Глава 1
Полутьма сепарэ скрывала меня от чудной публики Заведения. Я сидела на мягкой бархатной софе, приводя в порядок длинные вьющие волосы – убирала цветы, снимала сережки и колечки, украшающие пряди, когда мне на ноги, урча, прыгнула арасса1.
– Амори, – мягко улыбнулась дымчатому зверьку, почесывая кроху за вполне кошачьим пушистым ушком. Она от удовольствия потянулась, нырнула под руку бархатной чешуйчатой спинкой. – Что такое? Прибежала за лаской? – зверек уррукнул, бодаясь головой о ладонь. – Вот ты хитрюга, конечно. И питомцем не хочешь становиться, – игриво пожурила арассу, названную мной Амори, – но как ластиться, то ты всегда готова?
Зверек довольно причмокнул, устраиваясь на моих коленях, а я тихо посмеялась. Что ж, может своевольная арасса и не признавала во мне хозяйки, но я оставалась одной из немногих, к кому кроха шла на руки. Она казалась маленькой и хрупкой, но в ее глазах виднелся огонек дерзости, хитрости и мощной магической силы (за время, проведенное в Межмирье, я поняла, насколько многое открывают глаза, если внимательно в них заглянуть – у одних взгляд тянул в омут, у других открывал просторы вселенной, но чем глубже он был, чем большее в себе заключал, тем оглушительнее бурлила энергия носителя). Убийственная сила взгляда Амори пока не проявилась – детеныш еще, не подросла, – но меня заверили, что и во взрослом возрасте арассы никогда не применяют свою магическую способность без надобности защиты.
Я выглянула украдкой из кабинета в зал, скользнула взглядом к готическим высоким окнам, за которыми клубилась мгла чернично-елочного цвета.
В Нигде не существовало ни дня, ни ночи, но вселенский мрак навис над городом плотной пеленой тумана. Там, за дверьми Заведения, по мощеным улочкам ползли тени, призраки задували свечи в фонарях, и зловещие силуэты таяли и переплетались в танце невидимых нитей. Блуждающие огоньки застрявших в Вакууме душ бесшумно плыли к Великому Древу, что раскинуло свои ветви в центре Нигде и тянулось в бесконечную тьму мироздания, сплетая собой неисчислимое множество затерявшихся в Пустоте островков-городков Межмирья, блуждающих средь Черных вод.
На улицах города тихо. На улицах – Час Жатвы, когда самые кровожадные твари и монстры выползали из убежищ на охоту. Кто им попадется сегодня? Спустившийся в Нигде божок одного из многочисленных людских пантеонов? Мифическая сущность – что в иерархии помладше, а потому не допущенная до всебожественного чертога Шуанны и живущая здесь, – не успевшая укрыться в родном доме? Затерянная людская душа, случайно оказавшаяся в Вакууме из-за ритуала, игр с магией, или столкновения со сверхъестественным? Так или иначе, Жатва не завершится, пока кровь трижды не окропит землю. До тех пор будет дрожать тишина, и практически никто не покажется на улочках города – ибо даже в Нигде мало существ, способных противостоять призрачным монстрам и кровожадным ужасам.
Продлится ли Жатва два часа или две вечности – все равно. В глубинах Пустоты время текло иначе, смешалось в дни первозданного хаоса в беспорядочном круговороте… К этому привыкаешь. Не сразу, но привыкаешь.
Основной зал Заведения освещало большое количество жирандолей, свисающих на красных, тканных из звездной пыли нитях – огонь свечей практически никогда ни тух, и лишь немногие здешний сущности обладали силой, способной заставить пламя, созданное хозяином, померкнуть. Многочисленные фрески и картины украшали стены из темного дерева, за мозаичными столиками расположилась разношерстная публика. Искусственный лунный свет лился из магического слухового окна. Вечнозеленые цветы с жилистыми глянцевыми листьями подслушивали разговоры, перешептываясь легким трепыханием.
Путники, искатели запретных знаний и погрязшие в грехах существа собирались здесь в поиске обманчивых надежд. Зловещий соблазн. Гул, хохот, звон бокалов, удары костей об игральные столы; взлетающие карты, подчиняющиеся воле хитрого раздатчика и перепрыгивающие из руки в руку, знали свое предназначение и готовы были исполнить его, испортив радость одному и подарив жизнь другому. Раздатчик – манерный худощавый стригой Ноэ, – игриво улыбался и подтасовывал одинаковые черные карты с металлическим отливом. Они проявлялись в руках получателя и, казалось, магию нельзя обмануть… Но Ноэ умел, и создавал тем перманентно хаос за игральными столами. Именно потому он был одним из главных любимцев хозяина Заведения: стригой разорял нежить и божков, а если те раскрывали обман, то все равно платили своими эмоциями. Неуловимое его очарование притягивало, совершенная элегантность, выражаемая каждым словом и жестом, и изысканное благородство выдавали в нем особу голубых кровей.
У всякой магии есть цена, у всего в Нигде есть цена, но последнее, что имело в Пустоте ценность, были деньги. Играли на всё: на души, имена, оружие, артефакты, эликсиры, тела и воспоминания; прошлое и будущее, кровь и части тела. Грани между светом и тьмой сливались в смелой игре.
Мифические существа ловко перебрасывали причудливые артефакты с древними символами. Вихрем плыли перевернутые миры и загадочные рассказы, все сгущаясь в хаотичной, но прекрасной гармонии. Духи далеких эпох овладевали этим местом, и все дышало здесь магией и завораживающей энергией. Безумной. Беспорядочной. Сумбурной. Истории грешников разливались в забытом мире, отражаясь в тусклых глазах, потерянных глубоко за порогами реальности. Байки познавших прелесть жизни пленили свободой и могуществом. В Заведении свершались искупления и наказания, абсолютные поражения и разрушительные победы. Стирались различия между праведниками и грешникам, рожденными в Межмирье или пришедшими из людского мира; нежитью и людьми, монстрами и архаичными сущностями, появившимися по воле Проведения или созданными человеческим воображением.
Улыбчивые подносильщицы в полупрозрачных шлейфовых платьях любезничали с гостями и разносили напитки – девичьи глаза угадывали множество секретов, спрятанных в сердцах посетителей, и нифмы эти могли раскрыть каждое желание попавшего в Заведение странника, прочитать его и исполнить.
Моя смена практически завершилась – многие часы (или дни?) провела на ногах, любезничая с посетителями и вынуждая их отдаться хаотичной силе Заведения. Но я знала: мои услуги вновь купили, и не смогу отправиться на покой, пока не выполню желания последнего клиента. Быстрее бы освободиться; поскорее вернуться к себе, рухнуть на кровать и забыться во сне, чтобы после пробуждения вновь бежать в залы – утомление кажется несущественным, когда знаешь, во имя чего работаешь.
Покупайте пищу, лейте напитки, целуйте до исступления, играйте – продавайте всех себя без остатка, отдавайте энергию хозяину места! И будто целая вечность состояла из этой игры в соблазнителя и обреченного. Порой забывалось, что для меня существовало что-то помимо Нигде, что была жизнь до Межмирья. Что была Франция и лавандовые поля, что было солнце и звездные ночи. Существовали превратности погоды, политические игрища королей и баронов, войны и мода. Молитвы уходили в неизвестность, и вера людей проходила вполне земные испытания. Запах соленого моря, крики чаек в предрассветный час… И чувства были. Внутри бурлила человеческая жизнь, страхи и желания.
Многое забылось, оказалось отдано платой за нахождение в Нигде. Но ни на мгновение не мерк в сознании миг, когда вынырнула из Темных вод, и океанская вода пошла у меня ртом и носом; когда осознала, что утонула взаправду.
– Адель! – сильный женский голос донесся из зала.
Я, опомнившись, подхватила подол расшитого цветами шелкового платья и выскочила из сепарэ. На носочках пролетела тенью меж посетителями и роковыми дамами. Этот момент был моим – сцена, весь зал и все эмоции, которые накипели внутри меня, словно предчувствуя надвигающуюся судьбу. Взбежала на сцену, окутанная трепетом и волнением, которые словно вихрем взлетали вверх, смешиваясь с аплодисментами и свистом посетителей. Но в этот миг для меня существовал только один звук, словно ноты лейтмотива моей жизни – шум бурлящего шторма и крики чаек, призраками вспыхивающие в память о прошлом, которого будто уже не существовало.
Музыка укутала, сокрыла в себе слезы и вопли проигравших, смех и довольные восклицания сорвавших крупный выигрыш; а я растворилась на сцене в чувственном грациозном танце, запела – и песнь разлилась, и я сама будто услышала себя со стороны.
Qui sont ces louvoyeurs qui s’éloignent du port?
Говаривали, что у меня голос русалки – чарующий, пьянящий и лишающий легкие воздуха. В прежнее время, когда я пела на праздничных банкетах своего отца маркиза Буланже, то казалось не более, чем комплиментами. В Нигде же я совершенно иначе начала воспринимать подобные слова, ибо видела, как нелюди замирали, прислушивались.
"Твой голос обладает силой, способной пленить и безмятежно погрузить в экстаз слушателей, – смеялся Ноэ в периоды, когда Заведения закрывалось, и мы со стригоем пропускали по бокалу причудливых напитков. – Знаешь, он… Он словно переливается высокими нотами. Звучит искренне, проникновенно, словно рождается в самой глубине твоей души (если, конечно, она у тебя все еще осталась). Никогда не могу тебя спокойно слушать. В каждой ноте отражение твоих эмоций, чаяний и горестей".
Я и сама стала ощущать воздействие своего голоса. Публика наблюдала за редкими моими выступлениями на сцене Заведения смиренно, будто представление по ощущениям равносильно становилось полному катарсису. Я тонула в звуках, в череде воспоминаний, которые рождались песнью, и каждый раз, когда смотрела в зал, видела, что ведьмы и мелкие божки, нежить и потерянные души, мифические твари и фольклорные сущности вместе со мной погружены в созданный мною мир, столь реален он и призрачен в один миг.
Hommagers à la vie, et félons à la mort,
Dont l’étoile est leur bien, le vent leur fantaisie?
Не различала лиц в зале – пред взором моим были совершенно иные глаза; коньячного цвета, томные, пленительные, в которых искрились звезды, в которых горел в один миг огонь безмятежных церковных свечей и адского пламени.
Потерянное время. Потерянная я. В потерянном месте. С такими же потерянными душами.
Была ли когда-то Франция? Был ли корабль? Море? Путь к далеким колониальным берегам? Бунт и шторм?
"Здесь каждый немножко искалечен".
Je vogue en même mer, et craindrais de périr
Si ce n’est que je sais que cette même vie
N’est rien que le fanal qui me guide au mourir2.
Казалось, что бесконечно порхала по сцене, и бусы перекатывались на тонких запястьях, и платье поднималось, оголяя икры. Но музыка затихла, свет вновь стал глуше. Я глянула украдкой на кивнувшего мне Ноэ – я отвлекла внимание, партия состоялась, и пара ведьмаков успешно спустила за игральным столом все, с чем явилась на торги в Нигде, – и уже была готова раскланяться и покинуть сцену… Но привлекло внимание свечение, что лилось из тьмы отдаленного сепарэ. Заказчик. Не видела его лица, но чувствовала пронзительный блуждающий по моему телу взгляд. В этот же миг зал заполнился аплодисментами, а в следующую секунду легкая дымка поползла по полу, знаменуя первую пролитую за дверьми Заведения кровь.
Я преклонила голову в знак благодарности и покорности перед зрителями, тряхнула густыми вьющимися волосами, и поскорее сбежала со сцены. Почти тогда же ропот прошел по залу, волнение всколыхнуло собравшихся – внезапная тревога, беспокойство, хаотичная буря эмоций, на мгновение дезориентирующая и роняющая сердце вниз, – звон разбивающегося стекла, налетевший из неоткуда порыв холодного ветра.
Хозяин Заведения.
Князь.
Двери распахнулись ветром, и Князь вошел с улицы уверенным шагом, вытирая окровавленную трость серебристым шейным платком. Черные волосы его были коротко стрижены и убраны назад, но одна прядь небрежно падала на высокий лоб. На темно-синего цвета сюртуке расшитые золотыми нитями вавилонские узоры оживали в переливе свечного света. Зал замер, замолк на долю секунды, и мужчина оглядел публику. Глаза Князя, подернутые дымкой и скрывающие весь безграничный мрак и хаос бытия и небытия, видели точно насквозь.
Я тяжело сглотнула, ненамеренно оправила нити корсета и, еще раз бросив взгляд к свечению во тьме отдаленного сепарэ, скрылась за дверьми и нырнула во второй двусветный зал. Красный свет лился со стороны кабинета-прилавка: многовековые бутылки с алкоголем, зелья на любую нужду, дурманящие настойки. Своды, колонны, окна, лестницы, балкончики второго этажа, свисающие фонарики – все заплели растения и корни. За стеклами открывался вид на помещение, куда сходился люд для утех – сплетения тел, очертания чувственных движений; из тьмы второго этажа лились стоны и приглушенные вдохи – смесь роскоши и порока, запахи разврата и грехов, охмеляющие ароматы цветов. Сделай шаг в эту залу, и даже самых сильных существ и непоколебимых сущностей захлестнет ощущение запретного соблазна. Мороки, которым сложно противиться. Ведения, притянутые самыми темными и сокрытыми сторонами твоего естества.
Полумрак, нечеткость. Все влекло отдаться соблазну – за стеклом менялся фантомными видениями вид. От грубостей до нежных ласк. За мутным стеклом очертания тел находились в постоянном движении, создавая живописную картину страсти и похоти. И нет места сдержанности и морали, но всегда остается послевкусие, та цена греха, которую придется заплатить после каждого наслаждения. Силуэты людей сливались воедино, фантомы начинали блуждать руками по телу – я старалась избавиться от видений, быстрее миновать зал.
Неяркий свет, танцующие тени и мелодия, пугающая исключительно своей гипнотической силой… То энергия Хаоса. Именно она разжигала желание и разрушала все рациональное мышление, заманивала в паутину, где реальность и фантазия становились неотделимыми друг от друга. Туман ворвался в мою душу, и я ощутила, как его холодные щупальца поползли по моему телу.
Внезапно под мои ноги вылетела Амори. Она, пища и мявкая, обхватила лапками мою лодыжку и, прицелившись, куснула мелкими острыми клычками. Всего секунда, незначительная боль – но этого хватило, чтобы улетающее сознание ворвалось обратно в тело и я, освободившись из объятий фантомов и перехватив арассу на руки, перебежала зал и выскочила в двери.
Тяжело дыша, оперлась о стену. Прохлада коридора. Тишина.
– Спасибо, – я мягко улыбнулась зверьку. – Знаешь, пусть в Нигде понятия дней не существует, но сейчас я чисто по-человечески заявляю: на сегодня всё. Время отдыхать.
Коридор поглотил звук моих шагов, и я пробралась в свои покои незаметной тенью – теплое свечение от фонариков, бархат стен, кровать с воздушным искрящимся серебристыми нитями балдахином… Пахло травами, пряностями, морской солью; из приоткрытого окна по подоконнику струился густой туман, растворяясь в воздухе при падении на пол. На столе, на расстрелянной пурпурной шелковой ткани, сохли цветы аконита.
Арасса спрыгнула с моих рук и, быстро шлепая лапками по дубовому полу, добежала до кровати. Зацепилась за покрывало, взобралась ловко, также стремительно сворачиваясь в клубок. Чешуйки на ее спинке перекатились перламутром, и зверёк точно окаменел, погружаясь в сон. Только медленно покачивающееся от размеренного дыхания тельце напоминало о том, что на постели моей не скульптура, а живое существо.
Я выдохнула, развязывая тугой пояс, и на секунду закрыла глаза, ощущая окружающий мир остро и четко: запахи, легкое колыхание воздуха, далекий шум; на миг даже различила звук шуршащего прибоя, пробивающийся из прошлого сумрачными воспоминаниями. Пожалуй, я бы даже могла полюбить Нигде без остатка, полюбить также, как любила свою прежнюю жизнь. Я понимала, единственное, что сейчас отделяло меня от безграничной свободы (настолько всеобъемлющей, что лишь Межмирье мне могло ее даровать в таком объеме) – собственное желание мести. Именно оно обязывало служить Князю, хитрить и юлить на ярмарках, выманивая необходимые для зелья ингредиенты; играть по правилам сильных мира сего, позволяя управлять собой, как марионеткой. Ибо знала – по истечению условленного срока, я получу награду, оборву нитки жизней и обращу во мрак тех, кто лишил меня всего.
"Две вечности пройдет, Адель; сменится россыпь призрачных огоньков на Древе в центре Нигде. Сотня жатв останется позади, и я наполню твою златую чашу моей кровью, и ты испьешь свое аконитовое зелье и рискнешь бессмертием души ради возможности вернуться в людской мир и обагрить кровью воды бурного океана".
Я повторяла обет Князя, как мантру, молитву, манифест, как выжженное парками на полотне моей жизни предзнаменование… У меня все было готово для темного, древнего зелья, и оставалось лишь получить дарованную первозданной сущностью силу – каплю, крупицу, – данную по собственной воле, данную с искренним желанием.
Добрела до кровати, невесомо касаясь пальцами обивки софы, да резных колонн, поддерживающих высокий потолок, теряющийся во мраке. Когда поднимала глаза, вновь видела бесконечную морскую бездну, засасывающую, захватывающую в свои холодные объятия… И вспоминала Циару, сирену, что увидела мое бездыханно тело и забрала сквозь тонкую ткань мироздания, утянула на самое дно, настолько глубоко, что низ стал верхом, и бездна разорвалась поверхностью Черных вод иного мира.
Хвост Циары обратился на суше в вуалевое черное платье. Чешуя покрыла предплечья воздушным кружевом. Сирена привела меня в Заведение Князя, где он растворил мою боль в дымных напитках, иссушил слезы безумным круговоротом жизни, влил мне в уста забвение и принятие… И на какую-то долю вечности погрузил мой разум в переплетенную сеть вселенской бескрайности, где я познала мир обратной стороны. Маленькой точкой среди мириад звезд наблюдала за битвами богов и появлением чудищ; за сотворением монстров и сущностей, рожденных людским разумом. Короткий миг, когда легкие мои наполнила пустота и архаичный мрак, и в этой вспышке жизнь собственная почудилась песчинкой, оказавшейся среди неисчислимого множества подобных ей в вихре титанических бурь. И из помутнения, где пьяным становился разум, и время сменялось запахом кожи переплетенных в полумраке Заведении тел, меня вырвал собственный голос. Песня, полная тоски и боли; история о бороздившем моря корабле с драконьим сердцем, где бежали от мира и пытались отыскать счастье двое влюбленных. Об отважном корсаре, о леди, ускользнувшей к нему из-под венца. Об оставленной Франции и черном небе, обнимающем океан… Вокруг меня в исступленном наслаждении вилась похоть, а я, точно окаменев, пела, и слезы текли по щекам, и в груди горело единственное желание: не обратить все вспять, нет; но покарать тех, кто лишил меня человеческой слепоты к мифической стороне, кто наполнил легкие мои океанской водой, кто оборвал жизнь моему капитану.
В Нигде я стала тенью – ни человек, ни сущность; не одарена магией, не способна подчинять себе мистические артефакты. Пустышка для пустоты. Тень. Я часто спускалась к Черным водам, теряющимся в тумане, садилась на берегу и, кладя голову на колени, пела. Слова появлялись сами собой, вырывались из груди раскаянием и исповедью, тоской и бессилием; и, казалось, даже волны переставали накатываться на гальку. Черные воды замирали, прислушивались, и блуждающие огоньки ложились на их поверхность отражением звездной россыпи человеческого неба, что таилось на дне пустоты, раскинувшейся вокруг Нигде. Циара не была единственной, кто поднимался слушать песни; но единственная вышла ко мне на берег и села рядом. В зеленых глазах ее мелькнуло понимание: словно в моей истории она видела фантом собственных воспоминаний.
А я тихо пела, да только всепоглощающая тишина делала голос глубже, проникновеннее, и летел он словно во все стороны, скользил по водной глади, проносился меж домами извилистых улочек города.
– Пленительным голосом обладаешь, потопленница. Нечеловеческим, – помню, сказала мне тогда Циара. – Услышишь раз – вовек не забудешь.
– Если бы мог он унять мою боль, – ответила ей, не скрывая печали, которую даже Князь не пытался заглушить… И Циара не стала пытаться, но предложила взрастить в ней возмездие и рассказала об Аконитовом зелье.
Опасное снадобье, способное перекроить суть испившего его: из энергии первозданного существа парки могли вплести новые нити в твою судьбу, и ты мог очнуться мифической тварью потустороннего для людей мира, получить силы, способности, чуждые для человека. Случай и задатки обращали тебя в подходящую сущность, но… Но если внутри задатков не было, аль если зелье было приготовлено неверно, испивший исчезал. Растворялся, сливался с бесконечностью. Душа не умирала, душа исчезала – и короткий миг испарения для человека чудился вечной агонией.
Боялась ли я? Да. Боялась. Но слишком желала призрачной силы, слишком верила в собственный голос. Я боялась, что зелье меня погубит. Но еще больше страшилась того, что страх окажется могущественнее меня, а того точно допустить не могла.
Может моя людская жизнь стала далекой и туманной, но я точно знала: никогда не была из робких. Никогда не была трусливой. И среди океанских бурь и штормов, среди корсарской удали и абордажных залпов ни разу не опускала глаз; а оказавшись в Нигде испытала, насколько вкусно съедать собственный страх.
Продолжала лежать на кровати, глядя на теряющийся во тьме потолок.
За что же мне хотелось отомстить сильнее? За отобранную у меня свободу? Или за мужчину с глазами коньячного цвета?
Берег Средиземного моря. Начало лето. Оставленный Марсель и переезд в пригород. Все вокруг пропитано ароматом соленого воздуха и сладким запахом цветущих цитрусовых деревьев. Мне всегда казалось, что отдых в усадьбе, увитой зеленью старых оливковых рощ и виноградников, лишен всяких неожиданностей; но в этот раз, приехав в сей тихий уголок, я вижу причаливший в пристани темный корабль под черными парусами.
Никогда не забуду тревоги матери и явного недовольства отца. А еще больше – своей реакции. Ранний рассвет, розовым застилает горизонт; поднимающееся солнце растрескивает поверхность морской глади на тысячи сверкающих расплавленным золотом осколков. Величественный и угрожающий одновременно корабль, словно существо из грез или кошмаров. Волнение внутри – ни то тревога, ни то невообразимое влечение, – и быстро колотящееся сердце, разгоняющее жар под ребрами.
Вот она – детская мечта наяву. Такая близкая, такая невообразимо далекая; сколько неизведанных берегов повидал тот корабль? Как много еще увидит, когда пересечет горизонт?
Родители стараются удержать, следят за моими перемещениями, буквально контролируют каждый шаг, но мне раз за разом удается сбежать – от приставленных дам, охранников, и вездесущего камердинера, – ибо большее внимание, чем я сама, приковывает лишь моя предстоящая осенью свадьба. Подумать только! Оденется в золото природа, а на меня наденут кандалы. Свершится соглашение, заключенное моими родителями с моим будущим супругом лет десять назад; и хвала Господу, что я не видела еще избранника вживую, ибо отчаяние стало бы еще горче. Хватило пары его портретов и знания: этому благородному представителю дворянства шпаги в этом году минуло сорок семь. Пожалуй, меня даже не так пугала разница тридцати лет в возрасте, но от слухов, ходящих о грубом, злопамятном и жестоком герцоге, мороз шел по коже, и паника сдавливала грудь.
И потому, наверное, даже черные паруса меня так манят. Они обещают свободу, бескрайнее море, новые берега и чужие земли. Жизнь, далекую от предрассудков. Жизнь, сильно отличающуюся от того, что мне рисует предначертанное родительским титулом и их стремлением его сохранить.
Я сбегаю по утрам, когда дом еще спит; одеваюсь без камеристки, сама шнурую корсет. Зачастую даже не надеваю мюли – выскакиваю на рассветную росу босиком, придерживая подол платья и обувь одной рукой, а шлюпку другой. Бегу в старый заброшенный парк, где полуразрушенные античные колонны оплетены виноградной лианой, и смотрю оттуда на чарующий корабль Я ощущаю свободу, забываю о своих обязанностях, о том, что придет вместе с осенью. Они принадлежат лишь мне, эти минуты рассвета, когда солнце только всходит над горизонтом, и море искрится в первых лучах приходящего дня, и от легких прохладных порывов ветра невесомо поднимаются флаги, словно подмигивая. Два черепа. Человеческий и драконий.
Ох, если бы было можно навсегда остаться в этих мгновениях, в тишине парка, где слышны только пение птиц, шепот ветра и шорох прибоя. И, кажется, что все дни стираются и забываются, и остаются лишь часы рассвета и редких ночей, когда вновь удается вырваться из клетки усадьбы, лап высокопоставленных гостей, званых обедов, придворных слуг и нескончаемой подготовки к "основному событию моей жизни".
Проходят три долгие недели, и мое лето пахнет морской солью и лавандой. Мы прогуливаемся под руку по городскому парку, подобному зеленому лабиринту, обсуждая последние новости двора; однако, безусловно, диалог наш перетекает неспешно к темному кораблю в порту.
– Может, корабль конфискован? – вопрошает Валери, пожимая плечами. – Да и не видела я ни одного "моряка", – девушка многозначительно проговаривает последнее слово сквозь зубы. – Может и правда корабль просто ожидает дальнейшей официальной судьбы. Не могут же пираты так спокойно швартоваться настолько близко к Марселю; их бы давно направили в подобающие места.
– О, многоуважаемая дама, – из-за стены кустарника (словно накликали!) выныривает поджарый мужчина, пугая нас до ужаса; мы с Валери сжимаем до боли друг другу руки, делаем несколько шагов назад, – вы даже представить себе не можете, как многое возможно за должную оплату!
Он одет в потертую льняную рубашку, которая больше походит на тряпку, покрытую пылью и грязью. Под поясом у него натянуты кожаные штаны, а на ногах сидят сапоги, некогда черные, но от солнца и соли потерявшие свой цвет.
Слышу, как у Валери начинают стучать зубы. Сама же выпрямляюсь сильнее, набирая в грудь больше воздуха, кажущегося в ту секунду раскаленным.
– Негоже пугать дам таким внезапным появлением, – стараюсь произнести это непринужденно, с игривым укором, в эту же секунду утягивая Валери за собой в сторону.
– А разве гоже караулить по утрам чужие корабли? – скалится незнакомец, и я чувствую, как перехватывает дыхание.
– Ну же, Мерти, прекрати; где твои манеры? – раздается за спиной; не успеваю обернуться, а второй мужчина лет тридцати уже перегораживает первому дорогу, круто оборачиваясь к нам с Валери лицом. – Прошу прощения за своего старпома, леди. Он не хотел вас пугать, – говорящий переводит взгляд на меня.
Глаза его цвета коньяка. Глубокие. Томные. И в них такой контраст эмоций, что теряешься. Горящие изнутри – словно адское пламя, словно недвижные церковные свечи. Белая рубашка расстегнута до груди, и привлекательно оттеняет смуглую кожу. Широкий расшитый пояс, туго затянутый на талии, словно делает покатые плечи более выразительными. Объемные брюки, заправленные в начищенные сапоги, словно только вышли из-под руки портного…
Даже не верится, что мужчины могут быть знакомы – настолько разительны они в восприятии.
– Мы принимаем извинения, – киваю сдержанно. – Что ж; прекрасного вам дня! – и тяну Валери прочь, к выходу из зеленого лабиринта, где будет толпа.
– Благодарим от всего сердца! – раздается мне в ответ от темноглазого мужчины. – И, к слову, леди; если какая-нибудь морская кры.. Кхм. Я хотел сказать, какой-нибудь джентльмен с корабля еще ненароком вас напугает, просто скажите ему, что отвечать за сие действо придется перед Гектором де ла Серной.
Что-то непостижимое задерживает меня на месте; и хоть уже Валери пытается увести меня дальше, я останавливаюсь и оборачиваюсь.
– "Гектор де ла Серна"? И почему это имя должно кого-то остановить?
– Потому что никто не захочет отвечать перед капитаном, – ворчит в ответ мужчина, которого Гектор представил своим старпомом Мерти, а у меня отчего-то сердце трепещет в груди раненной птицей в клетке.
Голос Валери тонет, не замечаю и уходящего Мерти. Смотрю на Гектора, что продолжает несколько вальяжно стоять, заложив руки за спину и улыбаясь уголками губ. Темные волосы его падают на плечи; передние пряди аккуратно заколоты на затылке, и потому вижу массивную серьгу в мужском левом ухе, и еще несколько более мелких обручей.
– Вы… Пересекали экватор или же посещали мыс Горн? – спрашиваю несмело. В глазах капитана загорается любопытство.
– С чего такой вопрос, леди?
– Насколько мне известно, подобные подвески в ушах… – запинаюсь на мгновение, боясь произнести слово "пираты", – представителей вашей профессии, это символы дальних странствий и сложных путешествий. Говорят, серьги дарят, когда впервые моряки пересекают экватор или же достигают мыса Горн.
Мужчина заливается искренним смехом.
– Все верно, леди. Открою вам тайну: я делал обе эти вещи неоднократно. Завершившиеся войны за испанское наследство заставили бороздить морские просторы бескрайнее число раз, можно было бы создать новую карту мира, – улыбка его обезоруживает, голос бархатист…
И я не могу не улыбнуться ему в ответ.
Воздух вибрировал от пропитавших его эмоций, и в пелене тьмы и беспорядка заблудшие души находили новый вид свободы, где вселенский мрак стал их спутником, наполняющим их жизнь чувствами, которые лишь в темноте могли приобрести свой истинный смысл. Шум, гвалт, сумятица, ругань, внутренние конфликты и ломающиеся оковы собственных ограничений… Спустя тысячи лет жизни осознаешь, что наиболее сладок хаос не тот, где ты являешься основным действующим лицом, а который наблюдаешь со стороны. Привлекательность и красота. Беспорядок может быть восхитительным и приятно волнующим, когда ты просто катаешься на его волнах, наблюдая и чувствуя, как мир вокруг тебя разваливается и перестраивается. Это самый честный способ понять непредсказуемую природу жизни, и самый лакомый вид свободы.
Увенчанное обломками искусств Заведение. Потеряшки и искатели наживы. Прожигатели жизни и жаждущие испить ее сполна. И все сливалось в непредсказуемый танец, где элементы смешивались вместе. Счастье, страсть, боль и разочарования. Ибо лишь в гармонии хаотичности открывается, насколько жизнь остается уникальной и интересной.
Мягкое свечение лилось из отдаленного кабинета, отделенного от зала плотным черным бархатом. Я не смог сдержать легкой полуулыбки. Какая ирония, искатель покоя и гармонии становился завсегдатым посетителем обители Хаоса! И как много сумятицы приносили его сути эти походы, как соблазн рушил его нынешнюю форму – я ощущал в воздухе горьковатый вкус сомнений и попыток держать огненный норов в узде; что ж, еще немного, и зверь освободится, неся за собой разрушение, беспорядок. Признать, я с превеликой радостью взглянул бы, как вырвавшийся из оболочки дракон разнесет половину города. Столько силы в том будет, столько первозданной анархичной энергии.
Подошел к кабинету, небрежным движением трости распахнул бархат, входя в сепарэ.
– Ияр, – протянул я, и глухое эхо отозвалось в темных уголках, – и вновь ты мой гость. Рад видеть, – склонил голову в знак приветствия и присел на диванчик напротив мужчины.
Визуально молод – не увидеть в нем древней сущности, умудренной опытом. Жемчужного цвета волосы, белая простая рубаха. На груди виднелось золотое украшение, составленное из незамысловатых пластин. Глаза отливают серебром. Вполне не примечателен для жителя Нигде; но если быть чуть внимательнее, присмотреться к шее и запястьям, то можно различить переливающиеся чешуйки, сокрытые под человеческой кожей… А такие сущности для жителей даже нашего чудного города диковинны.
Если, конечно, это не старый знакомый, решивший зачастить с визитами.
– Я уж сбился со счету, сколько раз за последнее время ты успел посетить Заведение. Неужто решил сменить бескрайние заснеженные просторы собственного дома и переселиться в туманный Нигде? Или все никак не можешь наслушаться чудесных песен моей очаровательной работницы?
– Не слышу в твоем голосе радушия, Хаос, – Ияр усмехнулся в ответ.
– А я и не собирался играть гостеприимного хозяина. Твой свет распугивает грешников и безумцев, а для меня это наиболее ценный товар. Одни хотят испробовать все, другим нечего терять; а из-за твоей целомудренной ауры контингент становится слишком правильным.
– Мне казалось, я достаточно плачу за посещение твоего Заведения.
– Более чем. Однако меньше, чем мне могла бы принести толпа чертей, суккубов или ожидающих отправление в чистилище людей, – пожал плечами, не переставая, однако, улыбаться. – Так что, Ияр, рекомендую тебе с большей охотой включаться в предлагаемые в Заведении активности, иначе наступит час, когда на моих дверях появиться табличка "огнедышащим тварям вход запрещен". И приписку сделаю: "даже если они находятся в человеческом обличье".
– Дай мне Мардук покоя, – проговорил Ияр шепотом, качая головой, а затем громче добавил. – Ты так язвителен сегодня, Князь. Неужто опять перенял чью-то манеру из-за частого общения?
– А ты чрезмерно напряжен, – ответил мужчине, склоняя голову набок и вновь возвращая диалог в прежнюю тему; я понял, на кого намекал дракон, но акцентировать на том внимания не стал. – И мысли твои растленны. Но ты не даешь им волю и портишь атмосферу Заведения.
Ияр недолго молчал, крутя в руке стакан с дымной фиолетовой жидкостью, что переливалась серебром в хрустале.
– Я много раз просил тебя. Отдай мне Адель, и я больше не потревожу твое царство беспорядка.
– "Отдать"? Она не вещь, не моя собственность, и не моя рабыня. Мы заключили с девушкой сделку, и пока она соблюдет свои обязанности, и соблюдаю свои, – голос мой словно стал ниже, тише.
Адель работала в Заведении, радовала глаза и уши посетителей. По собственному желанию девушка могла исполнить разного рода просьбы, и получать за эту личную оплату, не идущую в счет моей прибыли. Я не был против. Адель и так хорошо помогала выкачивать нужную мне энергию из гостей. Я в свою очередь даровал ей защиту в Нигде, дал кров и пищу, платил за ее услуги и, как и для прочих работников, создал защиту от попыток испить ее жизнь и душу посредством имени – девушка вполне могла называть его и откликаться без страха. Безусловно, моя защита не могла уберечь ее от тех, чья магия рушила щелчком такие незатейливые чары, но сильным созданиям обычно не было дела до подобной легкой добычи.
Адель… Да, притягательная людская девушка. Утопленница, которой повезло – ее привела ко мне в Заведение сирена Циара, помнящая еще собственную человеческую жизнь и не сумевшая сдержать сочувствия; а быть может ощутившая в Адель зачатки энергии Межмирья. Разницы в том никакой, в общем-то, для меня не было. В девушке кипело желание мести, раскраивала сердце боль; а вместе с непоколебимой тягой к свободе, необузданной смелостью и отчаянным упорством рождалась хаотичная стихийная сила. Наше сотрудничество – взаимное паразитирование, единственно искренний и самый целесообразный тип отношений.
Ияр увидел Адель в центре Нигде, когда девушка ходила вместе с Ноэ на ярмарку покупать для Заведения шелка и напитки, и возжелал обладать ею. Он наивно полагал, что ему будет достаточно просто появиться в ее жизни, предложить успокоение тревог. Его чаяния не были лишены здравого смысла – Ияр красив, да и природного драконьего магнетизма у него не отнять, дамы всегда слабели перед его обаянием, готовые отдаться ему на одну ночь, – однако Адель не просто сопротивлялась его чарам. Они на нее не действовали. В привычном для Ияра, конечно, смысле. Околдовывать Адель он не хотел, магическое воздействие посчитал бы собственным проигрышем, и проще всего для дракона стало найти причину отказа девушки в ее работе в Заведении. Словно то было следствием влияния моей энергии на ее мысли, и она неосознанно принимала решения, не осознавая их последствий. Избегала его ухаживаний из-за меня, а не потому что Ияр не стал ей интересен.
– Ты травишь ее хаосом, но я чувствую в ней свет, – сказал мужчина неспешно то, что я вполне ожидал услышать. – Я мог бы подарить ей забвение прошлого и покой; раз уж Адель оказалась в Межмирье, пусть бесконечность проведет без дурных воспоминаний, без отравляющих мыслей. Я могу подарить ей иную участь. И другую сторону Пустоты. Отличающуюся от Нигде.
– Мой любезный Ияр, ты все помышляешь, что можешь судить о "добром" и "злом"; но это иллюзия. Ни твоя уверенность, нет. Само деление на плохое и хорошее, на правильное и ложное.
– Месть ничего не переменит.
– Да. Ничего не переменит, – пожал я плечами. – Но определенное удовлетворение принесет.
– Разве что отравит разум.
– Для тебя желание мести чудовищно, но для нее спасительно. Ты уверен, что ей нужен твой свет, но она раз за разом его отрекает и предпочитает ждать от меня частичку хаотичной энергии – ибо она подарит ей желаемое. Да и с каких пор ты сам стал праведником? – усмехнулся, и по сепарэ прокатился холодный ветер, родившийся из ниоткуда и канувший в никуда. – Или мне напомнить тебе, старый друг, о временах, когда ты носил иное имя? Когда звался Асагом3 и нес мор, пламя и разрушения? Когда сжигал города дотла, и тысячи людей сгорали заживо в твоем огне? – Ияр сжал губы в тонкую полоску, и на щеках его заходили желваки. Я посмеялся в бороду, опираясь о трость. – Чего ты ищешь в Адель? Не искупления же собственных злодеяний? И вряд ли она напомнила тебе кого-то из ушедшего прошлого. Неужто действительно тебя так манит ее свет? Или девичий отказ раззадорил твой интерес? – я чуть наклонился вперед, почти хищно глядя на Ияра и проговорив последнюю фразу тихо, хрипло, чеканя каждое слово. – Или чарующий голос ее коснулся твоего давно угасшего черного сердца?
– Ты не изменяешь своей философии, Хаос, и во всем видишь фальшь, – сдержанно ответил мужчина. – А мне впервые за тысячу лет показалось, что я полюбил.
И я не сдержал смеха. Мой хохот откликнулся эхом по всему Заведению, задрожали свечи, на короткий миг утих шум, чтобы в следующую секунду усилиться.
– Мы не можем любить, Ияр. Это не в нашей природе.
– Ты просто не знаешь, каково это.
– И хвала каждому богу, Первозданной материи и самой Безликой! Очень надеюсь, что так и останется до конца сущего.
– Ты надеялся и до конца сущего проходить неназванным, – вдруг желчно заметил Ияр. Улыбка спала с моего лица, я сощурился, глядя на своего собеседника. – Ходят слухи, что тебя прокляла колдунья, Всадница Смерти. Что нарекла тебя именем, и что теперь ты пытаешься обратить ее магию вспять. Наслышан о твоих попытках снять заклятие Всадницы, – Ияр уколол в ответ, и в газах его блеснул привычный плотоядный огонь. Я стиснул зубы, – о жертвах, что приносишь в бесчисленном количестве, лишь бы избавиться от имени. Скажи, Хаос, неужели за тысячу лет не устал от обезличенных обращений? Разве не ощутил себя более живым? Как она тебя нарекла? Корвусом?
Вихрь ветра пронесся по Заведению.
– Ты напряжен, дружище, и позволяешь себе непозволительную дерзость, – ответил дракону предостерегающе тихо. – Не переживай, я помогу тебе избавиться от тяжести, – и хлестко щелкнул пальцами. Воздушный поток сформировался в фантом, быстро принимающий форму. Вот уже прозрачные ткани застелились по точеным изгибам фигуры, морок провел тонкими длинными пальцами по бедрам, подтянутому животу, аккуратной груди; и окончательно преобразился в Адель, что томно смотрела на Ияра. Она потянулась к мужчине, но, рассмеявшись, тряхнула волосами и села на мои колени, принимаясь ластиться, как кошка, и легкая вуаль на ее плечах совершенно бесстыдно открывала взгляду юную красоту девушки. Я провел пальцами по ложбинке меж ее грудей и выше, к шее. Сжал ладонь под ее челюстью, скользнул большим пальцем по пухлым податливым губам; бросил взгляд на бледного замершего Ияра. Аура дракона стала чуть холоднее, темнее. Фантомная Адель тем временем перехватила мой палец губами и, прикрыв глаза, принялась посасывать его, скользя влажным языком по фаланге и тихо постанывая.
– Прекрати, – твердо проговорил Ияр, однако оставаясь на месте.
– Зачем? Разве это не выглядит чарующе? – и я, шлепнув девушку по бедру, подтолкнул ее к дракону. – Но еще слаще забываться в этих грезах. Они сладки и горячи, Ияр, и знают твои желания лучше тебя самого.
– Это не более, чем иллюзия. Твоя иллюзия, опороченная и извращенная, создания лишь для того, чтобы вызывать сумбур в голове и на сердце.
– Так насладись этим хаосом, – сказал я, поднимаясь, пока Ияр пытался перехватить развязывающие пояс брюк руки опустившегося пред ним на колени фантома. Увы, призрачная Адель могла стать физически им ощутимой лишь в том случае, если он принимал и вступал в ее развратную игру. – Позволь ей подарить тебя сладкую ночь. За счет Заведения, – и также круто развернулся, покидая сепарэ.
– Князь! – услышал я за своей спиной хрипловатый оклик Ияра. Обернулся, видя, как ладони Адель скользнули под рубашку дракона, а губы оставляли влажную дорожку поцелуев на животе. – Убери свои мороки.
– Ты ведь сам того не хочешь, – искривил я губы в усмешке. Светлое свечение от мужчины густело тьмой, и плечи фантома стали физически ощутимы под сжимающими их ладонями древней сущности. – Позволь яду Венеры отравить твой разум без остатка.
Я вышел из сепарэ, и в тот же миг улыбка сошла с моего лица.
Тысячелетия прошли, а Ияр не изменял себе – все так же самодоволен, все продолжает играть драматические роли, – и тщетно пытался подчинить первозданную энергию разрушения; тратит ее понапрасну, сдерживая в оковах неподходящей ему плоти. А боле прочего противила его попытка уколоть меня; играть с огнем опасно, он может разгореться, и глупо, что дракон забывает эту простую истину.
В череде забытых воспоминаний скользнула Месопотамия, горящие города, охваченные кусающим небеса пламенем, и сладкий вкус людской паники на моих губах. Славные времена были; да и я был еще юн и горяч, полный ярости и стремления к бесцельным разрушениям… Но длительное пребывание в людском мире отравило вполне человеческими болезнями – тоска, усталость, ощущение времени, которое для людей существовало; нахождение в их клетке опротивело, божественный чертог не прельщал никогда, и лишь в Пустоте я нашел себе места, лишь в Нигде смог остаться.
Посетители Заведения покорно расступались, пропуская меня вперед, а я и не замечал многообразия публики вокруг; лишь в один миг замер, оглянулся нахмурившись – показалось буквально на секунду, что среди нежити и монстров мелькнул женский силуэт в алом плаще.
Незнакомка точно обернулась. Я не успел различить ее лица, но ярко сверкнула подвеска на ее шее; но тут же прошедший мимо кинокефал смахнул морок, и на месте, где только что красное пятно горело на фоне мрака Заведения, не осталось ничего, лишь стол, за которым пара ведьм играла на три последних вдоха.
Я тряхнул головой и, прокрутив трость, стремительно направился к себе. В груди загорелось. Видения. Даже в нашем мире ничего хорошего они не сулили. Особенно, когда являлись первозданным сущностям. Тем более, когда являлись первозданным сущностям.
– Князь! – Ноэ появился по правую руку внезапно и почтительно склонил голову. – Двенадцать земных ведьм, рожденных шестого числа каждого людского месяца, собраны.
– Уже? Прекрасно, – глянул на стригоя, что заложил руки за спину и важно вышагивал рядом; в лице его, которое он старался сохранить серьезным и невозмутимым, скользила юношеская радость. Я остановился, кладя ладонь на его плечо. – Ты быстро справился, хвалю.
– Покорнейшей благодарю, Князь! Почитаю за честь служить вам, – вновь поклон. – Прикажите подготовить к ритуалу?
– Как только завершится жатва, – ответил оглядываясь. Зацепился взглядом за сепарэ, где должен находиться Ияр. Да, было бы отлично, если бы истинная сущность дракона вырвалась и разгромила город; столько хаоса, столько энергии, которой можно насытиться, которую можно перенаправить в необходимое мне русло. – Хотя, повремени. Держи под присмотром, не давай повода бояться, мне нужно, чтобы их страх был свежим, острым, оглушающим… Одари очарованием, увлеки в соблазны; пускай остаются в Заведении и набираются сил, пускай забудутся здесь, пока мне не потребуются.
– Будет сделано в лучшем виде.
И после слов Ноэ я щёлкнул пальцами и, обратившись в воздушный вихрь, растворился в воздухе на сотую долю мига и тут же материализовался в покоях своего поместья. Тьма, ползущая по полу, пугливо расступилась, призраки растаяли.
– Приведите мне Циару. Сию секунду, – хрипло отчеканил в пустоту, скидывая на пол камзол.
Неспешно дошел до козетки, вальяжно развалился на ней, закидывая ногу на ногу, а руки – на спинку. Ощущал, как желваки перекатываются на щеках. Прикрыл глаза, прислушиваясь к себе, и внутренняя сущность ответила бесконечностью, рождением и смертью миров, кричащей тишиной и беззвучным коллапсом, взрывами звезд и первым стуком сердца… А затем ощутил, как женские ладони со спины легли на плечи, пальцы скользнули по груди, задевая многочисленные цепи на жилете. Не двинулся, когда горячее дыхание коснулось шеи за ухом, а теплые губы, задевая мочку уха, прошептали:
– Неужто сменил гнев на милость, сладкий?
– Осторожнее, Циара, – ответил холодно, продолжая недвижно сидеть с закрытыми глазами. – Мне не доставит труда сменить пешку.
Слышал, как сирена усмехнулась; как зашуршало платье, когда девушка обошла козетку и опустилась в подготовленное кресло напротив.
– И я скучала, Княже. Зачем позвал?
– Девчонка. Адель. Которую ты притащила в Заведение. Скажи ей, что я готов внести изменение в наш с ней договор; ей не нужно будет выполнять прежние условия, я дарую ей кровь за то, что она сможет вынудить Ияра скинуть оболочку. Если сможет вывести его на эмоцию, что освободит зверя, – я открыл глаза, упираясь взглядом в лицо Циары. – Время ей, пока песочные часы Ноэ не обронят последнюю песчинку.
– Почему ты не предложил это Адель сам? К чему посредник? – девушка чуть склонила голову на бок, обнажая белоснежную шею, на которой красовалась кружевная бархотка.
– Считаешь, что смеешь задавать мне вопросы?
– Каким мы стали злюкой, – сирена театрально надула губы. – Неужели до сих пор злишься из-за такой мелочи? Неужели готов забыть все те сладкие моменты, что мы провели вместе, из-за презабавной шутки? – я вскинул бровь, молча глядя на Циару. – Признай, Князь, это ведь был самый приятный просчет в твоей жизни. К тому же, ты ведь не злишься на Всадницу; а это было ее заклят…
– Молчи.
Всего мгновения хватит, чтобы вспомнить миг наречения. Покои. Нахождение на грани меж миром сущего и призрачного. Разгоряченное тело Циары – мое, принадлежащее лишь мне; покорное, податливое, – рваные движения, иступленные поцелуи. Прекрасная игра, которая нравится нам обоим… Ожерелье, похожее ни то на ошейник, ни то на цепь. "Князь, позволь надеть на твою шею? Хочу оседлать тебя и заставить задыхаться от моей близости". А игры занимательны, когда могут удивлять. Игры забавны, когда сильный игрок изображает покорность. И Циара надевает ошейник мне на шею. Щелчок замка, натянутая цепь. Быстрее, глубже; ее губы на моей шее… А затем – острая, всепоглощающая боль. Перед глазами мелькает вселенная, объятая огнем, и вспыхивающая золотом тьма черных глаз; внезапно пропадает воздух в легких, и чувствую, как от ошейника по телу змеится сильный яд, прожигающий кости, отравляющий энергию. Пытаюсь вырваться, пытаюсь заглушить, подчинить, разрушить – но смертельный могильный холод точно в камень обращает, и я слышу, как стонами из Циары рвутся слова: "Исполняя волю… Всадницы Смерти… Нарекаю… Тебя отныне и до скончания времен… Пока Страшный суд… Не обратит слова в прах… Корвусом…". Дрожащее тело сирены изгибается, она сжимает до боли мои плечи.
"Корвус".
Скривился, в который раз ругая себя за глупость – Всадница отравила ошейник своими чарами, и я по собственной глупости надел его на шею и позволил яду распространиться по своим жилам. Это не проклятие, не магический обед, не чары. Она словно перекроила меня изнутри. Нашла момент, когда я не буду ожидать подвоха и стану уязвим. Надела на меня наречение руками той, которой не опасался; впрочем, опрометчиво было и Циаре доверять. Она играла от скуки. Потеряв человеческую жизнь и очнувшись сиреной в Черных водах, ощутила силу. Возжелала большего. Забылась ею французская Фронда, исчезло из памяти прежнее имя. Лишь кулон в форме сердца, дарованный теткой-ведьмой, напоминал Циаре о прошлом… Поначалу сирена была во власти гнева и мести – частые эмоции людей, потерявших жизнь и ставших частью Межмирья, – но затем, упоенная новыми возможностями, Циара осознала, что нашла приют среди могущественных морских созданий, которые обитали в этих мрачных водах. Потопленница, обвиненная в ведьмовстве и сброшенная в бурные воды собственным суженым – может потому она так прониклась Адель, чьи легкие поглотил океан? За смятением пришло принятие, и нареченная Циара влилась в сумбурный Вакуум, наполненный такими же потерянными, искателями, дельцами, одиночками, отверженными и находящими. Она жадно училась. У травниц и ведьм, у шаманов и фокусников. Судьба привела Циару к стенам Заведения. Желание познать свою тьму заставляло ее остаться подле меня, вспыхнувшая страсть дурманила рассудок; но раз за разом она сбегала, отправлялась в плавание по непроглядно-черным глубинам, чтобы разыскать древнюю магию, способную исполнить ее желание. Сирена становилась все сильнее и увереннее, все независимей и хитрее. Я не мог злиться на нее за стремление играть теми, кто рядом, ибо, к чему лукавить, я сам в ней то и воспитал.
Я всегда был таким. Испытывающим удовольствие от своей силы и контроля над окружающими. Доводил прочих до крайности, играя с эмоциями и жадно наслаждаясь каждым манипулируемым движением. Ибо мир скушен. Статичен. Понятен и прост до пошлости и тошноты. А когда к тому же твоя жизнь непозволительно длинна, ничего и не остается, как искать себе праздных развлечений. Не существует ни верности, ни предательства; не существует уз и привязанностей, нам никто не может изменить, но нам не на кого и положиться. Мы все играем, и вопрос лишь в том, как к этому относиться и какие правила принимать.
А потому и мое стремление вернуть Циару в эту "незавершенную партию" лишь забава. Ведь будет иронично, как сначала она "помогала" Всаднице наречь меня, а теперь поспособствует снятию этого же имени? Меня веселит.
Так же, как в свое время веселило желание Циары привязать меня к себе. О, она желала этого не столько из-за своих чувств, сколько из стремления ощутить превосходство. Наше влечение друг к другу напоминало жажду, испепеляющее дерзновение. Мне нравилась ее строптивость и, пожалуй, сирене действительно удалось запомниться среди череды лиц и событий моего существования. Наши встречи были двусмысленными – я осознавал нарастающую зависимость от нее, но одновременно не мог отказаться от странного удовольствия, которое она мне приносила своими играми. Но мои действия всегда оставались более искусными и непредсказуемыми; тому удивляться тоже не приходилось.
– Отправляйся к Адель. Сообщи ей мое решение, да убеди, чтобы приняла новый вариант сделки.
– Ну, раз ты так просишь… Все равно собиралась заглянуть к ней. Передам твои слова.
– Убеди ее.
– И какова же будет оплата, Княже? Что я получу за свою услугу?
– Опыт.
Из груди Циары вырвался смешок:
– Опыт?
– Именно. Потренируешься в убеждении.
– Хорошо, – согласилась сирена даже слишком легко, следом понимаясь с кресла и театрально потягиваясь. – Но ты явишься в мой дом, когда придет и завершится следующая жатва. Хочу побыть с тобой наедине, без приставучих призраков, теней и фантомов, обитающих в твоем доме. – Я, не скрывая любопытства, следил, как она затем неторопливо подошла, дотронулась до моей щеки острыми темными ногтями. – Корвус, – томно протянула сирена, и голос ее был мягким, но неясным, словно поет дальний ветер, – я бы вырезала и съела твоё сердце, Князь. Как жаль, что его у тебя нет.
– Циара, единственное, зачем ты бы могла вырезать мое сердце – чтобы заполнить собственную пустоту в груди.
Звучный смех девушки прокатился по моему поместью, а сама сирена уже испарилась туманной дымкой, оставив за собой лишь сладко-дымный шлейф аромата ее кожи.
