На следующее утро сестра разрешила мне позвонить Дун с ее телефона. В течение пятнадцати минут Делия притворялась, что поливает единственное в доме чахлого вида растение, чтобы иметь возможность подслушивать. Но этот контроль был много лучше, чем полное отсутствие возможности поговорить.
– Я тебя убью, – говорила Дун. – Для побега ты выбрала худшую неделю в моей жизни. Думаю, родители поехали покупать решетки мне на окна. Мама угрожает меня замуровать, пока ты не вернешься из Калифорнии. Ты же вернешься, правда?
Дун ела хлопья с молоком. Это было понятно по тому, как она хлюпала и хрустела между фразами, а еще я знала, что во время ссор с родителями она может за раз съесть десяток пачек «Корн флейкс».
– Думаю, да, – сказала я. – А иначе придется вечно жить с моей сумасшедшей сестрой.
Я немножко дергалась, опасаясь, что Дун чего-то недоговаривает, что вчера она не шутила, а на полном серьезе назвала меня предательницей. Около месяца назад я приняла на себя удар за ворох месседжей, которые мы отправили вместе с Дун, не говоря уже о том, что изначально это вообще была ее идея. На тот момент анонимные послания не казались мне такой уж тотально ужасной вещью, но моя мама, прочитав их, взбеленилась не на шутку. Если на одном конце десятибалльной шкалы ужасных поступков поместить, как ты показываешь кому-то язык, а на другом – как впиливаешь самолет в здание, то, думаю, наша писанина тянула где-то на полтора балла. Возможно, на два. Но мама насчитала все одиннадцать баллов. Она начала размахивать у меня перед носом зажатой в руке пачкой распечатанных месседжей и дико орать: «Откуда в тебе такая жестокость?» Как будто только я и виновата во всем! Если уж на то пошло, я всего лишь разрешила Дун отправить с моего телефона около пятидесяти слов и пару картинок про Пейдж Паркер, одну из самых популярных девчонок нашей школы. Потому что Дун поклялась мне, что знает шифр, благодаря которому телефон невозможно отследить. Никакого шифра, как выяснилось, она не знала. Если бы Дун не сидела полжизни под запретом на мобильную связь, то ничего вообще не случилось бы.
– Что это? – спросила мама, указывая на картинку вверху второй страницы.
– Собака, которая жрет свое дерьмо? – уточнила я. Под картинкой была подпись: «НА ВКУС КАК ПЕЙДЖ, НЯМ-НЯМ». Морда у собаки сияла таким беспредельным счастьем, что, несмотря на глупую шутку и на муки совести, которые я должна была, по идее, испытывать, я еле сдерживалась, чтобы не заржать.
– Ты полагаешь, это смешно?! Я совсем не знаю тебя, Анна.
Может, это все и было бы подлостью, если бы Пейдж Паркер была каким-нибудь лузером в плане общения, но только она им явно не была. Пейдж Паркер могла заполучить любого парня, стоило ей состроить ему глазки, и она определенно получала больше приглашений на пижамные вечеринки и на танцы, чем могла в реальности осилить. Однако, по мнению моей матери, Пейдж каким-то образом сделалась этакой трагической жертвой ее, моей матери, дочери-агрессора. Я попыталась объяснить маме, что это все равно что лай моськи на слона, но она и слушать ничего не хотела. Вроде бы у матери Пейдж какой-то родственник работал в правоохранительных органах, он и вычислил, что сообщения отправлялись с моего телефона. И мать Пейдж позвонила моей матери в слезах. Она буквально рыдала, по-настоящему. Тут я допустила ошибку: я закатила глаза.
– Похоже, ты не понимаешь, что она могла заявить в полицию. Мне пришлось умолять ее пощадить тебя. Представляешь, что я при этом чувствовала?
Я ничего не ответила. Как может хоть кто-нибудь и хоть когда-нибудь представить, что она чувствует? Она раздула целую историю из ситуации, которая и яйца выеденного не стоила.
Позже я слышала, как мать обсуждает это с Линетт и предполагает, что я, может быть, «ну, знаешь, социопат», хотя я безусловно им не была. Чего я не могла им сказать, так это того, что инициатором идиотской выходки выступала Дун, а не я. Помимо всего прочего, Пейдж Паркер – красивая и популярная, и я практически уверена, что ей совершенно наплевать, что я о ней думаю, даже если она вообще знает, кто я такая. Может, ее мать и рыдала над нашими посланиями, но Пейдж, как я подозреваю, их вовсе не читала. Я попыталась объяснить матери хотя бы это, я попыталась спросить, почему она всегда настроена против меня, но она пошла к себе в спальню и захлопнула за собой дверь, хотя я еще продолжала говорить с ней. Будто грубое поведение не в счет, если речь идет о ней самой.
– Я отправила тебе тонну фоток, – говорила Дун. На время я отвлеклась и перестала ее слушать. – У меня теперь белые волосы. Надеюсь, я не облысею.
– Я ничего не получала.
– И что, все там действительно выглядят в миллион раз лучше? – спросила она. – До сих пор не могу поверить, что ты свалила, ничего мне не сказав. А что там у тебя с телефоном?
На минуту она притихла, и я услышала щелканье кнопок. Разговаривая по телефону, Дун любит заодно проверять электронную почту.
– А они спрашивали? – Она замялась. – Про наши месседжи?
– О тебе они не спрашивали, – ответила я, потому что отлично понимала, что именно ее интересует. Я даже разозлилась. – Но если бы и спрашивали, я бы им ничего не сказала.
– Спасибо, – поблагодарила она, но по телефону было непонятно, насколько искренне. – Ой, чуть не забыла. Я вчера в «Крогере» видела твоих мам с Бёрчем. Они сделали вид, что меня не заметили, но, думаю, заметили. Они были в той части, ну, знаешь, где детские товары, и вообще-то вид у них был вполне счастливый.
Я промолчала, и спустя несколько мгновений Дун добавила:
– Я хочу сказать, не по-настоящему счастливый. По-моему, они просто пытались меня обдурить.
Не знаю, преднамеренно ли Дун хотела задеть мои чувства, или просто так вышло, да только вот после ее слов о счастливом виде моей матери я чуть было не расплакалась.
– Сестре нужен телефон, – прервала ее я.
Вопреки моим ожиданиям, разговор с Дун не принес облегчения. Наоборот, на душе сделалось как-то муторно. Делия проявила милосердие и просто молча взяла телефон, не задав мне ни единого вопроса.
Остаток недели мы провели на съемочной площадке фильма про зомби. По словам сестры, именно он позволял ей оплачивать жилье. Съемочная площадка и декорации были самыми настоящими, не то что у Роджера с его стремным псевдоавторским доморощенным кино. Съемки происходили точно так, как я себе и представляла, исходя из того, что видела по телевизору и читала в журналах. Только здесь все намного больше просто сидели и ждали, а еда на столах состояла из просроченных продуктов, тоннами закупленных в супермаркетах. И актеры оказались коротышками. Там был один красивый парень, насколько я помню, своего рода звезда кабельного телевидения, так вот, казалось, что для фильма специально изготовили его уменьшенную копию. Не могу представить, как поклонники и дальше бы по нему с ума сходили, знай они правду: для игры в любовных сценах с моей сестрой ему приходилось вставать на ящик. Временами, когда все были страшно заняты и страшно деловиты, я как будто становилась прозрачной и наблюдала за этой суетой сует, представляя участников съемок специалистами по обзвону или ассистентами у зубного, и это дико меня смешило: они туда-сюда расхаживали, уткнувшись носом в телефоны и истекая поддельной кровью, – короче, тот еще видок.
Когда по вечерам мы возвращались домой и сестра садилась учить свой текст к следующему дню, начинались звонки от матери. «Мне даже трудно говорить с тобой. Ты себе не представляешь, как ты меня напугала. Как мы заберем тебя домой? Я не могу просто так взять и оставить Бёрча, и я не хочу, чтобы ты снова летела одна. Откуда мне знать, что ты сядешь в нужный самолет? Куда еще тебя может занести?» Как будто я была багажом, который только и мечтает затеряться. «А ты знаешь, что у меня почти пропало молоко от мысли, что с тобой могло что-нибудь случиться?»
Сспадибожемой, надо воздать матери должное: даже такое дело, как побег, она может полностью испоганить. «Надеюсь, ты там „на каникулах“ не теряешь времени даром и хорошенько обдумываешь вопрос, как вернуть деньги Линетт. Тебе пора учиться думать не только о себе, но и о других». В таких случаях моя бабушка говаривала: «Чья бы корова мычала». Но в основном мать просто дико орала на меня, а когда уставала орать, спрашивала, не хочу ли я ей что-нибудь сказать. А я, честно говоря, не хотела, вот разве только, что я пока не знаю точно, как буду возвращать деньги. На это мать отвечала, что на извинение мои слова не тянут, и снова взрывалась. Вчера я спросила у нее, как поживает Бёрч, и она немного успокоилась и приложила трубку к его ушку, но он, видимо, задел какую-то кнопку, и связь прервалась.
Если не считать того единственного моего звонка Дун, Делия была настоящим монстром в плане доступа к ее телефону: даже когда снималась, она не разрешала мне им пользоваться. После первого же дня на съемочной площадке фильм про зомби потерял для меня свое очарование. Сестра была права насчет совершенно идиотских диалогов. Казалось, режиссер решил для себя: если снимать каждую сцену как минимум раз по двадцать, слова, слетающие с уст актеров, могут по какому-то волшебству стать интересными. Он жестоко ошибся. Поэтому вскоре я начала читать книгу, которую дал мне Роджер.
Я нашла относительно спокойное местечко возле стола с едой и решительным жестом раскрыла «Helter Skelter» на вклейке в середине книги: там были тюремные снимки Чарльза Мэнсона разных лет в профиль и анфас. Фотографии шли ровными рядами, плотно, одна к другой, чтобы читатель мог своими глазами увидеть, как менялся Мэнсон в течение тюремного срока. Мне это напомнило, как родители, бывает, любят разложить рядами школьные фотографии своих детей, чтобы продемонстрировать, как их беззубые второклашки постепенно превращаются в пергидрольных загорелых выпускников. Парень по фамилии Мэнсон конца 1950-х, коротко стриженный привлекательный хулиган, постепенно превращался в серийного маньяка-убийцу конца 1960-х, человека с мертвым взглядом и вытатуированной на лбу свастикой. Еще там были фотографии развороченной мебели, комнат, где были убиты жертвы, различных предметов домашнего обихода, ставших орудиями убийства, – электропроводов, потолочных балок, здоровенных вилок для разделывания запеченного мяса на семейном праздничном обеде. Изображения тел были вымараны, закрашены белым, словно после смерти они покидали место происшествия.
А потом шли девочки: длинноволосые, естественные, совсем без макияжа, и смотрят так, будто им всем известен некий крутой секрет, которым они не собираются ни с кем делиться. И групповой снимок пятерых из них: бритоголовые, сосредоточенные, слегка встревоженные, что-то обсуждают, словно собираются на марш по сбору средств для борьбы с раком, а не на заседание суда, где им вынесут смертный приговор. Трудно поверить, что столь чудовищные преступления были совершены в реальности, что местом действия послужили обычные дома, а временем – самые обычные вечера. Батальон зомби-малышек Чарльза Мэнсона олицетворял медленно ползущую смерть во плоти, и это пугало меня больше, чем любой идиотский, пусть даже самый страшный, ужастик Голливуда. Если бы мне предложили закончить фразу: «По крайней мере, он не…», и на первом месте шел бы Гитлер, на второе я спокойно поставила бы Мэнсона.
Я читала три часа, то есть заработала тридцать долларов. Придется читать еще пятьдесят часов, чтобы отработать потраченные на билет деньги, а потом еще пятьдесят, чтобы вернуться в Атланту. Или же я, как оборотистый адвокат, начну выставлять Роджеру счета за каждую минуту размышлений о «Семье» Мэнсона. Я мысленно накинула себе еще пять долларов, поскольку дважды прочитала описание убийств, чтобы разобраться во всех деталях.
Ночью 8 августа 1969 года Чарльз Мэнсон отправил Чарльза «Текса» Уотсона и трех своих девочек, включая главную психопатку Сьюзен Аткинс, в дом 10050 по Сиэло-драйв, велев им расправиться со всеми, кто там окажется, и сделать это самым зверским образом. Они убили пятерых, включая актрису Шэрон Тейт, которая находилась на восьмом с половиной месяце беременности. Но на Тейт убийства не закончились.
Следующей ночью еще шесть членов «Семьи» зарезали супружескую пару Лабианка – в том же стиле, но в другой части Лос-Анджелеса. На месте преступления убийцы даже приняли душ и переоделись в чистую одежду из шкафов жертв. Затем они автостопом добрались до лагеря Мэнсона и угостили завтраком человека, который их подвез. Все жители Лос-Анджелеса заперли двери своих домов, накупили ружей и сторожевых собак и принялись сочинять байки про оргии на Голливудских холмах и про бродячие банды сатанистов. Обывателей охватила паника. А ведь то были не единственные убийства на совести Мэнсона. Совершенно очевидно, что было намного больше тел, так и не найденных в бескрайней пустыне, – тел близких друзей, которые, к примеру, не сумели выложить деньги по первому требованию. А он сидел себе там, на заброшенной съемочной площадке, жарился на солнце и, как какой-нибудь режиссер-психопат, покрикивал: «Идите туда!», «Сделайте это!». И десятки хиппи бросались со всех ног исполнять его приказы, похоже, свято веря, что сделают этот мир лучше, если станут выпускать у женщин кишки, отрезать уши или же просто заниматься сексом с тем, кто им случайно подвернется на шоссе и подбросит их на машине до места. Сьюзен Аткинс, та, что помогала с убийством Шэрон Тейт, сказала: «Чтобы убить кого-нибудь, надо быть наполненным любовью». Потаскуха. Сука. Психопатка. В животах супругов Лабианка они оставили воткнутые вилки, а на стенах домов, где убивали, оставляли надписи кровью жертв.
«Свинья».
«Helter Skelter».
«Восстань».
«Смерть свиньям».
И на животе своей последней жертвы: «Война».
Слова «Helter Skelter» были накарябаны с ошибкой, и я почему-то вспомнила паучий почерк, которым было выведено слово «шлюха» на листочке, лежащем в сумке моей сестры.
Я так и подпрыгнула, когда Делия положила мне руку на плечо. Да, эта книга натягивает мне нервы даже больше, чем я ожидала. А стоило мне посмотреть на сестру, как меня переколбасило не по-детски. Когда я видела ее в последний раз, на ней был грим типа «пред-зомби-апокалипсис», теперь же по щеке у нее струилась кровь, а левый глаз превратился в месиво сине-черного цвета. На шее красовалось «ожерелье» из фиолетово-бордовых отпечатков пальцев душивших ее рук.
– Знаю-знаю, – сказала она. – Наш гример – настоящий гений, верно?
Бесспорно, так оно и было. На ключицах виднелись следы ногтей, а когда Делия открыла рот в улыбке, стало видно, что два зуба посерели, а вместо еще трех зияет черная пустота.
– Как думаешь, прокатимся до дома в таком виде?
Я подумала о «Семье» Мэнсона, как они разъезжали по городу и окрестностям с кровью на руках, а еще о том, что в Голливуде не всегда отличишь убийцу от актера. Если на земле и существует место страннее Голливуда, то я о нем не знаю.
– Конечно, – сказала я. – Почему бы нет?
Когда мы добрались до дома, я стала свидетельницей чуда: мой телефон, который я уже списала со счетов, работал, и он звонил.
– Ты собираешься отвечать? – спросила Делия.
Я взяла в руки телефон и посмотрела. Атланта. Мама.
– Не хочу, – сказала я.
– А вот если хочешь сохранить телефон, советую тебе ответить.
– Ты знаешь то, чего не знаю я?
– Конечно, знаю. Отвечай, пока не сработал автоответчик.
Ужасно, когда сестра актриса. Предательница. Так и запишем, и впредь будем знать.
Ответив на звонок, я услышала голос не матери, а Линетт. Я не говорила с ней ни разу с тех пор, как приземлилась в Лос-Анджелесе. Но я использовала ее кредитную карту. У меня мелькнула мысль, что она могла усмотреть в этом нечто личное. Я бы на ее месте именно так и подумала.
– Привет, Анна, – произнесла она.
Какой неловкий момент.
– Привет, Линетт.
– Мне надо смыть с себя зомби, – сказала сестра, сковыривая черные накладки с передних зубов. Прежде чем я успела придумать, как мне ее удержать, она уже была в соседней комнате.
– Что ж, – продолжила Линетт, – судя по словам твоей мамы, ты совершенно не представляешь, что́ нам довелось тут пережить. – Она смолкла, сделала вдох (долгий и шумный), сделала выдох (еще более долгий и более шумный) и снова заговорила: – Извини, я совсем не так хотела начать разговор. Я рада, что с тобой все в порядке. Мы обе рады. Прежде всего, пока мы не перешли к другим вопросам, хочу сказать, что не считаю безупречными действия твоей мамы – смена школы и все такое прочее.
Она снова сделала паузу, и я включила громкую связь.
– Когда все это случилось, – снова заговорила Линетт, – я попыталась поставить себя на твое место. Твоя мама призналась, что, когда они с папой с тобой говорили, для тебя это прошло не очень-то гладко. И я поняла, что и сама так ничего тебе толком и не сказала, да и вообще, мы с твоей мамой по большей части заняты то Бёрчем, то работой, и мы не всегда слышим, что ты хочешь нам сказать. Думаю, ты знаешь, какие у меня могут быть к тебе вопросы, поэтому я не стану читать тебе мораль.
Она замолчала. Пришла моя очередь говорить, но мне не хотелось. Вся эта история не имела к Линетт никакого отношения, и я понимала, что она говорит со мной вежливо и по-доброму. Если бы мне хватило мозгов, я бы заранее набрала в Гугле: «Как искренне попросить прощения». Но мозгов мне не хватило, а теперь было уже поздно.
– Ну хорошо, – сказала Линетт. – Я думала, не наплевать ли мне на те деньги, но, поскольку тебе уже почти шестнадцать, я решила, что следует отнестись к этому серьезно. Я не собираюсь читать тебе нотации на тему, какие поступки допустимы, а какие нет, но только вот сумму необходимо возместить. С небольшим процентом.
Мне стало интересно, что она сейчас делает на том конце линии. Улыбается? Ждет, что я скажу ей, какая она молодец, что хочет преподать мне урок финансовой ответственности взрослого человека? В последнем случае ей придется ждать до скончания века.
– И вот что мы решили. Ты опередила школьную программу по многим предметам, к тому же вот-вот наступит лето, поэтому мы склонны разрешить тебе остаться у сестры до тех пор, пока ты не заработаешь денег, чтобы вернуть мне долг и купить обратный билет. Но к концу лета ты должна вернуться. Это не шуточки и не каникулы. Мы посмотрели и убедились, что при наличии разрешения найти работу ты сможешь. А твоя сестра настолько добра, что обещала помочь как в плане поиска работы, так и в твоих перемещениях по городу.
Я смогу остаться в Лос-Анджелесе! Я закусила щеку, чтобы Линетт не поняла по голосу, насколько я счастлива.
– Это была мамина идея? – спросила я.
– Нет, моя, – ответила Линетт. – Но это еще не все. По естественным наукам и по математике ты можешь просто сдать экзамены, но твой учитель по истории хочет, чтобы ты сделала выпускной проект. Он пришлет тебе электронное письмо с заданием. Все твои учителя отнеслись к ситуации с пониманием. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что ты пропустишь все мероприятия, приуроченные к концу учебного года, и не сможешь даже попрощаться со школьными друзьями.
Я уже быстренько прикидывала, куда бы попытаться устроиться на работу. Может, в кондитерскую рядом с тем местом, где снимается сестра. Или же в один из магазинчиков мороженого с модным названием, где вечно толпятся девушки, которые, похоже, съедают по шарику в день, вот и весь их рацион. Если мама и Линетт думают, что для меня большое наказание – пропустить вечеринку в аквапарке, значит, они собирали мудрость по крупицам не на тех сайтах.
– И ты можешь решить, как ты хочешь общаться с Бёрчем.
Случилось нечто невозможное: я действительно не подумала, что не увижу Бёрча целых три месяца. Когда я уезжала, он только-только начинал вставать, хватаясь за мебель, и уже научился на своем детском языке говорить «хватит» и «дай еще». А если ему по-настоящему хотелось поиграть с моими ключами или порыться у меня в кошельке, он даже звал меня «На-На». Летом он наверняка уже пойдет по-настоящему.
– Как ты думаешь, он меня не забудет?
Линетт испустила глубокий вздох, будто я была более чем просто безнадежна, и мне на минутку показалось, что я сейчас разревусь.
– А почему мама сегодня не звонила?
– У мамы идет своя борьба, – ответила Линетт, но мне было очень трудно представить маму в состоянии какой-то там борьбы. Вместо этого у меня перед глазами встала совсем другая картина: она гуляет по супермаркету с Линетт и Бёрчем, счастливая как никогда, и пытается отвлечься от неприятной мысли, что у нее вообще была дочь. Все это время Линетт распиналась на тему, как мать меня любит, хоть и не всегда способна это показать, и как она за меня переживает. Но я помнила, что́ видела Дун: троицу близких людей, которым больше никто не нужен.
– Это довольно-таки сложная штука, – наконец начала закругляться Линетт, – любовь матерей к своим дочерям. Сейчас ты этого не понимаешь, и я знаю, что от взрослых рассуждений на эту тему толку мало, но ты действительно однажды все поймешь. По отношению к тебе мама чувствует то же самое, что ты чувствуешь по отношению к Бёрчу. Только у нее было на тринадцать лет больше, чтобы узнать тебя, волноваться за тебя, любить.
Иногда, когда Бёрч делал что-нибудь совсем уж невообразимо смешное, например пытался съесть шнурок от ботинка, я спрашивала маму, какой я была в его возрасте. Она мне отвечала, что все записывала в специальный детский альбом, но мне хотелось послушать ее воспоминания. «Ну, – говорила она, – ты была невероятно смышленой. Мы это знали с того самого дня, как ты родилась. И всегда было понятно, что ты замышляешь. Глазенки у тебя распахивались, начинали блестеть, ты бросалась вперед, хватала желаемое и принималась отплясывать как сумасшедшая. Мы с папой просто умирали со смеху».
Я примерно могла себе вообразить себя такую, но вот чего я никак не могла себе представить, так это хохочущих маму и папу. Так бывает: кто-то рассказывает о своем путешествии в далекую и сказочно прекрасную страну, а когда сама туда приезжаешь, постоянно стоит мерзкая погода и все хорошие места закрыты. Мне на ум пришел фильм, в котором сейчас снималась сестра: иногда собственная жизнь казалась мне только эпизодом чужих жизней. Ее можно было вырезать или, наоборот, вклеить, но собственного смысла она не имела.
– Это же не из-за пятисот долларов, правда? – наконец сказала я.
Линетт долго молчала. Потом я услышала очередной ее глубокий вздох.
– Если тебе нужно будет раньше оказаться дома, – сказала она, – просто дай нам знать.
Пять минут назад я больше всего на свете хотела остаться в Лос-Анджелесе на все лето, но, чем дольше я говорила с Линетт, тем меньше эта перспектива напоминала райскую жизнь. Наверное, мне хотелось, чтобы дом обрел реальность. Чтобы можно было просто взять и полететь на самолете, и оказаться дома, и увидеть, что это правильно, и что теперь все будет хорошо. Но на деле все было совсем не так, и, думаю, мы с Линетт обе это понимали.
– Ладно, – сказала я. – Можно я буду посылать Бёрчу фотографии?
– Конечно. Ты можешь посылать ему все, что захочешь.
Когда наш разговор закончился, телефон продолжал работать, но мне не хотелось никому звонить. Мне вообще как-то ничего не хотелось. Я просто сидела и смотрела в окно, большое, распахнутое настежь окно, и думала: как было бы прекрасно, если бы где-то там, вдали, существовало место, где я могла бы спокойно приземлиться.