что его узнали, ускоряя шаги, пробормотал:
– Вот это да! Это же Метелл Целер! Я узнал его по голосу. Он находился в доме Аврелии все время, пока я беседовал с Палестрионом. Значит, Метелл посещает весталку даже во время полуденного отдыха. Отлично! Скоро об этом узнают и жрец Гельвеций Агриппа и цезарь Домициан. Ты у нас в руках, Корнелия! К девственнице регулярно захаживает молодой красивый мужчина. Очень интересно, чем они там занимаются.
Примерно через час Марк Регул вернулся к себе домой за Тибр и несколько раз с удовольствием повторил вслух изречение Тита Флавия, ставшее крылатым: «День прошел не даром, если сделано хоть одно дело». «А я, – рассуждал Регул, – сделал целых четыре дела: добился рабства для Цецилии, припугнул нерадивого Палфурия Суру, убедил Палестриона шпионить за своей госпожой и добыл важные сведения о Корнелии. Недурно!»
Что касается Палестриона, никто не видел, как он говорил с Регулом, и раб утешился тем, что его не засекут розгами до смерти, как несчастную Дориду. Но страх сковал все его существо, и несчастный пробормотал сквозь зубы:
– Так это ты, Марк Регул! Ну, проклятый доносчик, впредь не попадайся мне на глаза! Ты обещал наведаться снова? Только попробуй показаться!
На другой день, после того как Марк Регул попался на глаза Метеллу Целеру возле дома Аврелии, уже с утра щедро светило солнце, пронизывая Вечный город жгучими лучами. Аврелия, рано проснувшаяся в своей кубикуле[4], решила, пока нежарко, прогуляться по городу и стряхнуть с себя скуку и огорчения. Позвонив в колокольчик и вызвав двух рабынь, она повелительно произнесла:
– Я отправляюсь к портику Помпея. Сейчас же уведомьте об этом Вибия Криспа и позовите его сюда.
Матрона выезжала нечасто и не иначе, как в окружении соответствующей ее положению свиты, а статус ее был таким высоким, что свита обычно заполняла всю улицу. Едва госпожа отдала приказ, как все пятьсот рабов знатной патрицианки разом засуетились, и жилище Цицерона, когда-то бывшее местом спокойствия и уединения мыслителя, враз огласилось шумом многочисленных приготовлений.
В ожидании, пока наступит момент выхода, скажем несколько слов об Аврелии, которую Марк Регул называл божественной, хотя такой титул кажется неуместным в отношении простой смертной. Может быть, тогда станет понятно, почему весталка Корнелия, как догадался Регул, находилась в доме Аврелии, вместо того чтобы жить в императорском атриуме – обычном убежище служительниц Весты.
Аврелия Флавия Домицилла – она носила три имени, общие почти для всех представителей рода Флавиев, – приходилась внучатой племянницей и в то же время правнучкой императору Веспасиану. Она родилась от брака консула Тита Флавия Сабина, племянника Веспасиана, с Юлией, единственной дочерью Тита, сына Веспасиана. Кроме того, Аврелия Флавия Домицилла была племянницей Флавия Клемента, родного брата ее отца Флавия Сабина.
Таким образом, по отцу Аврелия была двоюродной племянницей, а по матери внучатой племянницей Домициана. Понятно поэтому, что в царствование Домициана, который, по свидетельству Светония, требовал, чтобы его и устно и письменно называли не иначе, как повелителем и богом (dominus et deus noster), никто не осмелился бы, говоря о родственниках императора, называть их иначе, как божественными. Если добавить, что Аврелии Флавии Домицилле в будущем предстояло стать императрицей, то легко понять, почему каждый гражданин Рима воздавал дань ее несравненному величию – как в ее присутствии, так и при упоминании о ней; каждый обязан был относиться к ней с благоговением и почтительной преданностью.
Столь высокое положение закреплялось недавним указом императора Домициана, у которого кроме сына, умершего несколько месяцев назад, не было детей в браке с Домицией Лонгиной. Накануне отъезда из Рима он назначил своими преемниками сыновей Флавия Клемента и Флавии Домициллы. Их имена он переменил, назвав юношей Веспасианом и Домицианом, – без сомнения, не только для того, чтобы подчеркнуть, кто именно своим вступлением на императорский престол прославил род Флавиев, некогда безвестный и ничтожный, но и для того, чтобы сохранить в истории память о своем величии.
Эти двоих юношей, которых воспитывали, как цезарей, император доверил знаменитому ритору и педагогу Квинтилиану для довершения их образования. Старший, Веспасиан, должен был жениться на своей юной двоюродной сестре Аврелии и вместе с ней воссесть после смерти Домициана на престол императора всей вселенной.
В описываемое нами время Аврелии Флавии Домицилле минуло пятнадцать лет, и она считалась самой знатной патрицианкой Рима. Она рано лишилась родителей, но унаследовала громадное состояние, которое возносило ее даже над богатейшими патрициями – покорителями мира. Кроме роскошного дома в Риме, пятисот рабов, множества великолепных вилл, расположенных в живописных уголках Италии, божественная Аврелия владела двумя миллиардами семьюстами миллионами сестерциев. Ее драгоценности оценивались в сорок миллионов сестерциев. Один перл из ее сокровищницы стоил, по свидетельству Плиния, шесть миллионов сестерциев – речь идет об уникальном алмазе, некогда подаренном Юлием Цезарем Сервилии, матери впоследствии убившего его Брута. Потом бесподобный камень блистал на пальце Береники, дочери царя Ирода Агриппы, однако, отвергнутая своим любовником, будущим императором Титом, она не захотела больше носить это кольцо и, покидая Рим, подарила его дочери того, кого так страстно обожала, а Юлия Флавия, умирая, передала его своей кроткой Аврелии.
Детство безрадостно, если мать и отец не окружают ребенка своей родительской любовью и заботой. Юная Аврелия испытала это на себе. Домициан, стремясь принять участие в ее судьбе, решил сделать из нее весталку, но это намерение встретило непреодолимое препятствие – обычай страны, который он не мог нарушить, несмотря на свое могущество. Дело в том, что маленькая Аврелия отвечала лишь двум обязательным для жрицы-весталки условиям: детский возраст и патрицианское происхождение, – а в отношении третьего возникли затруднения. Избрание дочери весталкой считалось для ее родителей и всей семьи суровым испытанием, почти страданием, бремя которого они должны были терпеливо нести, а для этого требовалось, чтобы и мать и отец девочки, назначенной к алтарю божественной покровительницы Рима, были живы. Это условие являлось настолько существенным, что верховные жрецы ни за что не допустили бы к служению Весте сироту, будь она даже родственницей самого цезаря, – так свято почитался древний обычай.
Хотя смерть родителей освободила Аврелию от суровых обетов, ее детство прошло в святилище Весты. Там она проводила все время и познакомилась с молодой жрицей Корнелией, принадлежавшей к знатнейшей римской фамилии Корнелиев, которая дала республике прославленные ветви Сципионов, Руфинов, Лентулов и других, и настолько привязалась к этой патрицианке, что та практически заменила ей мать.
В то время, когда Корнелия взяла на попечение внучку императора Тита, весталке было около двадцати шести лет. Служительницами Весты девочки становились примерно в шестилетнем возрасте (иногда чуть постарше) и в продолжение тридцати лет исполняли свои обеты, причем круг их обязанностей год от года расширялся. В первые десять лет они постигали религиозные обряды и обычаи, в следующие десять – исполняли эти обряды, а на протяжении последних десяти – обучали преемниц. Та из весталок, которая с честью выдерживала все испытания, назначалась старшей и именовалась Vestalis Maxima: ей, в отличие от ее подруг, воздавались особые почести. Зато на нее ложилось тяжкое бремя ответственности не только за себя, но и за всех остальных: все ошибки в обрядах, допущенные другими весталками, вменялись ей в вину, и нередко она в одиночку переносила самые суровые наказания.
В таком положении оказалась и Корнелия. Возведенная в достоинство Vestalis Maxima, она на себе ощутила все горести, связанные с этим высоким званием. Ей, знатной женщине, пришлось вытерпеть наказание, которому в Риме подвергались лишь рабы.
Как только вследствие небрежности одной из жриц священный огонь потух, Гельвеций Агриппа, назначенный Домицианом главным жрецом, то есть духовным императором Рима, признал Корнелию ответственной за эту оплошность, считавшуюся дурным предзнаменованием, и приказал, чтобы гордую патрицианку наравне с последней рабыней подвергли бичеванию. Стыд, вынести который оказалось гораздо труднее, чем физическую боль, так изнурил Корнелию, что она захворала, и ей по обычаю предписали покинуть императорский атриум. В поисках крова она обратилась к своей дорогой Аврелии, которой уже исполнилось двенадцать лет; ей больше не разрешалось жить в храме Весты, и она поселилась у своих родных.
Невысокий старичок, раздвинув занавес кубикулы, вошел к девушке с ласковой улыбкой и выражением глубочайшего почтения на лице. Он носил белоснежную тогу с пурпурной каймой – знаки сенаторского звания. Это был Вибий Крисп – опекун божественной Аврелии, явившийся на ее зов.
Этот человек оставил о себе некоторую память в истории. Ювенал в одной из своих сатир хвалил его бодрую старость и неистощимое остроумие. Но одна опрометчивая шутка чуть было не стоила Вибию Криспу жизни. Надо полагать, для упражнения руки Домициан иногда забавлялся тем, что ловко накалывал мух на острие своего кинжала. Хотя царствование Нерона, кажется, должно было научить Вибия помалкивать, на вопрос одного вельможи, у себя ли цезарь и один ли он, Крисп, не задумываясь, ответил: «Да, конечно, с ним нет даже мух». Императору немедленно донесли о такой дерзости, и все считали бедного Вибия уже погибшим, однако хитрый старик сумел искусно загладить свою вину и спокойно прожил при дворе Домициана почти пятнадцать лет. Его положение в качестве опекуна божественной Аврелии достаточно ясно указывало на высокую степень благосклонности к нему императора.
Поприветствовав девушку, Вибий вкрадчиво спросил:
– Чем я могу быть полезен своей августейшей воспитаннице?
– Прошу тебя сопровождать меня на прогулке у портика Помпея.
– О! – воскликнул Крисп, от которого не ускользнула грусть, написанная на лице Аврелии. – Что-нибудь случилось? Клянусь Юпитером, у тебя слезы на глазах, моя дорогая. Что с тобой? Скажи мне, умоляю тебя. Может, твоему недостойному опекуну удастся вернуть улыбку на твое очаровательное личико.
– Да, Вибий, мне невесело, а точнее, я места себе не нахожу. Состояние моей бедной Корнелии не улучшается, а тут еще другая неприятность…
– Какая?
– Я очень виновата. Вот почитай.
Взяв со стола из лимонного дерева свиток папируса, она подала его Вибию. Это было письмо, присланное Аврелии ее двоюродной сестрой, которая, как и жена Клемента, звалась Флавией Домициллой. Оно начиналось такими словами:
«От Флавии Домициллы – Аврелии Домицилле.
Дорогая сестра!
Мы только что узнали, что ты лишила жизни свою рабыню Дориду. Без сомнения, по римским законам ты имела на это право, но ты знаешь, что немногие из граждан им пользуются, хотя они не слишком добросердечны. Грустно, что молодая красивая девушка твоего возраста рискует попасть в разряд жестоких людей. Твой дядя Клемент и твоя тетя, Флавия Домицилла, очень расстроены тем, что невеста их сына виновна в таком превышении власти. Преступно посягать на жизнь себе подобных, ибо наши рабы, несмотря на то, что они обязаны нам повиноваться и нас почитать, суть наши же братья и сестры, как чада единого Бога. Видишь, дорогая, насколько наша религия величественнее и прекраснее той, которая позволяет господам обращаться с несчастными людьми, как с животными. Мы молим Бога, чтобы Он тебя просветил и простил».
Дочитав до конца, Вибий расхохотался. Этот зловредный старик – типичный представитель римской знати, равнодушной к состраданиям ближних, – нашел в письме лишь предмет для насмешки. Тем не менее, чтобы в его реакции не усмотрели недостаток уважения по отношению к августейшей воспитаннице, он извинился перед ней и спросил:
– Неужели эти нелепые упреки и наивные советы беспокоят и огорчают тебя, божественная Аврелия?
– Да, дорогой опекун, это письмо вывело меня из душевного равновесия, так как я не могу не согласиться с доводами Флавии.
– Так ты считаешь, что господин не может воспользоваться своим законным правом?
– Нет, Вибий, но наказание было слишком жестокое. Правда, я не приказывала убивать Дориду, и то, что она умерла, – несчастный случай. Но все-таки в итоге эту вину взвалят на меня. Что подумает обо мне мой двоюродный брат Веспасиан?
– Ах, моя дорогая и божественная воспитанница! – всплеснул руками Вибий, устремляя на разрумянившуюся от волнения девушку угодливый взор. – Так ты боишься прослыть жестокой в глазах своего жениха? Все понятно. Вот для чего предпринимается эта прогулка к портику Помпея. Там ведь действительно можно встретить милого юношу, который дышит свежим воздухом в компании своего наставника.
– Хватит ерничать, Вибий, ты слишком злой! Да, я хочу увидеться с двоюродным братом, но только для того, чтобы объяснить ему… чтобы он простил меня…
– А зачем тебе его прощение? Вот послушай. Я дружу с Фаннией и присутствовал однажды при ее утреннем одевании. Рабыни прислуживали ей в одних набедренных повязках, и за малейшую провинность их стегали хлыстом по голым грудям и спинам. По-твоему, Фанния оплакивала бы смерть одной из невольниц, которая ее причесывала?
– Не знаю, – ушла от ответа Аврелия и погрузилась в свои размышления.
– Огульния за пропавшую махровую простыню приказала пытать свою банщицу медными палками, докрасна раскаленными на огне, – продолжал Вибий. – Сабина, изящная молодая девушка с нежным личиком, умеряет болтовню своих служанок тем, что вонзает им в руки длинные острые шпильки, которыми ей укрепляют прическу. Однако никому и в голову не приходит мысль, что эти матроны безжалостны. В Риме, дорогая воспитанница, двести тысяч граждан и два миллиона рабов. Интересно, какое средство предлагает твоя двоюродная сестра Флавия Домицилла, чтобы удержать всю эту массу в повиновении, не прибегая к жестокости?
Как ни старался Вибий Крисп убедить Аврелию ссылками на многочисленные примеры, он не добился от нее ни слова. Было видно, что ее доброе сердце испытывает угрызения совести и что речи опекуна, лишенные сострадания к рабам, вызывают у нее досаду. Хитрый сановник все понял и повел разговор иначе.
– Я знаю человека, который дорого даст за это письмо, – понизил он голос.
– Да? И кто он? – встрепенулась Аврелия, стряхивая с себя задумчивость.
– Марк Регул.
– Марк Регул?! Странно, а зачем ему мое письмо?
– Он найдет в нем доказательство, которое повсюду разыскивает.
– Какое? Выражайся яснее.
– То, что Флавий Клемент, его жена и твоя двоюродная сестра – христиане.
– Чего же он тогда добьется?
– Это не совсем ясно. Но во времена Нерона мне не раз доводилось видеть пылавших, как факелы, христиан, которых цепями приковывали к столбам, обмазывали смолой и поджигали, чтобы они освещали дорожки прогуливавшимся гостям. Не исключено, что император Домициан тоже желает насладиться подобным зрелищем.
Божественная Аврелия внезапно разрыдалась и припала к плечу Криспа.
– Вибий, зачем ты терзаешь меня? – всхлипывала она. – Конечно, Дорида совершила подлость, и я сочла, что эта дерзкая рабыня заслуживает сурового наказания. Мне не в чем себя упрекнуть.
Опекун окончательно растерялся. Он вообще толком не понимал, как и на что ему реагировать.
– Дорогая воспитанница, – ласково произнес он, поглаживая ее по голове. – Твое доверие делает мне честь и трогает меня, старика, до глубины души. Но почему ты плачешь?
– Вибий, я тебе не все объяснила. Дорида написала Регулу. Записку ее перехватили. Корнелия и Метелл так возмутились, что велели ее наказать, а я не вступилась…
– Что было в записке?
– Дорида сообщала Регулу, что Корнелию ежедневно навещает Целер.
– Это важно для твоей подруги, дорогая воспитанница; я начинаю ее понимать… Что еще?
– Мерзавка обвиняла моих родственников, Флавия Клемента и обеих Флавий Домицилл, в христианстве и даже упоминала об их попытках обратить в новую веру меня.
– Ничего себе! – покачал головой Крисп. – Выходит, надо радоваться и благодарить богов за то, что эта злополучная записка не попала в руки шпиона. Ты права: твоя рабыня заслужила смерть за предательство, а Регул извлек бы из этой записки гнусную выгоду. Хорошо, что императора нет, а до его возвращения нам нечего бояться. Мы примем меры, чтобы отвратить то зло, которое может произойти. А пока осуши слезы, божественная Аврелия, и давай отправимся к портику Помпея. Твои всадники готовы; когда я шел к тебе, они уже еле сдерживали коней. Едем!
Хлопнув в ладоши, Вибий подал знак свите, ожидавшей господ, раздвинул занавес и, пропустив вперед Аврелию, последовал за ней в атриум.
Через несколько минут девушка вполне овладела собой, и на ее лице, еще не так давно омраченном печалью, заискрилась белозубая улыбка.
Форум и Марсово поле были центром политической жизни римлян. Здесь же находились главные достопримечательности столицы мира: величественные монументы, красивые портики, богатейшие храмы. Многочисленные лавки торговцев доставляли знатным гражданам всевозможные соблазны и удовольствия, служившие для отдыха и развлечений праздных покорителей вселенной.
О роскошной архитектуре Древнего Рима написаны целые тома, и все авторы сходятся в одном – это поистине чудо света. Взять хотя бы портики и открытые галереи, поддерживаемые причудливыми колоннами и предназначенные для любителей прогулок – пешком, в носилках, верхом или в повозке.
Портиков в Риме было немало; обычно они располагались вокруг храмов и общественных сооружений – театров и цирков. Некоторые из них не примыкали ни к одному зданию и образовывали своеобразные ограждения, обсаженные деревьями и цветами, украшенные фонтанами, выпускавшими тугие серебряные струи. Здесь приятно было укрыться днем от палящих лучей солнца, а вечером отдохнуть от дневных трудов. К одному из таких портиков направлялась Аврелия в сопровождении своего опекуна Вибия Криспа и многочисленной свиты.
Голову девушки украшало изысканное кипенно-белое покрывало из дорогих кружев, ниспадавшее на плечи и тело. Шестнадцать рабов окружали носилки с пурпурными шелковыми подушками, на которых возлежала юная госпожа. Темная кожа невольников-эфиопов резко контрастировала с белизной их туник, на их запястьях и лодыжках позвякивали серебряные браслеты. Позади носилок под наблюдением бывшей кормилицы и няни Аврелии, которая так и осталась у нее в услужении, шествовала толпа рабынь, готовых исполнить любую прихоть госпожи. Десять всадников-нумидийцев в красивых красных плащах возглавляли шествие, раздвигая толпу и прокладывая дорогу августейшей повелительнице. Вибий шел рядом с воспитанницей и без умолку болтал, стараясь ее развеять; две служанки обмахивали ее опахалом из ярких перьев страуса.
Долгим был путь от дома Цицерона на Палатине до портика Помпея. Чтобы добраться туда, свите Аврелии понадобился почти час. Прибыв наконец к указанному месту, госпожа сошла с носилок и в сопровождении Вибия, кормилицы и нескольких компаньонок направилась к зданию театра. Прочая свита в ожидании божественной Аврелии разбрелась по харчевням, которых здесь было множество.
Владельцы таверн и харчевен весьма искусно умели опустошать карманы рабов, лишая их тем самым возможности скопить нужную сумму для выкупа из неволи. В этих заведениях за чарой критского вина рабы в отместку хозяевам за невзгоды подневольного житья охотно раскрывали тайны домашней жизни своих господ.
Едва Аврелия вошла в портик, толпа почтительно расступилась ней и на нее устремились взоры всех присутствующих. В Риме все знали эту высокородную девушку, то, что она – близкая родственница императора, и то высокое назначение, которое ее ожидало.
Торговцы, думая, что она явилась сюда для покупки изысканных восточных материй, низко кланялись ей и старались обратить ее внимание на свои товары.
Аврелия окинула окружающих быстрым взглядом, тщетно разыскивая в толпе своего двоюродного брата Веспасиана.
– Неужели он не пришел? – с досадой спросила она Вибия. – Но почему?
– Ох, я совсем забыл сообщить тебе, августейшая, что его педагог и воспитатель несколько дней тому назад лишился обоих своих сыновей.
– Но мне необходимо видеть Веспасиана! – капризно произнесла Аврелия. – Я хочу непременно поговорить с ним, а, как ты знаешь, дядя и тетя больше не принимают меня у себя.
– Напиши ему, дорогая, – мягко посоветовал Крисп. – Впрочем, не волнуйся: я устрою вам свидание. А пока думай только о развлечениях и выброси из головы все, что тебя огорчает. Разве этот портик и находящееся в нем изысканное общество тебе не нравятся? Тогда прикажи свите отправиться на Аппиеву дорогу.
– Кто вон тот иностранец? – прервала его воспитанница, кивнув на человека, молчаливо бродившего по галереям и не обращавшего внимания на суету толпы.
– Это мудрец Иосиф Флавий, взятый в плен твоим великим прадедом, императором Веспасианом, во время первого похода на евреев. В продолжение сорока семи дней Флавий со своими людьми выдерживал осаду в крепости Йотапата против твоих божественных предков Веспасиана и Тита. В своем отечестве, в Иудее, он принадлежал к жреческому сословию и к секте фарисеев; он, наверное, лучший ее представитель. Попав в плен, он остался в Риме и предался научным занятиям. Одно из его сочинений император Тит, твой дед, приказал поместить в общественную библиотеку. Флавий – даровитый человек, но, к сожалению, говорят, он страдает неизлечимой болезнью.
– Он из тех евреев, которых называют христианами?
– Нет, дорогая, напротив: он враг христиан; хотя в своих сочинениях он воздает похвалу Христу, но вероучение его отвергает. Он соблюдает закон Моисеев.
– А что это такое?
– Так себе, нелепость. Якобы евреи – избранный народ.
– Ах какие дивные вазы! Неописуемая красота! Я никогда не видела ничего подобного! – простодушно воскликнула девушка, устремляя взор на прилавок, из-под которого моментально показалась фигура продавца в пестрой аляповатой тунике.
– Божественная Аврелия разрешит мне смиренно предложить ей то, что ей больше всего нравится? – подобострастно спросил торговец.
– Кто ты такой? – с некоторым высокомерием поинтересовалась девушка.
– Я прибыл с Востока, – ответил незнакомец, низко кланяясь госпоже, – и привез оттуда эти муриновые вазы, чтобы предложить их императору Домициану. Уверен, он обрадуется, если его любимая племянница выберет…
– Я куплю их, не сомневайся, – с живостью отозвалась Аврелия, протягивая руки к двум одинаковым амфорам, роспись которых, выполненная искусным живописцем, поражала своим великолепием. – Но скажи-ка, – обратилась она к торговцу, – они ведь наверняка очень дорогие? Сколько ты за них хочешь? Дорогой Вибий, оцени, пожалуйста, этот товар.
– Один мой друг, – авторитетно заявил Крисп, – в прошлом месяце купил муриновую чашу за шестьдесят три таланта. Она больше, чем обе эти вазы вместе взятые, но, признаться, не такая красивая.
– Значит, ты сегодня же пошлешь хозяину этой лавки сто сорок талантов, если пожелаешь исполнить прихоть своей воспитанницы. Да, вазы и вправду хороши! – И, повернувшись к продавцу, она спросила: – Как тебя зовут?
– Аполлоний Тианский, божественная госпожа. Философ в некотором роде…
– Как? Ты тот самый Аполлоний, мудрец и чародей, о чудесах которого судачит весь Рим?
– Да, августейшая, – скромно потупился философ, вновь кланяясь в пояс, – и мне не хотелось бы, чтобы племянница императора платила мне деньги за то, что я счастлив подарить ей.
– Нет, погоди, – возразила гордая патрицианка. – Нельзя, чтобы племянница императора оставалась в долгу у Аполлония. Либо я куплю их у тебя, либо не возьму вовсе. С какой стати ты будешь мне их дарить?
– Я смиренно попрошу тебя об одолжении…
– Вот как? И что тебе нужно?
– Пусть император примет меня, когда вернется в Рим.
Требование было неожиданным и довольно смелым. Аврелия помолчала, раздумывая, после чего сухо произнесла:
– Аудиенцию ты получишь, однако мне угодно, чтобы взамен этих двух ваз ты принял от меня две коринфские чаши, которые мои рабы доставят в твой дом.
Аполлоний безмолвно отвесил поклон в третий раз, а когда поднял голову, божественная Аврелия уже покинула лавку. Она приказала главному надсмотрщику собрать рабов и приготовиться к возвращению домой. Несколько невольников крепкого телосложения несли покупки и подарки госпожи, в том числе две вазы. Под перистилем портика Помпея августейшую особу ожидали наездники и рабы с носилками.
– Не свернуть ли нам по пути к Народному дому? – сказала Аврелия Вибию, удобно располагаясь на шелковых подушках. – Возле него, насколько я знаю, большой рынок, и мне интересно, не продают ли там такие же вазы, как эти.
Желания своей божественной воспитанницы Вибий Крисп привык считать равносильными приказаниям, поэтому мгновенно велел свите следовать к Villa Publica.
Как только процессия приблизилась к цирку Фламиния, Аврелия увидела на высоком помосте перед одной из лавок полуобнаженных мужчин, женщин, юношей, девушек и даже детей с табличками на шее. Здесь торговали невольниками.
Перед помостом с длинным бичом в руке прохаживался работорговец Парменон. С невозмутимой непринужденностью он расхваливал покупателям свой «живой» товар. Время от времени он хлестал по плечам и спинам дрожавших от страха обнаженных людей, которые издавали глухие стоны.
– Смотрите, как они хороши и послушны! – восклицал Парменон с торжествующим видом. – Надсмотрщики по приказу хозяина смогут наказывать их, как угодно: они даже не пикнут, не то что роптать и жаловаться. Подходите, римляне, товар отменный! Готовьте серебро и не скупитесь. Что такое восемь тысяч сестерциев за молодого крепкого раба? Сущие пустяки! Он прослужит вам лет с десяток, а то и больше.
Однако ни один покупатель не выходил из толпы и не приближался к помосту на призывы Парменона, хотя его «товар» и вправду отличался разнообразием: от чернокожего африканца до белокожей девушки из Галлии; от десятилетних мальчиков и девочек до тридцатилетних мускулистых мужчин и молодых стройных женщин приятной внешности. Может, боги прогневались на Парменона, поэтому день не задался, торговля не шла, – во всяком случае, продавец уже начинал беспокоиться, как вдруг бог плутов, ростовщиков и барышников Меркурий пришел к нему на помощь.
Парменон еще издали заметил начало процессии божественной Аврелии Флавии Домициллы и возликовал: наконец-то богатый покупатель! Теперь дело пойдет на лад!
– Выводи рабов изнутри! – распорядился он, обращаясь к человеку, который служил у него подручным.
Чтобы понять смысл этого приказа, нужно знать, что в лавках работорговцев заключался товар двух сортов, весьма отличных друг от друга. Тот, что похуже, выставлялся на помосте в качестве вывески. Лучшие же «экземпляры» «хранились» под замком и демонстрировались только солидным покупателям.
Вскоре на помост вывели еще несколько рабов и рабынь, почему-то украшенных цветами, как будто эти несчастные предназначались для ритуального жертвоприношения богине Флоре.
Толпа загудела от восторга. Эти невольники действительно были такими красивыми и «породистыми», что притягивали взгляд и могли удовлетворить запросы самых взыскательных знатоков «живого» товара. Всеобщее внимание привлекала одна молодая девушка. Ее длинные волнистые волосы прикрывали почти все ее стройное полуобнаженное тело, на котором не было ничего, кроме лохмотьев грубой материи. Как и у прочих невольников, на ее шее висела деревянная табличка, извещавшая о том, что девушка свободнорожденная, но продается в рабство без права когда-либо стать вольноотпущенной. Взгляд несчастной жертвы, обращенный к небу, выражал совершенную покорность Божественному Провидению. Лишь несколько слезинок, которые нисколько не умаляли стойкости и гордой красоты девушки, медленно стекали по ее нежно-розовым щекам. Это была Цецилия, ставшая по приговору суда рабыней Парменона.
Едва она показалась на подмостках, как из глухого ропота толпы явственно выделились три вопля. Первый – вопль отчаяния – издавал ее старый отец, лицо которого всего за один день почти почернело от горя и ужаса. Второй – вопль негодования – прозвучал как угроза и исходил от красивого юноши, жениха Цецилии, который бросился бы к ней, чтобы вырвать ее из рук палачей, если бы его не удержали друзья. Третий вопль, вознесенный кем-то к небесам, призывал несчастную к мужеству и надежде.
– Крепись, Цецилия! – твердил голос. – Терпи и думай о Боге; во славу Его ты претерпеваешь земную муку. Думай о Христе, Сыне Божьем, и Он тебя не оставит!
Эти слова, очевидно, впервые произнесенные на невольничьем рынке Рима, принадлежали дряхлой, лет восьмидесяти старухе, сидевшей у подножия помоста. В чертах ее изборожденного морщинами лица читалось горькое страдание. Она призывала Цецилию мужаться, но сама проливала жгучие слезы: видимо, покорность Провидению не заглушала ее сердечных мук. Цецилия расслышала ее и опустила глаза, затем вновь окинула взором публику и приветливо улыбнулась тем, кто за нее так переживал. Боковым зрением она заметила Марка Регула, который, выйдя из-за колонн, откуда он с тревогой наблюдал за происходящим, поспешно приблизился к Парменону.
– Насторожись, – предупредил он его, – как бы эти фанатики не отняли у тебя Цецилию! Но тебе повезло: сюда следует племянница императора со своей свитой. Сделай так, чтобы она купила эту девку… Сто тысяч сестерциев для божественной Аврелии – это как для тебя медяк.
В эту минуту Аврелия Флавия Домицилла, повелительно взмахнув рукой, приказала процессии остановиться, после чего, внимательно рассмотрев Цецилию и узнав от Вибия, что именно написано на табличке, сказала ему:
– Эта молоденькая рабыня мне нравится, и я хочу ее купить. Пусть заменит Дориду. Спроси цену у продавца.
Но Парменон, не дожидаясь вопроса, в два прыжка подскочил к Вибию.
– Я прошу за нее двести тысяч сестерциев, – объявил он, – но божественной Аврелии, августейшей племяннице нашего владыки императора Домициана, я уступлю эту рабыню за сто тысяч…
Вибий Крисп, не говоря ни слова, взглянул на воспитанницу, и так как она ответила ему улыбкой, выражавшей согласие, достойный сенатор, не торгуясь, потребовал весовщика. Парменон кликнул подручного, и тот моментально принес весы. Аврелия сошла с носилок, а Цецилию заставили спуститься с помоста. Властная госпожа и будущая невольница обменялись взглядами – гордым со стороны патрицианки и покорным со стороны бедной девушки.
Аврелия, зажав в руке монету – символ входа во владение, – решительно направилась к Цецилии, положила ей на голову ладонь и произнесла священную фразу:
– Отныне эта девушка – моя собственность по закону. Я купила ее за эту монету, при помощи этих весов и при свидетелях.
Она коснулась монетой весов и передала ее Парменону как условную стоимость Цецилии. Но работорговец, не придавший никакого значения обряду, к которому давно привык, настойчиво поинтересовался у сенатора, когда сможет получить действительную сумму.
– Незамедлительно, – важно ответил Вибий. – Пошли своего человека к эконому моей воспитанницы.
Когда молодая патрицианка, приобретя рабыню, повернулась, чтобы идти к носилкам, произошло нечто необычайное. Со стороны Ратуменновых ворот к храму Юноны приблизилась другая процессия, которая постепенно окружила свиту божественной Аврелии, пока августейшая госпожа совершала обряд покупки. Литаврщики и трубачи, оглашавшие воздух громкими звуками, остановились как вкопанные, едва узнали о присутствии на невольничьем рынке племянницы императора. С колесницы, легко запряженной двумя лошадьми в позолоченной сбруе, сошла девушка ослепительной красоты, с вдохновенным взором, одетая, как жрицы Изиды.
Это была пророчица Ганна, приглашенная из Галлии в Рим для предсказаний будущего и встреченная при дворе Домициана с большими почестями. Жрецы восхищались ею и возвещали о ее могуществе. В Риме она по сути заменила многие божества, давно ставшие пустыми символами, потерявшими в сознании народа всякое значение.
– Внучка Тита! – воскликнула она в тот момент, когда ладонь божественной Аврелии коснулась затылка Цецилии. – Не бери эту невольницу – от нее ты получишь смерть!
Но сидевшая у подножия помоста восьмидесятилетняя старуха, тусклый водянистый взгляд которой вдруг вспыхнул каким-то неземным огнем, громко произнесла, обращаясь к Аврелии:
– Дочь цезарей, возьми эту девушку, она даст тебе жизнь!
В толпе зашушукались, указывая на старуху, которая уже во второй раз осмелилась возвысить голос; в ней узнали Петрониллу, дочь апостола Петра[5]. Воцарилось глубокое молчание. Все с изумлением взирали на Ганну и Петрониллу – женщин абсолютно разных, но обращавшихся к племяннице императора одинаково властно. Одна пророчила смерть, другая обещала жизнь – кому же верить? Одна, несмотря на юность, символизировала прошлое; другая, хоть и старая, являла собой облик будущего. Какое удивительное воплощение исторической судьбы Рима! Смерть блистала красотой и украшала свое чело цветами, а Возрождение пугало безобразием и смотрело на мир с горечью, будто готовясь испить полную чашу страданий.
Юная Аврелия, почти дитя, конечно, не задумывалась о столь серьезных вещах, а лишь беззаботно радовалась, что приобрела такую молоденькую и симпатичную рабыню, которая наверняка заменит Дориду. Однако Вибий Крисп, мнительный старик, выслушав оба пророчества, сразу помрачнел: в его словах и жестах ощущались тревога и нетерпение.
– Пора домой! – распорядилась его воспитанница.
Шествие тронулось в обратный путь, и вскоре вместе с Цецилией христианство ступило в древнее жилище Цицерона.
Наступил тот незабвенный в истории народов день, когда святой апостол Павел, чьей смерти добивались иудеи, обвиняя его в том, что он своими проповедями смущает народ и оскверняет Храм, произнес перед прокуратором Фестом и царем Агриппой свою знаменитую речь, приведенную в «Деяниях святых апостолов». Агриппе вероучение Павла показалось очень убедительным, и со словами:
– Ты немного не убеждаешь меня сделаться христианином, – он хотел отпустить его, так как не усмотрел в речах и действиях проповедника ничего такого, что заслуживало бы смерти и даже тюрьмы, хотя, как известно, апостол томился в темнице в Кесарии на протяжении двух лет.
Фест же, римский язычник, выслушав Павла, воскликнул:
– Что ты безумствуешь?! Большая ученость доводит тебя до сумасшествия.
Первосвященники и старейшины убеждали Феста судить Павла в Иерусалиме, но апостол категорически отказался, заявив, что он – римский гражданин, а потому требует, чтобы его судил кесарь.
– Ты требуешь суда кесарева, к кесарю и отправишься, – вынес приговор прокуратор.
Кесарем был император Нерон. Может быть, и на него апостол Павел рассчитывал воздействовать теми же речами о правосудии, целомудрии и будущем Страшном суде, которые привели в трепет царя Агриппу и бывшего прокуратора Иудеи Марка Феликса?
А Рим? Мог ли он воспринять проповеди апостола о раскаянии, его призывы обратиться к единому Богу, милосердию и делам праведным? Казалось, не было ни малейших шансов на успех, но Павел все-таки отправился в Рим, где проповедовал апостол Петр, а имя Христа Спасителя уже получило право гражданства в столице мира.
В Вечном городе загодя узнали о скором прибытии Павла. Он шел из Путеол по Аппиевой дороге под надзором сотника. Римские христиане собрались, чтобы встретить его на Аппиевой площади, в сорока милях от города. Местный форум и рынок были запружены людьми, которые благодарили Бога за то, что наконец-то смогут созерцать лицо апостола и коснуться края его одежды. Со своей стороны, Павел прославлял Христа за то, что ему довелось оказаться среди своих братьев. Это было первое путешествие апостола Павла в Рим. Местная полиция, извещенная о его прибытии, разрешила ему поселиться там, где он пожелает, но для наблюдения за узником к дверям его дома приставили воина. Тем не менее Павел мог свободно ходить по городу и принимать у себя гостей.
Евреи, жившие тогда в Риме, делились на два разряда. Первый – богатые и влиятельные, которые поселились здесь с целью обосноваться навсегда. Второй – бедные материально и богатые духовно, – составляли избранную паству святого апостола Петра. Они проводили свои дни в молитвах, добывали средства на жизнь ремеслами; их никто не знал, кроме тех несчастных, которым они по-братски помогали, сборщиков податей, которые их нещадно обирали, и философов, начинавших прислушиваться к их вероучению.
Недалеко от Капенских ворот при выходе на Аппиеву дорогу находилась роща, посвященная Либитине, – богине смерти, погребения и земли. Там некогда воздвигли храм нимфе Эгерии и несколько алтарей, посвященных музам, – ныне все они превратились в развалины.
Этот скромный неприметный уголок стал колыбелью христианства – религии вочеловечившегося Бога. Сюда приходили первые последователи Христа в Риме, сюда же они стекались из города, когда там начинались гонения. За пользование заброшенным и не представлявшим никакой ценности участком земли алчные откупщики вымогали у «сектантов» непомерно высокую плату.
Римские поэты и философы изощрялись в издевательствах над бедными, беззащитными и презираемыми людьми, которых называли христианами. Тацит вышучивал нацию, у которой свиньи доживают до старости, так как Моисей запретил употреблять их в пищу. Ювенал презрительно писал о христианских проповедниках, что их движимое имущество состоит из нескольких корзин с объедками, а недвижимое – из стогов сена, где они ночуют.
Однако эти презренные евреи принесли в Рим два догмата: о единобожии и бессмертии души – блаженном или мучительном, в зависимости от образа жизни и чистоты нравов. Разумеется, такое вероучение вызвало гнев распущенных людей – этим и объясняются их нападки на новую религию.
Прибыв в Рим, апостол Павел сразу же созвал еврейских старейшин, чтобы в самом начале своей миссии выяснить, на что ему рассчитывать в отношении сограждан и чего следует опасаться. Он рассказал им о своих испытаниях и о том, как появился в Риме, а потом спросил:
– Почему у вас пошла худая молва обо мне? Или посланцы из Иудеи оклеветали меня? А может, вы получили какие-то порочащие меня письма?
В ответ его заверили, что ничего такого не произошло. Собравшиеся сами выразили желание услышать от апостола о новой «секте», о которой каждый высказывался по-своему, – единого мнения не было.
Апостол Павел произнес горячую речь о царстве Божьем, об Иисусе Христе, чье явление предрекали Моисей и пророки. Но абсолютное большинство римских евреев усомнилось в его словах, и лишь немногие поверили ему. Таким образом, первая проповедь Павла в Риме была неудачной – зачерствевшие сердца римских евреев остались безразличными к христианству, и исполнилось пророчество Исайи: «Слухом услышите и не уразумеете, и очами смотреть будете, и не увидите». Но Павел помнил завет: «Идите к язычникам возвестить спасение Божие, и они примут его», – поэтому решил обратиться к римлянам.
В Риме жил философ Сенека, в сочинениях которого присутствовало много христианских мыслей, о чем позднее писал родоначальник богословия Тертуллиан. Лактанций, триста лет спустя принявший христианскую веру, сделал несколько выписок из Сенеки и признал, что «невозможно даже христианину более истинно говорить о Боге, чем это делал Сенека». Святой Иероним, создатель канонического латинского текста Библии, прямо причислял Сенеку к христианским писателям, называл его «наш Сенека» и внес его в список святых, ссылаясь на его переписку с апостолом Павлом.
Сенека обладал редким умом, долгие годы определял римскую политику, за что и впал в немилость Нерона. Опасаясь преследований, философ покинул Палатин и поселился в одном из отдаленных кварталов города. Но это не спасло его – Нерон искал любой удобный повод, чтобы приговорить своего бывшего наставника к смерти.
Однажды, когда Сенека был погружен в свои ученые занятия, его номенклатор доложил ему, что его желает видеть какой-то иностранец. Философ сначала не хотел принимать его, опасаясь, что это шпион или гонец Нерона, прибывший с дурной вестью, – но в итоге все-таки велел впустить неизвестного. При первом взгляде на его одежду и по характерным чертам внешности Сенека понял, что его посетитель – один из евреев, довольно многочисленных в Риме. Он не ошибся: к нему явился сам апостол Павел.
Философ сделал движение, по которому можно было судить, что приход иностранца был для него не особенно приятен. Павел безмолвно стоял перед ним. Внешний облик его был скромен, но в нем не было видно следов замешательства. Во всей его наружности было нечто лучезарное, что могло произвести впечатление и на такого человека, как Сенека.
Философ бросил на апостола один из тех взглядов, который означал: «Прошу покорно, чем могу служить?»
Апостол Павел подошел и приветствовал его по римскому обычаю – поднес правую руку ко рту и сделал поклон налево и направо. Но Сенека не протянул руки, как это следовало бы сделать при дружеских приветствиях.
Апостол Павел, однако, не смутился таким холодным приемом. Он подал Сенеке пергаментный свиток, который держал в руке, и сказал:
– Это от твоего брата Галлиона.
Свиток был секретным посланием. Для этой цели нарезали несколько узеньких листков папируса и прикладывали один к другому; эти обрезки навертывали на скалку из дерева или металла и писали вдоль скалки. Затем полоски навертывали на другую скалку, которая и пересылалась адресату. Прочитать написанное таким образом письмо можно было только при помощи скалки подобной той, которая служила для письма. При этом требовалась большая старательность и точность в накладывании листков на вторую скалку, чтобы достичь цели.
Сенека взял послание из рук апостола и пошел разыскивать соответствующую скалку, после чего приступил к восстановлению текста письма.
– Послание это написано давно, – заметил Сенека, уже успевший разобрать дату.
– Да, уже прошло свыше двух лет, как твой брат мне его передал. С этого времени я находился в плену, да и сейчас в нем пребываю. Я пришел в Рим, чтобы лично обратиться к правосудию кесаря.
– Мне жаль тебя, Павел, – покачал головой Сенека.
Апостол ничего не ответил, а хозяин продолжал разбирать письмо.
Читая его, Сенека неоднократно с удивлением и любопытством посматривал на апостола, но для Павла еще не пришло время говорить.
– Брат мой извещает меня, – пояснил Сенека, закончив чтение, – что ты – редкий гений и в то же время великий оратор и философ.
– Я, – возразил Павел, – только последний из рабов Божьих, и вся моя сила в Иисусе Христе.
– Мой брат сообщает также, – произнес Сенека, не выражая ни малейшего удивления по поводу странного ответа, – что ты христианин. Так ли это?
– Да, это правда. Два года назад Нерон хотел обезглавить меня, и не за какое-нибудь преступление, а за веру в моего Божественного Учителя.
– Неужели ты рисковал жизнью из-за этого суеверия?
– В настоящее время я нахожусь в таком же положении, и я готов умереть, но час мой еще не пришел: я должен выполнить свое назначение.
– Какое назначение?
– Преподать Риму учение о Царствии Божьем и помочь апостолу Петру в деле устроения Церкви Божьей.
– Об этом Петре я слышал. Вещи, про которые он говорит, странны и невозможны.
– Послушай меня, Сенека, – прервал его апостол, – то, что я вещаю тебе, есть истина, просто ты не в состоянии ее понять.
– Разве я не философ с известным именем? – обиделся гордый Сенека.
– Бог, которого я прославляю, открывается людям с простыми сердцами. Он презирает тщетные земные познания. От таких философов, о которых ты говоришь, Он скрывается.
– Что ты вообще намерен делать? Разве Рим, который ты хочешь просветить, лучше подготовлен для восприятия твоей истины, чем я? Ты думаешь, что он станет внимать твоему голосу?
– Дух Божий внушит мне то, что я должен предпринять, а Господь Иисус Христос довершит остальное. Сенека! Рим, столь непокорный, склонит свою голову. В недалеком будущем число христиан будет так велико, что если бы они удалились, то Рим представлял бы собой обширную пустыню.
– А я, дорогой Павел, – сказал с улыбкой философ, – тоже буду в числе твоих собратьев?
– Нет, ты с уважением отнесешься к моему учению, но не постигнешь его. Оно станет для тебя хорошей философской системой, воплощающей некоторые из твоих мыслей; потомки найдут в твоих сочинениях отголосок моих слов и наших священных книг, однако дальше этого ты никогда не продвинешься.
– Почему же так, Павел? Если твое учение – истина, я не найду ничего лучше, как оказаться в числе твоих учеников.
– Быть моим учеником не то же самое, что сделаться последователем Платона, Аристотеля или других философов. Как я уже говорил, Бог, которого я исповедую, не любит гордецов, и чтобы последовать за Иисусом Христом, распятым на кресте, нужно, как Он, нести свой крест. Другими словами…
– Нести свой крест? Орудие казни для рабов? Павел, поистине ты…
– Безрассуден, не так ли? Это ты хотел сказать? Да, я действительно безумен. И это безумие я хочу преподать Риму; оно овладеет Вечным городом и распространится по всему миру.
– Говори же, Павел, ибо я не могу тебя понять. Этот крест, Иисус Христос, христиане, Рим, вселенная. Клянусь Юпитером! Что все это значит? Это какой-то лабиринт…
Мы не берем на себя передачу вдохновенных слов апостола; чудодейственная сила его красноречия блистала, как молния в ночной темноте.
Сначала Павел рассказал философу, как из преследователя христиан он обратился в пылкого проповедника новой религии. Он развернул перед ним восхитительную картину развития религии, восходившей к первым временам мира и сохранившейся в течение веков до сего дня. Он говорил Сенеке об Иисусе Христе, чье пришествие было возвещено человечеству пророками и ожидалось многими поколениями. Он растолковал ему, как Иисус пришел в мир, когда настало время исполнения пророчеств, – как явился Он в бедности, чтобы преподать Свое Божественное учение, совершить чудеса, умереть на кресте и воскреснуть во славе. Далее последовал рассказ о проповеди апостолов, «о доброй вести», распространившейся по свету, и покорении все новых полчищ для прославления Христа.
Апостол Павел преобразился; лицо его светилось лучезарным сиянием проповедника. Сенека внимательно слушал то, о чем даже никогда не мечтал. Окружающая природа, казалось, находилась в гармонии с этой величественной сценой, словно желала умолкнуть в присутствии посланника Божьего. Ни малейший шум не пронесся в воздухе; всюду был сосредоточенный покой, как в те таинственные часы, когда чья-то молитва возносится к небу. Когда апостол закончил, водворилась тишина, глубокая и торжественная.
– Галлион прав, – заметил Сенека. – Ты удивительный гений!
– Я тут ни при чем. Это учение Христа, и удивляться надо не мне.
– Минуту назад ты сказал, что я никогда не уверую. Отчего же ты пришел ко мне?
– Оттого, что приближается время, когда религия Христа будет для тебя высшим утешением.
– Ты о чем?
– Разве ты не думаешь о последнем слове Нерона?
– Павел, ты вестник смерти!
– Нет, Сенека, апостолы Христа даруют жизнь; что же касается смерти, то она в руке Божьей.
– Итак, – улыбнулся философ, – это твое предсказание? Скоро оно сбудется?
– Очень может статься, – опустил глаза апостол.
– Ну что же, пусть будет так. Я не боюсь смерти и благодарю тебя за то, что ты меня предупредил.
– Сенека, уверуй в Иисуса Христа. Ты сможешь.
– Да, это действительно возможно, дорогой Павел. Я люблю все прекрасное, а твое учение именно такое. Но философ должен сравнивать, размышлять. Мне нужно некоторое время. Приходи ко мне еще. Я считаю тебя своим другом, Павел, и чувствую к тебе живое расположение. Чем я могу быть тебе полезен? Впрочем, ты сам видишь, как мало я пользуюсь доверием, хотя…
– Я благодарен тебе, Сенека; мое земное время ограничено так же, как и твое, и никто, даже Нерон, не изменит предначертаний Божьих. Мое упование во Христе, и я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве. Прощай, Сенека; во имя Бога живого подумай о том, что ты услышал.
Апостол ушел разочарованный, так как увидел, что не приобрел этой души для Христа.
Сенека не забыл Павла. Он виделся с ним несколько раз и часто беседовал. Они обменивались письмами. Но Сенека был одним из тех людей, на которых крайности цивилизации оставляют неизгладимые следы. Он изучал христианство, слушал апостолов Петра и Павла, читал их послания, вдыхал ароматы того учения, которое, подобно прекрасному цветку, распускалось на его глазах. Но он поступил так, как те, которым нравится какой-либо цветок, но они не интересуются тем, откуда он взялся и почему издает столь чудный аромат. Он просматривал труды апостолов, не улавливая их сокровенных чувств и самобытных мыслей. Иногда он приводил поразившие его идеи христиан в своих собственных сочинениях. Этим и объясняется тот непонятный для многих факт, что в произведениях Сенеки встречаются постулаты, сходные с теми, которые содержатся в учениях святых апостолов. Однако сам Сенека никогда не был носителем и выразителем вечных истин, составляющих содержание христианского учения.
Несколько месяцев философ потратил на изучение новой доктрины, но ему не удалось закончить эти штудии. Однажды вечером, когда он ужинал с женой и друзьями, возле его дома послышался шум – когорта солдат окружила его. Появился центурион и объявил себя вестником Нерона, который приговаривает философа Сенеку к смерти. В виде последней милости Нерон позволил своему учителю и наставнику самому избрать себе способ умерщвления. Все имущество мыслителя подлежало конфискации в казну.
Сенека продемонстрировал большую твердость характера, решив умереть подобно Сократу в дружеской беседе. Жена бросилась ему в объятия и закричала, что последует за ним в царство мертвых. Оба вскрыли себе вены – и тут прибыл новый курьер от Нерона огласить повеление императора о помиловании Сенеки.
Преторианцы, либерты и домашние рабы перевязали ему вены, остановили кровь и замедлили наступление смерти.
Сенека попросил у своего друга, врача, дать ему яд. Врач согласился, но яд почему-то подействовал не сразу. Друзья и близкие философа рыдали в голос, а он, всегда жизнерадостный, порицал их отчаяние и призывал сохранять присутствие духа. Он хотел внести поправки в завещание, но центурион объяснил, что ввиду отчуждения его имущества любые его распоряжения по данному поводу не имеют смысла.
Тогда Сенека велел положить себя в теплую ванну: пар усиливал кровотечение из вскрытых вен и ускорял смерть. Войдя в лаватрину, Сенека обрызгал рабов водой и произнес:
– Это возлияние Юпитеру Освободителю!
Послышался глубокий вздох, и чей-то голос произнес его имя:
– Сенека, Сенека!
Философ с трудом повернул голову и увидел поспешно входившего апостола Павла. Слабая улыбка в последний раз тронула уста умирающего. В чертах лица апостола залегла глубокая скорбь.
Увы, было слишком поздно! Горячий пар подействовал: Сенека упал от слабости и вскоре умер. Дом огласился воплями. Рабы Сенеки, отдавая по обычаю последний долг усопшему, рыдали весь день. Друзья и ученики с воодушевлением говорили о заслугах великого мудреца и его достойной кончине. Они вспоминали добродетели покойного и восхищались его самообладанием в последние минуты.
Апостол Павел понял, что над бездыханными телами философа и его жены бесполезно проповедовать. Окружение Сенеки показалось Павлу легкомысленным и не готовым воспринимать то, что он скажет. Апостол отдал последний поклон усопшему и покинул его дом.
Приближался день, когда Павел должен был предстать перед кесарем по поводу поданной им апелляции. При императоре Нероне судопроизводство не отличалось особой сложностью, и апостол уже придумал, как снять с себя обвинение, которое возвели на него соплеменники; надо заметить, что и Нерон не очень понимал его суть. Христианство Нерон воспринимал как секту – ответвление от официальной религии евреев. Так стоило ли этим озадачиваться? Однако личность апостола Павла, – по слухам, человека необыкновенного, способного творить чудеса, – заинтересовала кесаря. Неужели они с Петром и вправду исцеляют больных, заставляют ходить хромых, возвращают слух глухим, а зрение – слепым и воскрешают умерших?
По случаю праздника Нерон устраивал для народа большие игры в амфитеатре. На этот раз зрелище обещало стать особенно захватывающим. Один человек, волхв Симон, соперничавший с апостолами в творении чудес, собирался подняться на крыльях до облаков. О нем говорили, что он способен оживлять статуи, превращать камни в хлеб, летать по воздуху и вызывать тени умерших. «Как такое возможно? – удивлялся Нерон. – Впрочем, какая разница? Главное – чтобы игры прошли с блеском. Пусть все трое: апостолы Петр и Павел, а также волхв Симон – взойдут на помост и состязаются в своем сверхъестественном могуществе. Публика будет довольна, лишь бы евреи развлекали ее».
Но чудеса не творятся ради удовлетворения праздного любопытства. Как известно, Иисус Христос отказался чудодействовать по просьбе неверующих. Поэтому, когда Павлу передали пожелание Нерона, чтобы он, апостол Христа, совершил при огромном стечении публики нечто сверхъестественное, он отказался и предоставил это Симону.
На другой день, когда игры начались, Симон гордо вошел в амфитеатр в окружении свиты почитателей. Его сопровождала Селена, красавица-куртизанка из Тира, которую он называл Еленой. Многие верили, что она – воскрешенная им жена царя Менелая.
Симон пользовался в Риме огромным влиянием. Сенат унизился до того, что разрешил воздвигнуть на одном из островков Тибра стелу с надписью: «Симону, святому богу»[6]. Шумные рукоплескания раздались по всему амфитеатру, когда на сцене появился человек, готовый взлететь до облаков.
Присутствующие на играх апостолы Петр и Павел молили Бога, чтобы Он не допустил лжи восторжествовать над истиной и чтобы осквернитель святыни и безбожник не предстал перед народом с силой и могуществом, равными силе посланников Божьих.
Император подал знак – Симон поднялся в воздух, якобы несколько мгновений продержался так и вдруг стремглав полетел на землю, пораженный десницей Божьей. Когда его подняли, он еле шевелился, повредил себе руки и ноги и был весь в крови. Народ, за минуту перед тем приветствовавший его аплодисментами, обругал и освистал обманщика. Подавленный стыдом и отчаянием Симон не смог пережить свой позор. Из ложи, куда его перенесли, он бросился вниз и разбился насмерть.
Нерон остался не доволен такой печальной развязкой. Симон был принят ко двору и пользовался благосклонностью императора. Весьма вероятно, что вследствие данного инцидента он затаил в себе желание отомстить обоим апостолам, хотя внешне не проявлял неудовольствия.
Петр и Павел вернулись к своей апостольской миссии. Они по-прежнему жили плодами своих трудов, окруженные заботами женщин, демонстрировавших удивительные примеры благотворительности, христианского нестяжания, евангельской чистоты и других добродетелей.
Некоторые из этих святых жен никогда не покидали Матерь Божью. Вместе со святым апостолом Иоанном они сопровождали Ее в Эфес, где и оставались с Нею до блаженного Ее Успения. После этого печального события они тотчас же отправились в Рим, чтобы соединиться с апостолами и помогать им в распространении евангельского учения.
Апостольская проповедь не оставалась без успеха. Число верующих ежедневно множилось новыми последователями самого разного общественного положения и возраста – как мужчинами, так и женщинами. Столь быстрое распространение христианства начинало сильно тревожить римских язычников, хотя лишь немногие из них понимали, что христианское вероучение повлечет за собой полное обновление Древнего мира и до основания разрушит его прежние устои.
Проклятым и всеми презираемым сектантам – последователям Христа, явившимся нарушить многовековое спокойствие, в котором почивал Рим, – владыка и повелитель вселенной Нерон объявил беспощадную войну. Ее поддержали философы и писатели, обвинявшие христиан во всех смертных грехах и преступлениях.
Основоположник Церкви Иисус Христос в царствование Тиберия по повелению Понтия Пилата был предан позорной казни.
Не станем перечислять все те наветы, которые возводили на первых христиан: достаточно сказать, что эти клеветнические происки дали Нерону возможность снять с себя обвинения в Великом пожаре Рима в 64 году.
Как известно, не кто иной, как он сам был причиной того ужасного пожара, который в продолжение шести дней свирепствовал в городе с такой ужасной силой, что из четырнадцати кварталов целыми и невредимыми остались три.
Однако Нерон, театрально воспевавший при свете пламени и в одеждах комедианта падение Трои, не постеснялся взвалить всю тяжесть обвинения в поджогах на ни в чем не повинных и беззащитных христиан – по этой причине их накрыла первая волна гонений.
По словам Тацита, для христиан, которых называли ненавистниками людского рода и неисправимыми злодеями, изобретались самые ужасные мучения. Пытки и истязания были столь нестерпимы, что даже в палачах пробуждалось чувство сострадания к своим жертвам. Этих несчастных распинали на крестах; завертывали в шкуры диких животных и швыряли на растерзание псам; сжигали на кострах. По вечерам, облитые смолой, они горели в садах Нерона, служа факелами для освещения аллей и дорожек гулявшей публике.
Во время этого ужасного гонения пострадали святые апостолы Павел и Петр. Первый по праву римского гражданина был усечен мечом, второго – распяли на кресте вниз головой. Он сам просил повесить себя так, ибо не считал себя достойным быть распятым таким же образом, как его Божественный Учитель.
Блаженный Августин писал, что Петр был казнен первым, Павел же вскоре (не более чем через год) за ним последовал. По другой версии, обоих апостолов замучили в один день – 29 июня 66 года. Павла погребли на пути в Остию. В последующие века на этом месте воздвигли во славу апостола великолепную базилику, просуществовавшую до 1823 года, когда она сгорела при пожаре, и вновь восстановленную.
Несмотря на гонения и смерть двух выдающихся представителей Церкви Христовой – апостолов Петра и Павла, число последователей новой веры год от года возрастало.
Преемником апостола Петра (вторым Папой Римским) стал епископ Лин, который управлял Римской Церковью в продолжение двенадцати лет. Его сменил Клет, или Анаклет, – третий епископ, уроженец Афин и ученик Петра, обращенный им в христианство и занимавший с 78-го по 90 год священный римский престол.
Четвертый епископ – святой Климент Римский – свидетельствовал о себе, что по происхождению (по матери) он еврей, а отец его, Фаустин, был римлянином. Предполагают, что он происходил из Флавиев – очень многочисленного в Риме рода, к которому принадлежал и кесарь Веспасиан. Согласно этой версии, более чем вероятной, Климент приходился родственником императору Домициану – верховному жрецу, сосредоточившему в себе всю мощь язычества.
Столица мира, лишенная живой веры, постепенно сделалась центром всевозможных философских систем и самых разнообразных, даже противоречащих одно другому религиозных учений. Египет дал Риму своих таинственных богов, а когда влияние авгуров и прорицателей по внутренностям жертвенных животных ослабело, Халдея прислала в Рим собственных предсказателей и астрологов. Аполлоний Тианский «привез» из стран Востока учение браминов и индусских философов, которых он посетил в Верхнем Египте и Эфиопии. Впрочем, дыхание Востока коснулось Рима даже раньше – с тех времен, когда жрецы во время торжественных жертвоприношений, окружая себя жреческой пышностью Армении, стали появляться во фригийских тиарах.
Иосиф Флавий, взятый в плен Веспасианом, своими многочисленными сочинениями привил римлянам интерес к иудейским древностям. Веледа, оказавшаяся в римском плену, привнесла в местную культуру традиции древнегерманских племен, а приглашенная в Рим пророчица Ганна – галльских народов.
Наконец появилось христианство с сонмом апостолов, мучеников и святых жен, чье слово служило назиданием, а каждый поступок – примером благочестия.
Какое же положение занимала древняя религия Рима среди этого бесконечного разнообразия всевозможных культов? Пользовалась ли она уважением своих прежних последователей? По-видимому, да: божества почитались, языческие храмы стояли на своих местах, в великолепных залах по-прежнему совершались жертвоприношения. Верховные боги, такие как Юпитер, Юнона, Минерва, Веста, Церера, Нептун, Венера, Вулкан, Меркурий, Аполлон, Диана, считались основателями и хранителями государства; почитались также Сатурн, Плутон, Вакх и многие другие, более низшие божества. В каждом жилище имелись пенаты и лары – боги-хранители и покровители домашнего очага. Жрецы исполняли свои обязанности, побуждая народ придерживаться религии предков. Жрицы-девственницы бодрствовали, непрерывно поддерживая священный огонь, некогда зажженный Вестой и ежегодно возобновляемый в мартовские календы при посредстве солнечных лучей. Январские агоналии (в честь Януса), сопровождаемые играми, флоралии и фауналии – торжества в честь Флоры и Фавна, луперкалии и прочие большие и малые праздники отмечались из года в год в положенные даты, торжественно и с подобающими обрядами.
Даже если предположить, что вера в сердцах римлян постепенно ослабела, привычку, устоявшуюся веками, не так-то легко искоренить. Рим до такой степени был напичкан статуями почитаемых богов, что, по словам Петрония, «в этом городе с тремя миллионами жителей легче было встретить бога, чем человека». Неудивительно, что римляне довольно равнодушно проходили мимо этих изваяний, почти не задерживая на них взгляда.
Уже приближался век, когда Цицерон в сочинении «О природе богов» издевался над культами языческой религии, утверждая, что не осталось ни одной беззубой старухи, которая еще боялась бы гнева Зевса и не смеялась бы над его громами.
Философы и математики продолжили разрушение язычества.
Было очевидно, что древняя религия нуждается в обновлении. Возникал лишь вопрос, какое именно из вероучений способно оживить дряхлеющее общество и завоевать умы и сердца людей.
Подобно тому как в ночной тьме заблудившийся путник поднимает глаза к небу, чтобы найти звезду, которая направила бы его на истинный путь, так и взволнованный Рим искал для себя свет, открывающий новые горизонты. И вот этот факел, так горячо всеми ожидаемый, засиял среди окружающей тьмы и хаоса. Несмотря на преследования и насмешки, которые возбудила против себя новая религия, именно она послужила тем долгожданным светочем, к которому обратили взоры народы всего мира.
Люди отвергали изжившую себя религию не ради того, чтобы променять ее на учение Аполлония Тианского и других адептов, суливших своим последователям земные соблазны, – нет, многие сознательно шли за Христом, хотя и знали, что их ждут тяжкие испытания, всевозможные лишения и мучительная смерть. Историки той эпохи приводят неоспоримые доказательства неотвратимого тяготения римского народа к христианству.
Учитывая все это, понятно, почему Домициан забеспокоился о прочности своего владычества и будущей судьбе Рима. Он видел, что христианство теснит его власть со всех сторон и оградиться от него невозможно нигде, даже в императорском дворце. По этой причине Домициан счел своевременным позаботиться о восстановлении древнего культа. Он учредил новые праздники и отдал себя под покровительство Минервы, богини оружия и мудрости. В то же время он явил Риму пример недальновидности и гордыни, объявив себя богом и пожелав, чтобы в Капитолийском храме (Храме Юпитера) установили его, кесаря, золотую статую и воздавали ей почести.
Народ вознегодовал, узнав, что правнук крестьянина и внук всадника дерзнул приравнять себя к божествам, и тот в очередной раз задумался о величии христианства, где понятие о Боге едином, вечном и бесконечном делало невозможным присвоение Его имени простым смертным.
Домициан тем не менее не торопился признавать свое поражение. Движимый страхом перед потомками Давида, которые могли разрушить его империю, цезарь отправил в Иудею своего военачальника, чтобы тот разыскал и привез в Рим потомков ненавистного рода.
С целью воскресить в памяти народа древнеримские обычаи, традиции и обряды Домициан приказал уличить Vestalis Maxima в таком злодеянии, которое позволило бы приговорить ее к смерти со всеми ужасами приготовления к страшной казни, применяемой в отношении жриц-девственниц, нарушивших обет целомудрия. Наконец, заподозрив своих родственников в сочувствии христианам, тиран обрушился на них со всей яростью, дабы умилостивить оскорбленных богов кровавым жертвоприношением.
Таковы были намерения императора, когда он покидал Рим, чтобы закончить войну с дакийцами. Неудивительно, что подлые доносчики прилагали все силы и прибегали к любым ухищрениям, чтобы дать пищу ненасытной кровожадности Домициана. Марку Регулу приказали следить за Флавием Клементом и его женой Флавией Домициллой, так как ходили слухи, что они стали последователями Христа. Кроме того, Регулу предстояло найти улики против Корнелии, чтобы обвинить ее и ее сообщника Метелла Целера в ужасном преступлении и лишить жизни.
Этот пункт своего жестокого и коварного плана – уличение весталки в бесчестии – Домициан считал едва ли не главным, ибо помимо расправы с неугодной верховной жрицей возникал удачный повод запугать других жриц Весты казнью за нарушение обета девственности.
Исполняя волю Домициана, Марк Регул подкупил Дориду, прислужницу божественной Аврелии, а параллельно развращал подачками раба-остиария Палестриона, обещая ему статус либерта и умело вытягивая из него сведения об отношениях Метелла Целера и великой весталки Корнелии.
Однако в тот момент, когда, по расчетам Регула, его цель была почти достигнута, в доме Аврелии появилась купленная ею на невольничьем рынке рабыня, и с этого момента наше повествование принимает совсем другой оборот.