«Я вижу вас, вдвоем вы негою пьяны,
От ваших сговоров я бешенством пьянею.
Все чувства из-за вас позору преданы,
И смеете трунить над храбростью моею?
Я вижу вас, нигде вы скрыться не вольны,
За свой последний срам я отомстить сумею:
Кусок я отломал у скал вблизи волны,
И он расплющит вас, лишь кончите затею.
Вот вы в моих руках, я камень сей держу,
Возмездию предам юнца и госпожу,
Одним ударом в прах я обращу два тела».
Так проревел Циклоп влюбленным, робким столь.
Глас – точно гром; скала, как молния, летела,
Смерть Ациду неся, а Галатее боль.
Ну замолчи, Зефир, здесь не шуми в тени,
Красавицу мою от сна не пробуди ты,
Журчащий ручеек, ты камни обогни,
Смолк ветер, так и ты уйми свой плеск сердитый.
Смотрю я не дыша: коленки, вот они,
Коралловы ее уста полузакрыты,
Как мускус и жасмин, как амбра в той сени,
Из них невинный вздох, что роза, духовитый,
Хоть сомкнуты глаза, не меркнуть красоте!
И грудь вздымается, являясь в наготе,
Любуюсь ручкой я, откинутой небрежно!
Проснулась, боги! Вот Амур воспрянул вдруг,
Он рядом спал, теперь хватается за лук,
Чтоб наказать меня за мой порыв мятежный.
Обворожительней Иолы и Омфалы,
Филлида, крутишь ты свое веретено,
Эбеновое, так пленительно оно,
Так вид его красив, что слов мне недостало.
Вращаешь, и оно, глядишь, и толще стало,
То вверх, то вниз идет и плавно и вольно,
И в мраморных перстах кладешь ты в ковш, на дно,
Ту нить, что и саму Палладу б удивляла.
Величественна вещь, и уж не вправе ль я
Ту прялку сравнивать со скиптром короля?
Достоин этот труд особы августейшей.
Когда ты так часы изволишь проводить,
Прелестная рука Клото моей милейшей
Прядет мою судьбу и бренной жизни нить.
Богиня смуглая, твой темный свет мгновенно
Способен черный огнь губительный возжечь;
На снега белизну ты можешь срам навлечь;
Слоновья кость ничто пред силою эбена.
В сей черноте твоя вся слава заключенна,
Я зрю: из глаз твоих, о коих молкнет речь,
Египетский Амур порхает мне навстречь,
Эбеновый свой лук нацеля дерзновенно.
Без помощи чертей пророчествуя нам,
На руку смотришь ты подобно колдунам
И вмиг обворожишь прельстительным обманом.
В угадываньи ты весьма искушена;
Помимо всех удач, что предречешь сполна нам,
Богиня смуглая, ты больше дать должна.
О человек, взгляни, вот Ева и Мария,
Сравни праматерь с той, что Иисуса Мать:
Которая милей и на какой, почия,
Сияет большая Господня благодать?
Сын первой некогда нес дьяволовы цепи,
А Сын второй низверг с нас рабства долгий гнет,
По смерти обретя другую жизнь на небе;
Один открыл нам ад, другой – на Небо вход.
На пламя обрекла всех нас праматерь Ева,
Хоть то без умысла свершила и спроста;
«Благословенная в женах» Мария дева
Не больше будет ли зачатием чиста?
Нет, нет, не верю я, и отрицать мы будем,
Во всеуслышанье повсюду изречем:
Бог благо даровал той, что праматерь людям,
И Матери Своей не отказал ни в чем.
Дориса краше всех, признать пора;
Осанка, стать – не смертного удела,
Так нежен взор, улыбка так добра,
Я в ней черты богини вижу смело;
Не вянет цвет пленительного тела,
И грудь как снег незамутненный, белый,
Светлее дня сиянье жгучих глаз,
И плавятся сердца в их страстном зное,
Я сам люблю, мой пламень не угас;
Позор тому, в чьих помыслах дурное!
Люблю письмо из-под ее пера
И голос, что как песня Филомелы,
В ней истый клад пригожести, добра
И ум, умов отрада, ясный, зрелый;
Люблю в ней сердце, верное всецело,
Что благость древних воскресить сумело,
В Амура царстве редкую сейчас;
Невинность, благодушие такое
В красотках редки при дворе у нас!
Позор тому, в чьих помыслах дурное!
Ей вемо, как любовь моя стара,
Ей зримо сердце, в коем боль остра,
Что служит ей, и рвенью нет предела,
Она в любви взаимность не презрела.
Теперь казнить разлукой захотела,
И сердце рвет как гриф мне что ни час.
Мне пишет в утешение благое,
Что ждать ее недолго в этот раз;
Позор тому, в чьих помыслах дурное!
Посылка
Юнцы, по ней вздыхая то и дело
И от ее презрения томясь,
Вы знайте: чтоб любовью вас согрела,
Из вас пусть каждый будет седовлас,
И чтоб лишь братская любовь горела.
На всю страну почтит тогда хвалою,
Как хвалит на весь свет меня подчас.
Позор тому, в чьих помыслах дурное!
Юнцы, по ней вздыхая то и дело,
Не ждите грозный от нее отказ;
Чтоб полюбила вас она всецело,
Пусть лучше каждый будет седовлас.
Я петь великий Рим стихами не готов,
Ни покоривших мир благих его сынов,
Ни силу Гектора, ни славу Александра,
Ни Олимпийцев брань на берегах Скамандра, —
Предмет высок зело, мала у гласа мощь;
Мне лучше воспевать прохладу вешних рощ,
Петь Эхо с Флорою, Зефиров тиховейных,
Источников сребро и зелень трав лилейных.
В таком лесу и жил прекрасный мой герой,
Там долго не смущал Эрот его покой.
Вы миртом в честь него венчайтесь, Касталиды,
Я чествовать хочу любовника Киприды,
Адониса, чья жизнь как краткий сон прошла
И купидонами оплакана была.
Аминта, посвятил я вам произведенье,
Все песни и мольбы воздам как приношенье,
И был бы счастлив я, когда бы мог рассказ
Поведать миру боль, что в сердце из-за вас!
Когда позволите мне петь о вашей славе,
Когда я силой стрел гордиться буду вправе,
Оружьем ваших глаз, что мне сулят напасть,
Когда от ваших чар Любви окрепнет власть,
Тогда вас напишу в венце очарований,
И все благословят предмет моих страданий.
Того желаю я и только тем дышу,
Так получите дар, что вам преподношу,
Не погнушайтесь им, прочтите эту повесть,
Что вам в угоду я живописал на совесть.
Средь Идалийских гор взрастал дремучий лес,
Верхи его дерев касалися небес,
Стояла хижина под сенью их угрюмой,
И в ней Адонис жил, от городского шума
Он был далек и дни в охоте проводил,
Не веря, что Амур кого-то уязвил.
Едва еще пушок покрыл его ланиты,
А ведал зверь уже: охотник знаменитый;
Помимо храбрости, подарком от Небес
Была ему краса, услада для очес.
Не любовались так похитчиком Елены,
Ни тем, кто возлюбил вотще источник тенный,
Ни всеми, чьей красе гласит хвалы глагол, —
Их всех Кинира сын, Адонис, превзошел.
Молва, богиня та, безвестная рожденьем,
Что в облаке главу скрывает, по селеньям,
По весям, городам разносит сей же час
О чистой красоте Адониса рассказ,
От эфиопов до племен Гипербореи,
От скифских дочерей до девушек Мореи.
И вот над Пафосом священным пронеслась.
Венера от любви меж тем не упаслась.
Остался в ней навек героя образ чтимый,
И вглубь души проник огонь неугасимый.
Зовет она сынка и стрелы просит все,
Чтоб смертному явить себя во всей красе.
Но прелестей к себе каких ни примеряет,
Ничто не мило ей; и Граций украшает.
В конце концов, избрав эротов поскромней,
Помчалась к тем горам со свитою своей,
И длинный след возок оставил на просторе;
Любовную стезю она свершила вскоре.
Адониса нашла там, где журчит струя,
Он в грезах на траве забылся у ручья
И всё смотрел в волну, не замечал Венеры,
Но свет прекрасных глаз владычицы Киферы
Развеял думы все, сколь ни были сильны.
Тут восхищаться стал он дочерью волны
И как прикован был к ней удивленным взором.
Венок цветов служил кудрей ее убором,
На волю ветерка передала власы;
Взлетал ее покров, открыв очам красы
Грудей ее нагих, из алебастра словно.
Их видел страстный Марс и созерцал любовно,
Когда он праздновал Олимпа на полях
Встарь низвержение Титанов гордых в прах.
Здесь недостатка нет ни в розах, ни в лилеях,
Ни в смеси прелестей, ни такожде в числе их,
Ни в чарах, что слепят тотчас же взоры все,
Ни в побеждающей и Красоту красе.
Аминта, этих черт божественной Киприды
Являет образец нам лик ваш знаменитый,
И коли выбирать придется между двух,
Богиню или вас, замрет в сомненьи дух.
Пока любуется Венерой сын Кинира,
Такая льется речь из уст его кумира:
«О смертный, пусть тебя мой образ не страшит,
Да и Амур тебе ничем здесь не грозит;
Он и привел меня в страну твою глухую.
Мой дом на небесах, а в Пафосе царю я.
Я всё покинула, чтоб ты любил меня».
Всех чувств Адониса не передать огня.
«Богиня! – он вскричал, – иль это только снится?
Дано ли мне постичь, не ков ли здесь таится?
Могу ли, божество, поверить вам сейчас:
Вы бросили Олимп, чтоб полюбил я вас?
И мне позволено пылать к бессмертной страстью!»
«Всех подданных своих Амур равняет властью, —
Самим богам, поверь, отрадна Красота,
Божественнее нас, она всегда свята.
Мы любим, любим мы, как все, кто есть на свете.
Мощь сына моего меня же ловит в сети.
Всё в мире от любви». Так молвила краса.
Красноречивее сказали очеса,
Что убеждать могли успешней уст, наверно.
Пред взором тех очей, разящих нас безмерно,
Пред высшей красотой, что ей придал сынок,
И Марс не устоял – Адонис разве б мог?
Он любит, чувствует, как в жилы пламень входит,
От ожиданья нег весь муками исходит;
Он жаждет, верует, томим недугом тем,
С которым не пойти в сравненье благам всем.
То видит госпожа, не подавая вида,
Как будто до сих пор в сомнениях Киприда;
И каждый из четы любовников стократ
Другому клялся в том, что страстью он объят.
Каких они услад в тех пущах ни вкушали!
О вы, чей мощный глас взмывал до звездной дали,
Вы чаровали мир в душевной простоте,
Воздайте же хвалу блаженной сей чете,
Великие певцы, неповторимы все вы,
Звучат с моими в лад и ваши пусть напевы.
К вам Эхо донесет об их любви рассказ,
Читали надписи в пещерах вы не раз,
Позвольте подобрать мне слог столь величавый,
Чтоб в храме Памяти явить источник славы,
Из ваших мудрых рук коль дар сей восприму,
К потомкам перейти сказанью моему.
Все наслаждения в Амура царстве милом,
Когда среди утех мы стонем с равным пылом,
Когда, стеснительных законов избежав,
Уединяемся в безмолвии дубрав,
Где день – мгновение, а миг как нитка шелка,
Где игры детские и вздох истомы долгой,
Обеты с клятвами, восторги, чувства, страсть,
То, что в смешении сулит влюбленным сласть, —
Привычно стало всё у сей четы блаженной.
Порой они вдвоем скрывались в чаще тенной,
Там вензели свои чертили на дубах,
C древами те росли на вековых стволах;
Пережидали час томительного зноя
Наедине вдвоем в обители покоя,
Где слушали пичуг наперсники божка,
Приведшего сюда их с жаркого лужка.
Порою, на ковре из трав мягчайших млея,
Адонис засыпал в объятьях Цитереи,
Когда глаза, устав от зрительных услад,
Уж не могли бросать на милый лик свой взгляд.
Порою сладость мук они согласно пели
И близ источников стремительных сидели,
Где россыпь камушков, боримая волной,
Блестит под зеркалом подвижной глади той.
Богиня молвила: «Взгляни на бег потока,
Так время пробежит, достигнувши истока;
Для нас, богов, его ничтожен быстрый бег,
А ты им дорожи, как смертный человек,
И посвящай Любви пленительную младость».
Порой, дабы сменить утех любовных сладость,
При хороводе нимф они пускались в пляс.
Когда луна плыла по небу, всякий раз,
Как на финифть лугов сребро лучей бросала,
Богиня с юношей муравы приминала.
И сколько раз на дню скрывал их темный грот,
Пособник тайных игр, любовных их забот!
Он не приподнимал завесу плотной сени
С тех двух приверженцев молчания и тени.
Но время истекло, миг роковой приспел,
Когда ей милого покинуть долг велел.
Встревожен Пафос был любовями Венеры,
Роптали, что в лесу вкусила нег без меры
Со смертным юношей, не внемля их мольбам,
Презрев своих жрецов и свой священный храм.
Царица Пафоса, дабы унять роптанья,
Хоть от разлуки ей жестокие страданья,
Решила до поры покинуть ту страну.
Ее застал юнец у горьких слез в плену.
«Богиня, – молвил он, – почто же вы в печали,
Из-за какой тоски слезинки заблистали?
Иль чем обидел вас? Иль вами нелюбим?».
«Ах! – отвечала та, – ты подозреньем сим,
Адонис, мне чинишь напрасно огорченья,
Любовь причина слез, отнюдь не охлажденье.
На сердце тайный груз, печаль моя сильна,
Покинуть я тебя, увы, принуждена.
Должна я. Плачешь ты? Пока в отъезде буду,
Ты постоянен будь, храни мне верность всюду.
Всё думай обо мне, не преклонись на зов,
Свой выбор не дари дриадам сих лесов;
После моих оков оковы их презренны,
Заплатишь кровью мне за черный грех измены.
На льва, медведя ты, на вепря не ходи,
Остерегайся гнев будить у них в груди.
Ты диких злых зверей затронуть не отважься,
К покорству не склоняй, пред ними не куражься,
Оленей лучше ты преследуй иль косуль,
Охота сладостна всем нам не потому ль?
Тебя люблю, и страх подобный обоснован,
Всего бояться след, когда любовью скован.
Что будет, лишь представь, коль беспощадный рок
Лишит меня тебя, кто страсть во мне разжег!»
Он видел, что от слез лишь крепнуть этим чарам;
Адонис отвечал рыданием и жаром.
Не в силах госпожа покинуть те места,
И на прощание целует раз до ста.
Утехой скорбною, любовники, полны вы;
Угасшей радости последние порывы
В тот миг, когда слова рок обратил в ничто,
И не вернуть уже того, что прожито!
И вот на облаке явилась колесница,
Встав на нее, тотчас исчезла чаровница.
Напрасно он следил за нею в высоте,
Он чувствовал лишь боль в душевной пустоте,
А ветер всё крепчал, был глух к его моленью,
Исчезнув из виду, она казалась тенью.
А он Венеру звал через лесную тьму
И эхо не слыхал, что вторило ему.
В печальной памяти тотчас же восставало
Всё, что незадолго влекло и чаровало,
Он вспомнить силился благие времена,
Но представлялись те лишь заблужденьем сна,
Что вызывает в ночь бесплотные виденья
О прошлом и уже обманном наслажденье.
О счастье минувшем Адонис вспоминал
И лесу пел о нем, но тот не понимал.
Повсюду вкруг него вдруг нежности не стало.
Как Ночь-волшебница раскинет покрывало
И соком мака в сон несчастного клонит,
И как светило дня восходит на зенит,
Адонис жалобам бессменным предается,
И плач его двойной в жилище раздается,
И стон любовника, исполненного слез,
Зефир повеявший в священный Пафос нес.
Истома праздная, покинутость, унынье —
Вот яды, коими питал он скуку ныне,
Воспоминанием напрасным жил одним,
И так всецело скорбь вдруг овладела им.
И размышляя, как тоску прогнать подале,
Охоту лучшим счел он средством от печалей;
Средь мирных сих дубрав все удальцы вокруг
Забавой этою свой тешили досуг.
Адонис их собрал, посетовав героям,
Что в их полях кабан свирепствует разбоем.
Чащобный сей тиран приносит страх и вред
И никакого с ним в округе сладу нет.
Пеняет на него семье скупой оратай,
Что всех надежд на серп лишен от супостата.
Тот за сады дрожит, за пахоту – другой:
Цереры он дары и Флоры мнет ногой;
Источники мутит, чудовищу подобный,
В горах шумит и дол опустошает, злобный,
Отпора не боясь встревоженных селян,
Готовится топтать их урожай кабан;
Поймать его, настичь не надо и стараться:
В чащобе он живет, куда им не добраться.
Вот так разбойник злой, о ком идет молва,
В пещеру прячется, свершит грабеж едва,
Кладбищами поля в округе обращает
И безнаказанно весь край опустошает,
Закон приводит в гнев, глумится сам над ним
И, презирая смерть, несет ее другим,
А густота чащоб хранит его от казни.
Так вепрь в лесу родном скрывался без боязни.
Но наконец настал, пришел час роковой,
Когда при злобе всей заплатит он с лихвой
За пролитую кровь, за все опустошенья,
Но слишком велика цена такого мщенья!
Когда Авроры лик на небосвод востёк,
И ею запылал, румяною, восток,
У древа собрались юнцы из всех селений,
Героев стольких враз не зрели эти сени.
Вот первый Антенор от власти сна встает,
Является на сбор и солнца ждет восход;
Богиня утрення еще тогда не встала,
Сто раз торопит он любовницу Кефала;
Сто раз его клянет сварливая жена;
Собак, охоту, дичь уж прокляла она.
А следом сотня слуг сатрапа Алкамена,
Чьи снасти длинные покрыли дол надменно;
Однако же вотще с тенетами спешат:
Их множество, а лес едва ли окружат.
Явился мощный Бронт с душой неукротимой,
И старый Капус там, охотник досточтимый,
Что с юности своей любил сии леса
И к гласу приучил и ловчего, и пса.
О, если б верил так Адонис сим довòдам,
Так рано б не сошел он к Стикса черным водам!
О чем же думал он, когда богини речь
Ему младую жизнь велела поберечь?
Вот прибыл Каллион, и возросла ватага.
Сын Акантея, Глипп, придти почел за благо.
Тем первый знаменит, что истый он силач,
Второй прельщает тем, что славный он богач,
И оба влюблены в Клорису безответно.
Ждут благосклонности, надеются, но тщетно.
Явились Флегр, Мимас, Пальмир пришел, блондин,
И Крантор жилистый, могучий исполин,
Ликиец Теламон, Агенор там, кариец,
Отважный Триптолем, прославленный сириец,
И Паф, борец, и Мопс, что в цель стрелять горазд,
Главк, Амилькар и Гил; там Палемон, Ликаст
И сто других, кого в толпе не различу я.
Но Аретузу я забуду ль молодую?
У девы бойкой той пронзительны глаза,
Пальмира белого пленила их краса.
С веретеном она справляться не обыкла,
Оленей по лесам преследовать привыкла,
Других ей нет забав: сколь счастлив был бы тот,
Кому она не страх – залог любви пошлет!
Та дева на коне примчалась величавом,
Ступал он так легко, что не сгибаться травам,
Под дивной всадницей конь славою сиял
И взгляд Адониса, как и она, пленял.
Вот пламя на челе вспылало роковое,
И шел он с гордостью заправского героя.
Таков был Аполлон, когда его Пифон
Покинуть вынудил священный Геликон.
Как Капус рассудил, лес ближний окружая,
Рассеялась толпа охотников младая,
Их крики, гул рожков и лай горячих псов
Предвозвещали страх хозяину лесов.
Был грохот до небес, глас эха помутился,
И сводчатый чертог тем гулом огласился.
Олени быстрые пустились кто куда,
Спасались и косуль пугливые стада,
Покинувши свои жилища потайные,
Небезопасны им теперь леса густые.
Чрез заросли скачком, по тропам наутек,
Удвоил каждый зверь усилия, как мог.
Болото топкое в лесной таилось сени,
Там нежился кабан средь гнусных испарений,
Валялся он в грязи, что чудищу как дом,
Презренный искони людьми и ясным днем.
Его охотники не трогали в той жиже,
Ценили жизнь свою добычи сей не ниже.
Вот затрубили в рог, и огласилась дебрь,
Жилища своего всё ж не покинул вепрь.
Но зверю приговор судьба выносит строгий:
Учуял дух его Дриоп четвероногий,
И все другие псы, приняв его сигнал,
Подняли лай такой, что воздух задрожал,
Охотников зовя к болотному укрытью;
Вся свора ринулась на зверя с дикой прытью.
Удвоился их гнев при виде кабана,
Но зверю гордому их ярость не страшна.
Скакун Адониса, у Ксанфа вод рожденный,
Не мог свой пыл сдержать, отвагой распаленный,
Кобылой был зачат на Иде от ветров,
Измлада вскормлен он в тени густых лесов.
Конь не страшился гор и диких круч высоких
И духом не робел пред ширью рек глубоких,
Утесы презирал, как и долины, он,
За ним не мог поспеть и быстрый Аквилон.
Адонис скакуна сдержал, чтоб быть со всеми.
Кабан на двух собак метнулся в это время,
Потомков Лелапса, что слез причиной стал,
Когда Кефал свою Прокриду утешал.
Один Меламп, другой пятнистый был Сильвагий;
Разнятся участью, зато равны в отваге:
Меламп не избежал смертельного клыка,
Другого б тот же рок постиг, наверняка,
Когда бы ни ловец, что ринулся на зверя.
Тот прянул на него как буря, пасть ощеря.
Охотник смог понять, что поздно, не успел.
Застыла в жилах кровь, лицо бело, как мел;
Расширились зрачки, в них виден образ смерти,
И в умирающем не зримей он, поверьте.
Не ранен даже был, напрасен этот страх,
Но, сбитый чудищем, герой повержен в прах.
Нис, что на древо влез и там средь листьев замер,
Над ним смеяться стал, что бледен тот, как мрамор.
Но вскоре в свой черед затрепетал и Нис.
Зверь дерево сломал; оно, свергаясь вниз,
Наполнило окрест всё грохотом и треском;
Обеты Нис успел принесть в паденьи резком.
Но как поведать мне подробно обо всем,
Что каждым свершено охотником и псом,
Когда ночная тень укрыла их деянья?
О дщери Памяти, безмерны ваши знанья,
Прошу я, Музы, вас, подайте голос мне,
Чтоб я воспел в стихах их подвиги вполне.
У Антеноровых Нифалы, Ликориды,
У двух отменных сук, в глазах огонь не скрытый,
Сам старый Капус их натаскивал в былом,
На вепря та и та готова прямиком.
Но вырвался вперед броском могучим, бравым
Молосс один, Флегон, слывущий волкодавом.
Ошейник у него шипами испещрен,
Учуяв кабана, со сворки прянул он.
На бивни налетел, на злую кость слоновью,
И пропорол бока, но, истекая кровью,
Он хватки не разъял в погибельном бою,
На чудище повис и честь хранил свою.
Довольствоваться тем трофеем зверь не хочет:
Всех душит, топчет псов, на коих он наскочит.
О, сколько псов убил, о, сколько сбил людей!
Тот ранен пес, тот мертв и в муках гибнет сей.
Деревья, лошади, охотники, собаки
Познали на себе те бурные атаки;
Так молния мелькнет, прорезавши простор,
Ломает, жжет, крушит, свергает кручи гор.
Вот Крантор дрот метнул рукой своею твердой,
Зверь вздрогнул, обратясь к нему вспененной мордой,
Щетина в ярости вся вздыбилась в тот миг,
Когда со всех сторон помчалась туча пик.
Но сердце кабана не ведало испуга,
Он дважды избегал охотничьего круга.
Скрывался дважды он, ломая на бегу
Рогатину, какой бил Крантор по врагу,
Охотник настигал, спасаться бесполезно:
Где прятался кабан, уж Крантору известно,
От кары роковой не увернется зверь,
Но нет, не задрожит, пусть смерть грозит теперь.
Отряд приблизился, дабы свести с ним счеты:
Один стрелу пустил, другой метает дроты,
И шкуру, кою слой щетины защищал,
Пронзал и надрывал убийственный металл.
Он копьями разим, но избежать их тщится;
Опасность чем сильней, тем он бесстрашней, мнится.
Так воинами зверь зажат со всех сторон —
Куда ни повернись, везде он обречен.
Вот насыпь вкруг него воздвигли на ловитве,
И кажется, уже конец подходит битве:
Последние собрал он силы в том бою,
Не чтобы умереть – чтоб мстить за смерть свою.
Так храбрость в нем и злость тут пуще закипели,
Тем яростнее он, чем больше ран на теле.
Вот вспороты бока, вот перебит крестец;
Он топчет, он крушит, коль упадет боец.
Пал дух в охотниках, не внемлют и надежде,
Мгновенно охладел тот пыл, что был в них прежде.
Из них один Пальмир преодолел испуг,
Не зверь его страшит, а сердца частый стук,
Чтоб Аретуза в нем не видела боязни;
К нему была строга, теперь полна приязни,
Увидев, что Пальмир стремим к благим делам,
В ней радость ожила со страхом пополам.
«Коль вами движим я, отважным сим порывом,
Ужель последую тем беглецам трусливым?
Нет, не бывать тому, не страшен зверь сейчас,
Смерть презирать велят мне взоры ваших глаз!»
Сказал, и это всё: непраздно было слово;
Он мчится, он летит на кабана лесного,
То уклоняется, то прыгает, скача,
То руку занесет и лезвием меча
Потщится отомстить врагу за преступленья.
Один удар клыков – две жертвы во мгновенья:
Ему ранение, а в деве боль и дрожь,
Но злобный тот расчет не оправдался всё ж.
Меж амазонкой вепрь и юношей метался,
Тот на защиту встал, за деву испугался.
Кому из двух отмстить, не знал наверняка,
Пальмира ранил зверь, однако же, слегка.
Охотнику легко, но тяжко стало деве;
Он выдержал, она, дрожит от боли, в гневе.
Удар нестрашен был, но брызжет крови ток,
И духи всей толпой покинув свой острог,
Заставили забыть Пальмира всё на свете;
Он бледен, хладен стал, и руки точно плети;
И ум бездействует, и полог на глазах.
Как счастлив был бы он, узрев ее в слезах!
Товарищи его жалеют, не иначе;
У Аретузы скорбь, и тонет лик во плаче.
Неподалеку, где ручьевых вод кристалл,
Устав кружить в лесу, Адонис отдыхал.
По воле вещих нимф, провидеть рок способных,
Немало проблуждал он в зарослях чащобных.
Терялся гул рожка от чар тех ворожей,
Напрасно доходил до юноши ушей.
Адонис и не знал, куда примчится в беге;