3
В темноту за окном понемногу подливало жидкого света. Тающая, оплывающая картина была видна во дворе: серая слякоть, среднее между снегом и водой, серые ледяные дорожки и горсти песка на них, капли на ветках, редкий снежок. Сквозь сон Костя слышал, как втыкаются капли воды в жестяные карнизы. Создавался непрерывный ритм: стук и вибрация, треск и шлёпанье, эхо самого двора и эхо водосточных труб. Костя, с закрытыми глазами, под этот концерт видел асфальт, близко-близко, с серо- зеленоватыми пятнами и вкраплениями, как будто он поднёс этот асфальт к глазам.
Аня и Стеша ушли. Дома никого не было. Костя долго стоял, прячась за шторой, и наконец решил, что вынесет мусор и заодно посмотрит на снег. Костя любил снег с детства и, будучи ещё совсем мелким, бесконечно пытался вообразить плоскость, проведенную через каждые три произвольные снежинки.
Костя вышел с мешком и всё время, что шёл к помойке, через двор, а потом через улицу наискосок, ни о чём не думал. Это было лучшее занятие на свете. Думание ни о чём можно пить через трубочку, наслаждаясь, и это никогда не надоест.
Поднимаясь по лестнице, он вдруг вспомнил, что сегодня у него созвон с Олегом из Канады. Почти все Костины друзья свалили – кто в Канаду, кто в Штаты, кто в Лондон. Костя искренне не понимал, почему не валит он сам. (Так бабушка вынимала иногда тёмно-синюю пряжу, развешивала её на руках, разглядывала, как врач кардиограмму, и качала головой: куда всё девается, не понимаю.) Факт, что Костя в принципе хотел бы свалить, но ничего для этого не делал. Для конкретных действий нужен был план, задача, воля. У Кости не было задачи и плана, да и для воли надо жить в обыкновенном времени, в часах и днях. Разумеется, Костя всегда знал, который час, но был категорически против того, чтобы придавать этому определяющее значение.
Впрочем, не так уж важно, где живёшь. Они с Олегом много чего мутили вместе, в последние годы даже стали понемногу зарабатывать. Речь шла о моделях анализа рынка, основанных на big data. Иными словами – как обучить компьютер не просто торговать (это он умел давно), а самостоятельно менять стратегию, глядя на рынок. Костя, Олег и ещё один чувак, приятель Олега в Канаде, создали инструмент, который просматривал высказывания инвесторов в соцсетях, агрегировал их и затем собирал портфель из активов, по которым позитива было больше, одновременно сопоставляя тональность высказываний инвесторов с историческими данными. Деньги приходили эпизодически, и так же внезапно прекращался поток доходов. Костя не следил за том, что происходит, и сам менее всего интересовался какими бы то ни было рынками.
Иногда Костя ходил в баню, воображая себе, что сидит там с Олегом. Баня находилась в паре кварталов от них и была последним домом перед бескрайними просторами Адмиралтейских верфей, доков и мелкого моря. Баню держали хиппи, так что Костя туда ходил и с дудками. Олег был в Канаде, но сидел напротив. Иллюзия бывала настолько полной, что Олег мог даже попарить Костю веником. Они с Костей обсуждали рабочие вопросы, и потом по скайпу нередко выяснялось, что и вправду вопросы как будто обсуждены.
Но сейчас они встретились не в бане, а в зуме, и, когда попрощались, Костя из-за компьютера не ушёл, сидел перед погасшим экраном и перебирал, продумывал затронутые вопросы. Была у него такая привычка: мысленно останавливаться на всём происходящем ещё раз, а лучше даже и несколько раз, а попутно вспоминать то, что происходило когда-то. И так живо он воображал себе прошедшее, будто и вправду там оказывался.
Теперь ему вспомнился Петергоф, каким он был в дни Костиной юности. Тот, тогдашний Петергоф был больше всего похож на разворот в старинной книге, или на медаль, или на фронтон, а на фронтоне профили и формулы. Между сюжетами разворачивались идиллические пустоты – пустыри, на которых в лучах неяркого солнца могли пастись козы. Улицы были тоже пустоваты; мел крошился о зеленоватую, как воды прудов, доску; гладь Залива и обочины, на которых росла сурепка, были равно спокойны и бесстрастны. По вечерам, в безветрии, все развилки берёз казались кванторами всеобщности.
Тогда они и подружились с Олегом.
Но сильнее Олег на первом курсе дружил с Веро.
хотя дружба – не совсем то слово
для Веро нужно было выдумать что-то другое
на самом деле Веро вообще ни с кем
не мог сойтись
трудно определить, почему так
можно попытаться, но вряд ли получится
Бывают такие дети, которых даже
воспитательница
не может поставить ни с кем парой
ни к кому он не приклеивается
все отказываются стоять с ним, отдёргивают руку
и вроде не вредный этот ребёнок
и с виду симпатичный
не самый шаловливый
уж и с самыми раскрасавцами дружат
и стоят в парах
даже с тем, у кого сопли до полу
и он их ладонью вытирает
и с тем, кто всё время вертится и пинает всех
и с тем, кто непрерывно ноет
и только такой вот Веро остаётся один,
вокруг него никого
и даже если детишек чётное число
приходится уж воспитательнице самой брать этакого Веро за одну руку
а того, кто от него шарахался, за другую руку, и стыдить.
Но стыдят воспитательницы лишь для виду
и, стоя за руку с этим ребёнком,
что-то такое чувствуют
и шёпотом говорят потом друг другу:
«дети что-то чувствуют»
и качают головами,
Бог весть что имея в виду.
Так вот и Веро ни с кем не мог сойтись
он был блестящ
он был своеобразен
он был потомственный математик из рода Веро
как были музыканты из рода Бахов:
только трудись, и место в небесном оркестре
у небесной доски с небесными формулами
тебе обеспечено
шутили: мол, не зря же теория Веро-ятностей
и по Веро это было видно настолько хорошо, что даже слишком хорошо
он был, кажется, уже там, у небесной доски, с самого начала
и трудился, конечно, а как же иначе
но при этом он был ужасно стрёмный чувак
ему было насрать абсолютно на всё и на всех
не потому что он был такой плохой
а как будто он едет в последнем вагоне
последнего поезда
который непрерывно едет под откос
и ему всё можно, вообще всё
понятно было: Веро не виноват в том, что он такой
высокомерие Веро, его нездешность
его стрёмность наплевательство
отсутствие дисциплины
не его вина, не его заслуга, —
он просто феномен, не в смысле удивительности
хотя и в этом смысле тоже
а в смысле того, что – вот такой,
во всей целостности, и что ты тут поделаешь
феномен
и это было ужасно стрёмно,
непонятно почему – но стрёмно
Костя мысленно задавался вопросом:
может ли быть такой стрёмный чувак
настолько хорошим математиком
что-то было там уже чересчур
это прямо чувствовалось
но так трудно сформулировать эти вещи
на матмехе всегда много странных,
стрёмных ребят
но ни с кем не возникало такого чувства
как с Веро
поэтому никто с ним не мог сойтись
но вот Олег – тот сошёлся с ним, на свой лад, но сошёлся
он как будто увидел Веро как человека
на высокой вершине
и стал штурмовать эту вершину
он задирал Веро, провоцировал его, вызывал
на том языке, который Веро только и был
понятен
Он начал с того, что поспорил с Веро: какого цвета ободок на бокале, стоящем на полке
напротив них на кухне у Кости.
Было почти темно, и Веро утверждал,
что ободок ярко-синий,
а Каждан (такая у Олега была фамилия) —
что он бордовый.
Костя и сам не знал, но когда свет включили,
оказалось, что оба не правы.
тогда Олег предложил поспорить о количестве дырок в занавесках
но на этом простые споры закончились,
Веро быстро их прервал
так не годится, – сказал Веро задумчиво
когда количество дырок оказалось
ровно посередине
между числами, которые каждый из них
задумал
так не годится, мы спорим как какие-то лохи
это неинтересно, только время тратим,
интереснее другое
Веро была интересна сама суть спора
идея спора, которую подкинул ему Олег
Надо придумать метаспор, сказал Веро.
Спор о споре.
Спор над спором.
Тогда Олег одобрил идею спора о споре
и спросил Костю
не мог бы он сформулировать условия
подобного метаспора?
В вашем случае, – сказал Костя, – метаспор
мог бы быть таков:
«сможет ли один из вас придумать такой спор уровня N,
проиграв в котором, он бы выиграл в споре уровня N+1».
Хорошо, хорошо, – потёр ладони Веро, —
отлично просто! —
и события были форсированы
в течение следующего года части этой формулы
споры этого метаспора
рассеиваясь в воздухе, создавали грозу
которая гремела на весь факультет
постепенно становилось ясно
что Веро и Каждан сами по себе
являются спором
который нужно только
правильно сформулировать,
но формулировка ускользает
и чем ближе формулировка к правильной,
тем опаснее становится спор
Например, в какой-то момент
Веро поспорил
что он в течение всей зимы
не наденет лыжи на ботинки
это был уровень N
а следующий уровень был – на день здоровья
прийти первым, пройдя всю
лыжную дистанцию
по лесу
десять километров
первым прийти
это было пике, это был цугцванг
нерешаемая вилка
но Веро вышел из положения с блеском
он снял ботинки и прикрепил лыжи
к босым ногам
а потом пробежал всю дистанцию босиком
все десять километров
и пришёл первым, это было немыслимо
хорошо, что температура была около ноля
так что Веро, конечно, отморозил ноги,
но в итоге без последствий
Костя помнит, как на финише Веро кудахтал
иногда Веро кудахтал и хлопал себя по штанам
закатив глаза куда-то внутрь
он так смеялся, как будто всех приглашал
разделить с собой смешное
в смехе Веро оттаивал
и делался нашенским парнем
смех у него был такой братский, как будто
смеялся он
по большей части не всяким непонятным
штукам-дрюкам
а неприличным анекдотам
хотя их он тоже знал вполне достаточно
но всё это не имело большого значения
в свете того, что случилось потом с Веро
в ту же зиму Веро поспорил
что будет весь месяц таскать в портфеле кирпич
а Каждан поспорил
что тот из них, чей рюкзак окажется тяжелее,
будет ходить пешком из города
и вот с тех пор Костя
каждый день выглядывал из окна электрички
пытаясь углядеть Веро
который вышагивал по обочине
с портфелем, в котором был кирпич
от Петербурга до Петергофа
сорок километров по трассе
сорок километров обочин, ларьков
и странных людей
кривых деревьев, сонных долин
ноздреватого снега, неба
сорок километров, сорок и сорок – восемьдесят
восемьдесят разделить на пять
равняется четырнадцать
если принять, что восемь часов Веро учился,
выходит, что спал он только два часа
так оно и было
Веро спал два часа
учился восемь
остальное время он шёл туда и обратно
с кирпичом в портфеле
это была не математика
ещё не математика
это была пока всего лишь арифметика
Веро был как тот чувак из задачки
про человека, который вышел из пункта А
только он воспроизводил эту задачу
многократно
выходил из пункта А, выходил, выходил
и выходил
вопрос состоял в том
зачем Веро влез внутрь задачки
если он был блестящим математиком
и мог сам их не только решать,
но и придумывать
зачем ему были эти долгие невероятные часы
(пар перед глазами, небо,
шапка, надвинутая на лоб)
неужели это было чистое упрямство
какой природы было это хождение туда и сюда
с проглоченным кирпичом
и глазами, вывернутыми внутрь
Веро утверждал, что он в эти часы тоже
занимался
приходилось ему верить
потому что его результаты становились
всё более блестящими
удивительными
как в сказке о чёрной курице, про мальчика,
которому подарили семечко
чем больше Веро делал глупостей, тем умнее он становился
как будто эта дурацкая арифметика
имела непосредственное отношение
к математике
вся электричка искала глазами Веро
и находила каждый день
даже те, кто не знал ничего про спор
про матмех про кирпич
про Олега
всю зиму все находили его глазами
это была, конечно, полная победа
независимо от спора и метаспора
победа процесса
победить Веро было невозможно
и поэтому невозможно было с ним спорить
невозможно было с ним – ничего
вообще ничего
и Олег это, наверное, понимал, но всё же
не мог не попытаться
и так он пытался до последнего
ну или до предпоследнего
ну а Костя как всегда
смотрел на это со стороны
Костя вообще всегда смотрел на всё со стороны
а сам предпочитал, чтобы на него никто
не смотрел
ни со стороны, ни вообще
он за то и любил Аню,
что она любила и умела совсем не смотреть
на Костю
или смотреть на него искоса, когда он не видит
а прямо – только когда он спит
не видеть и не замечать то, какой он,
что он такое
говорят, большинство людей только и жаждут быть замеченными
только и хотят отражаться друг в друге
дружба, драка, любовь, любое взаимодействие
бешеные гляделки
Костя всегда избегал таких вещей
как только что-то подобное начиналось
Костя брал ластик
и аккуратно стирал себя отовсюду
только когда все отворачивались
он слегка проступал снова
готовый снова стереть себя
при малейшей опасности
но, сам того не замечая,
он любил этих двух чуваков
Веро и Каждана
он болел за то, чтобы никто из них не победил
их дружба была и его дружбой
а потом наступила весна
и в какой-то момент
Веро навсегда перешёл в разряд преданий
так случилось – неважно, что именно
факт, что теперь у них больше не было
никакого Веро
не было никаких озарений Веро
никакого высокомерия Веро
никаких перескоков с темы на тему
никаких сомнений, сложностей и мыслей
может ли быть настолько стрёмный чувак
настолько хорошим математиком
да, не может
нет, не может
и вообще – не может
не бывает
нет
ну и что?
Жизнь продолжалась
или время, там, шло
Олег стал больше бывать с Костей
у них были, конечно, совсем иные отношения
как раз такие, какие нужны были Косте
они никогда не смотрели друг на друга
никогда друг друга не вызывали
и в каком-то смысле Веро оставался, продолжался
он был между ними таким, каким они его
запомнили
их третьим невидимым другом
между прочим, Олег в какой-то момент тоже
застыл
и стал не слишком отличаться от Веро
потому что он уехал, и Костя
запомнил его таким, каким он был на момент отъезда
восемь лет назад (или уже девять?
Одиннадцать?)
да и Костя для Олега остался тем же
каким был когда-то
они, правда, видели друг друга на экране
но сквозь экран казались друг другу такими же, как были
между тем Олег немного переменился
в Канаде он стал ходить в зал, бегать и всё такое
а Костя перестал выглядеть настолько юным
хотя по-прежнему казался моложе
и теперь у них были дети
и много чего ещё изменилось,
если рассказывать с точки зрения материи
но для них ничего не менялось
и в этом смысле Веро, с которым дела давным- давно обстояли совсем иначе,
нормально вписывался в их компанию
в их кампанию по устранению реальности
почему бы и не быть Веро – таким, каким они его запомнили
с его кудахтаньем и мотанием головой, и с его издёвками
с его озарениями и перескоками с темы
на тему
и невозможными пари, и другими вещами
которые сквозь дымку времени кажутся
не такими резкими
не такими стрёмными
и, главное, то
как смеялся Веро,
будто от чего-то (от всего)
решительно отказываясь
со смехом
так какая разница, что я такое
«есть я или нет»
ничего не изменится, буду ли я в Канаде или там, где сейчас Веро
всё равно то, что на самом деле есть «я»,
единственно ценное, – это мои работы или то, что можно помнить
когда нет этого, то нет и меня,
даже если материя продолжает существовать
и, может быть, это лучше всего – избавиться
от здешних тревог, от вины перед всей материей
от вины, которая сопровождает
человека на всём его пути
и которую он тащит и копит, как мусор,
и нет места, где бы он мог избавиться
или во что-то новое переработать эту тяжесть
вот какая мысль, новая и тёмная,
вставала перед Костей
по мере того как близился день восьмого декабря,
день самоубийства его отца