Алфавит грешника. Часть 2. Было Не было Могло - читать онлайн

В годы свальные, годы запойные

Нам судьба знаки явные шлёт:

Летом в полдень – грозу градобойную,

А зимой – через день гололёд.

Только разве кто в чём-то покается,

Даже просто шепнув: виноват,

Чтобы жить, как тому полагается,

Как заветы Христовы велят.

Впрочем, это и неудивительно,

Если для подражания дан

Выбор из беспощадных и мстительных –

Типа: Ольга, Владимир, Иван.

В этой жизни, в этом мире

Посреди добра и зла

На студенческом турнире

Нас с тобой судьба ждала.

Фигуристка без разряда,

В белой юбочке своей,

Ты была по-детски рада

Одобрению друзей.

Наслаждаясь гибким телом

На наточенных коньках,

Балансируя умело,

В поворотах и прыжках.

Тешась ловкостью и силой,

Красотой открытых ног,

То корабликом скользила,

То вращалась как волчок.

Бог задумал? Чёрт ли дёрнул?

Но под музыку твою,

С соло ведшею валторной

По сегодня я стою.

А ты ласточкою кружишь,

И тебе семнадцать лет,

И ни темноты, ни стужи,

Ни обид, ни горя нет.

Только чувство благодати,

Человеческой, простой,

Что не зря себя я тратил

В отношениях с тобой.

В этом мире. В этой жизни.

В этой гибнущей стране,

Где при всей дороговизне

Ты – за так досталась мне.

Вдали стихает голос басовитый

Грозы внезапной, пред которой страх

Понёс птенца искать моей защиты

Под крышей в виноградных кружевах.

Но сквозь зигзаги молний на излёте

Его порывом ветра занесло,

И крошечный, в пятак, комочек плоти

Ударился в оконное стекло.

Он молча умирал в моих ладонях,

Подрагивая крылышком одним,

В подпалинках и крапинках зелёных –

Беспомощен, бессилен, недвижим.

А мать, как появившись ниоткуда,

Вьёт в воздухе невидимую вязь,

Она ещё надеется на чудо,

Слепому богу птичьему молясь.

И мучается, что пережидала,

Боясь промокнуть в проливном дожде,

Не думая совсем о слётке малом,

Оставленном в покинутом гнезде.

Хотя понятно: может, через сутки

Или какой-то пусть чуть больший срок

Она забудет этот вечер жуткий

И беспощадный жизненный урок.

Да и узнать, естественно, не сможет,

Насколько я жесток и бестолков,

Когда птенца напрасно обнадёжил

Открытой дверью, обещавшей кров.

Ведь даже в бездне ада канув,

Я повторить и там готов:

У смерти нет людских изъянов

И властью купленных судов.

Ей ни к чему любая ксива,

Её ничем не обмануть,

Она как служка из архива,

Вскрывающая фактов суть.

Как прокурор в господнем притче,

Сей миг и много лет спустя,

Найдёт, добавит или вычтет,

Листами дела шелестя.

И тут же в кабаке иль в чаще,

В тупик попавшим иль в фавор,

Выводит почерком скользящим

На лбах конечный приговор.

Век 21 мимоходом

Коснулся северных широт.

Октябрь семнадцатого года.

Россия. Родина. Народ.

Не внемлет нищему имущий.

Больных здоровым не понять,

Но жизнь при этом любят пуще,

Чем даже собственную мать.

До слёз довольные собою,

Общаясь в родственной среде,

Живут от ломки до запоя

Прислугой жалкой при вожде.

Однако надувая щёки,

Своим величием гордясь,

Любой из них – Ордин-Нащокин

Или почти удельный князь.

Который раз – одно и то же.

И, кажется, что будет впредь,

Как на меня никто не сможет

Личину рабскую одеть.

А те смеются, не смолкая.

Пьют зарубежное вино,

Подсиживая и толкая

Коллег, со всеми заодно.

Крестясь обеими руками,

Забыв про совесть, честь и страх,

С прилизанными волосками

На низколобых черепах.

Следя на плазменных экранах

В шале, по замкам, во дворцах,

Как рушатся чужие планы

И близится Европы крах.

Грозя великою войною,

Мир обвиняя скопом, весь,

Когда бедой очередною

Их обернётся блажь и спесь.

Который раз – одно и то же.

И, кажется, что будет впредь,

Как на меня никто не сможет

Личину рабскую одеть.

Хотя свобода не приносит

Ни благ, ни славы – ничего,

Что у своих хозяев просит

Горланящее большинство,

На всё готовое пред властью

И без раздумий, как всегда,

Меняющее в одночасье

Царя и веру без стыда.

И в ими видимой картине,

Где вместо цели – миражи,

Век 21 вязнет в тине,

В потоках ереси и лжи.

Средневековье. Непогода.

Жестокосердие. Разброд.

Октябрь семнадцатого года.

Россия. Родина. Народ.

Веселитесь, господа,

Теша душу, разум, тело:

Вы такие навсегда,

А другим – какое дело?

К солонцам в туман сырой

Как ни кралась маралуха –

Выстрел в грудь, потом второй,

Чтоб не мучилась, под ухо.

И напрасно у поста

Ждут вас доблестные лица:

Кровь по кружкам разлита –

Пузырится, пузырится.

Что вам власти и господь,

И гринписные уродцы:

Крови вдоволь и ломоть

Хлеба ситного найдётся.

Пейте, ешьте, господа,

Теша душу, разум, тело:

Вы такие навсегда,

А другим – какое дело?

Ветер кудри мои озорно ворошит.

Подмигнула звезда и листва прошептала:

До чего он хорош – ладно скроен и сшит

Из добротного крепкого материала.

Только синь облаков фиолетовей глаз.

Лишь черемухи цвет щёк холодных свежее,

Да черней, чем крыло у дрозда, улеглась

Борозда на повёрнутой шее.

А ведь я не устал от забот и любви.

И доволен был я до ничтожности малым,

Но трава проржавела от остывшей крови,

Когда сердце стучать перестало.

Ветрено. Сыро. С тропы ветерок.

Лес огибает подковой.

Лучшего места, скорей бы, не смог

Выбрать и сам Иегова.

С вышки. С трёх метров. С упора. С перил.

Выцелив точно в лопатку,

Среднего, с серой спиной, завалил

С первого, как куропатку.

Магнум. Двенадцать. Winchester. Бокфлинт.

Гильза блеснула на солнце

И провалилась, крутясь, словно винт,

В снег по латунное донце.

Снимки. Звонки. Мерседесы. Порше.

Псов и лакеев без счёта.

Радостно сердцу, привольно душе.

Это – охота.

Ветер к ветру, словно люди:

Этот буен, этот тих,

Усыпляют или будят

В меру факторов своих.

Дождь к дождю, совсем как люди:

Этот мелок, тот широк,

Освежают или студят,

Кто как может или смог.

К зверю зверь, подобно людям:

Этот робок, тот свиреп,

Пасанут иль напаскудят

В виде собственных потреб.

А природе безразлично,

А природе наплевать,

Что начально, что вторично,

Будь ты схимник или тать.

Ветры счастья утихли в потаённых углах,

В глубине непролазных болот лягушачьих,

А ведь только вчера за просёлочный шлях

Ты меня уводила из хутора крадче.

Там божилась-клялась навсегда быть моей,

Чтоб связал нас закон и обычай,

И, поверив тебе, я ушёл от друзей,

Вместе с кем я откинулся с кичи.

А сегодня с другим – до чего чернобров,

Как он молод, раскован и весел –

Ты змеёй уползла под берёзовый кров,

Что от глаз посторонних туман занавесил.

Оставляя меня одиноким щенком,

Потерявшимся на новолунье,

А сама с тем красавцем встречаясь тайком,

Надо мною смеялась, коварная лгунья.

Так не бейся в пыли и прими приговор

За развязанные узелочки,

Я не фраер, не мент и не ссученый вор,

И по счёту плачу без отсрочки.

Власть, окроплённая кровью детей,

Прочих невинных страдальцев,

Ради народа без пользы своей

Не пошевелит и пальцем.

Речи, доклады, воинственный пыл

Пропагандистов маститых –

Просто словесный дурман для терпил

С их мозговым простатитом,

Верящих в райские кущи – потом,

Ныне не видя исправно,

Как вырастают дворец за дворцом

У патриотов державных.

Значит, так надо, а я обречён

Правдой до смерти томиться,

Словно помятая ночью сычом,

Песни отпевшая птица.

Внешне грозная, словно гюрза,

Ты по сути нежнее весталки,

У которой сияют глаза,

Будто две чуть отцветших фиалки.

Но проходишь ты, не усмотрев

Никого, с кем могла бы сдружиться,

Кто бы понял твой гордый напев

Одинокой страдающей птицы.

Коль подвластен девичий удел

Самым грязным словам и намёкам,

Тех, кто жадно на тело смотрел

В предвкушении страсти глубокой.

И не знаешь ты наверняка,

Что судьбу твою переиначит:

Бег мангуста, полёт мотылька

Или беркута клёкот горячий.

Внёс святые мощи

В храм церковный ход

На горе у рощи,

Где вальдшнепов лёт.

И с небес слетели

Вещие слова

О великой цели

Храма Покрова,

Что ни грек, ни фрязин –

Русский человек

Волей и приказом

Возводил навек.

Белый, как рубаха.

Чистый, хоть носи.

Торжище монахов.

Детище Руси.

С верой и надеждой

О судьбе иной

Вознесенный между

Небом и землёй.

Сколько поколений

У его оград,

Преклонив колени,

Мёртвые лежат.

Почему же, Боже,

Чудом и путём

Ты мне не поможешь

В житии моём.

Подлость и измену

Не перенеся,

Тает в сердце бренном

Истины стезя.

В сновиденье чутком

Воли к жизни нет,

И в глуби рассудка

Догорает свет.

Если праха в теле

Менее горсти,

Радоваться мне ли,

Господи, прости.

Коль душа не в силе

Вновь одеться в плоть,

Как бы мы не жили,

Не карай, Господь.

Во тьме я был, смешавшись с тьмою,

А тьма была сама собой,

Когда склонилась надо мною

С какой-то женщиной седой.

Я потянулся к ним невольно,

Как делать с юности привык,

И в тот же миг мне стало больно,

Но только лишь на краткий миг.

А после – трое в чёрном зале,

Мы предавались тишине,

Не слыша, как дьячки читали

Заупокойную по мне.

Война ли у границ маячит,

Внутри ли ядом брызжет враг,

Народный гнев народ не прячет,

Включая спившихся бродяг.

Идти на смерть. Стрелять в затылки.

Готовы. Будут. Без проблем.

О чём вещает пастырь пылкий –

Объединимся и вонмем.

Да как иначе, если вечно

В стране в почёте мастера

И подмастерья дел заплечных,

Изветчики да филера.

Им с властью хорошо с любою,

Особенно, когда она

Народу застит лабудою,

Глаза косые от вина.

И забывает он, болезный,

О лжи, бесправье, воровстве,

Воздвигнув занавес железный

В своей похмельной голове.

Потом парады меж развалин,

Гул торжества посредь беды,

Неистребимый, вечный Сталин

И воевавшие деды.

А потому – что не маячит,

Кто бы ни выбран был как враг,

Народ народный гнев не прячет,

Включая спившихся бродяг.

Воровской семьей оговорено,

Буде помнил пацан любой:

Не клюёт в глаза ворон ворона,

Есть для этого мы с тобой.

Пусть сердца скрипят как уключины,

Проржавевшие до трухи,

Обезножены, обезручены,

Лезем разуму вопреки.

Похмелив с утра душу дерзкую,

Что объявлено нынче нам,

Христианскою и имперскою,

В соответствии временам.

Дабы выкрикнуть слово главное

В честь начальствующих голов,

Вставших стражею православною

Перед полчищами врагов.

А поверившим в невозможное,

Словно киевская шпана,

Предназначены цепь острожная

Да могильная тишина.

Чтобы поступью величавою

Царь расхаживал за спиной

У гордящихся вслух державою,

Богоизбранною страной.

Волна укачивает зыбкой,

Но ты не с мамою родной,

Так что не дрефь и вей улыбкой,

И песню собственную пой.

Когда же шторм в широтах грозных

Настигнет, воя и хрипя,

Забудь о мыслях несерьёзных,

И верь, как в высший суд, в себя.

В объятьях дьявольской стихии,

Среди неиствующих вод –

К тебе в минуты роковые

Никто на помощь не придёт.

А судно пред девятым валом

Не подчиняется рулям,

Пока у пьяного штурвала,

Страх поборов, не встанешь сам.

Вопит, вопит испуганным животным

Мой слабый ум – пристанище затей,

К забвению летя бесповоротно

И с каждою минутою быстрей.

А вслед кричит за дьявольские выси

Мой грешный разум, сотканный из грёз,

Из мутных снов, обрывков фраз и чисел,

Из детских страхов и мужицких слёз.

Да иногда заговорит украдкой

Рассудок скверный и бесценный мой,

Светящий мне так радостно, так сладко

В короткий миг обители земной.

Зачем? Я сам того не понимаю,

Но как ребенок матери внимаю.

Восьмой волны как не бывало,

Но не утихнет ею шквал,

За штиля кратким интервалом

Грядёт, дымясь, девятый вал.

Сметая судна и строенья,

Не то, что прошлыми восьмью,

Служа уроком иль знаменьем

И человеку, и зверью.

Своею волей упиваясь,

Неся страдания и страх,

Он будит ненависть и зависть

В срамных разнузданных сердцах.

Которые запомнят это,

Чтобы воспользоваться им,

Провозгласив приоритетом

И главным правилом земным.

Не жизнь от власти на отшибе,

Не мудрость или божью гладь,

А разрушения и гибель

Всего, с чем можно совладать.

Врачей озвучен приговор

До окончанья срока или,

По крайней мере, до тех пор,

Пока мне сердце не сменили.

Так не считай за глупый труд,

Но жди, что бог ни приготовил,

Пока мне донора найдут,

Хотя бы близкого по крови.

Побудь, отринувшись от дел,

У изголовья сидя просто,

Пока средь мёртвых ищут тел

Моей комплекции и роста.

И даже чувствуя: в груди

Горит все зримей и заметней,

Прошу тебя – не уходи

Сейчас и даже в миг последний.

Знай: каждый в мыслях о себе,

Мы отыскать пути сумеем

Моей запутанной судьбе

В переплетении с твоею.

Пусть жил я, мучая тебя,

Беспутно и нетерпеливо,

Не понимая, что губя,

И не узнав – несправедливо.

Но и в беспамятной глуби

Слова несказанные в силе,

Всё позабудь, одно: люби,

Пока мне сердце не сменили.

Всегда так было или нет?

Неужто будет неизменно?

Рождает чудищ божий свет,

И нет их гаже во вселенной.

А мы, поверившие им,

Их лжи об истине и вере,

Страдаем и боготворим

Нас пожирающего зверя.

Поём осанну невпопад

И умолкаем, где не надо,

Под блеск и бряцанье наград

Очередного казнокрада.

Да под прицелом волчьих глаз

Толчёмся стадом бестолковым,

Выпячивая напоказ

Обремененья и оковы.

При этом в жертву отдаём

Своих детей, таких невинных,

Заискивая перед злом,

Как половой пред господином.

Так что же ждать прощенья нам

При жизни и по смерти тоже,

Когда нерукотворный храм

Дыханьем нашим уничтожен.

Когда иудиную мзду

Мы меж собою разделили,

И путеводную звезду

На золотую заменили.

Что удивляться, коль в ответ

Неотвратимо, неизменно

Рождает чудищ божий свет,

И нет их гаже во вселенной.

Вселенной дела нет до нас,

До наших грёз или заскоков,

С благодеяньем напоказ

И тайной сладостью пороков.

Как нам до страждущих вокруг,

От инвалида до старухи,

И прочих нищих и пьянчуг,

Больных, убогих, сухоруких.

А также прихвостней своих,

Включая собственные семьи,

И даже самых дорогих –

Кто с нами встретит воскресенье.

Всерьёз я в юности едва ли

Представить мог такую жуть,

Что в нищете, в полуподвале

Закончится мой грешный путь.

При всех способностях и фарте,

Не знавший страха и стыда,

На блеск побед сулящем старте,

Как это виделось тогда.

Я не давал себе поблажки,

Не потакал страстям своим,

Ходя в отглаженной рубашке

И бритым, словно херувим.

Причём, не глядючи на риски,

Себя под чёрти что кроя,

Отца и мать, родных и близких –

Кого не мучил только я.

Уже светил мне чин высокий,

Дающий власти произвол,

Но с женщиною черноокой

Меня Господь зачем-то свёл.

И всё построенное мною

Сгорело начисто, дотла,

Когда она своей игрою

Меня, смеясь, с ума свела.

Вспорхнули, кинувшись гурьбой,

Выстраиваясь вереницей,

В небесный омут голубой

С любовью вскормленные птицы.

Вверяясь крепкому крылу,

Лишь завершится бабье лето,

Они спешат сквозь хмарь и мглу

По им лишь ведомым приметам.

Пока подвыпившая рать,

Выцеливая жертв из стаи,

Коль не получится добрать –

Подранками не разбросает.

Что, не погибнув на лету,

Из сил последних, еле-еле,

Дотянут в леса темноту,

В свои грядущие скудели.

Что, отыскав болот закут,

Или довольствуясь канавой,

В уединенье доживут,

В мучениях до ледостава

А незатронутым свинцом,

Удастся, обойдя преграды,

Увидеть Каспий и Нам-Цо,

Их острова и водопады.

Там до весны прожив, опять

Вернуться к брошенному дому,

Птенцов взлелеять и поднять

Семьёю всей в небесный омут.

Всего лишь побег от большого корня,

Я знаю и спорить не смею:

Есть люди правдивей и лучше меня,

Талантливее и умнее.

А сколько ещё на земле мудрецов,

Пока не открывшихся миру,

Скрывают среди разорённых дворцов

Туппумы, пергамент, папирус.

Как непредсказуемо, что предстоит

Извлечь из загадочных творчеств

Тому, кто сейчас в колыбели сопит

Иль рожи родителям корчит.

Поэтому стоит ли мучиться мне,

Сравнения в памяти множа,

Со сгинувшим временем наедине,

С руками скрещёнными лёжа.

Всего лишь побег от большого корня,

Я знаю и спорить не смею:

Есть люди правдивей и лучше меня,

Талантливее и умнее.

Всевышнего деяния мудры,

Пускай необъяснимы сразу нами:

Он спас меня, избавив от игры,

Когда за стол садился с шулерами.

Потом его невидимая длань,

То бархатная, то как кожа гада,

Казалось, завела в Тмутаракань,

На самом деле – вывела из ада.

Чтобы под гром иерихонских труб,

Под отзвуки пастушеской свирели

Познал я цену сладострастных губ

И язвы, кровоточащей на теле.

А ярости внезапных неудач

Не удивлялся: жизнь идёт по кругу,

Коль за спиной надрывный женский плач,

Как крик последний преданного друга.

Поэтому теперь, отныне, днесь,

Постясь или посматривая порно,

Не спорю я, что бог на свете есть,

Молчу покорно.

Всю ночь в бесчинствах кутежа

По обмыванию премьеры

Была ты девственно свежа,

Игрива, и горда без меры.

И я попёр, как меж авто,

Взбесившись, лошадь гужевая:

Налил вина, принёс пальто.

А ты чужая.

Звонил. Являлся. Лебезил.

Непонятый, неоценённый.

Стихами цвёл или разил

В зависимости от персоны.

Я исполнял каприз любой,

Себя бессчётно унижая,

Лишь только чтобы быть с тобой.

А ты чужая.

Дни, словно листья на ветру,

Кружась и падая, летели,

Ведя со мной свою игру

Без всякой цели.

В которой с тупостью телка

Почти дошёл до грабежа я,

Чтоб разодеть тебя в шелка.

А ты чужая.

Меня водили топтуны,

Сопровождая до ареста

С документацией вины,

Деянья, времени и места.

И приняв тяжкую статью,

Из уст судьи с лицом каржая,

Я просто плюнул на судью.

А ты чужая.

Не сомневаюсь: только лишь

Едва успею удалиться,

Как тут же плечи оголишь

И защебечешь, словно птица.

Так у актрис заведено:

Жить, чью-то жизнь изображая,

Пока не кончится кино.

Где ты чужая.

Выпал я из братвы, как птенец из гнезда,

Просто выброшен был чужаком-кукушонком,

И сменилась моя путевая звезда

Фонарём над тюремною шконкой.

Мне бы к воле уйти потаённым путём,

Оторвавшись от вохры, стоящей по кругу,

Чтобы встретить того, кто с позорным ментом

Расплатился за сучью услугу.

На него посмотреть бы единственный раз,

Если сможет он выдержать взгляда,

Засмеяться и выстрелить точно меж глаз,

Или вы пожалеете гада?

Вырвать ноздри бы мне да на лбу

Выжечь буквами крупными – «грешник»

За бесчинства мои и гульбу

В годы матери слёз безутешных.

Всё хотелось мне сразу, за так,

Где с согласья, где силой, где ложью,

Презирая простых работяг

С их надеждою в милости божьи.

А как нравилась мне хрипотца

Песен, мною пред бабами петых,

Вопреки поученьям отца

И его дальновидных советов,

Чем в пылу жизни я пренебрег,

Словно дьявольской тронут печатью,

По себе меря времени бег,

По себе выбирая занятья.

Сам, собой, о себе, для себя,

До кусочков, крупиц и осколков,

И вину свою усугубя,

Не исполнил сыновьего долга.

Без меня умирали они,

От дитя своего дорогого

Не дождавшись в последние дни

Ни гроша, ни последнего слова.

Вырвать ноздри бы мне да на лбу

Выжечь спицей калённой – «изменник»,

За бесчинства мои и гульбу,

За родителей, мной убиенных.

Выслушивает молча бог,

Как ему ангелы глагольше:

«Он сделал всё, что только мог,

Не меньше и не больше».

Когда на деле, не в кино

Иль на магическом концерте,

Власть вместе с чернью заодно

Смогли его добиться смерти.

Но он не сдался просто так,

Он до последнего мгновенья

Пытался, разгоняя мрак,

Приблизить время пробужденья

Страны, народа и умов,

В надежде дармового сыра

Опоенных дурманом слов

Продажного телеэфира.

Он не жалел души своей,

А с нею сил – до истеченья

Положенных судьбою дней

Той самой кожею шагренью.

Чтоб вырвав с корнем из души

Безволие с совковым страхом,

Не извиваться, как ужи

И не дрожать, подобно птахам.

Да, он исполнить не сумел

Задуманное в полное мере,

Не докричал и не допел

О нашей непотребной эре.

Но в гуле кованных сапог,

Под крик служилых уберменшей,

Он сделал всё, что только мог,

Не больше и не меньше.