Она всегда появлялась неожиданно. Все было наполнено действием: он куда-то шел, кто-то что-то говорил, где-то кого-то искали. И вдруг перед глазами возникала она.
Сначала эти эпизоды были короткими, как двадцать пятый кадр, и он смутно припоминал их только утром, когда пытался анализировать ощущение дискомфорта, подавленности, странных после удовлетворительного в целом сна. Потом их протяженность во времени увеличилась. Ее образ оставался перед ним так долго, что он успевал рассмотреть лицо, тело и даже привыкнуть к движению глаз, которым она отвечала на его пристальный взгляд.
– Кого она вам напоминает? – спросил Андреас, когда он впервые о ней рассказал.
Был конец ноября тринадцатого года. Они общались по скайпу, тогда еще по-английски.
– Никого, – машинально ответил Алекс, глядя в окно на пролетавшие мимо хлопья мокрого снега.
Юный Пантелей сидел на подоконнике, обернувшись хвостом, и созерцал разыгравшуюся непогоду с видом философа, вовремя позаботившегося об исправности центрального отопления.
– Никого из знакомых мне людей, – добавил Алекс. – Разве что одну актрису. Из старого кино. Она давно не снимается.
– Что это за актриса? – поинтересовался Андреас.
– Когда-то я считал ее самой красивой женщиной на свете, – объяснил он.
– Женщина в ваших снах красива? – спросил Андреас.
– Очень, – сказал он. – Возможно, это воплощение моего идеала красоты. Который нельзя найти в реальности.
Андреас смотрел мимо камеры и немного напоминал кота, следившего за виртуальной мышью. У него за спиной висела абстрактная картина с преобладанием синего цвета, и Алекс стал концентрироваться на ней, вспоминая отрывки снов.
– Если бы вы нашли его в реальности, что бы вы сделали? – спросил Андреас.
– Хочется сказать, забрал бы себе, – сказал Алекс, – но на деле, я думаю, я бы сначала испугался. Мне трудно представить, что эта женщина обратила бы на меня внимание. Я бы чувствовал себя рядом с ней ненужным, униженным, лишним.
– Почему? – спросил Андреас. – Вроде бы, вы до сих пор не испытывали недостатка в женском внимании.
– И да, и нет, – сказал он.
Разговор принимал нежелательный оборот. Несмотря на весь его интерес к тайнам человеческой натуры, обсуждать с другим мужчиной, пусть даже его аналитиком, сложности отношений с женщинами ему, как правило, не хотелось.
– Проясните, – попросил Андреас.
– Что тут прояснять? – риторически спросил он. – Моя мать исчезла, едва мне исполнилось четыре года. Я бы сказал, это сформировало существенный недостаток. Следующей женщиной, обратившей на меня какое-либо внимание, стала замужняя соседка в Лондоне, сотрудничавшая с советскими спецслужбами и взявшая на себя функции моей няньки. Я страстно ее желал, но наши отношения были, как понимаете, обречены на провал. С таким опытом трудно прогнозировать безмятежную романтическую жизнь. После того как умерла Лиза, я четыре года жил, как под наркозом. Вообще ничего не чувствовал, но на всякий случай сторонился женщин, как чумы. Потом умер Эдик, я стал жить один, получил квалификацию психиатра, увлекся психоанализом, начал практиковать. Наркоз слегка рассеялся, я с кем-то общался, с кем-то даже пытался жить. Но все это выливалось в катастрофу. Я как будто специально выбирал не тех женщин. Возможно, чтобы их было проще терять. В конце концов я практически уверился, что для меня женщины не существует. И стал ограничивать все связи встречами на одну ночь. Вот тут – да, недостатка в женском внимании не было. Но и ценности этого внимания не ощущалось. Депрессия к этому времени превратилась в хроническую. Видимо, все, чего я не нашел в этих женщинах, я вытеснил в нее. Ту, что во сне. Но если бы я действительно ее встретил, я подозреваю, она с лихвой расплатилась бы со мной за всех, кого я обидел раньше. Недооценил, недолюбил. И ответила бы на мое желание полным игнором. Не могу представить другого сценария.
– Вы испытываете такое огромное чувство вины перед теми женщинами? – спросил Андреас. – Ждете наказания?
– Я испытываю такое огромное чувство вины перед всеми женщинами, – поправил он. – И перед мужчинами. Мне посчастливилось потерять родительскую пару в полном составе. Это сделало меня незаменимым для человечества. Идеальным спасителем, кидающимся решать любую проблему. Архетип раненого целителя еще никогда не получал более точного воплощения.
– Не зацикливайтесь на штампах, – посоветовал Андреас. – Архетип раненого целителя мал в сравнении с многообразием жизни. Реальность еще может вас удивить.
В окно ударил порыв ветра, и Пантелей мягко соскочил на пол, не желая иметь ничего общего со всей этой драмой.
– У нас метель, – сказал Алекс, глядя, как кот, поддавшись внезапной жажде чистоты, с энтузиазмом мыл переливавшуюся золотом шубку. – Она уже удивила моего кота.
Андреас молчал. Словно под гипнотическим воздействием кошачьей обстоятельности, Алекс погрузился в воспоминание об одном из снов.
В его квартире была вечеринка. Люди стояли в прихожей с бокалами вина в руках. На кухне громко смеялись. В спальне, возможно, занимались сексом. В гостиной шел какой-то воркшоп. Ведущими были две девушки, с которыми он учился на лечфаке. Одна из них в реальности работала гинекологом, другая – окулистом, но во сне обе были реаниматологами и показывали собравшейся аудитории, как отличать мертвого человека от живого. Очевидно, все, чему их учили раньше: pallor mortis, algor mortis, rigor mortis, livor mortis11 – теперь устарело. Опознать по этим признакам мертвеца больше было нельзя. Среди тех, кто бесспорно ими обладал, попадались живые люди. Девушки, которых звали Аня и Вика, объясняли, в чем заключается единственный признак необратимости смерти, и демонстрировали, как можно со стопроцентной точностью удостовериться в его аутентичности, не спутав ни с чем другим.
Комната была забита людьми, но интерес к воркшопу казался слабым. Все разговаривали о чем-то своем. Ведущие сидели далеко в углу, так что Алексу не было их видно. Их голоса тонули в общем шуме вечеринки. Когда он пробрался сквозь толпу и наконец посмотрел им в лицо, то оказалось, что они молчат.
Его охватил страх. Он почувствовал, что они молчат из-за него. У него возникло подозрение, что он обладает тем самым единственным признаком и в его присутствии продолжать воркшоп невозможно.
Вечеринку нужно было разогнать. Он не собирался кормить живых своим телом. Он подошел к окну и распахнул его настежь, твердо зная, что все они уйдут, испугавшись сквозняка. Обернувшись, он увидел их спины. Они действительно ровной струйкой потекли к выходу. Но на диване, прямо напротив него, закинув ногу на ногу, лицом к окну сидела она.
У нее были длинные темные волосы и высокий лоб, скрытый челкой. Она была настолько тонкой, что любое дальнейшее уменьшение ее фигуры неизбежно привело бы к ее полному исчезновению. Однако ее тонкость не превращалась в худобу, а лишь подчеркивала красоту тела. Оно казалось выточенным гениальным мастером из редкого, драгоценного материала, и этот материал был одновременно мягким и твердым, холодным и теплым, древним и ультрасовременным, доступным и элитарным, манящим и наводившим ужас. На ней была черная блузка без рукавов и узкая красная юбка до колен.
Он шагнул к ней. Она повела глазами, усмехнулась, и комната сменилась огромной городской площадью. По площади мчались автобусы, автомобили и мотоциклы. Ему надо было перейти на другую сторону с помощью ряда светофоров и зебр. Он был один.
– Алекс, где вы? О чем вы думаете? – раздался голос Андреаса из макбука. – Нам придется остановиться через пару минут. Чем-то хотите поделиться?
– Да нет, кое-что вспомнилось, – невнятно отреагировал он. – Подождет до следующего раза.
Однако в ту же ночь она приснилась ему снова. Он стоял возле двери ординаторской в коридоре второй травмы Склифа, где проходил интернатуру в две тысячи втором году. Она подошла, встала напротив, заслонив спиной вход в ординаторскую, и уставилась на него фирменным взглядом, который не выражал ничего и одновременно обещал все.
Он мгновенно ее узнал, и удивление в нем смешалось с гневом. Ее вторжение в мир старых институтских воспоминаний казалось наглостью, но она держалась спокойно, словно чувствовала за собой право быть там, где захочет. Он собрался было сказать ей что-то резкое, попросить отойти от двери, задавить авторитетом молодого врача, пристыдить. Вдруг он заметил, что на ней надета только белая ночная рубашка, какие выдают пациентам в западных клиниках. Он понял, что она пациентка отделения, и ему самому стало стыдно. Он протянул к ней руку, не зная зачем, и тут же осознал, что никогда не сможет до нее дотянуться. Она была совсем голая под рубашкой. Прозрачная ткань позволяла в подробностях разглядеть грудь, плоский живот с идеально круглым пупком, ровную смуглую кожу, обтягивавшую выпиравшие гребни подвздошных костей, и темные волосы, узкой полоской уходившие в глубину между ее ногами.
Он пристально смотрел на эти волосы, чувствуя приближение эрекции. По мере того, как кровь приливала к нижней части тела, плечи и голову постепенно охватывал холод. Трупное окоченение, казалось, наконец-то брало свое. Он огляделся, видя все вокруг необыкновенно четко. Стены больничного коридора раздвинулись и оказались выложенными из камня. Дверь, ведущая в ординаторскую, стала массивной двустворчатой конструкцией с тяжелыми резными ручками. Потолок низким сводом навис над головой. Он стоял в крипте средневекового замка, скудно освещенной масляными лампами. Вместо синего хирургического костюма на нем были рыцарские доспехи, сделанные из крупных металлических пластин. Вытянутая вперед правая рука была закована в латную перчатку. Он проследил за движением своих пальцев и снова увидел ее.
Ее больничная рубашка потеряла прозрачность и опустилась до самого пола, скрыв босые ноги и другие детали тела за тяжелыми складками сияющего белого шелка. Глубокий вырез лифа был вышит золотым узором. Дорогая белая ткань плотно облегала ее грудь и плечи и свободно ниспадала с локтей мягкими длинными струями. Ее бедра охватывал пояс, украшенный красными камнями; его длинные концы плетеными косами свисали вниз. Ее темные волосы были распущены. Челки у нее больше не было. Ее высокий лоб пересекал тяжелый золотой обруч, инкрустированный крупным жемчугом, отражавшим скудный свет ламп. Приглядевшись, он увидел, что это корона.
Он был охвачен священным ужасом и при этом испытывал сильнейшее сексуальное возбуждение. Ужас пригвождал его к полу; возбуждение принуждало к действию. Она смотрела на него спокойно, но не равнодушно. Он подался вперед и в следующий момент обнаружил, что стоит перед ней на коленях и, опустив голову, смотрит на золотые мыски ее туфель, яркие треугольники на каменном холодном полу.
Ему не хотелось рассказывать Андреасу сон целиком. Образ женщины был чересчур реалистичным. Ему казалось, будто она уже принадлежит ему, и делом чести было сохранить определенные аспекты отношений с ней втайне. Тем не менее, он упомянул, что снова видел ее во сне и атмосфера сна снова была связана с его студенческими днями.
– Я заинтригован, – сообщил Андреас, распадаясь на пиксели в окне скайпа.
Алекс лежал в гостиной на диване – том самом, который она занимала в предыдущем сне, – и его удаленность от раздававшего интернет роутера превращала сессию в серию оборванных и вновь возобновленных контактов.
– Очень заряженный образ, – сказал Андреас после очередного перезвона.
– Да. Даже маршрутизатор коротит, – усмехнулся он.
– Сколько ей лет? – спросил Андреас.
– Лет? – Он задумался. – Моя ровесница, я бы сказал. Выглядит молодо, но в глазах есть зрелость.
– То есть тридцать пять? – спросил Андреас, то ли уточняя, то ли подчеркивая конкретное число.
– Тридцать пять, – рассеянно подтвердил он.
– Чем для вас важен этот возраст?
Интернет работал исправно. С профессиональной точки зрения, Алекс понимал необходимость вопроса, но, как клиент, не мог не почувствовать раздражения. Андреас прекрасно знал, чем для него важен этот возраст.
– Моим родителям было по тридцать пять лет, когда они погибли, – сказал Алекс. – Но я, честное слово, не вижу ни малейшей связи между ней и… ними.
– Через возраст связь, очевидно, есть, – сказал Андреас.
– Я не знаю, может, ей двадцать восемь. Может, тридцать два. – Он решил дать раздражению выход. – Я не просил ее паспорт.
– Не придумывайте, – посоветовал Андреас. – Вы злитесь?
– Немного, – признался он. – Не хочется погружаться в эту тему.
– Что вы чувствуете, когда думаете, что на шкале возраста достигли той отметки, когда жизнь ваших родителей оборвалась? – спросил его мучитель.
– Что я уже достаточно стар, чтобы прекратить оплакивать свое сиротство? – предположил Алекс. – Но вообще-то, я об этом не думаю.
– Вы говорите, во снах ее появление всегда обставлено отсылками к вашему студенчеству, – сказал Андреас, как будто игнорируя его ремарку.
Алекс кивнул.
– Какие переживания того времени аналогичны вашему опыту потери родителей? – спросил Андреас.
Это становилось откровенно невыносимым. С холодным любопытством исследователя, Алекс наблюдал, как возникавшие у него эмоции были целиком сконцентрированы на Андреасе и как психика упорно не признавала других поводов печалиться, злиться или горевать.
– Это довольно очевидно, – едко сказал он. – Будучи студентом, я пережил еще одну потерю.
– Она похожа на Лизу? – прямолинейно спросил Андреас.
– Примерно как небо и земля, – гораздо ровнее ответил Алекс и вдруг хмыкнул от неожиданности.
Использованная им метафора оказалась глубже, чем он предполагал. Андреас вопросительно посмотрел на него.
– Родители разбились в небе. Лиза разбилась о землю, – объяснил он. – Я раньше никогда об этом не думал.
– И девушка во сне – полная противоположность Лизе… – сказал Андреас.
– Да, – подтвердил он. – Она темная шатенка, очень худая, светлоглазая. И от нее исходит ощущение смутной опасности. Она ненадежна. Манит меня, но может бросить в любой момент. Таких чувств рядом с Лизой я никогда не испытывал.
– И тем не менее, Лиза вас бросила, – сказал Андреас.
– Это правда, – спокойно признал он.
Они помолчали. Пантелей вошел в комнату деловитой походкой и направился прямиком к книжным полкам с видом ученого, оторвавшегося от написания новаторского труда, чтобы навести справки в энциклопедии. За метр до полок он, однако, остановился, задумчиво сел на попу и протяжно зевнул. Алекс знал, что в предыдущие три часа он спал.
Андреас находился на экране целиком, не распадаясь на мутные квадратные осколки.
– Что меня поражает, – произнес Алекс, – так это аутентичность ее внешности. Она не просто условно темноволоса и условно светлоглаза. Она обладает отчетливой индивидуальностью и всегда остается сама собой. Я не знаю, как это объяснить. Она не собирательный и не метафорический образ. Это не туманная аллюзия на некую часть моей психики. Она производит впечатление реального человека, каким-то образом внедрившегося в мои сны. Но я не знаю этого человека в реальности. А она как будто бы знает меня изнутри. И это довольно сильно сбивает с толку.
– Но вы сказали, она напоминает вам какую-то актрису, – заметил Андреас.
– Напоминает, да, – согласился он. – Это ключевое слово. Она не является ею на самом деле. Вы тоже иногда напоминаете мне моего кота.
– Интересный случай переноса, – заинтересовался Андреас. – Что он делает?
– В настоящий момент сканирует взглядом книжные корешки, – сообщил Алекс. – Пытается убедить меня, что занят серьезным делом.
Они обменялись улыбками.
– Вы сказали, она была пациенткой отделения травматологии, – Андреас вернулся к его снам. – Человеком, по определению пережившим травматичную жизненную ситуацию. Она ваша ровесница. И весьма красива. То есть в некотором смысле она – это вы. Вам трудно прикоснуться к собственной травме напрямую, поэтому во сне в качестве защиты вы видите в этой роли женщину, вашу прямую противоположность.
– Слушайте, я примерно сто тысяч раз погружался в процесс горевания, – устало возразил он. – Половину из них вместе с вами. О какой защите вы говорите.
Он не интонировал вопрос в последнем предложении. Сессия заканчивалась, желания спорить у него не было.
– Алекс, вы по-прежнему планируете быть в Берлине перед Рождеством? – спросил Андреас, считав его мысли. – Встретимся пару раз лично у меня в кабинете?
– Конечно, – подтвердил он. – Я прилетаю четырнадцатого утром. Это суббота.
– Тогда в понедельник шестнадцатого и в четверг девятнадцатого я буду ждать вас на Вильгельмштрассе в ваше обычное время, – оптимистично заявил Андреас, на месяц вперед обеспечивая его безопасной привязанностью.
Пантелеймон подошел к дивану и укоризненно уставился на него круглыми блюдцами, давая понять, что с ним отъезд еще не согласован.
– Договорились, – сказал Алекс и повел пальцем по тачпэду. – До встречи.
– До встречи, – кивнул Андреас и, по нажатию красной кнопки, превратился в черный квадрат.
Когда он четырнадцатого декабря приземлился в Шёнефельде, на улице летел снег. Мелкие снежинки, похожие на крошечные осколки битого стекла, опускались на выступ иллюминатора и рулежные дорожки, покрытые до боли родным асфальтом. Пока самолет подъезжал к стоянке, он думал, какова вероятность, что дорожки не ремонтировались со времен ГДР и что этот асфальт родственен асфальту его советского детства. Он чувствовал себя в Берлине как дома. Ему казалось, что разрушенный и многократно перестроенный город гораздо бережнее сохранил связь со всеми частями своего прошлого, чем это удалось сделать Москве. Вернувшись в Москву из Лондона в девяносто шестом году, он очутился в стране, которую никогда прежде не знал. Трудно было оценить, что больше способствовало его отчуждению: то, что он четырнадцать лет прожил в Англии, или то, что его родина изменилась за это время до неузнаваемости. Так или иначе, приехав в конце девяностых на пару недель в Берлин, он вдруг нашел здесь все, что помнил о Москве начала восьмидесятых. И асфальт в аэропорту стал одним из самых ярких в этом ряду впечатлений.
Перелет получился быстрым, похожим на короткий неинформативный сон. В Шереметьево напротив него долго сидели на стульях два не прекращавших целоваться подростка. Попытки определить их пол не привели к однозначному результату. Они с равной вероятностью могли быть оба мальчиками, оба девочками или мальчиком и девочкой по одиночке. Их самих вопрос их гендерной принадлежности, возможно, не интересовал вовсе. Они были одеты в одинаковые серые куртки и одинаковые узкие джинсы, сквозь которые торчали их одинаковые острые коленки. Рядом с ними на стульях валялись одинаковые черные рюкзаки.
Он арендовал квартиру на Альте-Постдамерштрассе возле “Аркад”, куда было удобно ходить за продуктами. Это местоположение помещало его в одинаковой близости к офису Андреаса на Вильгельмштрассе и к картинной галерее на Маттеикирхплац.
С картинной галереей его познакомил Эдик тогда же в конце девяностых. Эдик всю жизнь пытался привить ему любовь к живописи, но удалось это только здесь. Широкие пространства “Тейт” и Национальной галереи почему-то никогда не позволяли Алексу по-настоящему увидеть картины. Берлинский музей поразил его своей камерностью. Старые мастера присутствовали в его залах настолько же ощутимо, как если бы там находились не только их полотна, но и мольберты со всей параферналией, и сами они в испачканных краской передниках.