2
За ночь похолодало ещё сильнее, ветер гремел жестью на крыше, над асфальтом носило позёмку. Автобус до детского сада ушёл перед самым носом. Встали ждать на остановке. Аня разглядывала громоздкий серый дом напротив, где загорались новые и новые окна. Стеша рядом не шевелилась и ждала стоически, только раз пожаловалась, что шарф под носом и ртом становится мокрым от дыхания.
Автобус наконец подвалил, тяжёлый, набитый народом. Внутри пахло чужими выдохами. При виде Ани и Стеши старик лет девяноста принялся, трясясь, подниматься с места, приглашая сесть и громогласно позоря окружающих:
– Как не стыдно! Женщина с ребёнком! Са-ади-итесь!
Аня поблагодарила его, но не села и Стешу не посадила, а поставила на приступку у окна. Стеша больше любила стоять, а не сидеть, потому что места им обычно уступали там, откуда Стеша не могла видеть мир в окне. Здесь, стиснутые толпой, они обычно и проезжали четыре длинные питерские остановки (через Мариинку и площадь Труда на Благовещенский мост, оттуда на Кадетскую линию). Но кондуктор протискивалась мимо туда-сюда и трубила Ане в ухо:
– Посадите ребёнка! Ребёнок упадет! Эй, женщину с ребёнком посадите!
Дама лет шестидесяти тоже вскочила, пробралась к Ане сквозь толпу, дёрнула её за рукав и зашипела:
– Садитесь! Садитесь, женщина! С ребёнком…
Женщина с ребёнком в их речи была как бы «терпящая бедствие», «несчастная». Ане это не нравилось, потому что на время поездки она в их глазах становилась как бы той страдающей женщиной из блокады «с ребёнком», из тех времён, когда наличие ребёнка становилось фатальной слабостью, а порой – катастрофой. Там маячили картинки, на которых вертухаи вырывали детей из рук в колонне арестантов, а еврейские матери душили младенцев, чтобы те не выдали их вместе с остальными детьми. Аня в эти картинки не хотела. Она жила в другой, там, где обычная мама и обычный ребёнок просто едут по своим обычным делам. В автобусе же неизменно возникал этот напряжённый, драматический, мучительный контекст:
– Женщина!.. У вас ребёнок упадет!.. Посадите её, посадите скорей!..
Если Аня и Стеша садились, все успокаивались, кроме Стеши, потому что она больше не могла смотреть в окно. Возвратив ребёнку безопасность, пассажиры принимались её развлекать. Самые радушные пытались сунуть Стеше конфетку, которых ей было нельзя, другие принимались расспрашивать: как зовут, сколько лет, есть ли братья, сестрички, собачки и котики, ходит ли в садик, ой, да какая молодец – читает уже, вы занимаетесь, что ли. Аня понимала, что люди просто греют косточки о тёплого, живого дошкольника, пользуются Стешей, чтобы поднять себе настроение. В этом их вины опять- таки не было, и Ане снова становилось стыдно за свою неприязнь.
Но вот наконец автобус повернул на Средний проспект Васильевского острова («Васильевского тупого», как неизменно предлагал Костя, а недавно придумал ещё «Васильевского хронического»), и Аня со Стешей вышли. Тёмными переулками, где ветер мотал фонари, где дома с башенками понемногу заносило сухим и синеватым порошком снега, затем в широкий двор. Два ряда жёлтых окон на первом и втором этаже – садик.
Ритуал утра шёл своим чередом.
– Каша «Дружба», – неизменно читала Аня меню завтрака, останавливаясь на ступеньках лестницы. Меню висело на стене. – Батон нарезной. Зерновой йогурт. Какао с молоком.
– Я люблю кашу «Дружба»! – неизменно радовалась Стеша.
Или: «я люблю манную кашу», «я люблю омлет». Не любила Стеша только один завтрак из десяти возможных, и в эти дни тактично промалчивала.
У шкафчиков Аня раздевала Стешу, расчёсывала густые Стешины волосы, ставила подпись в журнале. Потом Стеша поворачивалась к Ане, и на её ресницах нависали прозрачные, тяжёлые слезищи. Рот искривлялся. Стеша притягивала к себе Анин шарф и вытирала им глаза. Беззвучно поплакав пару минут, Стеша прощалась с мамой и уходила в группу завтракать. Аня шла домой работать.
Обычно домой она ходила пешком, но сегодня как-то уж чересчур закрутило, ветер швырял снег в лицо, обратный автобус подкатил полупустой. Аня сдалась и прыгнула в него. Совсем другое дело! Без Стеши никто не уступал Ане места, не видел в ней страдающую мать, не спрашивал, сколько Ане лет, какой у неё размер лифчика, и в каких журналах у неё публикации, и кто рецензент, и предохраняется ли она, и чем («а моя невестка, знаете, сделала ЭКО»). Никому не было дела до Ани, и прекрасно.
Аня огляделась. Мимо, покачиваясь, проплывали тёмные заснеженные фонари. Ритуал дня продолжался и без Стеши: сейчас Аня приедет домой, заварит кофе, сядет работать, сделает часть работы, пообедает, затем начнёт смеркаться, затем ещё часть работы и прогулка до детского сада, потом вечер во всех его заранее известных подробностях. Можно, например, напечь блинов, и тогда возникает свой ритуал. Если закрыть глаза, можно представить себе, как ощущается консистенция теста, как оно сопротивляется ложке при перемешивании, как затем его зачёрпываешь, с какой эмпирически точной скоростью оно льётся на сковороду. Далее, если продолжать думать в эту сторону, можно легко представить себе, как продолжается жизнь, как привычки и ритуалы снова и снова воспроизводятся, немного видоизменяясь (вставляешь челюсть, проглатываешь таблетку, видишь перед собой привычную сетку трещин на стене), и в конце концов завершаются смертью, но так и не обретают…
– Шапку забыли, девушка! – дама вскочила с соседнего сиденья, потрясая вязаной шапочкой в вытянутой руке, но девушка, которая забыла шапку, уже вышла из автобуса, двери закрылись, автобус поворачивал на набережную.
– Давайте, я положу в потеряшки, – кондуктор взяла у неё шапку и унесла в кабину к водителю.
Девушка забыла шапку; можно забыть даже кейс со всеми документами и устроить себе большой геморрой с их восстановлением; от того, что ритуалы собьются с такта, смысл не появится, а жизнь не перестанет воспроизводить заданные формы.
Но, может быть, в этом есть «что-то ещё». Вот, например, Бах – не Кристоф, о котором Аня пишет статью сейчас, а самый известный из Бахов, Иоганн Себастьян, кантор школы Святого Фомы в Лейпциге, человек, написавший несколько циклов церковной музыки, – он очевидно это «что-то» видел, стоял на этом, не мог иначе. В какие-то годы он писал по кантате в неделю, по маленькой одноактной опере, и разучивал её с разношёрстным коллективом музыкантов, и исполнял в церкви. Годовой церковный круг – колесо обозрения, гигантская шарманка, которая рассказывает одну и ту же священную историю, но каждый раз в новых деталях, каждый раз цепляя новые чувства, и в каждом прихожанине – чувства разные, тёмные, сложные (если он, конечно, слушает хоть сколько-нибудь внимательно, а не сплетничает в церкви, как это делало большинство). Кажется, что не под силу одному человеку делать столько работы, но у Баха была цель, он втайне надеялся, что после смерти такой музыкант, как он, встанет одесную Господа и будет продолжать крутить это необозримое колесо в вечности. Не странная ли награда за выполнение всех ритуалов – вечная вариативность и вечная повторяемость всё того же движения?
Но если оставить Баха и посмотреть на других любителей порядка, более близких Ане, – то тут вспоминается Анина университетская подруга Ира.
умная
и чрезвычайно, потрясающе красивая
очень правильная, строгая
круглая отличница
перед зачётами и экзаменами
все однокурсники просили конспекты у Иры
потрясающие были конспекты
безупречные, безукоризненные
и отвечала она всегда идеально, исчерпывающе
и всегда примерно себя вела
почти всегда
кроме опозданий
Ира всегда везде опаздывала
хочешь встретиться с Ирой в пять —
скажи ей прийти в четыре тридцать
и ещё Ира везде шапки забывала
каблуки всё время ломала,
проливала на себя кофе
однажды волосы сожгла плойкой
не выспавшись начала их завивать, и сожгла
спешила тоже куда-то, наверно
и из сумки у Иры всё так и сыпалось
воры вырывали у неё кошельки прямо из рук
ещё Ира падала на коленки и расшибалась
зато конспекты у неё были самые крутые,
отличным разборчивым почерком
и училась она на отлично
так вот, и смеялась Ира тоже клёво
ярко, громко и придурковато
смеялась она, только если дать ей хлебнуть вина
звонкий детский смех, дурацкий-дурацкий
щёки у Иры краснели, багровели, оранжевели
хлебнув вина, они с Аней, эти две скромницы, становились как шальные
были готовы пуститься на приключения
ходили по гранитным парапетам на шпильках
однажды лимузин тормознули
а как-то полезли на крышу, и Ира напоролась
на железный штырь
пришлось в больнице зашивать живот
но всё обошлось в итоге
наутро Ире бывало очень стыдно
она снова краснела – на этот раз
за своё поведение
ну полный коллапс! Как она могла!
Ира снова надевала пиджак, наносила на лицо неяркую, но плотную косметику
становилась строгой и правильной.
Иначе никак!
Они обе рано начали работать
но Аня работала на всяких случайных работах
и надеялась на научную карьеру
а Ира совершенно отбросила
всякое музыковедение
ей удалось устроиться в банк
и она быстро пошла в гору
попала в отдел, где требовался
самый дотошный и кропотливый труд
работала она под началом психопатичной и взбалмошной дамы
которая третировала Иру как могла
в банке был строгий дресс-код, опоздал больше, чем на пятнадцать минут – штраф
Ира опаздывала, она ничего не могла с собой поделать
и получала штрафы
забывала на работе шапки, ломала каблуки и всё такое прочее
такая уж она была – олицетворение порядка и беспорядка в одном лице
она рассказывала:
когда ей было два года, а её брату год,
их отдали в ясли
и вот они идут навстречу друг другу
из разных углов комнаты в яслях
потом в центре обнимаются и плачут
из яслей их забирали последними
мать часто била
ну а потом Ира вышла замуж
жених попался распёртый
финансовый аналитик – да не просто
а в десятке лучших финансовых аналитиков мира
у него была коллекция трусов от Calvin Кlein
штук двести, что ли
и вот каждое утро
он становился перед зеркалом и выбирал трусы
несколько штук перепробует
потом только наденет и пойдёт
в общем, свадьба двух перфекционистов
должна была пройти как надо
а прошла она из рук вон плохо
во-первых, Ира на свадьбу опоздала
и не на каких-то там жалких полчаса
это же свадьба всё-таки, а не лекция
или встреча с подругами
нет, на свадьбу Ира опоздала часа на четыре,
не меньше
свидетельницей была Аня
и она знает, почему Ира опоздала на свадьбу
дело в том, что её психопатичная начальница
знала про свадьбу
и что Ира потом уедет в путешествие
и поэтому она за два дня до свадьбы дала Ире всю работу, которую никто, кроме неё,
не хотел делать
там надо было в специальной программе
всё свести, посчитать кучу цифр
и не ошибиться в них ни разу
и вот всё оставшееся до свадьбы время
Ира сидела и считала
пару раз она совершала ошибки,
и приходилось пересчитывать
программа тоже глючила, что-то в ней подвисало
ело цифры – Ира вводила их снова и снова
конечно, Ира две ночи не спала —
об этом и упоминать нечего
может, и три
и вот настал день свадьбы, и всё уже готово, пора выходить
но тут у Иры ломается каблук
на свадебных туфлях
Ира наступила на щель между досками
и каблук просто отделился от туфли
ну говно были туфли, что говорить
свадьба богатая, а туфли говно, так бывает
ну кто, в самом деле, будет
белые туфли для свадьбы покупать дорого
тем более что свадьба запланирована была
в кредит
ну и решили сэкономить
ну и, как выяснилось,
не оптимальное было решение
увидев, что каблуку капут, Ира, как была,
в свадебном платье, фате и туфлях,
легла в кровать и зарыдала
и вот представьте себе
четыреста родственников мужа ждут их
в самом дорогом ресторане города
а Ира лежит на кровати
вся в искусственном шелку и слезах
ну, Аня, конечно, взялась тут за дело с усердием
зачем и нужна подружка невесты,
если не для этого
она стала Иру утешать, гладить,
вытирать ей слёзы
отпаивать водой, потом вином
и постепенно довела её до того самого
ангельского хохотания
между приступами рыданий Ира хохотала
надели другие туфли (не белые)
причёску тоже пришлось восстанавливать
до идеальной
макияж аналогично, но это уже казалось
пустяками
к моменту появления невесты гости успели
перепиться и передраться
так что пьяная невеста не произвела
решительно никакого фурора
тем более что за правую руку её держала
свидетельница (Аня), а за левую – жених
невозможно вспомнить без содрогания
ну почему нельзя сказать жениху, уже почти мужу, что тебе плохо
почему надо держать перед ним лицо
а лица-то и нет
что это за лицо, если его надо каждый день
держать
намазывать кремом, пудрить
и, держа лицо, тысячу лет куда-то в маршрутке ехать
теряя каблуки и шапочки
напарываясь на железные штыри
какое там уж лицо, если всё надо скрыть, чтобы лучше показать
показать, чтобы скрыть
если всё вывернуто и каждый шаг даётся
с дикой болью
через месяц после свадьбы
Ира пригласила подруг в новую квартиру
ну да, она была огромная
и вся белая, как свадебные туфли
но не такая дешёвая, наоборот – очень дорогая
на Крестовском острове
кожаные кресла – белые
ковёр белый
и всё безупречное, без единого пятнышка,
будто тут и не живёт никто
а не было в этой квартире только одного
там не было штопора
поэтому пришлось вытаскивать пробку руками
Аня взялась это проделать и стала качать её
туда-сюда
как стоматолог расшатывает зуб,
который решил вырвать
и вдруг пробка как вылетит
а вино как брызнет
и пара шальных брызг долетела-таки до потолка
хотя он и был три с половиной метра
специально, чтобы вино не долетало, наверно
Ира стала вся белая, как этот потолок
и говорит:
он меня убьёт
тут Аня и прочие заметались
поставили стул на стол, потому что стремянки тоже не было
как и штопора
стали туда по очереди громоздиться
и друг друга держать
и применять к потолку
разные химические средства
но ничего не помогало
влажные салфетки не помогали
средство для мытья посуды – а, хуй там
ацетон для снятия лака ещё хуже растёр
Ира уже в голос рыдала
но тут Аню осенило: корректор, бля,
корректор для конспектов!
Белая такая жидкость, которая быстро твердеет
исправлять описки, опечатки и брызги вина
на белом потолке
квартиры лучшего финансового аналитика
в десятке мирового рейтинга
и вот Аня стоит и махонькой кисточкой
из корректора потолок белит аккуратненько
замазала все капли по одной
и пятно вокруг побелила
стало всё как раньше
Ира успокоилась
посидели ещё внизу под корректором
посмотрели на потолок – неа, незаметно!
Вот радость-то!
Вот счастье!
Вино выпили, ещё купили —
и дошли понемногу до того состояния
в котором можно было услышать Ирин смех
Ирин чудный смех
свободный, идиотический, младенческий
наверно, когда Ире было шесть месяцев
и её папаша ещё не покинул семью
(мать у неё была гиперответственная
а папаша – летун)
наверное, тогда она смеялась именно так
Аня представляла себе, как папа щекочет
маленькую Иру за пятки
и оба хохочут, как два Амадеуса
из фильма Милоша Формана
бессмысленным безоглядным смехом
очень скоро Ира и аналитик развелись
во-первых, Иру достали трусы от Calvin Кlein
во-вторых, аналитик запрещал ей
сушить волосы после часа ночи
у неё были шикарные кудри почти до пояса
а приходила домой Ира поздно
потому что была трудоголиком
и никак не могла она раньше часа начать мыть волосы и потом их сушить
пока ототрёшь всё белое
пока двести трусов погладишь
и никак
и в результате Ира всё-таки сушила волосы
уже после часа ночи
и её финансовый звездоносец
в фирменных трусах
просыпался с бранью
а однажды не выдержал совсем
и попытался Иру ударить
но у неё в руке в этот момент был уже не фен
а стакан горячего молока из микроволновки
и она его вылила ему прямо в трусы
от Calvin Кlein
он перестал соображать на минутку —
вверх или вниз пойдут акции
он визжал, а Ира смеялась
так вот они и развелись
потом Ира долго не могла смеяться
и теперь, возможно, ей не так просто
это делать
когда понимаешь, что смех не выход
наступает тупик
есть такие вещи как депрессия, например
тупик, из которого нужно долго и трудно
выбираться
или просто – жизнь
которая течёт, как песок сквозь пальцы
вечная, как солнце – а ты не вечен
они не виделись тысячу лет
Аня отдалилась от всех подруг
но и Ира тоже ни с кем из них не видится
все как-то отдалились
и вообще: что-то ведь было, обещало, брезжило
и вроде что-то сбылось – не то чтобы ничего
всё вроде бы не так уж плохо
откуда же это ощущение конца, тупика
почему кажется, что ничего больше не будет
кроме вечного повторения,
из которого никуда не выскочить
и можно ли вообще из этого выскочить
и если да – то куда
есть ли что-то ещё, кроме всего этого
и что с этим делать