Дабы не стало будущее темью,
Где, как тела, ждёт души тлен и прах,
Господь уравновешивает семьи,
Коль заключён их брак на небесах.
Так праведница к грешнику стремится,
Чтоб возвратить его на верный путь,
Чтоб он забыл про выверты с блудницей,
Вкус опьяненья и похмелья муть.
А верующий в царствие благое,
Взяв грешницу, не расстаётся с ней,
Во имя общих счастья и покоя
Воспитывая праведных детей.
Даже не видя лоно,
Порченное изменой,
Встал я ошеломлённый
Сценою откровенной.
Слёзы, как сварки брызги,
Мне обжигали веки,
Был я родным и близким,
Стал я чужим и неким.
Разве я мог сдержаться,
Статочное ли дело,
Если под скрип матраца
Она на меня глядела?
Было – не отрицаю.
Стало – на время легче,
Всё рассказав полицаю
С мордою типа брекчий.
И будто бы кто их режет,
Женщины закричали:
Две – на могилах свежих,
Третья – в судебном зале.
Где адвокат отпетый,
Путал мозги присяжным,
Как не казалось это,
Лишним мне и неважным.
После сорокоуста,
Просьб и молитв бесплодных,
Понял я, как мне пусто.
Между себе подобных.
Нет никого на свете
С кем без напряга просто,
Будь он хоть тем, хоть этим:
Грешник или апостол
Но и в краю таёжном,
Шествуя лесосекой,
Помню я всё, что можно
Некоему о некой.
Далеко-далеко от высокой звезды,
Что укрылась туманом как белою маской,
Наклонились деревья у вечерней воды,
У пруда, где кувшинки купаются с ряской.
Там меж сотни домов есть один небольшой,
Крытый толью и сам от дождей почерневший,
Под защитой которого с чистой душой
До шестнадцати лет жил пацан загоревший.
У дощатых ворот тот же клён и скамья.
Но теперь я боюсь не хулы и не дрына –
Вдруг забыла родная своего соловья,
Белолобого, гордого, нежного сына?
Пусть судьбу не удастся мне переиграть,
Пролетевшую путая, муча, встревая,
Всё равно я приду, чтобы бедную мать
Попросить о прощенье, покуда живая.
Пересилю себя, постучу и войду,
Раскрасневшийся вмиг и внезапно уставший,
Брошусь в ноги её и скажу, что найду
Средь листвы прошлых лет, бесполезно опавшей.
Девушка с фигуркою гимнастки,
Вот и хорошо, что молода,
Если исчисляешь без опаски
Мною зря прожитые года.
У тебя глаза свежей сирени
И горячий заводящий взгляд,
Под которым робок и смиренен
Я, как тридцать лет тому назад.
Это уже было. Мы с тобою,
Невзначай отбившись от друзей,
Прикрываясь холодом и тьмою,
Оказались в комнатке твоей.
Где, не обменявшись именами,
Разжигали, истязая ночь,
Искру, пробежавшую меж нами,
Что не погасить, не превозмочь.
А когда иссякла страсти сила
Иль проснулась грозная родня,
Утро нас, казалось, разлучило
Навсегда – до нынешнего дня.
И хотя ты обновила тело,
Но, едва притронусь я, оно
Вспомнит, что желало и умело
На двоих, со мною заодно.
Только вот обидно мне отчасти,
Зная продолженье наперёд:
Кроме кратковременного счастья,
Это ни к чему не приведёт.
Девчонке купили коробочку мела,
И тут же она принялась за дела,
Раскрасив асфальт, как могла и умела,
Снабдив его текстом таким, как смогла.
Чтоб знали прохожие, не перепутав:
Вот мама, отец, младший брат, вот она,
Собою довольная, как и дебютом,
А все они вместе – родная страна.
Но дождик прошёл и рисунки исчезли,
Как будто и нет ни страны, ни семьи,
Ну, что тут поделаешь, ежели, если
Так Бог исполняет задумки свои.
День осенний чист и резок
В первых числах сентября:
Лайда, озеро, пролесок –
Тундра, проще говоря.
Гляньте: словно с натюрморта
Гриб, румяней, чем калач,
И небитый, смелый, гордый
Краснобровый куропач.
Холодок ромашки влажной,
Где кипрей светил горяч,
И небитый, вольный, важный
Краснобровый куропач.
Волны вызревшей морошки.
Ветер, кинувшийся вскачь,
И небитый, несторожкий
Краснобровый куропач.
Мягкий мох, шиповник острый –
Всё открыто, как ни прячь,
И небитый рыже-пёстрый
Краснобровый куропач.
Меж кустов пожухлых пятна
Заячьих линялых гач,
И небитый крепкий, статный
Краснобровый куропач.
Чей-то след по чернотропью,
Бормотание и плач,
И пока не битый дробью
Краснобровый куропач.
Верит он, что жизнь без края,
Срок придёт – и он, влюбя,
Выберет из целой стаи
Куропатку для себя.
Заведёт семью большую,
Охранив от падежа,
Самку верную милуя,
Верховодя и строжа.
Это будет, несомненно,
Помешать кто сможет им
В ими выбранной вселенной,
Бесшабашно молодым!
А пока он лишь довесок
К этой сказочной поре:
Лайда, озеро, пролесок –
Проще, тундра в сентябре.
Державы чьей и где – не знаю,
Открытый ливням и ветрам,
Стоит, провалами зияя,
Величественный, древний храм.
Там тишина, там жизнь в опале,
Лишь меж дымящихся камней,
Среди чудовищных развалин –
Клубы беснующихся змей.
Никто не видел, но поверьте:
От незапамятных времён
Там обитает ангел смерти,
Владелец тысячи имён.
В жару и стынь, и в тишь, и в ветер,
Не упустив черты любой,
Он в нас, во всё живое метит
Неотвратимою стрелой.
Не ускользнуть, не отвертеться –
Что суждено, то суждено:
Чуть вздрогнет раненое сердце,
И остановится оно.
Но не заметит мир и город
В том ровным счётом ничего,
И только те, кому я дорог,
Всплакнут у тела моего.
Диакон с молитвою.
Купчиха с купцом.
А друг с острой бритвою
Глядит молодцом.
Монах с камилавкою.
Купец у купца.
А друг мой с удавкою,
Держи молодца.
Алтарник с подсвечником.
Куражист купец.
А друг мой с тэтэшником,
Каков молодец.
Епископ в кукольнике.
Меха на купце.
А друг мечет стольники
Петь о молодце.
Игумен в подряснике.
Мент лезет к купцу.
А другу всё праздники,
Всё в кайф молодцу.
Послушник с перловкою.
Купец вдрабадан.
А друг с остановкою –
Опять в Магадан.
Для кого-то как божья милость,
А кому-то, грозя бедой,
Русло речки переменилось,
Льдами сдавленная весной.
Забивая протоку илом,
Топляками, сырым песком,
Так что летом её схватило
Задернившимся языком.
После, быстренько, лоскутами
Всё вдоль берега заросло –
С черемшою между кустами
И ромашками, где светло.
Птицы певчие свили гнёзда
По обычаю своему
В гуще вымахавших подростов,
Кооптируемых в урему.
Вместо заячьих троп рябые
Муравейники наросли,
И пропали следы любые
Обрабатываемой земли.
Словно не было слёз и пота,
Крепких изгородей и меж
И напрасной была работа,
Ради жегших сердца надежд.
Так что думайте, братцы, сами,
Что к чему, и о чём это я
Пересказываю стихами
Часть природного бытия.
Для чего у опушки,
Где лесной виноград,
Мне три разных кукушки
Куковали подряд,
Обещав ненароком
И с разбросом таким,
Что до самого срока
Срок неопределим.
Первой крик, словно плачет,
Словно просит: «Не пей!
Или года иначе
Не прожить меж людей».
А вторая с подхода
Вторит ей: «Не кури!
Будешь жить больше года
И не меньше, чем три».
Что последняя хочет –
После тех не секрет!
И за это пророчит
Мне несчитанно лет.
Но не знали кукушки,
Да откуда им знать,
Что чеченские пушки
Заряжают опять.
И что муфтий Кадыров
Объявил газават
Для убийства кяфиров
Беспощадно, подряд.
Что сынок его младший,
Горделив и горласт,
Над останками павших
Резать русских горазд.
А когда в самоходке
Я убитый горел,
Было мне не до водки,
Не до с бабами дел.
Лишь в небесном овале
Мать в обнимку с отцом
Чадо бедное звали,
Исчезая – втроем.
Так зачем у опушки,
Где цветет резеда,
Куковали кукушки,
Куковали тогда?
Или чтобы не струсил,
Честно идучи в бой,
Объясни мне, Иисусе,
Вот я весь пред тобой.
До тверди грешной снизойдя,
Не затеряться чтобы всуе,
Потоки буйного дождя
Резвятся, тешась и танцуя.
Который день течёт, течёт.
Никто, ничто их не ослабит:
Разверзлись хляби вечных вод,
Неиссякаемые хляби.
Давно затоплены ряжи,
Поникли липы и берёзы,
И в норках спрятались стрижи –
Живые средства для прогноза.
Зато довольна детвора,
По лужам прыгая с восторгом,
Передвигаясь средь двора
В дырявых ящиках горторга.
Да продавщицы из ларьков
Довольны выручкой спиртного –
Два выходных у мужиков,
И нет им отдыха другого.
А у кого посменный труд,
Когда из транспорта вылазят,
Те красной армией клянут
Засилье сырости и грязи.
Но безразличны небеса,
Не тронет радость их и горе,
И за грозой спешит гроза,
Как мысли в пьяном разговоре.
Долдонят мне учёные страны,
Что энтропия – главная причина
И смысл того, что смерть и жизнь равны
Для человеческого сына.
Чем хуже я секвой или елей,
Баньянов, тисов, сосен, баобабов,
Тысячелетьями исчислен возраст чей
В трудах ботаников известного масштаба.
Чем хуже я гранита и кремня,
Отрогов горных, скального откоса –
Рождённые задолго до меня,
Они не знают времени износа.
Чем хуже я заливов и озёр,
Ключей болотных, забереги края –
Всего, что видит человечий взор,
Из окружающего выбирая.
Чем хуже Солнца я или Луны,
Фотонов, кварков, атомов, нейтрино,
Создавших мир, где жизнь и смерть равны
Для человеческого сына.
А как же бог, евангелии, ад,
Стигматы, епитимии, спасенье,
И почему беспомощно молчат
Об этом воды, чащи и каменья?
Дорог без счёта – путь у всех один,
Будь раб ты или грозный господин.
Но как он сладок, этот грешный путь,
О чём, пройдя его, не позабудь.
Благодаря за дар их мать с отцом
В преддверье встречи с сущего Творцом.
Друзья мои смеялись надо мной,
Что перенять не мог их блеск и лоск:
Среди говорунов – почти немой,
Среди задир – податливый как воск.
Но мне Господь, пусть он велик и строг,
А я пред ним беспомощен и мал,
Трудами матери моей в урочный срок
Жену для продолженья рода дал.
Тьму жизни красотою оттеня,
Достоинствами, что не перечесть,
Не ровня мне, но приняла меня
Она, как крест свой и таким, как есть.
И не боясь трудов, невзгод и мук,
Пока искал я истину в вине,
Теплом и лаской где души, где рук,
Вернула мной потерянное мне.
Чтоб перестали мы смотреть поврозь,
Чтоб нас у нас никто не мог отнять,
И даже невозможное сбылось,
О чём просила пред всевышним мать.
Не всем же жить в столичных городах,
Ходить на Эсмеральду и футбол,
Тогда как фруктами мой дом насквозь пропах,
И я себя в трудах своих нашёл.
Хотя, как прежде, прост и нелюдим
В сравнении с друзьями, что умны,
При власти, на виду, и, как один,
Уже по паре раз разведены.
Им собственное мнение – закон,
Им не принять, что люди говорят:
«Любой мужчина счастлив, если он
На настоящей женщине женат».