Десятник Суграй, столкнувшись с русским оборотнем во время нашествия хазар на Киев, долгое время не мог прийти в себя. «Прав оказался старый воин, предупредив меня, что волкодлаки особенно не любят тех, у кого на глазах они в зверей превращались. Мол, надо беречься их… И действительно, чуть не убил, выследив меня с крепостной киевской стены и прыгнув с нее в образе волка… Спасибо молодому бойцу, вовремя срубил ему голову… – раздумывал Суграй и теперь часто подозрительно косился на своих соратников. – Ведь если русы могут превращаться в волков, то и хазары, возможно. Особенно те, кто язычники… Как я сам, молодой воин да и погибший сотник Азач, хотя знаю, что дед его и отец исповедовали когда-то веру аравийских бедуинов…»
После гибели Азача Суграй занял его место, возглавив сотню, а молодого воина, спасшего ему жизнь, сделал десятником.
Основное войско хазар ушло из Киева к родному Итилю, а несколько сотен, в том числе и сотня Суграя, были оставлены в пограничных селениях нести кордонную службу.
Когда привезли хоронить в селение своего прежнего сотника, то оказалось, что положить его в семейный могильник некому: в семье Азача не осталось ни одного мужчины, лишь жена да четырнадцатилетняя дочь. И тогда Суграй, увидев, как хороши они, вызвался похоронить бывшего начальника, став, таким образом, по старому хазарскому обычаю членом его семьи – мужем вдовы, молодой статной красавицы Гюльнем, и одновременно ее дочери… Так что после похорон Азача сотник проснулся утром супругом сразу двух жен. Но к четырнадцатилетней девочке он пока не прикасался. Хватало бурных ласк несравненной Гюльнем.
И зажил Суграй так же, как когда-то Азач, да и как все начальники сотен на пограничье: служил и работал, исправно платя налоги.
Гюльнем забеременела и, когда она уже не могла больше делить с Суграем ложе, сказала ему:
– Моей дочери скоро будет пятнадцать, посмотри – она расцвела, как роза… Мною овладевать уже нельзя, возьми мою дочь… Я ее подготовила к этому, и она ждет тебя давно, ты ей, как и мне, очень нравишься.
Откровенность ее слов слегка покоробила сотника: и это жена его начальника Азача, с момента гибели которого прошло совсем немного времени! Сказал об этом Гюльнем, и она просто ответила:
– Но он… мертвый, а мы – живые.
«Да, так и надо, – рассуждал далее Суграй, тем более бог Тенгре постоянно воспламеняет во мне желание к этой девчонке, к тому же ведь теперь она моя младшая жена… И действительно, расцвела, как роза…»
И в одну из ночей он овладел ею, и пока она, удовлетворенная, мирно спала, рядом лежащая мать ее, сгоравшая от страсти, стала целовать ставшего общим для них с дочерью супруга; целовала и ласкала губами и языком его тело до тех пор, пока не успокоила и свою бурную плоть.
Русы во главе со Светозаром тоже вернулись в свои пограничные селения. Дома их были разграблены и большей частью сожжены; сильнее всех убивался купец Манила, превратившись из богача в бедного человека, потому как хазары ему не оставили ничего, польстившись на его лучшее, чем у других, добро.
– Ай, ай! – причитал Манила. – У соседа горшки остались, есть в чем пищу готовить, и миски у него хазары не взяли, будет из чего едать, а тут… Все уволокли, сволочи безбровые! Бедный я, бедный…
Проходивший мимо кузнец Погляд напомнил бывшему богачу:
– Кто нужды не знавал, досыта Сварогу не моливался… Богатый на золото – убогий на выдумку… Так что, Манила, шевели умом, авось снова богачом станешь.
– Буду шевелить! – серьезно пообещал Манила, даже не осерчав на кузнеца, и полез в погреб, где жил теперь с семьей.
А Погляд подумал: «Вот и отливаются тебе слезы девочки-сироты Добрины, которую взял к себе, а потом обокрал и выгнал! Надо было в тот раз ослушаться воеводы да и всыпать за такое по толстому заду подлецу Маниле хороших плетей… Ладно, дело прошлое… Нет худа без добра. Девчонку эту, Добрину, внучку утопленной в озере колдуньи, удочерил после гибели сына сам воевода Светозар, живет она сейчас у него».
Погляд спешил к кумирне Сварога. Там ожидали его друзья, тоже кузнецы, Дидо Огнев и Ярил Молотов. Бога, вырубленного из вековечного, стоявшего на корнях дуба, хазары на этот раз не тронули, лишь утащили железные головы, лежащие у ног идола, да искурочили жертвенники. Но сия беда – небольшая, поэтому и Светозар ходил радостный: идол целехонек, а все остальное наладится.
Засеку из деревьев, которую помогал ладить сам киевский князь Аскольд, хазары, пройдясь по ней волокушами, тоже привели в негодность; тем более сие было прискорбно, что рядом лес не рос. Сметливым оком Погляд окинул окрестность и сказал Светозару и друзьям-кузнецам:
– Теперь мы сможем засеку свою устроить, если вон то поселение хазар возьмем с бою да их заградительную лесную полосу повернем стреловидными выщипами подрубленных деревьев в другую сторону. Пусть не на нас, на наших врагов острятся…
– А ты, Погляд, не только железные головы да мечи ковать можешь, а имеешь ум сторожевого воина… Молодчина! – восхитился Светозар.
– Чего уж там… – заскромничал кузнец. – Знамо дело, живем-то на грани, волей-неволей, а иметь будешь.
– Не говори! Не каждому это дано.
– Может, и верно… Не каждому, скажем, дано те же идольские головы да мечи ковать. Это я к слову… Вон, говорят, ковали из Роденя крепкое оружие делают. Поглядел бы я.
– Вот поэтому тебя и Поглядом назвали… Поглядел бы!.. – со смехом вставил Дидо Огнев.
– Помолчи, Дидо! – прикрикнул на друга Ярил Молотов. – Человек дело говорит. И сам бы я тоже поглядел на дела ковалей роденских. Тем более пока въезд в Родень княжеский указ не запрещает. Отменить не успели. А за это время узнали бы, какой про себя тамошние кузнецы секрет имеют!
– Ладно, пусть Дидо идольские головы ковать зачнет, а вы, Ярил и Погляд, съездите, посмотрите, а сможете узнать секрет роденской ковки – узнайте… Дозволяю… – разрешил Светозар.
– Благодарствуем, воевода. – Погляд и Ярил низко поклонились ему.
Ярилу что, собраться в путь – лишь подпоясаться, он холостяк, жил на отшибе в просторной избе, оставшейся после смерти родителей. А если кузнечных дел было невпроворот, то обретался при кузне. Когда речь заходила о женитьбе, хвастался Ярил, широко разевая красивый рот и сверкая серыми, как у кречета, глазами:
– А для чего?.. Свистну – перед крыльцом моего дома в очередь встанут пригожие вдовицы. Я ведь могу не только молотом махать…
– Уж ведомо, той кувалдой тоже отменно работаешь! – подтвердил, улыбаясь, Дидо. – А вдовиц у нас и впрямь хватает…
Так уж велось в пограничных селениях: если не срубишь ворогу голову, он смахнет ее с твоих плеч. Вот и оставались без мужей молодицы. Кто с приплодом, а чаще – одни. А тут рядом холостые кузнецы с жеребячьей силой!
А Погляд перед отъездом в Родень никак не мог расстаться с Вниславой. Сия вдовушка завлекла к себе молодца, да так в себя влюбила – глаза Погляда лишь на нее и смотрели, а более ни на кого. Да только смел бы поглядеть!.. Внислава как-то в шутку сказала:.
– Я рожном однажды заколола обидчиков… Ты, кузнец-молодец, не обижай меня!
Шутка-шуткой, а есть над чем призадуматься.
– Милый мой, драгоценный мой, прижмись к моим белым персям могучей волосатой грудью! Чтоб жарко мне было и знобко тоже… Ой, желанный! Чуешь, как я в себя твою плоть вбираю? Как сплетаемся мы, словно змеи на солнечном припеке… Погляд, золото мое!
– Да помолчи ты, Внислава! – вдруг разозлился кузнец. – Дура баба, змей вспомнила. Да теперь в дороге о них думать стану…
– Глупый, глупый, – шептала будто в забытьи Внислава, – люби меня жарче!.. И тогда в дороге только обо мне помнить будешь, ни о ком больше…
Но пора. Слезла Внислава с ложа, красиво обнаженная, с полными грудями-чашами и крутыми бедрами, прошла к лавке, зачерпнула ковшом воды из бадьи, чуть отпила и вылила себе на голову.
– Ой, батюшки! Кровь так и ходит по мне, так и ходит! Все тело горит!
– Ладно, собирай в дорогу… Охотничий нож не забудь в тоболу[63] положить, тот самый, что сковал на заре.
Как в тот раз, такой же стук в дверь. Воевода! Внислава накинула на голое тело полотняный сарафан, раскрасневшаяся, не успевшая волосы на голове пучком собрать, появилась на пороге. Светозар все понял, с хитрецой спросил:
– Прощались?.. Погляд-то оделся?
– Должно быть, – потупила взгляд молодица. – Проходи, воевода, тебе завсегда рады.
– А на этот раз будете рады вдвойне… Погляд! – позвал Светозар в глубину избы. – Иди сюда да возьми вот это. – Он протянул кузнецу кожаный мешочек с золотыми и серебряными монетами. И узрев нерешительность Погляда, добавил: – Секреты, брат, недешево стоят… Бери, бери!
Когда отъехали кузнецы в Родень, воевода вспомнил слова Погляда об устроении своей засеки путем захвата лесной, неприятельской, и подумал более широко: «Надо бы не одно поселение хазар потеснить, другие тоже… Дух наших воинов после вражеского отступления не только окреп, но и возгорелся. У хазар же, наоборот, поугас… А дух – это великая сила! По себе знаю… Гибель сына и меня чуть не сокрушила. Не человеком я был тогда и тем более не воином, а так – камышом болотным. Вроде стоит да еще шуршит листьями, початками трется, а слаб, ломок… Так и враг сейчас. Вот тут и нужно его брать. Посоветуюсь с тысяцким и сотскими… Может, и устроим ломку!..»
Натиск русов на пограничные селения хазар оказался мощным, слаженным и внезапным. Удар пришелся как раз на тот момент, когда хазарские пограничные силы только формировались, в селениях находились пока временные сотни, другие ушли в Итиль и еще не возвратились.
Военные удачи Светозара вдохновили киевских князей на решение потеснить хазар по всей длине их владений.
Заполыхали огнем по границе Дикого поля в верховьях рек Дона, Оскола и Сёверского Донца вражеские поселения: русы продвинулись вперед, а там, где оседали, хорошо закреплялись, образуя новую пограничную линию, оставляя позади себя Змиевы валы, уже наполовину разрушенные, с проделанными в них во многих местах широкими пролазами.
Если бы в воротах крепости Родень в Погляде и Яриле признали кузнецов, их бы не только не пропустили в город, несмотря на еще не отмененный со времени хазарского нашествия на Киев княжеский указ пускать всех, но и посадили бы в тюрьму. Да впускали всех кроме ковалей… Поэтому засечные мастера огня и железа оделись бедными закупами[64], купили у смердов барана и привели сюда якобы на продажу. Случилась бы беда, узнай стражники, как толста мошна у Погляда (такими богатыми закупы не бывают), да мешочек с золотом и серебром у кузнеца был хитро запрятан – висел на поясе между ног, изображая мужское естество. Об этом и не преминул заметить один из служивых:
– Гля!.. Сам оборванец, а богатство в штанах носит…
У Погляда похолодело все внутри.
– Да я бы с таким!.. А ты, видно, бедствуешь, молодец… Иди в услужение к имущим вдовицам.
Только тут Погляд понял, о каком богатстве заговорил служивый. Захохотал вместе со всеми.
– Пойти бы, пошел… Только к кому?.. Посоветуйте.
– Видишь вон дом с краю Кожевенного конца? Иди туда… Там и барана сбудете и еще кое-чего получите… Мы, роденские, живем хорошо, наше оружие дорого ценится не только на Руси, но и во всей земле…
«Во-во, одни кузнецы небось работают от зари до зари, а другие живут за их счет», – подумал Погляд и со злостью потащил за веревку через длинный проем двойных деревянных ворот упирающееся животное.
Оказавшись внутри, кузнецы переглянулись и облегченно вздохнули: «Слава Сварогу, проскочили неузнанные…» В указанный дом зайти пока не посмели, а барана скоро удалось сбыть по сходной цене – тоже повезло, всего-то чуть и продешевили. Да разве в цене дело?! Главное – секрет ковки мечей выведать… А с чего начать?.. Пока сие кузнецам было неведомо – не зайдешь ведь сразу в первую попавшуюся кузницу и не обратишься к мастеру: так, мол, и так, продай секрет, заплачу, мол, хорошо. Да любой мастер пошлет на Кудыкину гору или валы Змиевы, которые и по морю тянутся…
Нет, подобным образом такое великое дело не делается. Надо все хорошо обдумать, а потом действовать. Погляд сказал об этом Ярилу, тот согласился, да и свое рассуждение присовокупил:
– В Родень мы оборванцами попали, и ни в чем нас не заподозрили… А теперь так ходить нам негоже. И, как советовал стражник действительно воспользуемся богатством, которое у нас к тому же в настоящем виде имеется, и купим себе одежду поприличнее… Чтоб тоже настоящими молодцами выглядеть. Так легче мы со своим заданием справимся.
– И то верно.
Купили одежду людинов; как и в вольном Нова-городе, в Родене так же назывались свободные люди. Вышли к реке на пустынный берег – переодеться.
Когда обрядились во все новое, Ярил начал копать яму.
– Зачем? – спросил его Погляд.
– Тряпье спрятать. – И Ярил показал на обноски.
– Не торопись, оставь, убери в тоболу, еще пригодятся…
Ярил послушался. Спрятав обноски, вытащил хлеб, холодное вареное мясо, баклагу с пивом – стали обедать. Молча жевали и смотрели на Рось, которая тихо катила свои воды в Днепр. В месте впадения в него она, разливаясь, приобретала другой цвет, отличный от днепровских, глубинных и более мрачных вод, и как бы этим отделялась от них, образуя два слоя – светлый и темный…
Так, видимо, и состояние души человека не бывает одинарным, а существует как бы тоже слоями и в зависимости от настроения становится то светлым то темным. Только что у крепостных ворот сердце сжимали нехорошие предчувствия, а сейчас на нем легко и радостно. Как на небе, когда проплывают то белые облака, то вдруг грозовые.
Хорошо, конечно, сидеть, насыщаться едою и думать о том, что живешь в полном созвучии со всем окружающим. Но если бы только это занимало мысли Погляда и Ярила, ибо снова их посетили тревожные думы: «Справимся ли?.. Не вздернут ли нас на столбе, как соглядатаев на городской площади?..»
Мимо шли трое, вооруженные мечами. Или засечники, или стражи порядка… Взглянули на двух обедающих, что-то сказали друг другу, подошли и попросили пива – промочить горло. Ярил с готовностью протянул баклагу: не жалко, мол… Этот щедрый жест подкупил воев. Пока один, хлебнув, передавал баклагу и нагнулся, у него с пояса свесился меч, и Погляд заинтересовался лезвием. Воин помоложе то ли спросил, то ли утвердительно сказал:
– Хорошая работа… Мастерская… Закалка особая! Наша, роденская…
«Спросить бы, какая такая особая, да навлечешь подозрение. Лучше смолчу…» – решил Погляд, но не удержался горячий Ярил:
– А как закаляют-то?
– Вы кто такие? – насторожился старший воин, который только что изрядно отхлебнул из баклаги и теперь поглаживал пальцами намокшие усы.
– Мы-то? – переспросил Погляд, затягивая время. – По одежке разве не видите, что свободные люди.
– Ну так не спрашивайте чего не надо. Не то живо в другом месте окажетесь.
– Хватит тебе хороших людей стращать. Идем к торжищу, там давеча каких-то торговцев пограбили.
Когда стражники (теперь друзья поняли, что это были они) удалились, Погляд обозлился на Ярила:
– Язык-то свой держи за зубами! Да башкой думай, что у кого спросить, что кому говорить!..
– И впрямь чуть не влипли! Прости, Погляд, в другой раз буду умнее…
– Ладно, идем и мы на торжище. А оттуда можно и в дом на Кожевенном конце заглянуть, попроситься на ночлег к богатой вдовушке, о котором нам утром на воротах сказывали.
На Роденское торжище стекались не только местные жители, но и живущие по соседству печенеги. Высился неподалеку в форме куба их Гостиный двор, за ним далее был выстроен сарацинский, имели свои дворы и славяне – северяне и вятичи, которые сбывали здесь рабов – пленных хазар и угров. Печенеги тоже промышляли живым товаром.
Погляд и Ярил увидели, как гнали от Гостиных дворов рабов, связанных попарно кожаными ремнями, почти раздетых, мужчин и женщин вместе, – это были те, которые предназначались для тяжелой работы в поле и дома; красивых рабынь для любовных утех доставляли отдельно. Туда торопились богачи-сладострастники, но, как заметили друзья, было и третье место на торжище, куда приводились на продажу исключительно мужчины, склонные к тучности. Здесь собирались купцы серьезные, не склонные к смеху и шуткам, царившим, например, в том месте торжища, где сбывали рабынь; собирались здесь в качестве купцов в основном люди мастеровые и как правило кузнецы. Погляд сразу определил их по ладоням, в которые въелась окалина (перед отъездом в Родень руками Погляда и Ярила занималась одна старуха, вытравливая окалину горячими настоями из трав, чтобы в друзьях не признали ковалей).
Но прежде чем попасть на торг тучными рабами, Погляд и Ярил долго толкались между товарных рядов; наметанные глаза продавцов сразу определяли в них людей с тугими мешочками золота и серебра и по очереди зазывали к себе отведать то меду, то красной икры, то пива, то иных крепких напитков. Вот худой рыбак продает белужий клей, другой торговец – красивые изделия из бересты; заинтересовавшись ими, Погляд хотел было приобрести кое-что в подарок Вниславе, но передумал: «Позже куплю. Куда я с ним сейчас, с подарком-то!..» Увидев же охотничьи ножи с такими узорами ковки, как на лезвии меча местного стражника, не удержавшись, купил и довольно поцокал языком, чикнув лезвием волос.
– Что, хорош нож? – поинтересовался у Погляда подошедший к торговцу оружием еще один покупатель.
– Сказать «хорош» – ничего не сказать… Чудо! – снова восхитился Погляд.
Предложил и Ярилу приобрести такой же. Заметив на лице замешательство, все понял и похлопал его по плечу:
– Я добавлю… Бери.
Теперь и Ярил на мгновение потерял разум от радости, что завладел изделием невиданной даже с его, кузнеца, точки зрения работы.
Подошли к деревянному помосту, на который возвели двух особо тучных рабов-угров. Погляд и Ярил удивились высокой цене, что запросил за них широкоплечий светлоокий вятич.
– Смотри-ка, – толкнул локтем в бок друга Ярил. – Чем жирнее рабы, тем дороже… Для чего их таких покупают? И покупают-то, гля, все одни кузнецы…
Прошло еще какое-то время, и начало смеркаться. Потянулись по домам люди. Погляд и Ярил тоже стали подумывать о ночлеге, и когда очутились в начале Кожевенной улицы, то увидели, что она примыкает к торжищу.
По ней, заставленной мастерскими, которые одновременно служили небольшими торговыми лавками, как в Византии, вышли к дому богатой вдовы.
Каково же было изумление друзей, когда на дворе они встретили тех тучных рабов-угров, которых купили и привели сюда! Оказывается кроме ночлежки хозяйка владела и кузницей и, может быть, в ней также ковались подобные охотничьи ножи и мечи.