Уже зима, что всё долит ознобом,
На нас обрушила трескучий мраз,
Мои поля, вы сделались сугробом,
Я вас любил, искал отраду в вас.
Прозрачные ручьи в моей долине
Дыханьем хлада Аквилон сковал,
И не бегут они, а дремлют ныне
У льдистого подножья снежных скал.
И вы, древа, что в сей дубраве милой
Так благодатно зеленеть могли,
Вдруг оголили ветви и уныло
Под гнетом льда склонились до земли.
Молчит полей угрюмое раздолье,
Где наслаждался я приятством нег,
Весной поют там птицы на приволье
И шепоту камней внимает брег.
Поля, я к вам в веселости досужей
Бежал от девяти сестер-камен;
Но днесь декабрь меня измучил стужей,
И уж не сдамся я в ваш дивный плен.
Вперед, Филипп! Коня седлать нам впору!
И что же вы мне, музы, супротив?
Меж тем как верную выводят свору,
Меня всё держит сладостный мотив.
Вот здесь, на берегу у вод лазурных
Сражался я как верный ваш боец,
Пока не пострадал от стрел амурных,
Что, в грудь войдя, сожгли меня вконец.
Но Шамбери призвал меня сегодня,
Хоть нет пера бессмертного того,
Что воспоет по милости Господней
Сей Рай чудесный счастья моего.
Когда приеду, с радостью в избытке
Меня обнимут, обласкают все,
Покажут достопамятные свитки,
Что не подвластны времени косе.
Де Батендье, что с бравой шуткой дружит,
Взовьет цветник изысканных словес,
Ламбер, кому сама Паллада служит,
Заговорит – как Цицерон воскрес.
Все соберутся, и Пиньона гласом
Прольется стих из давешних времен,
Что будто порожден самим Парнасом,
Иль сплел его бессмертный Аполлон.
Но, ах, в глазах красавицы жестокой
Мне вновь сверкнет пленительный тиран.
Как жалок тот, кто от красы высокой
Надеждою несбыточной не пьян!
Ночного неба глаз, о солнцева сестрица
И полумесяца серебряная мать,
Тебе подвластны лес, хребты, речная гладь,
Тройная мощь твоя повсюду в мире чтится.
На ближней сфере ты сияешь, чаровница,
И можешь страждущим любовникам внимать;
Скажи, двурогая, способна ль так страдать
Душа, что от любви мучительной томится?
Коль жалостью ко мне проникнешься любя,
Ты сможешь мне помочь: во власти у тебя
Рои пернатых снов, что навевают грезы.
Так избери того, кто лучше сможет боль
Влюбленных передать, к ней отослать изволь,
Чтоб дама видела во сне, как лью я слезы.
Прошла моя весна и осень вслед за летом,
Печальная зима теперь стучит в окно;
Все ветры бьют меня, и мозг кипит при этом,
Морщинится лицо и в волосах снежно.
Хожу на трех ногах, сторожко и неспешно,
Я вверил посоху свой ссохшийся скелет,
И в пояснице боль, и позвоночник грешный
Сгибается к земле под тяжестию лет.
Мне в жилы льется хлад и сковывает душу,
Немеют чувства все, их остывает жар,
И пробкой ледяной мои замкнуты уши,
И силу глаз моих я заключил в футляр.
Но, Боже, ты не дай любви иссякнуть в сердце,
Чтоб молодой еще моя осталась плоть;
Насколько стынет жар в крови у страстотерпца,
Настолько укрепи мой сирый дух, Господь!
Зачем мне продлевать мучительную старость,
Чтобы смотреть на свет потускнувшим зрачком?
Блажен, кто не исчах и не изведал старость
Пред тем как в добрый час вернулся в горний дом!
В ней мертв огонь, во мне же он всё пуще,
Так виден куст, покрывшийся листвой
Под сморщенной трухлявою корой
Ствола, который усыхает в пуще.
Не властна зависть только в райской куще,
А здесь, измучен вашею игрой,
Ее боюсь, мне страшен яд лихой
На вражьем языке, меня гнетущий.
И такова теперь моя юдоль,
Что счастья нет, зато огромна боль,
Я за добычей мчусь, язвимый страстью.
Но вы единым блеском ясных глаз,
Способны радость мне вернуть тотчас,
Дабы не мог завидовать я счастью.
Мы ропщем на владык, что, мол, война нужна им,
Что рады ей они, а мы средь бранных гроз,
Вассалы бедные, ценою крови, слез
Господство королям над миром покупаем.
Как только грянет гром, и, бурей нагнетаем,
Смутит небесный свод бушующий хаос,
Мы сами Небеса во всём виним всерьез,
А выйдет недород, так землю обвиняем.
Мы, нежели хоть в чем винить себя самих,
Скорей свою вину возложим на других,
Витийствуем в суде, прибегнув к укоризне.
Но, Боже, как не знать, что войны, глад, разор
И наводнения, как и всеобщий мор,
Из-за грехов одних, что совершаем в жизни?
Когда приехал в Рим, искал я этот Рим,
Который некогда восьмым был чудом света,
Я не нашел его, не получил ответа
И в тщетных поисках раскаялся засим.
С утра и до ночи, как будто одержим,
То бегал в Колизей, а то в Ротонду, где-то
Взбирался я, смотрел вокруг на то, на это,
А вдруг великий Рим окажется мне зрим.
И то безумием я счел невыразимым,
Поскольку древний Рим был погребен под Римом,
И Вечный Город стал могилою сплошной.
Кто будет в Риме так метаться по кварталам,
Похож на конника, который пешедралом
Спешит, ища коня, чтобы помчать стрелой.
Кто смотрит в небеса, о будущем толкует,
Чтоб внуков удивить плодами сих трудов,
Он, прозревая рок, до неба взмыть готов
И, досадив Судьбе, над смертью торжествует.
Кто славы в мире ждет, кто почестей взыскует,
Кто Небом покорен, а кто поет богов;
Один не сдержит страсть в глуби своих зрачков,
Другой без устали писания шлифует.
Мы вечность зреть хотим, отринув дольний прах,
Бессмертия себе мы ищем в небесах,
И к цели той идем, а путь тернист и долог.
И я, покуда здесь живущий на земле,
Уверен, что теперь на небе Сен-Желе,
При жизни славный был поэт он и астролог.
Я часто собирал, в раздумья погружен,
Все сферы, кои мир замкнули словно в раме,
Я воду с воздухом мешал, с землею пламя,
Дабы постичь Того, кем мир был сотворен.
И пятый элемент был мною извлечен,
Что засевает дол обильно семенами,
В величии своем простершийся кругами,
И сам он движется и движет ход времен.
Когда подумаю, что смог постичь впервые
Истоки жизни сей, основы мировые,
Не стану хаоса тревожить я состав.
И для того всегда усердно, увлеченно
Я Аристотеля читаю и Платона,
Чтоб охладеть умом, как прежде мудрым став.
Стрела, стрела любви, слоновой кости жало,
Вонзившись в сердце мне, усладу принесла;
Так мука сладостна, так сладостна стрела,
Что у меня в груди победу одержала!
О пламя, что навек мне сердце пронизало,
Чья сила от огня в крови моей взросла,
Как сладостен твой жар, жаровня, где дотла
Сгорает плоть моя, что мука истерзала!
О ярь, – не ярость, нет, – твой сладостный порыв
Тревожит сердце мне, стезю туда открыв,
Как сладостен твой пыл, что в дух вошел чрез очи!
Стрела в моей груди обычных стрел острей,
Огонь, мне жгущий плоть, жарчее всех огней,
Ярь, что смущает дух, сильнее яри прочей.
Ты заново родись, чудовище Горгона,
Пусть обратит в скалу твой взор, что лют и дик,
Плоть, уязвленную от всех любовных пик;
Снаружи я живой, внутри – мертвец зловонный.
Узилище свое покинет дух стесненный,
Судьба освободит его от всех вериг,
И из Чистилища, где светит Солнца лик,
Войдет он в темный грот, где позабудет стоны.
Но ни стенаниям, ни верности моей
Не вызвать жалости у гордой дамы сей,
Что управляет мной своей красы посредством.
По мере той любви растет и боль моя,
С тех пор как свет дневной утратил в горе я,
Ей сердце, плоть сиречь, оставил я наследством.
О вы, кому приют Эреб,
Покиньте свой ужасный склеп,
Явитесь из пещер Аверна
Взглянуть, как мой удел свиреп
И как тоска моя безмерна.
Владыки ада, зрите то;
Мегера, Цербер, Алекто,
Все Тени с грозной Тизифоной,
Лахезис, Атропос, Клото,
Услышьте стон тоски бездонной.
Все пытки, что в аду страшны,
Моим мученьям не равны,
И нет подобья этой казни.
Среди подлунной стороны
Нет смертного меня несчастней.
Увы, краса младая та,
Жестоким чудищам чета,
Меня силком кудрей схлестнула,
Ей, видно, милость не свята —
Любовь и верность обманула.
Позвольте, духи, вас просить
Ко мне участье проявить
И повелеть суровой Парке
Пресечь юдоль, сей жизни нить,
Чтоб я поплыл в загробной барке.
Когда печаль моя минёт
И Парка тень мою сведет,
Чтоб в адском утопить болоте,
Сей стих, который смерть поет,
В храм Памяти вы принесете:
ТОТ, КТО ЛЕЖИТ ПОД СЕЙ ПЛИТОЙ,
ОТ БОЛИ, МУКИ САМ НЕ СВОЙ,
ЗАКОНЧИЛ ДНЕЙ СВОИХ МЫТАРСТВО;
ВИНОЙ КОНЧИНЫ ГОРЬКОЙ ТОЙ
НЕВЕРНОЙ ЖЕНЩИНЫ КОВАРСТВО.
О царственность страстей! О терны диадимы!
О тяжкий скипетр мук! Бесчестия наряд!
Любовь души моей! Ум неисповедимый!
Христос, податель мой божественных отрад!
О вождь святой, бичи венец тебе дарят,
Где ни дотронутся, ты терпишь их, язвимый;
И под ударами сей пурпур досточтимый
Секущим лезвиём лиет обильно кат.
Что́, десять тысяч мук единой смерти ради?
Эй, посмотри: в крови, что пролил Он во граде,
Терн растворился весь, и ужас стал велик!
Кровь чистая, нектар, днесь осквернилась мразью
Глумительных плевков, и под кровавой грязью
Как у лепрозного стал прежде светлый лик.
Долина мрака, хмурые отроги,
Которых сторонится ясный Феб,
И демоны, чей дом – стигийский склеп,
И ночь, покой несущая в чертоги;
Утесы, гроты, жуткие берлоги,
Львов и медведей яростных вертеп,
Сычи и враны, вестники Судеб, —
Живет лишь ими днесь мой дух убогий.
Пустыня мира, скорбный суходол,
Мой разум кару за грехи обрел —
В Аду привычном мучиться безбожно.
Молю тебя: судьбу умилосердь,
Склони небесный свод, и, коль возможно,
Подвигни Ад, и Атропос, и Смерть.
Я – птица скорбная средь ночи одинокой,
Что света дня бежит, как и себя самой,
Безжалостный Амур мне образ дал такой,
Чтоб я провозглашал несправедливость рока.
Сим скалам сетую, как боль моя жестока —
Те скалы дикие приют всегдашний мой;
Когда закончу стон, раздастся Эха вой,
Но только встанет день, смолкаем мы до срока.
С тех пор как солнце мне не шлет своих лучей,
Не сходит темная плена с моих очей,
Лишив былых надежд, служивших мне опорой.
Я прежде был Орлом, наперсником светил,
Но форму ту, увы, судьба разбила скоро;
Живу отныне тьмой, как прежде светом жил.
Вот дама светская, чей нрав был горделивый,
Сменила пыл любви на здравие души,
Свой золотой дворец – на хижину в глуши,
На покаянье – грех, на боль – покой счастливый;
На требник – зеркало, на плач – слова игривы,
Сияние очей – на слезный ток в тиши,
Наряды пышные – на шепот «не греши»
С терзаньем за тщету и блудные порывы.
И жизнь, и красоту спешит она проклясть,
Ей суетность страшна, противна неги сласть,
Златые локоны и жгучих взоров сила.
Зерцало святости! пример благих чудес
Показывает нам: дабы достичь Небес,
От мира мы должны отречься до могилы.
Пою и плачу, строю – тут же рушу,
Дерзаю и боюсь, стою и мчусь,
Толкаю, падаю, блещу, чернюсь,
«Да» говорю и слово вмиг нарушу;
Я бодрствую и сплю, храбрюсь и трушу,
Горю, льдянею, от любви томлюсь
И ненавижу, гибну – выжить тщусь,
Отчаюсь и надеждой грею душу.
Кладу под пресс всё это, и – вино,
То белое, то черное оно,
И им пьяна душа в судьбе немилой;
Туда-сюда шатается в беде,
Как в бурю лодка, мечется везде,
Вдовица кормчего, весла, кормила.
Мой Бог! Какая сласть, когда в засос целую
Сей юный лепесток, упав с ней на кровать;
Мой Бог! Какая сласть мне с нею воевать,
Когда, в исходе битв, кровь сладкую пролью я.
Мой Бог! Какая сласть лелеять мне шальную
И слышать смех ее, начавши щекотать;
Мой Бог! Какая сласть, когда начнет шептать
Мне томным голосом: «Ах, милый мой, умру я».
Когда уж не могу, мой Бог! Какая сласть
С кровати на ковер, играючи, с ней пасть.
Мой бог! какая сласть щипать ее за бёдра,
Вылизывать ей грудь, покусывать сосок.
Мой Бог! какая сласть с ней разминаться бодро,
Блондинкой овладев под легких ног бросок.
Люблю познания, но книг я не читаю,
Люблю войну, но так, чтоб быть и свеж и здрав,
Люблю я лошадей, чей вид пригож и нрав,
Люблю покой в тиши, и смех я почитаю.
Люблю насмешничать, пуская сплетен стаю,
– Но чтоб при всём при том я оставался прав;
Люблю честной наряд, чтоб был не мят рукав,
Люблю на Корабле плыть по морскому краю.
Люблю безлюдные и людные места,
Люблю забавы, пляс, я враг твой, маета,
Люблю водицу я, салаты и жаркое,
Люблю закуски я и доброе вино.
Люблю я всё, Саре, но более одно:
Упиться красотой, что нежно правит мною.
Я в честь Непостоянства храм построю;
Влюбленные молиться будут в нем
И приносить обеты день за днем,
Быть может, с покаянною мольбою.
Из легких перьев будет свод просторный,
Его отдам ветрам на произвол;
Алтарь я б там соломенный возвел,
Чтоб сердце в жертву обрекать притворно.
Сей храм украсят дивные картины:
Забвенье, заблуждения, тщета,
Надежды, пыл желаний, суета,
Пустые клятвы, вымысел невинный.
Для освящения моя богиня
Пусть волны призовет, ветра, луну,
Храмовником там службу я начну,
А дама станет жрицею святыни.
Она воссядет в центре как Сивилла,
С треножника серебряного нам
Глаголя то, что лишь пристало снам,
В Непостоянства грезе легкокрылой.
Она заполнит легкие скрижали
Стихами, что навеет ярость ей,
И бросит их парить под эмпирей,
Чтоб небылицы ветры разметали.
Там восклубит она до небосклона
Дым тысяч клятв, у коих лжива суть,
Чтоб в фимиамах Божеству тонуть,
Которому кадит любой влюбленный.
На страже встав перед дверьми святыми,
Всех буду гнать от храмины я той,
Кто не помечен надписью златой —
На лбу не носит Легкомыслья имя.
Притворными слезами, стоном ложным
Я скользкого Протея напою
И вскормленную воздухом Змею[1],
Что глаз морочит цветом всевозможным.
Дочь ветра, не побрезгуй страстотерпцем,
О ты, чей перьями увенчан стан,
Пусть будет доступ в храм счастливый дан
Всем тем, кто, как и я, изменчив сердцем.
Козлище дряхлый, прочь, не суй к Киприде рожи,
Не подходи, не то рога тебе нести,
Болтун седой у дам нисколько не в чести,
Щетина на груди для них избави Боже.
Им только юный мил, румяный и пригожий,
С пушочком на губах, что сам герой почти;
Трясущемуся то вовек не обрести,
Что юному легко достанется на ложе.
С богатеньким глупцом, врагом войнушек, жить
Всё то же, что земли отбросом дорожить
Иль калом Доблести, коль оную поносит.
Об Александре он, о Кире речь ведет
И гимны римскому оружию возносит,
А сам-то трус такой, что пыль его убьет.
Клориса, многие тебе служил я годы
И миру страсть явил, которой нет сильней,
Иль не желаешь ты смягчить мои невзгоды,
Послав моей зиме хоть пару теплых дней?
О, не лишай надежд на счастье скорбью вдовьей!
Доколе лик скрывать, вуалью затеня?
Откинь зловещий мрак, чтоб мог я зреть с любовью
Сиянье глаз твоих, сжигающих меня.
Где трезвой мудрости былое превосходство?
И что причиною душевных перемен?
Под маской верности ты прячешь сумасбродство,
Одно мученье мне, что ты лелеешь тлен.
Хоть вечного вдовства дала б обет жестокий,
Чтя мужа своего со стынущим одром,
И хоть от Цезарей вела б свой род высокий,
Любовь твоя должна меня дарить добром.
Пусть горести придут, сменится смех тоскою,
Пусть короли падут, народ придет к ярму,
Пусть молят Гектора, испепеляют Трою,
Коль новый твой закон всем сердцем я приму.
Нет, не сегодня я тобой был завоеван,
А восемь люстров[2] с той поры уж пронеслось,
Я всё лицом твоим как прежде очарован
Со снежной проседью каштановых волос.
Очами юными огонь во мне посеяв,
Сразила пленника стрелою наповал,
Но факел ты взяла священный Гименеев,
И, честь твою блюдя, я страсть свою скрывал.
Я почитал тебя, служил тебе я свято,
И свой священный долг не нарушал ничем;
Коль тайну открывал кому-нибудь когда-то,
То самым верным лишь, кто оставался нем.
Чтоб горечь подсластить тоски не исцеленной,
Утесам жалуюсь, совета я прошу
У древних сих чащоб, что завесью зеленой
И в полдень ночь творят, в которую спешу.
Душа полна любви и томных меланхолий,
Под апельсинами лежу в краю чужом,
Морям Италии я поверяю боли,
И эхо здесь звучит об имени твоем.
Прославленный поток, что всякий почитает,
Нептуна самого презрением дарю,
Лишь память о тебе мне сердце согревает,
Не Рима древности, тебя в стране сей зрю.
Клориса, страсть к тебе вошла в мою натуру,
Подобной не найти во всех былых веках,
И любо-дорого природе и Амуру
Мой видеть жаркий пыл и огнь в твоих глазах.
Та красота, какой цвела былая младость,
Осталась у тебя сейчас на склоне дней,
И время гордое испытывает радость,
Что не смогло стереть с лица красы твоей.
На тлен земных вещей взираешь без опаски
И в зеркало глядишь довольная сама,
Ведь лилий, роз твоих еще не блекнут краски,
И новою весной цветет твоя зима.
Я сдался старости; и убывают силы,
Седины мне велят, чтоб свет я позабыл,
Остыла кровь моя и холодеют жилы,
Не тлел бы в них огонь, когда б я не любил.
Настанет вскоре день, когда унылой Паркой
Обрежется моя затянутая нить!
Пред тению моей, какою пеней жаркой
Себя за строгости ты будешь впредь винить!
И чем почтишь мой прах, Клориса дорогая?
Без угрызения меня ты поминешь?
И, мертвым будучи, утешу ли тебя я,
Когда меня хвалить, себя корить начнешь?
А если доживу я до твоей кончины,
Под бременем тоски рассудок мой падет;
Над прахом день и ночь рыдать мне от кручины,
И утешение вовеки не придет.
По настроенью правите страной,
То штиль ей шлете, то ненастье злое
И между тем смеетесь надо мной,
Что предпочел двору свое село я.
Клеомедон, благодаря судьбе
Доволен я пустыней сей угрюмой,
Где, как анахорет, сам по себе,
Живу вдали я от мирского шума.
Здесь буду рад состариться без дел,
Жить только для себя вот мой удел;
Ни чаянья, ни страх мной не владеют.
Коль Небеса, склонясь к моим мольбам,
И вас, и Францию вдруг пожалеют,
Тогда со мной сравниться счастьем вам.
Я в пламени дрожу, горю[3] в плену ледовом,
Целительному сну очей не предаю,
Живу в отчаянье, могилу жду свою,
Смерть на челе ношу под бледности покровом;
Не слезы лью из глаз – кровавую струю,
Мешаю с плачем смех, страх с мужеством суровым,
Приюта не найду на ложе я пуховом
И к солнце поутру презрение таю;
Единовременно средь сотен дум блуждаю,
Рождение услад абортом упреждаю,
Веду с измученной душою разговор,
В то время как о вас всё думаю, какою
Неволей мне грозит ваш несравненный взор,
То изойдусь огнем, то слезною рекою.
– О, бесполезные, куда же вы, мечтанья?
Утраченного мне уже не возвратить.
– Хотим вернуть тебе былые ликованья,
Чтоб сердцу твоему хоть чем-то угодить.
– Коль нет отрад, грустны о них воспоминанья,
Не знаете, ужель? Безумна ваша прыть.
– Да, знаем, но смогли надежду сохранить,
Что, может быть, пройдут сердечные страданья.
– Надеяться ль, что в ту, которую люблю,
Я вместо хладности раскаянье вселю?
Кто любит преданно, на чудеса способен.
– И что же, любишь ты? Надежду возлелей,
У женщины отказ оракулу подобен:
Свершится всё не так, как на словах у ней.
Я множество ночей провел в слезах и даже
Считал, что слаще их не обрету вовек,
Во всеоружии стоял Амур на страже,
Чтоб ненароком сон моих не тронул век.
Но чтоб тебя узреть, о мой кумир суровый,
Бросал свой пост божок, на время отлучась,
И оставлял при мне он Сон за часового,
Что мне красу твою являл на краткий час.
Я звал его: «О сон, в тебе души не чаю,
Куда же ты спешишь? Со мной помедли, друг».
Затем смыкал глаза, продлить его желая,
Но не было его, он был к моленьям глух.
Так мало благ своих дарил мне сон желанный,
Так исчезали все отрады без следа.
Вы, наслаждения, увы, всегда обманны,
Мучения мои, вы истинны всегда!
Нет, в остов костяной вовеки не влюблюсь,
И не просите вы, не клюну на приманку,
Скорее к Атропос губами прилеплюсь
Иль голым в гроб сойду на вечную лежанку.
Той ночью душною, когда возился с ней,
Я спальню кладбищем воображал с ознобом,
Ее худую плоть мнил грудою костей,
Сорочку саваном, а ложе общим гробом.
Всяк надругательством над мертвыми сочтет
Касанье ссохшихся конечностей той твари;
Чрез тусклое стекло, будь местом их киот,
Те мощи б лобызать, уставясь в реликварий!
«Красотка, – молвил я, потрогав ей соски, —
Чтоб не пораниться, прижавшись к вам в утехе,
Грудь ватой вам обить мне было бы с руки
Иль на себя надеть добротные доспехи.
Держа ваш окорок, что словно бритва остр,
В смешении двух тел, костей и сухожилий
Я понял: ваша мать читала «Pater noster»
На четках позвонков, когда дитятей были».
К ответу я призвал невинную кровать,
А не от ревности ль скрипит она безбожно?
Нет, это лязг костей; вот так же распознать
Лепрозного легко по колокольцам можно.
Сказал мне мукомол, отменный удалец
(Порой на кляче той наездничал он браво),
Что задницу себе содрал на ней вконец
И что осел его резвей, чем та шалава.
Как подстреливший дичь лихой аркебузир,
Я пощипал ее и молвил ей: «Милаша,
Хирурга лучше б вам, что словно ювелир
Вновь кости соберет сей анатомьи вашей!
Ведь распадетесь вы, притиснутая мной,
Не слишком хрупко ли для ласк любовных тело?
Его бы сохранить до Пятницы Страстной,
Чтоб словно колокол на паперти звенело.
Благочестивые монахи изрекут,
Что только тот грешит, кто во плоти и в теле,
А коли плоти нет, вы не впадете в блуд,
Не потаскуха вы, не б… на самом деле.
Совиные глаза, а волосы змеины,
И ухмыляется с повадкой сельских баб,
Нос полумесяцем, и сопли кап да кап,
Звучит пилою смех, подобье чертовщины.
Рот треугольником, а зубы как у псины,
И проступает гниль сквозь мерзостный осклаб;
Губа шанкрёзная, лобзанье как у жаб,
Лоб штукатуренный, соски дряблее тины, —
В самой Фессалии нова такая жуть!
Ты хочешь, чтобы я, припав к тебе на грудь,
Забыл свою любовь, любезную метрессу?
Ну нет, изволь служить борделю своему;
А то, не ровен час, мне принесешь чуму,
В твои объятия идти мне точно к бесу.
Делил я ложе с дамою прелестной:
Лобзала и вертелась, как юла,
И шею мне руками обвила,
Как оплетает плющ утес отвесный.
От наслаждений в нашей схватке тесной
Мне показалось, что она спала,
Похолодела, и тогда со зла
Я речью укорил ее нелестной:
«Мадам, вы спите? Иль неведом вам
Жар чувственный, что так присущ страстям?»
И та, метнувши взгляд почти порочный,
Сказала: «Нет, готова клясться в том,
Что не спала, но от таких истом
Жива ль, мертва ли, я не знаю точно».
Одна красотка, сев мне на колени,
Вкусить давала сладостных наук,
От лютни не отнявши цепких рук;
Я юбку ей задрал без промедлений.
Любовь зажглась от пыла и томлений,
Огнем проникла в наши души вдруг;
Я разомлел от этих страстных мук,
Сдалась моя Цирцея томной лени.
«Что, – говорю, – бездействуют персты?
Играть на лютне утомилась ты,
Где прежние аккорды с их синкопой?»
Она в ответ: «Желанный, слов не трать,
Игру не могут пальцы продолжать
В то время как ее веду я попой».
В тот месяц, для любви столь подходящий,
Мы с дамою моей укрылись в лес,
Чтоб там под сенью благостных древес
Вкусить плоды любви, сердца томящей.
От нег она сомлела в этой чаще,
И тут во мне учтивый пыл воскрес,
К лицу я с поцелуями полез
И так почтил стихами очи спящей:
– О пламенники, факелы Любви,
Коль вы чрез веки белые свои
Способны молнии метать потоком,
Почто теперь страдать ваш должен свет?
Я с солнцем вас сравню, с небесным оком,
Для коего преград и в тучах нет.
Художники словес, кем вымыслы воспеты,
И вы, изографы, безмолвные поэты,
Рисующие нам огни, оковы, чад,
Гнев, ярость, бешенство, дырявые сосуды,
Изобразите ли весь ужас той паскуды,
Что, Ревностью зовясь, в себе скрывает ад?
Тот коршун, что клюет титана Япетида,
И бочка Данаид, и плетка Эвмениды,
И колесо в гвоздях, где Иксион распят,
Все муки Флегия, Сизифа и Тантала, —
В сравненье с ревностью сие ничтожно мало;
Тому, кто сдался ей, она готовит ад.
Обняв свою жену, ревнивец мнит меж делом,
Что в мыслях та с другим, а с ним лишь только телом;
Пока та молится, верша святой обряд,
Он дома мучится, и сей Вулкан злосчастный
Рога на лбу своем считает ежечасно,
От страшной Ревности себя низводит в ад.
Завидная краса, наряда прециозность,
Журчащий голосок, походки грациозность,
Улыбка томная и откровенный взгляд,
Веселый бойкий нрав, слезинка ль на ресницах,
На лютне ли игра, мгновенный блеск в зеницах, —
Для Ревности сие мучительнейший ад.
Печальны и бледны, задумчивы и хмуры,
Капризны и скучны, тоскливы и понуры,
Сердиты и дики, на всё грозой глядят,
Их разум угнетен каким-то сном обманным,
И печень жрет им гриф с усердьем непрестанным,
Ведь у ревнивцев жизнь, не жизнь, а сущий ад.
Пусть, охладевшие, бегут они к Медеям,
Чтоб высохшую плоть помолодили те им;
Пусть угорят они в притонах, где разврат,
Иль выпадет хотя б кинжал им в гороскопах,
Всё лучше, чем в рядах ревнивцев роголобых
Спускаться в Ревности сей беспросветный ад.
Замшелые мешки, сморчки и остолопы,
Плешивые башки, отвиснувшие жопы,
Сопливые носы, скажите, знать бы рад:
Почто вы ветреных юниц берете в жены?
Вы – лед, они – огонь. Вам муки предрешённы,
Ступайте ж, старики, ступайте в этот ад.
Любя Уранию, я жизнь окончу рано!
Не исцелят меня разлука и года,
Я вижу, помощи не будет никогда,
Не возвратить былой свободы, столь желанной.
Как долго я сносил суровость невозбранно!
Но, грезя о красе, которой та горда,
Благословляю боль, и смерть мне не беда,
Не смею я роптать на своего тирана.
Порою в разуме я друга нахожу,
Он помощь мне сулит и нудит к мятежу,
Но вмиг нужда велит служить ей ежечасно.
И после тщетных всех усилий и хлопот
Мне говорит она: Урания прекрасна,
И вяжет чувства вновь подобием тенет.
Когда из врат зари любовница Кефала
Гирлянды алых роз рассыпала кругом
И стрел своих снопы в усердии благом,
Лазурных, золотых, по небу разметала,
Та Нимфа, что моей гонительницей стала,
Явилась, просияв божественным лучом,
Как будто лишь она в пространстве голубом
Восточный брег своим пыланьем наполняла.
И Феб торопится, чтоб славу у Небес
Не отняли лучи пленительных очес,
Озолотить Олимп и дольние просторы.
Земля, вода, эфир – в сверканиях огня,
Но пред Филлидою, соперницей Авроры,
Склонится всё, признав ее Светилом дня.