В дальнейшем я нашел место рябинового запаха в ее лунном календаре: это был запах ее плодородия. Когда я однажды в начале июня принес и поставил в воду несколько веточек цветущей рябины, она вошла в комнату и подозрительно спросила: "Чем это у нас так пахнет?", и когда я объяснил, воскликнула: "Фу, какая гадость! Выбрось это немедленно!"
Вообще говоря, она отдавалась мне по какому-то только ей известному расписанию, и отговорки "только не сегодня", "у меня красные дни", "надо подождать", "у меня овуляция", "у меня цистит", у меня то, у меня сё ввергали меня поначалу в почтительное смущение. До тех пор, пока я не решил разобраться в их тазобедренной природе. Добравшись на работе до Большой Советской Энциклопедии и начав с овуляции, я узнал, что речь идет о выходе яйца из яичника в полость тела, и что "у самок большинства позвоночных, а также у женщин она случается периодически". Мало что из этого почерпнув, я почесал в затылке и обратился к не менее одиозному менструальному циклу. Окружив книгу руками и нависнув над ней, чтобы защитить мой стыдливый интерес от случайных глаз, я узнал, что внутри лоно Лины подобно часам и далеко не так привлекательно, как снаружи. Горячо посочувствовав ее женской доле, я вместе с тем с удовлетворением обнаружил, что при тех предосторожностях, к которым она меня неутомимо принуждала, все остальные дни, кроме менструальных (продолжаются в зависимости от особенностей организма женщины от 3 до 6-7 суток и половые сношения во время которых исключаются) – МОИ! Рассчитав ее цикл, я с тех пор точно знал, когда мною манкируют. Не обнаруживая своей осведомленности, я отныне либо принимал ее отговорку, либо поступал по-своему. "Сегодня нельзя!" – верещала она. "Можно" – отвечал я. "А я не хочу!" – отбивалась она. "А я хочу" – постановлял я и овладевал ею с мягкой, но убедительной силой. Как видите, именно с ней, собственной женой, я впервые познал темное обаяние насилия и тот выплеск безрассудной животной энергии, что живет в бездне бессознательного и питает уязвленные чувства. Неудивительно, что несколько дней после этого она взирала на меня с тяжким, враждебным укором.
Просыпаясь раньше нее, я с пугливой монблановой нежностью вглядывался в ее лишенное привычного недовольства, чуть подавшееся навстречу сонным грезам лицо: напряженно внимающий им рот, плотный веер сомкнутых ресниц, легкие, чуткие к сонной драматургии веки, витринный алебастровый лоб, гордый наместник-нос, гладкие, как яблоки щеки, персиковая свежесть скул и замыкающий тонкий овал лица подбородок. Откинутые волосы открывали хрупкое ушко и лилейный стебель шеи, и ранний утренний свет оседал на них живым шелковым блеском. Пугающая, гибельная красота, вопрошающая: "А кто сказал, что со мной будет легко?". Я готов был наслаждаться каждой ее клеточкой, каждым ее движением, а трепет ее ресниц и вовсе ввергал меня в молитвенное исступление. Если мне утром удавалось ею овладеть, то сползая с нее, я вместо блаженного покоя испытывал страх, что был с ней в последний раз. Мне казалось, что вернувшись вечером домой, я не найду ни ее саму, ни ее вещей, а ближе к ночи она позвонит и сообщит, что ушла к другому и чтобы я не вздумал ее искать. Так и жил, одолеваемый приступами панического ужаса.
Как ни лез я из шкуры вон, но ее среднеарифметическое отношение ко мне никак не желало покидать границ несносного равнодушия. Глядя на заласканных домашних псов, я завидовал им. Тошное, стойкое подозрение, что она себя для кого-то бережет, стало хроническим и, испытывая его, я впадал в тихое, безнадежное отчаяние. Без сомнения, терзания мои подогревались моим предыдущим опытом, где ко мне относились совсем по-другому. Удивительно ли, что страдая от ее неприязни, я все чаще вспоминал Ирен и Софи.
В конце концов, она втянула меня в свою игру: на сдержанность я отвечал сдержанностью, на молчание – молчанием, на раздражение – готовым лопнуть терпением. И все же видеть ее смягченный физиологическим или эстетическим порывом взгляд я почитал за счастье. К этому времени она заключила с родителями худой мир, но жили мы по-прежнему у меня.
9
Самое время спросить, почему я терпел и на что рассчитывал. Ну, рассчитываем мы всегда на лучшее, а что касается терпения, то оно, сдается мне, есть скороспелый плод моей ранней половой зрелости. Любовь, знаете ли, любовью, а семья – дело государственное. И когда государство спрашивает, согласны ли вы отныне и навек быть вместе и в горе, и радости, оно, бессмертное, имеет в виду не только вас, но и себя. Иначе говоря, оно заключает тройственный союз и как бы предупреждает (надо бы делать это повнятнее для тех, кто принимает за любовь эмоцию длиной в медовый месяц), что брак – это в первую очередь конвенция и только потом любовь. Согласитесь: как образцовый гражданин я заслуживал лучшей семейной участи!
Хорошо помню: за два дня до второй годовщины нашей свадьбы я, как это у нас повелось, ждал Лину в двенадцатом часу ночи у подъезда, поеживаясь от мороза и не особо рассчитывая, что дождусь ее. Чтобы скрасить ожидание, я двинулся вдоль дома, и дальше, дальше, пока не уперся в перекресток, который ей было не миновать. Окруженный инистым безмолвием, я пританцовывал под озябшим фонарем, поглядывая на теплые, живые окна, за которыми уже нашли приют все, кроме сказочной красавицы и ее горемыки-мужа. Подошел автобус. Из него, как ни странно, вышла Лина и еще два молодца. Автобус покатил дальше, а они остались стоять, продолжая нервный, начатый ранее диалог. Один из парней взял Лину за руку, но она вырвала ее и шарахнулась в сторону. На ее пути встал другой, и я услышал, как Лина вскрикнула: "Не трогайте меня!". Чувствуя, что слепну от бешенства, я в несколько прыжков преодолел разделяющее нас расстояние и всей своей помноженной на скорость массой обрушился на того, что крупнее. Здоровяк отлетел на дорогу и остался там лежать. Я быстро обернулся и, отбив летевший мне в лицо кулак, въехал второму мерзавцу под дых, вложив в удар всю мою злую, скопившуюся за два года обиду. Лина застыла со вскинутыми к лицу руками и округлившимися глазами. Убедившись, что наглецы в нокауте, я повернулся к ней и угрюмо бросил: "Пошли", после чего развернулся и, не заботясь о том, следует ли она за мной, устремился к дому. Она семенила в нескольких метрах позади меня, а когда пришли, обронила:
"Что-что, а драться ты умеешь…"
"В следующий раз будешь отбиваться сама" – сухо посулил я.
Спал я и вовсе на диване, дав себе слово не говорить с ней, пока она не заговорит сама. Наутро она, приняв виноватый вид, сказала: "Спасибо за вчерашнее". Ничего не ответив, я ушел на работу. За ужином она подсела ко мне и попросила рассказать, что и как у меня на работе. Едва не подавившись от изумления, я скупыми штрихами принялся набрасывать мой автопортрет в чопорном интерьере госслужбы, ожидая, что запас ее внезапного интереса вот-вот иссякнет, и она, променяв меня на телефон, уйдет. Но нет: благосклонно мне внимая, моя снежная королева обнаружила все признаки таяния, курьезным образом совпавшего с теплыми ветрами российской истории.
На следующий день после годовщины свадьбы, отмеченной цветами и вполне сносным семейным ужином, она пришла из ванной, потушила ночник, скользнула под одеяло и, выпростав лунные руки, сказала:
"Я хочу ребенка"
Я на несколько секунд потерял дар речи, а обретя его, дурашливо поинтересовался:
"Что, прямо сейчас?"
"Да, прямо сейчас" – подтвердила она, словно пришла на прием к осеменителю.
Хотел ли я ребенка? Безусловно и категорически! Месяц назад, когда мы были в гостях у Гоши, и она принялась возиться с его младшим сыном, я заметил как потеплело ее лицо. По пути домой я мечтательным тоном завел разговор об аистах и капусте, однако она прервала меня: ну сколько можно об одном и том же! Оказавшись таким же неожиданным, как и долгожданным, ее желание меня с одной стороны ошарашило, с другой – обрадовало, ибо кроме главной радости сулило еще и побочную: это означало, что отныне я буду избавлен от унизительного самоудовлетворения, каким заканчивались все мои экстазы. Непонятливым следует напомнить, что в те коллективные времена стерильность жены во многом зависела не от медицины, а от сознательности мужа. Но легко ли оставаться сознательным, находясь в бессознательном состоянии? Противозачаточные таблетки она принимать отказывалась, презервативы не жаловала, а потому каждый мой каучуковый, лишенный судорожной торопливости акт был для меня заметным событием. А тут живое по живому да еще и до конца! Только вот почему после двух лет стерильности она ни с того, ни с сего замахнулась на ребенка? Что заставило ее просить о том, о чем она совсем недавно и слышать не хотела? В голове вдруг всплыла история, которую с полгода назад рассказал мне один знакомый. В общих чертах, определенная нескладность которых бросалась в глаза всякому въедливому уму, это выглядело так: сорокалетняя жена его дальнего родственника (бездетная пара) спуталась с молодым парнем, залетела и, желая сохранить ребенка, предложила мужу попытать детского счастья в очередной раз. Муж отнесся к предложению без особого энтузиазма, но просьбу жены уважил. Каково же было его удивление, когда в положенное время жена объявила, что она в положении! Истина, в конце концов, выплыла наружу, но каков прецедент, а? Допускал ли я, что Лина способна на подобное? Вынужден покраснеть и признаться: да, допускал. А что я, собственно говоря, о ней знал? Что она уезжает утром в Москву, а вечером возвращается? Ну и что она там делает, с кем встречается, где бывает днем? Охваченный дурным предчувствием, я связал желание жены с тайной беременностью, и сердце мое оборвалось.
"Ну так что?" – озадаченная моим бездействием, с обидчивым недоумением спросила Лина.
"Странно. Совсем недавно ты и слышать об этом не хотела… Что случилось?" – выдавил я.
"Ничего! Просто я люблю тебя и хочу от тебя ребенка! Что тут странного?" – заметно нервничая, ответила она.
От возмущения я чуть не выругался.
"Послушай, моя милая, не говори ерунды! Ты меня никогда не любила, и мы оба это прекрасно знаем!"
"Да, сначала не любила, а потом полюбила. Что, разве так не бывает?" – на удивление мирно отвечала Лина.
Не в силах далее терпеть ее бред, я холодно и внушительно сообщил:
"Мне тут недавно один случай рассказали…" – после чего поведал ей историю.
Лина выслушала и недоверчиво спросила:
"Ты это серьезно?"
"Серьезней некуда"
"И тебе не стыдно такое обо мне думать?"
"А что я, по-твоему, должен думать о жене, которая ночует неизвестно где? Правильно – что у нее есть любовник! Ну, признавайся, что случилось – он не успел убежать или резинка лопнула?"
"У меня нет любовника!" – прозвенело из темноты.
"А мне уже все равно! Залетела ты или нет, нам самое время разойтись!"
Она рывком села, неудобно извернулась и уставилась на меня из темноты.
"И ты так просто об этом говоришь?"
"А как ты хочешь, чтобы я об этом говорил?! – сел я в свою очередь. – Да при такой жизни я должен был сбежать от тебя через месяц, а я тебя уже два года терплю! Ты же не жена, а вредное красивое чудовище! У меня такое впечатление, что ты живешь со мной себе и мне назло! Нет, ты скажи – ну, зачем, зачем ты вышла за меня замуж, а?!"
Лина несколько секунд молчала, затем бросилась на кровать и откатилась на другой ее край. Через некоторое время оттуда донеслось:
"Во-первых, чтоб ты знал, я могу залететь только от тебя. Во-вторых, если бы я, не дай бог, залетела на стороне, я бы не просила о ребенке, а просто ушла от тебя и все. И в-третьих: если ты обо мне так плохо думаешь, зачем живешь со мной?"
"Отвечаю по пунктам. Во-первых, чтоб ты знала: для любовника главное не предосторожности, а удовольствие…"
"У меня нет любовника!" – выкрикнула Лина.
"Во-вторых, я не собираюсь ждать, когда ты залетишь…"
"Перестань! – взвизгнула Лина. – Мне не от кого залетать, кроме тебя!"
"И в-третьих, почему я живу с тобой. То есть, жил. Да потому что дурак! Потому что все это время как дурак любил, терпел и надеялся…"
Несколько секунд было тихо, а затем Лина подкатилась ко мне и с лихорадочным нетерпением потребовала:
"Обними меня!"
"Зачем?"
"Затем, что я тебя люблю!"
"Ну, хватит! – поморщился я. – Говори, что случилось, и будем решать, что делать дальше"
Она неожиданно всхлипнула и пробормотала:
"Ужасно слышать, что твой муж тебе не верит!"
Я промолчал. Она снова всхлипнула:
"Впрочем, я сама виновата…"
Я молчал, и она, всхлипнув в третий раз, спросила:
"Скажи, что мне сделать, чтобы ты мне поверил?"
Я что, должен рассказать ей, как вели себя со мной Натали, Люси, Ирен, Софи и Лара? А сердце-то ей на что?
"Ну, скажи что-нибудь!" – взмолилась она.
"Хорошо, хорошо, я тебе верю" – снова поморщился я.
"Нет, не веришь, не веришь, не веришь!" – всхлипнула она.
А почему я, собственно говоря, должен был ей верить? Только потому что она три раза всхлипнула?
"Послушай, что ты заладила – веришь, не веришь! – заговорил я с усталой досадой. – Я же не садист и не требую, чтобы ты меня любила. Короче, если у тебя кто-то есть, скажи – разойдемся по-тихому, и все дела. Только ради бога, не обманывай меня, я этого не заслужил…"
Несколько секунд она вглядывалась в мое лицо, и вдруг набросилась на меня с кулаками.
"Ты ду-рак, ду-рак, ду-рак, ду-рак! – скорчившись, колотила она меня ими в грудь, как в дверь. – Дурррррак…" – стукнула она последний раз и, упав навзничь, расплакалась.
Я не выдержал, обнял, прижал ее к груди, и она обмякла там, обессиленная и безутешная.
"Ну, успокойся, успокойся…" – гладил я ее.
Она долго всхлипывала, а потом пробормотала ломким голосом:
"Ну как ты только мог подумать, что я могу тебе изменить, а, ну как? – и вдруг порывисто: – А хочешь, я тебе справку от гинеколога принесу, что я пустая и что никогда не делала аборты?"
"Не говори глупости!" – возмутился я.
"Прости меня, Юрочка, прости! Бедный ты мой, я представляю, как ты со мной намучился! – глотая слезы, заторопилась она. – Но я клянусь тебе, клянусь, что теперь все будет по-другому! Я тебя, правда, люблю, очень люблю, и я только недавно это поняла! Я потому и прошу о ребенке, чтобы доказать, как я тебя люблю!"
"Хорошо, хорошо! Ты только успокойся, и мы попробуем, обязательно попробуем! Прямо сейчас и попробуем…" – тискал я в растерянности непривычно кроткую и податливую жену.
Не скрою, я оказался в сложном положении: мне предлагалось всерьез отнестись к словам женщины, которая еще неделю назад не видела меня, что называется, в упор. Лина вдруг накинулась на меня с поцелуями, бормоча, как в бреду. Вконец ошарашенный, я завладел ее звенящим от исступления телом. Лину и вправду подменили: на мои ласки чутко отзывалась любящая женщина, подо мной стонала и ликовала мать моего будущего ребенка. Никогда она не была мне так дорога, никогда мы не были так близки! И вот оно, то самое, заветное, та вершина любви, на которой есть место только двоим! Многие ли из вас помнят, когда и как был зачат ваш ребенок? А вот я помню. Это случилось восемнадцатого февраля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в ноль часов сорок восемь минут по московскому времени. Из незначительных событий того дня следует отметить избрание Ельцина кандидатом в члены Политбюро.
Когда все кончилось, она прижалась ко мне, обессиленная, и почти тут же заснула. Боясь расплескать ее хрустальный сон, я впервые в жизни вдыхал дивный, головокружительный запах ее волос. Ребенок! Подумать только: у нас будет ребенок! Залог нашего счастья – такой же надежный и ликвидный, как государственная облигация! Только неспящая музыка могла меня сейчас понять. "Как часто я бывал одинок, как часто я плакал! Никогда ты не узнаешь, что мне довелось испытать…" – всхлипнул внутри меня Пол Маккартни. I've cried, I've tried… Неужели заветная дверь в ее сердце наконец открылась мне?!
10
С той ночи началось ее преображение. В ней будто распустилась и потеряла силу зловредная пружина. Наутро она подобралась ко мне, скользнула в мои объятия и виновато пробормотала: "Прости меня, Юрочка, прости дуру противную за все…" И ее большие ясные глаза пролили на меня благодарный свет. Две крупные, яркие, путеводные звезды благодарили меня за верность и терпение. Задохнувшись от волнения, я с перехваченным горлом гладил и целовал ее голову. Мой голос превратился в сдавленный хрип, внутри меня трубили трубы и кипели слезы. Перед тем как проводить меня на работу, она успела наполнить мое тело незабываемыми ощущениями, которые я носил в себе весь день, питая ими предвкушение ночи, а ночью первым делом забрался туда, куда меня так долго не пускали. Обжигая губы и дурея от непривычной взаимности, я впал в форменное исступление. Доведенный изумленными стонами Лины и штормовым волнением ее бедер до морской болезни, я едва успел донести мое пенистое упоение до ее алчущего алтаря, каковым его и окропил. Что и говорить – редкий конфуз! Но и того, что она пережила, хватило, чтобы обратить на меня взгляд, в котором смешались стыд и восторг. "Что это было, и почему я до сих пор ничего об этом не знала?!" – читалось в ее потрясенных глазах.
"Не представляешь, какая ты на вкус!" – только и смог сказать я.
"Это ужасно! – покраснела она. – Это так стыдно и сладко…"
Так с тех пор и повелось. Мы с неистовым нетерпением ждали вечера, а добравшись до кровати, обнажались и давали волю рукам. Пропитавшись поцелуями, сливались в любовной неге – я сверху, она снизу – и танцевали, как в раю, щека к щеке. Замерев в горячих ласковых тисках, я просил: "Поговори со мной". В ответ она складывала из тесных потискиваний замысловатую фразу и говорила: "Это на моей азбуке означает: я тебя очень, очень, очень люблю!"
Оказалось, что ее тело подобно чуткому оргàну. И если раньше, несмотря на все усилия органиста, инструмент молчал, то теперь даже на слабые прикосновения он отзывался мощным вибрирующим звуком. Мои воздушные и легкие, как порох ласки воспламеняли ее до слепоты, до потрясения, до слез, и вступая в игру, я заботился лишь об одном – растянуть их насколько возможно. Свободный и неукротимый, я дарил ей свое обожание, а она, жаркая и бесстыжая, извивалась и стонала под электрическими хлыстами моей страсти. Потом умирала подо мной, а придя в себя, отряхивалась, как весенняя голубка, пряталась у меня на груди и порозовевшим от смущения лепетом делилась нескромными подробностями наших игр. Прильнув ко мне, откровенничала:
"Какое безобразие! И кто это только придумал, чтобы вы запускали в нас ваше щупальце и хозяйничали у нас внутри! Вообще-то я считала и считаю, что женщина должна испытывать к мужчине здоровую брезгливость, и когда она ее преодолевает и впускает в себя – это и есть любовь. Я это к чему… Помнишь, мы с тобой первый раз были на озере? Так вот когда я увидела тебя раздетым, то почувствовала, что тебя бы впустила… Помню, стало так стыдно, что я прикрылась очками. Испугалась, что ты прочтешь мои мысли…"
Я слушал ее и содрогался от того, что мы едва не разошлись. Так на земле содрогается чудом приземлившийся парашютист.
На третью ночь новой эры она оставила гореть ночник и, велев мне лежать смирно, пустилась в путешествие по горам и долам страны, единственной хозяйкой которой она теперь была. Мешая легкие поцелуи с бормотанием и оставляя после себя щекочущий след-узор, она добралась до моего живота и там замешкалась перед вытянувшимся ей навстречу восклицательным знаком. Я замер и приготовился пресечь ее любопытство, пожелай она его явить, но губы ее вдруг взмыли и перемахнули через мой пах, да так удачно, что приземлились недалеко от колена моей правой ноги. Именно приземлились, поскольку мое тело было для них в буквальном смысле terra incognita. Последовало восхитительное замешательство, после чего они, словно намагниченные, двинулись назад, но подобравшись к самым основам препинания, перепрыгнули вдруг на мускулистые перекаты моего левого бедра и пустились оттуда к икристым голеням. Воздав им нежное должное, Лина велела мне перевернуться на живот и, оглаживая, целуя и потираясь горячей бархатной щекой, проделала тот же путь теперь уже снизу вверх, уделив неожиданное внимание моим съежившимся ягодицам. Затем прижалась и высказалась так:
"Ты очень вкусный. И сильный. Мне нравится, что ты такой гладкий и подтянутый. Как леопард, которого я в детстве видела в зоопарке. И такой же опасный. Как ты лихо расправился с теми двумя уродами! Я даже испугаться не успела! Знаешь, ведь я в тот раз собиралась у Верки остаться, и вдруг так захотела домой, к тебе! Ох, как вовремя – ведь ты меня уже выгнать хотел! А я бы не ушла! Легла бы у порога, и ни с места! Господи, представить невозможно, что мы могли натворить! Спасибо тебе, мой милый, за твое терпение! Ты не представляешь, как я счастлива, что мы вместе и что у меня такой красивый, храбрый и верный муж! Раньше у меня был "муж – жена объелась груш", а теперь ты моя вторая половинка… И еще ты мой идеал, мой герой, мой кумир, мой бог, и я не знаю, кто еще… Вот… Мне не передать, что я чувствую… Еще немного и разревусь… – бормочет она и прячет от меня лицо, чтобы немного погодя продолжить: – А откуда у тебя шрамы на левой руке и на правой ноге? С детства? Бедненький мой! А я вот что, я их теперь каждый день буду жалеть и целовать! Вот, смотри – вот так… – откинув одеяло, ткнулась она в шрам на руке, – и вот так (на этот раз повыше колена)! А еще у тебя вкусные подмышки и аккуратненькая попа… Про остальное вообще молчу…"
Я не торопился разнообразить позы, и первые дни мы соединялись плашмя, с той лишь разницей, что она оплетала меня руками и ногами, чего раньше не делала. Мы трудились в тесном самозабвении, и наши глаза не видели того что делали наши бедра. А между тем мне всегда хотелось это видеть. На четвертый день я усадил ее на себя и с жадным любопытством наблюдал, как она, закусив губу, насаживала свои хрупкие словно крылья бабочки бедра на мое языческое корневище, как с прикушенным усилием раздвигала им створки своего капкана. Ее медовый пушок не скрывал контуры створок, и хорошо был виден беловато-розовый распяленный ободок, который с тугим спазматическим усилием опоясывал мой багровый кол.
"Тебе не больно?" – с двухгодичным опозданием пожалел я ее.
"Вначале было больно, теперь уже нет, – беспечно отвечала она. – Долго не могла привыкнуть. Сначала даже спазмы были, потом научилась расслабляться…"
О, вы, юные жены, любившие нас!
Если раньше мне дозволялось лишь пользоваться ею, то теперь я открыто и неумеренно ею наслаждался. Ее тело, от одного вида которого захватывало дух, находилось отныне в моем полном распоряжении. Захлебываясь эстетическим восторгом, я был готов часами ласкать его и превозносить. Все его пяди – будь то сосок или мизинец стопы, имели одно и то же священное значение. Как в глубине всякого сущего скрыто нечто прозаическое, так под ее тонкой гладкой кожей угадывалась трогательно близкая анатомия. От этого тело ее было подобно благородному тонкостенному сосуду, прикосновение к которому отдавалось в моем сердце тихим, чистым звуком. Я целовал его истово, неуемно и с молитвенным умилением. Не Венера Урбинская, не распахнутое гостеприимство Данаи и не фронтальное томление обнаженных Луиса Фалеро, а стыдливо обращенная ко мне спинка с подогнутыми ногами – вот отправной пункт моих восхитительных путешествий! Просыпаясь утром, я подбирался к ее спящим бедрам, подсовывал им каменного гостя и ждал, когда в него упрутся ягодицами. Пристроившись к ним, я бережно нанизывал за бусиной бусину, баюкая их полусонную негу. И вот беглая зарисовка той поры: лежа на боку и прижавшись к атласной спине, я мягкими неспешными толчками добываю любовный огонь и жду, когда воспламенится нежный трут. Левая рука ее безвольно отставлена, а правая вцепилась в мою руку, которой я тереблю ее опушенный клитор. Перед моими глазами светлым месяцем круглится ее грудь с темно-розовыми крупинками вокруг набухшего соска. Ее слегка запрокинутая голова покоится на моей левой руке, ресницы сомкнуты, рот приоткрыт. Она вся сосредоточена на удовольствии, которым я ее потчую. Еще немного и она свернет ко мне голову и будет искать меня губами. Найдет, и я не скоро их верну, а когда верну, она шепнет: "Не уходи, останься…" Я останусь и, пережив похмельную паузу, воскресну и вторично доведу нас до бессильной испарины. "Нет, нет, останься и живи во мне!" – прилипнет она ко мне ненасытными ягодицами и пальчиками доберется до моего корня. Уткнувшись в ее волосы, я буду прислушиваться к электрической ворожбе ее ноготков, от которой мои чресла вдруг нальются новой силой, и я задвигаюсь – все крепче, все сильнее. "Юрочка… сладенький… да что же… это… такое…" – изогнувшись, будет задыхаться она. Обхватив ее трепещущее тело, я превращусь в тугой звенящий лук и стану вонзать в нее стрелу за стрелой, пока не порву тетиву и не разогнусь, пустой и бездумный. "Господи, Юрочка, сколько же в тебе этого добра… У меня вся попа мокрая и ноги слиплись…" – прильнув ко мне в слезном изнеможении, будет лепетать Лина…