Молчание – знак согласия
«Уважаемые отдыхающие, не заплывайте за буи. Это опасно для жизни. Приятного вам отдыха» – вежливо говорит рупор. Он, правда, пока не говорит, ещё рано, но они уже ждут. «Уважаемые отдыхающие» – это в том числе и они. А они, увы, заплывают. Который раз заплывают. Они который год отдыхают вместе. У них общие дети и жилплощадь. Давно. Они спят в общей постели, но под разными одеялами. И редко – под одним. Давно. Они практически не разговаривают. То ли не о чем, то ли незачем, то ли нечем. Уже лет шесть.
Они, конечно, делают вид, что общаются, говорят друг другу пустые порожние слова, как правило, в присутствии детей, родителей и знакомых. Только знакомых всё меньше и появляются они всё реже. Сидят с внуками. Только дети выросли и живут один в Калининграде, другая на Камчатке. Только покойные родители – те и эти – лежат на кладбище.
Вода с утра тихая, ласковая и прозрачная. Они идут к ней по песку, уклоняясь от резвых, резких, голенастых, расставляющих лежаки мальчиков, мимо мальчиков, мерно подметающих ночную морскую прибойную траву. Они расходятся по разным росистым ещё раздевалкам, хотя легко бы могли обойтись и одной. Потом они расстилают их общую подстилку и ищут в песке равновеликие прижимные камни-голыши. Два он, два она. Потом они садятся и смотрят на воду. Смотрят в море. Потом недолго предварительно купаются. Потом вытираются общим полотенцем. Потом ложатся рядом и читают. Она – Улицкую, он – Кастанеду. Тени укорачиваются, песок накаляется, и вот тут-то им и говорят металлическим голосом: «Уважаемые отдыхающие, не заплывайте за буи. Это опасно для жизни. Приятного вам отдыха».
Они расслабляются, растягиваются, потягиваются и стараются отдохнуть как можно приятней. Но какое уж там! Со скрежетом поднимаются рольставни палаток, хрипит оптимистическая жизнеутверждающая музыка, коробейники-зазывалы призывают покупать пахлаву, мидии, крабов, креветки… Эфир заполняется шансоном, а урны – мусором. Надуваются резиновые тобоганы и катамараны, спускаются на воду плавсредства. Этсетера, этсетера.
Тем временем и между тем пляж плотно насыщается биомассой. Она прибывает по воде и посуху, маршрутками и пешком. Она старая и молодая, свежая и дряблая, загорелая и бледная, жирная и жилистая, красивая и нет, в меру и не в меру обнажённая. Она потребляет съестное, выпивает жидкое, всасывает солнечную энергию, отмокает во влаге, связывается по мобильной связи. Вступает в связи. А они смотрят.
Когда солнце начинает припекать и всерьёз жечь, они в тени тентов едят пиццу с пивом в «Море», в «Япона матери» или в «Ам-Баре». Благо, пиццы везде одинаковы. Он ест острую «Сицилиано», она – классику. Он думает, что она думает: «Ну как ты это ешь?» Но она молчит. Молчит и он. А пиво общее, «Черниговское светлое». Ему – 0,5, ей – 0,33. В стекле.
По ходу приёма пищи он смотрит на противосидящую девочку в почти невидимом купальнике, в увесистом золотом кресте поверх драконовой татуировки и в пирсинге на пупе. Он пытается представить, что у неё там в голове. Какая такая каша. Она же разглядывает рельефные группы грудных мышц, бицепсы и трицепсы на бронзовом мальчике с оранжевыми стоячими волосами. Но рассматривают просто так, с одним праздным незаинтересованным любопытством. С одним на двоих.
Однако пицца – не жизнь. Не вся ещё жизнь. Пиццей не проживёшь Пицца кончается. И они возвращаются на свою подстилку. Теперь они вместе загорают спинами. Он – своей костистой. Она – своей, ну своей. Красивой. Ещё извилистой. Изредка желанной. А так-то – ну что. Спина и спина. И он собирается подремать. Но тут приходит четвёртый «Юпитер», а это – время большого заплыва. И они плывут.
Они плывут медленно и мерно. Плывут бок о бок. Экономным пешеходным брассом. Держась лбом против тугой крутой волны. Их обкладывают матом мальчики со скутеров. Но – неважно. Они смотрят – он влево, она вправо. Она на Любимовку, он на Толстяк. «Уважаемые отдыхающие…» – говорят им с берега. Дальнейшее уносит ветер. Да ну вас! И они плывут, как в детстве, в пионерлагере. Море становится плотнее, суровее и гуще. Он представляет себя жуком-водомеркой, ползущим по грани толщи. Перебирающим тощими лапками рук. А внизу – бездна. Она – отщепленной щепкой. Носимой волей воздушной и водной свободных стихий.
Далеко уже за буями, когда уже они, буи, превращаются в пляшущие красные, почти невидимые точки, он вспоминает, как неизбежно всё начиналось, как крепко строилось. Как в первом классе посадили их, его и её, за первую парту в первом ряду. Как с детства их тянуло друг к другу неодолимой силой. Как она давала ему читать дефицитные «Остров сокровищ», «Одиссею капитана Блада», «Детей капитана Гранта», «20 тысяч лье под водой» и «Таинственный остров». Как он читал их ночами, годами, и как её за это боготворил. Точнее – начинал боготворить. Как Питер Блад Арабеллу Бишоп. Уже тогда. За Картахену, за Тортугу, за Ямайку, за жаркий Барбадос.
Как потом их отдали в 25-метровый бассейн на плавание к тренеру со смешной фамилией Шубабко. Как она в этого очкастого взрослого стройного Шубабку безответно влюбилась, а он вдруг неожиданно взревновал. Как позже у неё были танцы и часто меняющиеся гибкие партнёры, а у него – акваланг и рыбы. Одни безмолвные рыбы. Как на выпускном вечере она сказала: «Ну куда ж я без тебя?» Как было мимолётное счастье. На школьной, крытой липким толем крыше, над пылающим огнями городом.
А далее – столица, вузы, синхронное плавание у неё, ихтиология у него. И холод. И картошка. И любовь – на общежитских койках, в подружкиных с несвежим бельём почасовых квартирах, просто в говенных холодных вонючих подъездах. Насквозь сквозь колготки. А куда денешься?
Следом же – должность, квартира, микроволновка, благосостояние. На службе —аквариумы с привозными икроносными осетрами. Скука. Сытость. Икра.
А как бы снова? И по-другому?
Но нет ответа.
Плыви.
Она же думает иначе. Она думает про эту, не знает как и назвать. Про снулую рыбу. Ну, ту, с которой он посмел забыть её. 24 года назад. Зимой. У Плотниковых. На Разгуляе 13, кв. 91. Чуть не при ней. «На минуточку». Так он оправдывался. Но нет прощения. Вот и живи один. Вот и плыви. Вот и заткнись. Она же поставила себе задачу – выглядеть моложе. Лучше. Круче. Светче. И, знаете, получается. Она загорела в солярии и осветлилась в академии красоты, покрасила ножные ногти в пять ярких броских цветов, обрила наголо тугой свой тренированный лобок, стала сухощавей, пошла вразнос. И она вспоминает, перебирает этот разнос. И ничего хорошего.
Она, конечно, думает и о детях, но вскользь. Дети взрослые, состоявшиеся, ничего им, этим детям, не будет и не надо. Никто никому.
Она думает о несбывшемся будущем. О яхте, что-то там бороздящей, о солнце, смешанном с ветром, о пропахших ромом капитанах. Но она думает так, вообще. А в основном – об этой снулой рыбе. «Невозможно! Невозможно! Никогда! Никогда! Исключено!» – думает она.
Они уже в нейтральных ничьих водах. Уже прошёл позади них серый стремительный и острый «Санкт-Петербург» с одноклассником бравым еле различимым Витьком на мостике. Прошёл и не заметил. Видно, занят Витёк. Видно, хранит и охраняет. Бережёт акваторию отечества. А дна уже под ними нет. Там мрак и бездна. Пропасть. Пучина. Но они плывут. «Надо бы починить кран на кухне», – думает он. «Надо бы папе с мамой цветов на могилку», – думает она. «Надо бы многое», – молча думают они оба. А уже и равелин полоской, и Кача в тумане. «Уже, пожалуй, ближе к Синопу, но там нет махрового полотенца» – думает она. «Да нет, какой Синоп. До него ещё плыть и плыть», – думает он. «А помнишь, как солнце садилось в море, а мы стояли у ИНБЮМа», – думает она. «На Драконовом мостике», – поправляет он. «Нам было тогда по семнадцать», – думает она. «Мне уже два дня как было восемнадцать», – корректирует он. «Ну да», – молча соглашается она. «А помнишь?…» «Помню, всё лучше тебя помню», – мысленно срывается он. И они плывут дальше.
Она на него сегодня с утра разозлилась за то, что он случайно оцарапал запущенным прокуренным заусенчатым ногтем её болезненный мозоль. Подавая суши. Оцарапал душу. Он – в ответ – за то, что она сменила привычное равнодушие на колкое презрение. И они внутри злы. «Ну нет, ты уж первый поворачивай», – думает она. «Только после вас», – ехидно думает он.
Он оборачивается и не видит берега. Назад уже не доплыть. Назад не вернуться. Надо бы сказать, что пора, давно пора поворачивать, поворачивать всё, но поздно, и они к тому же не разговаривают. И они плывут. А что остаётся?
Море волнуется раз. Только раз.
«Ты прости меня», – говорит он.
«И ты», – говорит она.
И они красиво плавно тонут.
На спинках.
И ложатся на дно.
Как Вертинская в фильме «Человек-амфибия».
Только вместе.
Рядышком.
Уважаемые отдыхающие, не заплывайте за буи. Это опасно для жизни. Приятного вам отдыха. Пейте пиво «Черкасское». Летайте самолётами «Аэрофлота».