Адам Протопласт - читать онлайн

Три

Павел шагает по улице. Его путь лежит в ближайший продуктовый магазин – тот буквально в пяти минутах ходьбы от дома.

Время – полдень, лето в самом разгаре, день солнечный и тёплый. Приятно прогуливаться, смотреть на небо и просто дышать. Быть может, думает Павел, стоит пройтись чуть более долгим маршрутом, который займёт не пять, а десять или даже пятнадцать минут.

Столкновение с миром людей неизменно готово принести какие-то огорчения. Если и не фундаментальные, то частные.

У магазина обязательно встретится небритый колдырь с ввалившимися глазами и грязно-пепельной щетиной, который с жалостливо-омерзительным выражением лица и соответствующей интонацией попросит пять рублей.

При расчёте на кассе какой-либо из товаров обязательно не будет считан лазерной машинкой, и кассирша начнёт метаться по магазину, выясняя, сколько стоит булочка с маком.

Или случится что-то другое. Не найдётся сдачи – если ты рассчитываешься наличными. Произойдёт сбой при считывании пластикой карты – потребуется три раза вводить пин-код, а потом компьютерный агрегат задумается на пять минут, прежде чем провести операцию.

Я неизменно нервничаю на подобные ежедневные сбои и погружаюсь в тяжёлые раздумья о трагическом несовершенстве этого мира.

А Павел – сам верх спокойствия, он практически не реагирует на раздражители.

Колдырю, если в кармане находится мелочь, отсчитывает не пять, а десять-пятнадцать рублей. Если мелочи нет – молча проходит мимо.

Терпеливо ждёт, когда выяснится цена на булочку с маком и никогда не удивляется тому, что она оказывается дороже указанной на ценнике.

Стоически набирает три раза пин-код и не поддаётся на агрессивные выпады очереди, когда нетерпеливые граждане начинают набрасываться на него с упрёками:

– Мужчина, нельзя ли побыстрее!

Причём он здесь, разве он влияет на процессы?

Это я впадаю в беспокойство – мнусь, огрызаюсь. Порой и матерком могу бросить пару фраз кассирше или зарвавшемуся гражданину в очереди.

А Павел стоек. Он не поддаётся на провокации и иллюзии. После очередной заминки он лишь фиксирует в памяти обстоятельства неприятной коллизии, чтобы занести их в книгу памяти и сделать соответствующие выводы с необходимой корректировкой.

Он абсолютно одинок и нисколько не опечален этим фактом. Он благополучно избавился от многочисленных уз, навязанных миром, и не собирает связывать себя новыми.

Во время прогулки в магазин Адам выпил четверых людей.

Двое из них были детьми. Первый – карапуз не то трёх, не то четырёх лет, который убегал от мамы на детской площадке. Павел считал его почти мгновенно: по телодвижениям, по выражению лица, по возгласам и крикам.

Маленьких детей легко считывать и выпивать. В них нет никаких тайн, их внутренний мир – набор из пяти-шести эмоций и желаний. Пространство личности очерчено предельно выпукло и объёмно. Душа беззащитна.

Мать его выпить не удалось. Адаму показалось, что он близок к этому – молодая женщина имела грустное лицо с печатью усталости и раздражения, такие типажи считываются легче. Но структура личности оказалась куда более сложной, чем показалось на первый взгляд. Слишком много ответвлений и тупиков. Душа сокрыта в потёмках.

Он мог бы расколоть её за час. Может быть, за два. При разговоре – минут за десять. Но так, с ходу, мимолётно – нет.

Эта неудача вызвала в нём волну глухого раздражения.

Был ещё подросток лет четырнадцати, который сидел на скамейке у автобусной остановки, погружённый в смартфон. С таким возрастом зачастую бывают проблемы, но на этот раз Адам раскусил его за несколько секунд. Буквально за три стремительных взгляд.

Его внутренний мир оказался удивительно податливым и послушным. Почти никаких тайн. Гармоничный и туповатый пацан. Идеальный вариант.

В магазине он наконец-то вскрыл кассиршу, за которой наблюдал давно – и всякий раз ей удавалось ускользнуть из-под его щупалец. Но на этот раз, рассчитываясь на кассе, Адам исследовал её полностью – вдоль, поперёк и во всё глубину её внутреннего мира. Лёгкие затемнения, несколько завихрений, но в целом персонаж понятный.

Покинув магазин и почти добравшись до дома, он выпил старуху, что сидела на скамейке у подъезда.

Со стариками получалось по-разному: некоторые оказывались удивительно сложными личностями, весь объём которых за мимолётные секунды в понятных формах и конструкциях не укладывался. Это вполне объяснимо: старые люди имеют слишком много воспоминаний и слишком длинный список вариативных эмоций. В них трудно разбираться.

Но этот божий одуванчик оказался вполне понятной субстанцией. Чрезвычайно ровная, практически без шероховатостей личность. Крайне понятные мысли, желания и устремления. Он выпил её буквально за несколько секунд.

Адам был крайне недоволен.

– Всего четыре… Плохо! – ругал он себя. – Я не успею спасти их всех…

Некоторые знатоки оккультизма и каббалы наверняка уже костерят автора этого произведения за слишком вольную, если не сказать идиотскую трактовку термина Адам Протопласт.

Костерят и вертят пальцами у виска.

– Адам Протопласт не может быть человеческим существом! – восклицают они.

– Адам Протопласт – это вместилище человеческих душ, – объясняют они сами себе и имеющимся поблизости слушателям.

– Адам Протопласт – это коллективная идея человечества!

– Адам Протопласт – это форма жизни единого человеческого организма до его падения из нематериального мира в материальный.

Подождите, друзья мои, не гоните коней!

До конца романа ещё куча страниц. Здесь ещё много чего произойдёт и надумается.

Скоро, когда все иллюзии отпадут, Павел познает себя и окружающую действительность в истинном обличии.

Важный момент. Избавление от иллюзий не стоит смешивать с бегством от действительности.

На самом деле окружающая действительность никому из нас не нравится. И никого в полной мере не устраивает.

Даже не думайте спорить, это непреложная истина. Все мы в той или иной степени от неё уклоняемся и пытаемся проскочить по жизни в более-менее благополучном коридоре.

Если есть возможность не идти на завод, где придётся работать в три смены, а получать деньги в другом месте с более комфортабельными условиями труда – человек на завод не идёт.

Если есть возможность жить не в городской квартире с проблемными соседями, а в загородном коттедже – человек живёт в коттедже.

Если у девушки есть возможность выйти за состоятельного гражданина, с которым можно называться домохозяйкой и не работать вовсе – она предпочтёт именно его бедному студенту.

Если у парня есть возможность жениться на дочери начальника, который подыщет ему тёплое и денежное место – он предпочтёт её красивой, но бедной простушке.

Никто не хочет связывать свою жизнь с нищим или инвалидом. Никому не нужны чужие проблемы и горести.

Это некрасиво, но нормально.

Ну да, случаются исключения. Которые лишь более выпукло подчёркивают правила.

Есть особая категория граждан и гражданок – имя им розовые идиоты. Они находятся в тепличных условиях в силу рождения или каких-либо жизненных обстоятельств, но принимают их как должное и даже склонны считать, что добились всего своим непосильным трудом и терпением.

Популярный у нынешней буржуазии и её подданных термин человек, который сделал себя сам – он из этой степи.

Себя сам… Кого вы обманываете, клоуны?

Бегство от действительности может принимать радикальные и даже психопатологические формы.

У высшего класса оно легализовано и красиво именуется дауншифтингом. Они типа богатые, деятельные, счастливые, но отказываются от ежедневной круговерти ради жизни на Гоа (или где там они ещё живут?), потому что круговерть эта даже им, счастливым и деятельным, жуть как неприятна.

У низшего класса, к которому принадлежу я, бегство от действительности принимает другие формы, гораздо более трагические.

Уйти в себя мало кому удаётся без последствий для психики – нет для этого пространства даже во внутреннем космосе.

Тюрьма или прыжок с балкона – весьма популярные формы бегства от жизни.

Хорошо если спрыгнул насмерть. А остался калекой – вот тебе новый виток страданий в этом прекрасном и вдохновенном мире.

А ещё можно рожать одного за другим – троих-четверых-пятерых детей. Женщины и сочувствующее им общество представляют производство людей как жизненный подвиг, но на самом деле это ещё одна форма бегства от реальности. Пусть лучше с кипой детей дома, пусть даже в стеснённых условиях, чем на поганой работе в ненавистном коллективе.

Хорошо если есть куда бежать.

Мне – некуда.

Я повязан низкой зарплатой. Повязан браком и семьёй, и избавляться от неё не собираюсь ни при каких условиях. На себя я почти забил, живу исключительно ради детей – семья медленно, но неумолимо убивает меня, потому что я не способен с ней ни на малейший манёвр, в которых и заключено хоть какое-то разнообразие жизни.

Я не могу уволиться с работы, хотя она мне ненавистна: нечем будет кормить детей.

Я не могу сорваться на край света ради каких-то новых невиданных впечатлений: нет на это денег, да и дети без отца загнутся.

Я даже полезные и здоровые хобби не могу завести – отматывать круги на стадионе, ходить на лыжах, играть в футбол или посещать бассейн: нет времени.

Я тешу себя надеждой, что когда дети подрастут, у меня будет больше свободного времени и что-то в моей жизни изменится.

Наверняка напрасно.

Мне всего сорок три, но я чувствую, как во мне зарождаются хронические заболевания, а неврозы, явившиеся в раннем детстве, с каждым годом многократно усиливаются.

Постоянно ноет сердце – и вовсе не от того, что оно нездорово, а от ощущения тяжкой ответственности за будущее своей семьи. Последнее время оно не просто ноет – оно отчаянно болит день за днём, остро отзываясь на каждое огорчение и неприятность. И никакие лекарства ему не помогают.

Впрочем, лекарства я практически не принимаю, потому что убеждён – любая химия чужеродна и вредна.

В последнее время наметились проблемы со спиной. Она постоянно даёт о себе знать. Иногда боли могут длиться непрерывно в течение нескольких недель. А порой прихватывает так, что я не могу разогнуться и пошевелиться.

Во мне сидит какой-то гадкий неистребимый вирус, потому что каждое утро я провожу в пятнадцатиминутной сессии чихотни. Чих накатывает за чихом, я как эпилектик в припадке мечусь по квартире и лишь успеваю подставлять под рот носовой платок. Сопли бегут ручьём, но стоит высморкаться, всё становится только хуже – новая стадия чихотного припадка, красные от непроизвольно выступающих слёз глаза и головокружение. Иногда начихаться можно так, что поднимается температура и начинает мутить.

У меня хронический насморк – я сморкаюсь непрерывно круглый год. Я болезненно реагирую на каждый сквозняк, но как назло жена и коллеги по работе так и норовят открыть нараспашку все окна. Видимо, затем, чтобы сократить мою жизнь, которой и так наверняка суждено длиться недолго.

Я понимаю, что все эти проявления носят не столько физический, сколько ментальный характер. Я категорически не ощущаю себя вписавшимся в этот мир, нашедшим своё место в жизни, обретшим душевный покой. Если сознание ещё порой удаётся обмануть, то тело прекрасно чувствует собственную нереализованность и выдаёт фортели, отыскивая в окружающей безбрежности близкие и доступные заболевания.

Если ещё пять-семь лет назад я осознавал себя крепким и волевым человеком, то сейчас с каждым новым днём растекаюсь всё шире и вольготнее, как кусок сливочного масла на ярком солнце.

Если раньше образ скорой и внезапной смерти был мне абсолютно чужд – я понимал, что это не моё и не для меня – то сейчас он выглядит вполне реальным. Резкий сердечный приступ или что-то ещё в этом роде отнюдь не кажутся сейчас чем-то отдалённым.

Возможно, я всего лишь вступил в новую возрастную фазу, перейдя от молодости к зрелости, и все физические реакции вкупе с душевными переживаниями – необходимые и неизбежные новообразования, которые в той или иной форме посещают всех без исключения в этом возрасте.

Но догадка эта нисколько не радует.

Я понятия не имею, как это объяснить с точки зрения традиционной медицины, потому что целенаправленно уклоняюсь от посещения больниц и свиданий с докторами.

И вовсе не оттого, что меня сопровождает какой-то панический страх по отношению к ним. Просто современная медицина, павшая жертвой червя-капитализма, что был насильственно внедрён в тело нашей страны, превратилась в какую-то дичайшую несуразицу. Она в состоянии лишь подсаживать человека на тревогу, сосать из него деньги, а затем выбрасывать на обочину неизлечимым калекой или оформившимся трупом.

Даже обязательного медицинского осмотра, который я вынужден проходить на работе где-то раз в три года, хватает для того чтобы понять: уровень профессиональной подготовки граждан в белых халатах сейчас настолько низок, что ничего хорошего от общения с ними ждать не приходится.

Я лихорадочно просчитываю, хватит ли мне зарплаты на оплату коммунальных счетов, на детский сад для младшей дочери, на школьное питание и музыкальную школу для старшей.

А недавно свалилось ещё одно счастье. Жена вознамерилась вывести семью на новый уровень и отучилась на водительские права. Мы взяли в кредит народный автомобиль «Лада Гранта» (ну а какой ещё?!), и каждый месяц я возвращаю по четырнадцать с лишним тысяч заёмных средств.

И это я, ярый враг всех мировых банков и кредитных схем!

Я, который всегда с сожалением и долей презрения взирал на простонародье, подсаженное на кредитную иглу.

Я, считавший себя хоть в этом успешно сопротивлявшимся мировому финансовому злу.

И вот – такой печальный и банальный исход.

По пальцам можно пересчитать те эпизоды, когда я ездил с женой на машине. Я всячески уклоняюсь от этой перспективы. Жена крайне неуверенный водитель, и я дико нервничаю, находясь с ней в салоне. Она, чувствуя мою нервозность, нервничает на меня ещё больше.

Сам я не собираюсь получать никаких прав. Я слепой и психованный.

Пока я не вижу в автомобиле ни малейшего послабления от жизненных тягот. Лишь новый геморрой.

Я бы запросто мог обойтись без машины. Я сорок с лишним лет обходился без него.

Но чего не сделаешь ради жены… Ради детей… Ради нового уровня…

Я не до конца понимаю, как буду выплачивать кредит. Моя зарплата – двадцать тысяч. Я нищий провинциальный лох. Искренне прошу прощения у вас, могучие успешные люди, за то, что осмелился выступить со своим мнением о жизни.

Я прикидываю, можно ли отложить на счёт лишнюю тысячу рублей – для того, чтобы встретить Великое Западло, которое неизбежно явится – хоть с какими-то сбережениями. Я не могу не содрогаться при воспоминаниях о тех восьми годах безвременья, которые провёл сторожем по детским садам и продавцом по магазинам. Меня ужасно пугает перспектива вновь оказаться в подобном положении.

Я безумно радуюсь внезапно открывшейся возможности заказать на Дискогсе пару виниловых пластинок или несколько стареньких книг на Озоне, хотя знаю, что жена с осуждением смотрит на подобные траты.

День за днём я, неистовый атеист, повторяю одну и ту же мантру:

Господи, не дай мне упасть!

Не дай мне превратиться в кусок говна!

Не сделай из меня посмешище!

Дай мне сил и терпения!

Не дай навредить своим детям и превратить их жизнь в разочарование!

Господи, пусть я ещё немного продержусь! Каких-то лет пятнадцать, пока дочери повзрослеют и встанут на ноги. Тогда можешь делать со мной всё что хочешь – лишать меня здоровья и даже жизни. О тихом покое на пенсии я уже не мечтаю.

Я хочу лишь самую малость – чтобы дети мои вошли в жизнь легче, чем это сделал я, и были избавлены от тех страхов, которые сопровождают в ней меня.

Пусть они будут счастливы!

Должен добавить, что под Господом я имею в виду не столько Бога Всемогущего На Небесах, а само мироустройство и тяжёлую её поступь.

От иллюзий, в отличие от моего героя, мне избавляться чудовищно страшно, потому что не знаю, найдётся ли что-то вместо них. Что-то совместимое с жизнью.

Павел тоже совершил бегство от действительности, дав стрекача от ежедневной проклятой работы в мир спортивных ставок, который пока кормит его. Но это случилось относительно недавно. А от иллюзий он избавляется с раннего детства.

И это не бегство. Это другое.

Я радикально разошёлся с ним в жизненных векторах. Если мой путь можно определить как движение к семье, то его – наоборот. Это несколько странно, потому что маленькая семья Тимохина в его детские годы существовала относительно спокойно, а моя – настолько нервно и злобно, что погружаться в семейные отношения вновь категорически не хотелось.

Тем не менее, каким-то не вполне объяснимым образом я преодолел скорбь и тягостные впечатления детства, сумел создать собственную семью и вполне доволен этим обстоятельством. По большому счёту у меня в жизни не осталось ничего, кроме семьи. Литературное творчество к достижениям и жизненному стержню отнести я не могу. Это слишком зыбкая субстанция.

Наверное, просто-напросто я не столь силён, чтобы отказаться от семейной иллюзии и сохранить внутреннюю целостность без тепла – пусть порой и обманчивого – близких людей.

У Павла другая дорога. Он целостен и сосредоточен. Он спокоен и целеустремлён. Он отметает иллюзии в сторону, как сор.

Он Адам Протопласт.

– Тварь ёбаная! – лупит меня по лицу пьяный отец.

Да, с такими воспоминаниями тяжело вступить во взрослую жизнь гармоничным человеком. От них никуда не убежать и не спрятаться. Они непременно настигнут и раздавят.

Чёрт возьми, что же такого я, двенадцати или тринадцатилетний пацан (вроде бы столько мне было) мог тогда сделать и сказать, что заслужил в ответ столько ненависти, столько животной ярости?

Как типичная жертва стокгольмского синдрома я пытаюсь отыскать какое-то логическое объяснение этим выходящим за рамки здравомыслия действиям человека, породившего меня, как-то даже оправдать его. Но не нахожу никаких объяснений, никаких оправданий. И не чувствую никакой жалости и никакого прощения.

Быть может, лишь одно: он, мой отец, испытал на своей шкуре гораздо больше побоев и унижений, чем я.

Повседневный обиход русской деревни: нищая многодетность и абсолютная бесцеремонность в отношениях с близкими. Порка до посинения, мат до изнеможения.

Зато из таких простых русских деревень (возражает мне сейчас кто-то сбоку и, по всей видимости, это я сам в какой-то язвительной и изощрённо философствующей своей инкарнации) выходили настоящие богатыри. Неподвластные эмоциям титаны, одолевшие Наполеона и Гитлера. Не то что вы, кисейные цуцики современности, только и умеющие, что высирать на страницы детские обиды.

Ну-ка приободрись, нытик!

Отец поступал так не по наитию, а чтобы сделать тебя сильным! Как сделал его сильным собственный отец.

И отец его отца.

Это жестокая, но крайне действенная традиция – передавать из поколения в поколение силу и терпение. А ещё – самое что ни на есть глубинное понимание жизни и объяснение того мира, куда ты, победитель-сперматазоид, сдуру залез.

Отец просто готовил тебя к настоящей, взрослой жизни. Потому что чужие бьют гораздо больнее.

Всё так. Всё истинно так. Говорю без малейшего жеманства.

Необходимо, спасительно необходимо пройти в детстве или ранней юности короткую (желательно короткую) школу жестокости, чтобы как прививка от полиомиелита, она берегла тебя на протяжении всей оставшейся жизни.

Лучше пройти, потому что разочарования взрослого существования без надлежащей детской инъекции окажутся гораздо страшнее, чудовищно страшнее, чем разбитая родным отцом морда и выплеснутый на тебя ушат матерных помоев.

Чужие бьют сильнее.

Или это я, жертва стокгольмского синдрома, защищаю сейчас свою поруганную целостность, свою безвозвратно потерянную лёгкость восприятия жизни, свою любовь к ней и безрассудное желание погрузиться в неё без остатка? Защищаю напускным цинизмом и бреднями о необходимости жестокой прививки?

Как знать, как знать…

Несколько лет спустя, когда я подрос и окреп, я отплатил отцу сполна за то и многие другие унижения. Я бил его долго и изощрённо, руками и ногами, а он смиренно, словно понимая и принимая все переливы реальности и то наказание, что воздаёт ему Господь Бог в моём лице, кротко и терпеливо их сносил, даже не пытаясь ответить ударом на удар.

Однажды я едва его не убил. Он валялся у порога в луже крови и мать, которая постоянно науськивала меня дать ему отпор, защитить её, бегала по квартире и вопила:

– Олег, у него череп пробит! Он не дышит! Что делать-то, что делать?..

Череп, слава Богу, оказался цел, и способность дышать отец не потерял, так что отцеубийцей я не стал.

Я не знал с ним других отношений, кроме постоянной ненависти, постоянных унижений и злобы, поэтому даже глазом не моргнул, когда узнал о его смерти.

Помнится, мы даже хохотнули с матерью при этом известии.

Я воспринял его смерть как избавление от обузы. От проблем. От гнёта прошлого и настоящего. Смерть отца пусть и не сразу, но всё-таки позволила мне немного расправить крылья.

Когда-то в детстве, после очередного унижения и побоев от родителей (мать тоже любила прикладываться ремнём) я дал себе что-то вроде клятвы, торжественного обещания: никогда не бить собственных детей.

Скорее всего, я просто не был уверен в тот момент, что когда-нибудь у меня появятся собственные дети.

Скорее всего, я на полном серьёзе рассматривал вариант пожизненной холостяцкой жизни как наиболее приемлемый для себя вариант.

Но клятва была произнесена.

И я её не сдержал.

Своих детей я тоже лупил. Порой я прикладываюсь к ним и поныне, хотя сейчас, надо отдать им должное, они дают всё меньше поводов к этому. Я тешу себя надеждой, что лупил и луплю их совсем не так, как это делал со мной мой отец и даже не так, как мать, но факта не изменить – я тоже взошёл на эту зыбкую и сомнительную тропку вакцинации жестокостью.

Особенно часто доставалось старшей дочери, Жене. Младшая, Катя, – она спокойнее и послушнее, а вот старшая себе на уме. Она всё делает назло, словно испытывает мир и меня вместе с ним на прочность.

И я, элемент многовековой биологической цепи со всеми её болезнями и сдвигами, что нисколько меня не оправдывает, терял спокойствие и мудрость, чтобы поркой доказать неразумному ребёнку его заблуждения и собственную правоту.

Но, видит Господь Бог Всемогущий, я никогда не произносил ей подобных слов, что выливал на меня мой отец!

Никогда.

У меня с ней тёплые и дружеские отношения. И мне вовсе не кажется, что я себя обманываю – они действительно такие. Мы друзья и соратники. Однако я не знаю, вынесет ли она обо мне тот светлый образ, что хотелось бы сохранить в ней. Поймёт ли она мои немногочисленные срывы и не затаит ли на меня злобу?

И не напишет ли она спустя тридцать лет роман, повесть или даже эсэмэску, в которой выскажет такие же грозные претензии, какие я высказываю сейчас моему собственному отцу?

Я ко всему готов, всё приму с пониманием и благодарностью. Буду так же кротко и стойко, как делал это мой отец, ловить удар за ударом – реальный и виртуальный. Я абсолютно заслуживаю это.

Мать Павла, безропотное и тихое существо, после избавления от мужа и обретения собственного жилья и вовсе погрузилась в пустынную бестревожность, молчаливую и кроткую. Бестревожность, за которой, на самом деле, стояло полное поражение перед миром и абсолютное смирение с его реалиями.

Таких людей полно. Тихих, с виду спокойных. Безмолвно сидящих в очередях к врачу, смиренно шагающих по самому краю тротуара, молчаливо взирающих на душераздирающие телевизионные новости. Их ничем не удивить, ничем не вывести из себя.

Их невозможно оскорбить, потому что любое оскорбление они воспринимают как данность. Их невозможно обрадовать, потому что они не верят в радость. Они отсекли в этой жизни крайности, как самый верный способ сохранения целостности, и смиренно плывут по течению в ожидании неизбежного распада.

В их скомканности и бестрепетности заключена то ли великая сила – потому что подобная линия поведения очень неплохой вариант сжигания лет – то ли абсолютная слабость. И любая из точек зрения верна, потому что ничто в этом мире не имеет идеала и канона, в нём отсутствует верх и низ, в нём никогда не водилось ни добра, ни зла.

Я не вполне уверен в том, что именно ломает (если это слово допустимо) подобных людей, но думаю, что всё-таки отношение к смерти. Впитав однажды её неизбежный образ и поняв с абсолютной определённостью, что от встречи с ней не укрыться, они сжимаются, насколько это возможно, в пределах своего внутреннего кокона, осознают до кончиков нервных окончаний, что всё в этом мире бессмысленно и добровольно превращаются в биологических роботов, зомби-ходунков с отключенным сознанием и двенадцатиступенчатой защитой от внешних воздействий.

Не у всех получается закрыться полностью. Порой и они срываются в эмоции, в неудовлетворённость и жалость к себе. Но бывают совершенно идеальные экземпляры, которые за всю свою жизнь не допускают ни одного сбоя.

Мария Анатольевна Тимохина, в девичестве Колтунова, была именно такой. Её собственные родители всегда считали её если и не полной дурой, то в значительной степени ограниченным человеком. Учёба и поведение в семье лишь многократно подтверждали это предположение.

В школе Маша была тихой троечницей, дома – тихой невидимкой. Вроде есть она, сидит где-то в углу, а вроде и нет – потому что никого не беспокоит и никому не надоедает. Идеальный ребёнок. Пусть и злит периодически своей вялостью, но зато послушна и исполнительна. Ни от чего не отказывается, слова поперёк не скажет.

Отец Маши, Анатолий Семёнович, так тот и вовсе удивился, узнав, что у дочери завелся жених.

– Да кому она сдалась! – говорил он супруге.

И неизменно добавлял на её «Да ладно ты, не порть дочери жизнь!» какое-либо веское сомнение в крепости машиных отношений с будущим мужем.

– Всё равно разбегутся! – примерно так звучало оно.

И хотя Варвара Ильинична отмахивалась на неуместную проницательность мужа, словно пытаясь отогнать наваждение, ей и самой виделось, что крепкой и полноценной семьи у тихони-Машки никогда не получится.

Так оно и вышло. Совершив несколько визитов к родителям мужа и погоревав какое-то время для приличия, родители Маши тихо смирились с разводом дочери и необходимостью кормить два дополнительных рта, её и маленького Пашку.

Какая-то жалость к пусть взрослой, но ещё бестолковой дочери, у которой не складывается жизнь, в них ещё жила, и они, повинуясь засаленной людской мудрости, решили, что всё к лучшему.

С мужиками не везёт – это да, это на лбу у неё написано, ну да и пусть. Зато теперь у девки есть сын, а значит – смысл жизни.

Однокомнатная квартира, предоставленная справедливым советским правительством матери-одиночке, и вовсе разрешила досадные бытовые напряги, нет-нет да и возникавшие в переполненной людьми и живыми эмоциями родительской обители. Машу торжественно спровадили по новому месту жительства, до которого рукой подать, что не могло не радовать родителей: банки с вареньем и огурцами таскать недалеко.

И началась взрослая, тихая, размеренная жизнь.

Варвара Ильинична роняла порой слезу за дочь, но вслед за мужем прекрасно понимала, что нового мужчину Марии не найти, а то, что есть у неё сейчас – сын с отдельной квартирой – это очень даже приличные жизненные достижения, за которые нужно держаться.

У женщин больше возможностей закрепиться в жизни, чем у мужчин. Пусть на малооплачиваемой работе, зато в не вызывающем сомнений статусе.

Для мужчины даже учительская профессия – повод к жалости. За те два месяца, что провёл я в учительской должности, не было и дня, чтобы какой-нибудь сердобольный человечишка, хоть та же коллега-учителка или какой встречный знакомый, не выражали мне сочувствия и искреннего пожелания «сбежать из этого безденежного болота ко всем чертям собачьим».

Они по-своему правы, но на самом деле говорить такие вещи в лицо – апофеоз бестактности. К сожалению, хочешь ты того или нет, подобные недружелюбные выпады выбивают из колеи и заставляют подстраиваться под общественное мнение, которое априори ложь и насилие.

У Марии Анатольевны, отучившейся в местном педагогическом училище на детсадовского воспитателя, никаких проблем с самоидентификацией и внешним воздействием не возникало. Более того, все подряд, начиная от родителей и заканчивая немногочисленными знакомыми, считали, что профессия эта идеально подходит ей.

Это тот редкий случай, когда люди абсолютно правы. Воспитатель – единственная ниша, куда она могла присунуться. Ни в какой другой профессии она не продержалась бы и недели.

Странное дело: она совершенно не любила детей, даже собственного сына не баловала ни лаской, ни вниманием, но работа за присмотром и воспитанием чужих чад давалась ей на удивление легко. Она с первых месяцев сформировала хорошее о себе мнение и за все последующие годы ни разу не позволила в нём усомниться. Все были ей искренне довольны.

Главное достоинство Марии Анатольевны заключалось в её абсолютном спокойствии и непробиваемости.

Работа воспитателя, как и любая другая, основанная на ежедневном взаимодействии с людьми, колючая и нервная. Дети кричат, пачкаются и писаются, родители упрекают воспитателей в недосмотре и грубом отношении: только раскройся, дай повод – и пойдут качели из истерик и выговоров. Но Маша Тимохина сама кротость, само почтение, сама исполнительность.

Вот вызвала её к себе в кабинет заведующая детсадом после каких-то нелепых родительских жалоб и отчитывает полчаса без перерыва. Мало кто устоит и не вспылит, тем более что обвинения абсурдные и несправедливые, а Маша застыла, понурив голову, и кивает, кивает, кивает на любое замечание начальницы.

И родительницам неврастеничным, что берут на себя смелость поучать её жизни и профессиональным навыкам, о которых не имеют ни малейшего понятия, тоже кивает и кивает. Даже самые злобные тают и смиряются перед таким непротивлением.

Лев Николаич, дружище, ты бы непременно порадовался на этот человеческий экземпляр!

Такое смирение и мудрость такая – они от скорбного понимания, что ничего лучшего в этой жизни её не ждёт. Всё, что сейчас имеется – это максимум.

Ну а что, скажу я вам, далеко не самая худшая жизненная философия. Она формирует невесёлые очертания внутреннего мира, зато в социальном плане создаёт из человека полноценного муравья-труженика. Напоённый функциональностью атом общественного устройства.

Такие индивиды худо-бедно, но всегда выполнят взятые на себя обязательства: и на работе детям попки подмоют, и дома сына на ноги поставят.

Если на работе, скрываясь за служебными полномочиями, Мария Анатольевна довольно успешно строила взаимоотношения с детьми – ей до последних лет жизни звонили благодарные воспитанники и их родители, пусть изредка, но зато искренне – а вот с собственным сыном впадала в совершенный ступор. И поговорить с ним толком не умела, и приласкать никак не получалось.

Да и не хотелось, сказать по правде.

Странноватым он ей казался, сын Павлик, чужим каким-то. В отца, что ли. Серьёзный, отстранённый, высокомерный. Нет, не колтуновская порода.

Вот пришёл он из школы, сидит на кухне за столом, уроки делает – и косится на мать нехорошо, пока та за плитой ужин варганит. Даже спина горит от его пристального взгляда.

Обернётся Мария – так и есть: пронзает её Павлик булавками глаз, да так пристально, требовательно, словно претензии за всю жизнь выдвигает, её и свою собственную. Для чего ты на свет произвела меня, женщина? Для чего сама родилась?

И так неуютно от этого взора становится, так тревожно – аж жуть. Господи, за что мне такое наказание?

А у Паши другой взгляд на действительность, другие мысли.

Мать вернулась с работы – и ему ни слова. Ни кивка, ни приветствия, ни ласкового касания по голове. Пришла – и сразу за плиту.

Он всё ждёт, что она сейчас спросит его о чём-нибудь – о школе, о домашнем задании, о дурном физруке, который заставляет наматывать круг за кругом, хотя вся задыхаются, языки высунув – ну разве можно загонять так детей во втором классе-то!

А она молчит. Она в делах и заботах. Она стесняется себя и своего ребёнка.

Он чувствует её буквально, всеобъемлюще. Он внутри неё. Он смотрит на мир её глазами, видит самого себя и с абсолютной точностью ощущает все переливы её эмоций по отношению к нему.

Переливы эти пугают.

Как можно жить с такой пустотой, невольно спрашивает себя Паша, как можно быть такой плоской и одномерной?

Погружения в личность матери нисколько не удивляют его. Ему кажется, что такой способностью обладают все без исключения люди.

С возрастом он начнёт понимать, что это не так.

Что, быть может, он один-единственный на Земле с такой способностью. С такой силой проникновения…

Ага, наконец-то поели, можно отвлечься на телевизор. Многосерийный фильм про композитора Баха. Очень интересно. Даже увлекает.

Мама сидит перед моргающим телевизором – опять сломается вот-вот, снова в ремонт везти! – а Павлик на полу с книжкой. То ли читает, то ли фильм смотрит. Такой же странный, как обычно.

Вдруг он встаёт с пола и делает к ней три шага. Ровно столько, чтобы подойти вплотную – однокомнатная квартира в пятнадцать квадратных метров позволяет совершать очень сдержанные передвижения.

Что с ним? Чего хочет?

Губы шевелятся, глаза сверкают чем-то нехорошим.

Чего задумал, а?

– Мама! – прислоняется он к ней и неумело пытается обнять. – Я так тебя люблю!

Сердце её замирает от стыда и беспокойства.

Ты чего, Паша? Заболел что ли?

Вроде нет. Лоб холодный. Здоров.

Ну так присядь, присядь. Что там за книжка у тебя? Недочитанная? Ну так читай, читай. Или фильм вон смотри. Это полезно – про композитора. А я про посуду забыла. Немытая. Пойду-ка перемою быстренько.

Чувство защищённости, о котором стрекочут праведные психологи, у Паши в юные годы не возникало, да и не могло возникнуть в принципе. Все школьные и уличные неурядицы он сносил стойко, никому не жалуясь.

Отобрали деньги, разбили губу, украли сменную обувь – лишь затаит обиду и волочется домой. Досадно. Удар по самолюбию. Но, в целом, ничего страшного. Мать не заругает. Лишь молча воспримет информацию о потерях, тихо вздохнёт – но не заплачет.

С одной стороны хорошо, никаких домашних истерик. А с другой – никто за тебя не вступится. Не защитит.

Как-то раз, ещё в младших классах, Паша рискнул по старой памяти обратиться за помощью к дяде Валере – какая-никакая дружба с ним ещё поддерживалась – но тот, согласившись поначалу, вдруг резко пошёл на попятную, заметив среди пашиных обидчиков взрослых пацанов.

Вроде бы и не настолько взрослых, чтобы не справиться с ними физически, но каких-то слишком уж крутых по дворовым понятиям.

Этот случай окончательно развеял в юном Павлике остатки иллюзий о взаимовыручке, крепких родственных узах и человечестве в целом.

Каждый за себя, а Бог против всех – сентенция, выраженная в названии одного из фильмов Вернера Херцога, как нельзя лучше подходит к обрамлению тех ощущений, которые посетили Пашу в беспокойные, но всё же относительно счастливые детские годы.

Справедливости ради надо заметить, что приходит эта сентенция ко многим, но выводы из неё делаются разные.

Меня она приплющила и озлобила. А Тимохин, пока непроизвольно, стал вырабатывать средства защиты и преодоления.

Самое первое из них – держаться от людей подальше.

Средство это, надо сказать, сомнительное с точки зрения защиты и уж совсем ненадёжное для преодоления тупиков, как мысленных, так и объективных, жизненных.

Я тоже – впрочем, непроизвольно – ступил на эту тропу и до сих пор не определился, принесла ли она мне хоть какую-то пользу.

На самом деле человек живёт связями и добивается чего-либо в жизни исключительно благодаря им. С другой стороны – эти самые связи могут радикальным образом изменить тебя, потому что отношения здесь двусторонние: ты отдаёшь и ты впитываешь. А это уже риск потери целостности.

Про целостность и её потерю.

Читал недавно в интернете о признаках шизоидного расстройства личности. Страх потери целостности там едва ли не на первом месте. Да и ещё по некоторым пунктам я вполне попадаю под признаки этого заболевания. Например, уход от реальности в мир фантазий.

Никак не собираюсь объяснять для себя эти совпадения. Выводы в обе стороны будут одинаково дёшевы и примитивны.

Признать в себе наличие психического расстройства – значит, в какой-то мере (если не в полной) снять с себя ответственность за собственную личность.

Впрочем, для творческого человека это завлекательно и создаёт определённый мистический шлейф. Но лишь опосредованно: в повседневной жизни соответствующая запись в медицинской карте принесёт исключительно проблемы и настороженное отношение окружающих.

Поэтому никогда не жалуйтесь психиатрам на какие-то свои мысли и ощущения – если они возьмут вас в оборот, мало не покажется. Медицина существует не для того, чтобы излечивать от болезней, а для того, чтобы избавляться от паршивых овец.

Пусть психиатры умирают в бедности. А лучше – идут на завод слесарями.

Оно, к тому же, расстройство, ничего не объясняет и не даёт никаких направлений к движению. Ну и что теперь – лечиться, приобщаться к мировой гармонии, полюбить человечество? Превратиться в добродушное растение, которое со всем согласно и всему радо?

Отрицать в себе расстройство (что очень хочется, потому что меня пока не уверили в существование эталона нормальности) – тоже скользкая дорожка.

Почему я вообще должен вступать в эту придуманную кем-то дихотомию нормальности-ненормальности? Почему должен доказывать, что я не верблюд?

По большому счёту мне вовсе насрать, что обо мне подумают. Я втихаря решаю собственные ребусы. А они, чёрт меня подери, гораздо интереснее, чем какое-то там мифическое спокойствие и гармония с окружающей действительностью.

По ряду признаков Павел Тимохин тоже вполне подойдёт под определение шизоида.

Даже больше скажу: он шизоид и есть. С точки зрения традиционной медицины.

Но вся эта традиционность, что в медицине, что в образе мышления… Она плоть от плоти охранительной окраски.

Соблюсти некую здравую сердцевину в мыслительных операциях. Выработать приемлемую линию в поведенческих функциях. Очертить более-менее разумное пространство, которое устроит большинство.

Точнее, не будет его пугать.

Это правильно, это нужно, это позволяет выращивать подрастающее поколение в устоявшихся коридорах. Формировать единый и понятный для всех людей алгоритм существования.

Высшая идея рода человеческого – продолжить своё существование максимально долго. Значит, надо чем-то жертвовать, отсекать крайности. Чтобы здоровая середина относительно спокойно продвигалась по шкале времени.

В будущее, в будущее!

Но человек думающий, пионер и естествоиспытатель, неизбежно станет перешагивать грани дозволенного. Неизбежно пересекать границы нормальности, искать скрытые тропинки и тайные смыслы. И не только потому, что так интереснее жить.

На самом деле нормальное и здоровое большинство, что относительно спокойно передвигается по времени и крутит пальцем у виска над любой странностью, вполне явно, хоть и не вполне официально санкционирует исследование скрытых троп придурками-одиночками, которых не жалко потерять.

Потому что в один ужасный день может статься, что одна из этих троп окажется самой что ни на есть столбовой дорогой, которую ленивое и капризное большинство выберет для дальнейшего барахтанья во времени.

В мировой истории полным-полно примеров того, как человечество металось, давилось в сомнениях и истериках, но всё же сворачивало на какие-то невзрачные тропы, ещё вчера казавшиеся тупиковыми и безумными, чтобы определить их в качестве генеральной линии развития.

Собственно говоря, вся история человечества и есть один сплошной пример отказа от прежней матрицы существования и перехода в новую реальность.

Порой переход происходил болезненно, как порабощение религиями или же общественно-политические революции. Порой – вполне гладко и даже незаметно, как перемены в музыкальной моде или способах распространения информации.

Человечество, эта безликая, но живая субстанция, на самом деле отрицает любые эталоны и прибивается к тем или иным стержням лишь по мере необходимости. Как способ выживания, разумной усреднённости, продолжения своего существования.

Поэтому нет в этом мире ложных дорог и неверных решений. Всё позволено, всё реально, всё достижимо.

Мир – волшебный ящик Пандоры. Подбери ключик, доставай из него любое чудо и используй по собственному усмотрению. Глядишь, и остальное человечество к тебе подтянется.

Если же нет – тоже не беда. Быть может, творить свой собственный мир в одиночестве ценнее и почётнее.

Павел Тимохин вполне сносно учился в школе, закончил её без троек и, по отзывам учителей, был вполне умным и приличным мальчиком. Он выпустился из школы года на три раньше меня, этак в 1989-м, а потому последним классом для него стал не одиннадцатый, а десятый.

Если мне не изменяет память, именно в 1989-м советские школы перешли на одиннадцатилетний цикл обучения, который на первых порах оставался обманчивым в своей нумерации. Большинство училось всё равно десять лет. Можно было не оправлять ребёнка в школу в шестилетнем возрасте, а сразу пускать во второй класс уже в семь лет. Я же в ту пору из седьмого класса сразу перескочил в девятый, окончив в итоге одиннадцать классов при десятилетнем сроке обучения.

Будет преувеличением сказать, что собственную философию о необходимости превращения в живого Бога Тимохин выработал в школьные годы. Скорее, в детском и подростковом возрасте в нём сформировались лишь зачаточные представления, о том, кем необходимо стать в этом мире, чтобы успешно ему противостоять.

Однако кое-что, выходящее за привычные рамки, с ним всё-таки тогда происходило. Начало этому положило происшествие, случившееся в третьем классе.

Он угадал четыре номера из шести в популярной советской лотерее «6 из 49», одном из двух подвидов знаменитого «Спортлото», в котором хотя бы раз попробовали сыграть все без исключения советские граждане. Да что там раз, наверняка старшие товарищи меня сейчас поправят и скажут, что десяток – это самый предельный минимум.

Не буду особо спотыкаться на том, что это была за штуковина. Все вы её прекрасно помните. Два вида лотерей: «6 из 49», превратившаяся в середине восьмидесятых в «6 из 45» для увеличения вероятности выигрышей, и «5 из 36», которая существовала всё отмеренное ей время без изменений. Лотереи возникли в 1970 году (это я сейчас в Википедии вычитал) и прожили вплоть до постсоветских времён.

Вроде бы, в каком-то извращённом виде они существуют и поныне.

Ну, вы знаете, в «6 из 49» надо было угадать минимум четыре цифры, чтобы выиграть деньги, в «5 из 36» – минимум три. Какое-то время за отгадывание максимума в каждой из лотерей – по шесть и пять номеров соответственно – выплачивали ровно по десять тысяч рублей.

В советские времена это была своего рода магическая цифра, ей определялся уровень настоящего богатства.

В перестроечное безвременье максимальные выигрыши стали варьироваться по суммам. Хотя я этот момент плохо помню, могу и ошибаться.

На выигрышах в меньшем количестве номеров выплаты определялись в зависимости от призового фонда и количества победителей. Иногда за три угаданных номера в «5 из 36» можно было получить максимум полтинник (что вообще-то тоже неплохо по советским временам). Иногда – тысячу с лишком.

В «6 из 49» выигрыши всегда были больше, даже на минимальных четырёх номерах. Однако в ту осень 1981 года выигрыш по четырём номерам лотереи «6 из 49» оказался достаточно скромен – всего по четыреста с чем-то рублей на каждого угадавшего.

Впрочем, должен тут же оговориться: скромен по сравнению с тысячными выигрышами, на которые можно были приобрести автомобиль или хотя бы мотоцикл, но просто огромен по меркам зарплаты воспитательницы детского сада.

Помнится, Мария Анатольевна даже что-то вроде удивления изобразила в тот момент, когда Павлик преподнёс ей самостоятельно купленный и заполненный билет. Он и денег на него не просил у матери. Набрал по микрорайону пустых молочных и пивных бутылок, чем забавлялась тогда вся детвора (и не только), сдал – и вот вам, пожалуйста, получите выигрыш.

Это была одна из немногих прорвавшихся сквозь её броню эмоций. Немногих за всю жизнь.

К удивлению сомневавшихся бабки с дедкой («Э-э, да неправильно что-нибудь Пашка заполнил, вот увидишь!»), деньги Марии в Сберкассе выплатили все разом, до копеечки. А она, чистое советское создание, тут же, не выходя из здания, лишь засунув в сумочку червонец на продукты, положила оставшуюся сумму на книжку.

До Пашиного совершеннолетия.

Червонец благополучно был истрачен в близлежащих магазинах, а оставшуюся сумму, которая к моменту распада СССР выросла на порядок, ни Мария Анатольевна, на сам Павел никогда больше не увидели. Она сгорела в приснопамятный период обесценивания денег.

Но дело не в этом. Дело в том, что Павлик почувствовал тогда за собой нечто особенное. Талант – не талант, дар – не дар, но что-то такое, чем можно ковыряться в пахучей туше вечности и изымать из неё некоторые преимущества вместе с правдивыми определениями реальности.

Вслед за тем успешным случаем внезапного зарабатывания больших денег последовало несколько десятков неуспешных, после чего, разумное и ответственное существо, Павел Тимохин прекратил выбрасывать деньги на ветер.

И даже вовсе не потому, что разочаровался в лотереях. Ему, сказать по правде, уже в том возрасте стала казаться отчаянно глупой функция денег и необходимость строить свою жизнь в порабощённом к ним отношении.

Он попросту не понимал, что будет делать с этими самыми деньгами.

Вот, допустим, не положила бы мать те четыреста с лишним рублей на книжку, а отдала бы ему – и что? Он мучительно прокручивал эту мысль в голове и так и эдак, но с какой-то совершенно отчаянной пустотой осознавал, что потратить ему их совершенно не на что.

Однако сам факт неожиданного выхода за рамки обыденности, подчинения каких-то высших и вроде бы неподвластных сил, засел в его головушке более чем крепко. Смутно и неосознанно, но настойчиво и дерзко пробивались в нём ростки понимания: окружающий мир совсем не так многолик и шумен, как кажется на первый взгляд. В нём есть свои закономерности, свои явные и скрытые правила.

Что ими, этими закономерностями и правилами, при большом желании можно научиться управлять.

Я сейчас описываю мыслительный, а скорее даже подсознательный процесс в достаточно ясных формулировках и сам ощущаю, что некоторым образом противоречу себе. Что можно лишь пожелать своему герою стать особенным – и он непременно им станет. Покорит все стихии мира, разгадает все тайны и перекуёт себе в сверхчеловека.

Разумеется, на самом деле всё происходит не так.

Погружаясь в процесс письменного отслеживания мыслей, эмоций и побуждений ты заведомо начинаешь творить обманчивую матрицу псевдореальности, в которой всё более-менее логично, органично и взаимосвязано.

В действительности мы мыслим и рассуждаем иначе. Вспышка-образ, вспышка-звук, вспышка-ощущение. Относительно правдиво её можно передать технологией потока сознания, чем я сам неоднократно занимался в предыдущих своих произведениях, но лишь относительно. Любое словесное описание мыслительного процесса, пусть даже самое авангардное и вычурное – лишь блеклый оттиск того величественного и изящного бурления, что рождает наш мозг.

Впрочем, мозг ли?

Мне кажется порой, что изобретение речи вовсе не расширило возможности человека, а неимоверно сузило их, ибо даже миллиардами слов не передать все оттенки мыслеформ, которые проносятся по нашему сознанию.

Слово произнесённое есть ложь. Эта не мной придуманная сентенция абсолютно верна не только с философской, но и с медицинской точки зрения.

В рамках этого произведения мне не хотелось бы впадать в авангардные навороты потока сознания, потому что, во-первых, не хочу повторяться, а, во-вторых, они всё равно не выразят и малой доли тех образов, что проносятся в голове столь неординарного человека, как Павел.

Поэтому буду лишь скромно и поверхностно фиксировать некоторые из промежуточных итогов наблюдений, рассуждений и выводов, которые приводили к каким-то либо изменениям в Пашиной жизни.

Быть может, это примитивнее, но зато честнее.

Итак, ежесекундный процесс отражения окружающей реальности и её преломления в детской, но пытливой голове длился неустанно. И в какой-то момент, где-то к средним классам школы, он начал приносить плоды.

В частности, Паша с крайне высокой точностью стал определять, за каким углом его поджидает опасность. Развязные гопники с неумолимым желанием отобрать деньги, безумный и, вероятно, пьяный мотоциклист, отчаянно лающий и кидающийся на прохожих пёс.

В основе своей этот талант развился в нём из способности наблюдать и подмечать. И заострился врождённой харизмой складывать цельную картину из отдельных фрагментов.

Если первая смена в школе заканчивается около часа дня, то, ясное дело, наплыв гопничков у ближайшего магазина произойдёт где-то после часа. Вполне реально определить и места, куда затем они будут рассасываться.

Мотоциклов в микрорайоне немного. При желании их можно запомнить по внешнему виду и по характерному для каждого двигателя шуму, определить места дислокации, прочертить в голове примерный маршрут движения и его время.

С псами то же самое: их можно запомнить, выучить по лаю и внешнему облику, а также приметить, в какое время хозяева выпускают их на улицу.

Другое дело, что неприятности в жизни гопниками, мотоциклами и собаками не ограничиваются. Необходимо фиксировать абсолютно всё происходящее, подмечать любую деталь и что самое главное – делать из неё верные выводы.

Человеческому сознанию это не под силу.

Обыкновенному – да, но только не сознанию Павла Тимохина. Он обнаружил способность вмещать в себя весь мир, целиком и полностью, со всеми его шумами, запахами, мерзостями и приятностями, со всеми его значительными и незначительными деталями.

Причём для этого ему вовсе не требовалось наблюдать за ним двадцать четыре часа в сутки.

По озабоченному выражению лица проходящей мимо женщины он моментально понимал, что у неё семейные проблемы.

В другой раз он фиксировал пьяные крики и подмечал небритого мужика, матерившегося с балкона того самого дома, в котором скрылась три месяца назад та грустная и озабоченная женщина.

А ещё через полгода он встречал её на улице снова: мужчина рядом был трезв и весел, но Павел безошибочно узнавал в нём того самого пьяного буяна, что так витиевато матерился с балкона.

И потому для него не виделось ничего удивительного в том, что ещё через год он встречал у того самого подъезда милицейский «бобик», а рядом карету «скорой помощи».

В карету выносили тело, прикрытое брезентом – лишь выбивавшаяся из-под него женская рука свидетельствовала о половой принадлежности, а на землю стекала струйка крови. В «бобик» в это время сажали едва державшегося на ногах мужчину, вновь небритого и мертвецки пьяного.

Примерно так всё это работало. В общем-то, ничего удивительного и сверхъестественного. Лишь фиксация деталей, правильная их сортировка и приведение к логическим выводам.

Наверняка, каждый из нас производил за свою жизнь не одно похожее мыслительно-дедуктивное путешествие с чертовски правильными выводами. Но для каждого из нас подобная детализация мира с верными предсказаниями будущего становилась лишь краткими эпизодами, а для Паши с определённого момента, лет этак с десяти, она превратилась в полноценный и непрекращающийся процесс.

И давался этот процесс ему легко, непринуждённо, естественно.

Он глядел на человека – и вмиг понимал о нём если не всё, то очень многое. Понимал, устанавливал связь с другими явлениями – от погодных до политических – и формировал чёткое представление если и не о будущем этого существа, то о его внутреннем мире, побуждениях, желаниях и терзаниях.

Впрочем, делать правильные выводы у него получалось не всегда.

Вот он свернул в подворотню, повинуюсь сложной цепочке наблюдений и выводов, замешанных на сильном предчувствии – свернул, чтобы избежать встречи с гопотой – и вдруг эта самая гопота, причём в количестве человек шести, облепляет его как рой назойливых мух, выворачивает все карманы и щедро раздаёт тумаки.

Побитый Павел без денег, а значит и без молока с хлебом, которые ему вменялось приобрести, бредёт домой и отчаянно анализирует обстановку, мучительно отыскивая в реальности фрагмент, который подвёл его. Показался не тем, что есть. Заставил прийти к ложному решению.

Иногда он находит такой фрагмент – и безумно радуется находке. Она делает его опытнее и сильнее.

Иногда фрагмент не находится – и Павел погружается в депрессию. Чёрную и клокочущую, из которой крайне тяжело выбраться. Его отчаянно злит коварство мира, который не желает открывать перед ним все свои стороны.

Тем не менее, к старшим классам Тимохин настолько хорошо развил в себе способность предугадывать агрессивные проявления реальности, что практически не попадался ни гопникам, ни милиции, ни другим злым и неадекватным силам.

Для него это превратилось в некий автоматический определитель маршрута и линии поведения. Какой дорогой пройти, к какому человеку обратиться, какие выбрать слова – всё это рождалось в нём совершенно естественно и почти неосознанно.

При этом наедине с самим собой он понимал, что устраняется от мира, уворачивается от его ударов и потрясений, а потому вроде как грешен и недостоин в нём находиться.

Эта трагическая мысль сопровождает его с тех пор постоянно, и почему-то он не находит в себе сил перебороть её или хотя бы отстранить.

Если разбирать кругозор его суждений, сформированный в школьные годы, с научной, так сказать, точки зрения, которая подразумевает некую обобщённую понятийную пунктирность, то можно отметить следующее.

Первое: в нём сформировались вполне определённые и устоявшиеся представления об окружающей действительности. Носили они в целом, осязательно-защитный характер и призывали относиться к миру с величайшей осторожностью. А на уровне чувств формировали к нему, миру, значительную долю недоверия и неприятия.

Второе: первичные и неизбежные побуждения устраниться от окружающей действительности путём самостоятельного завершения собственной жизни были в нём успешно преодолены. Желание покончить с жизнью посещало его лишь на уровне крайне отстранённой теоретизации и ни разу не вылилось в реальные действия.

Третье: несмотря на некоторые эмоциональные ожоги, как то холодные отношения с матерью, отсутствие отца (степень ожога сомнительная) и полное отсутствие друзей, а также обязательная череда подростковых огорчений, расстройств и обид, в нём присутствовало маленькое, но плотное и цельное ядро понимания, состоявшее в следующем: этот мир ему по силам. Он, Павел Тимохин, выше, шире и больше его. Он вполне может вместить в себя все его истины и не подавиться ими. Он силён и стоек.

Откуда в нём рождалось это умозаключение, мне не вполне понятно. Особенно принимая тот факт, что Тимохин выглядел как крайне тихий и неприметный субъект, который никогда не выпячивался и не стремился понравиться окружающим.

Ну да я и не должен этого понимать. Я лишь наблюдатель его жизни и некоторых мыслительных коллизий.

Сделаю предположение, что степень управления окружающей действительностью лишь возрастала в нём с возрастом, что приводило его к мысли-ощущению-побуждению о способности не подчиняться ей, действительности, а существовать параллельно, как бы на равных.

О подчинении мира собственной воли он тогда не помышлял.

Что касается его взглядов на этот вопрос сейчас, то однажды мы приблизимся к ним.

Ограничусь тремя этими пунктами. Остальные не столь существенны.

Законченная десятилетка подразумевала поступление в институт. Высшее образование и благородная кабинетная работа (так всё это виделось) представлялись для него одним из этапов к ослаблению уз жизни. Ему казалось, что рабочий человек гораздо более несвободен в своих поступках и жизненных суждениях, чем человек интеллигентной профессии.

Но буквально в десятом классе он резко изменил отношение к этому вопросу и вместо вуза поступил в расположенное неподалёку от дома профессионально-техническое училище на специальность «повар».

Помнится, в моём детском сознании тоже присутствовала этакая элегантная иллюзия о собственном бестревожном будущем. Она была внедрена в меня матерью.

Ей, выходцу из деревни и бухгалтеру по профессии, почему-то крайне привлекательной виделась юриспруденция. И она отчаянно внушала мне этот вариант развития событий: ты будешь юристом.

Да-да, юристом! Ну а кем тебе ещё быть, если не юристом, правильно? Юрисконсультом на заводе. Хорошая работа, высокая зарплата. Уважение и почёт.

Она не знала ни одного заводского юрисконсульта, да и просто юриста в любой формации, понятия не имела о его обязанностях и заработной плате, но отчего-то родила в себе эту иллюзию и всеми силами проецировала на меня.

Я так и отвечал на все вопросы о том, кем я хочу стать:

– Юристом! Разумеется, юристом!

Тогда, на приличном отдалении от реального воплощения эта профессия действительно виделась мне спокойной и гармоничной. Но по мере взросления идиллическая картинка меркла.

А однажды и вовсе сморщилась.

– Юристом? – переспросил меня кто-то из одноклассников. – Мусором что ли?

– Ну почему мусором? – непроизвольно сжавшись от вторжения в мой светлый Эдем этой чужеродной бандитско-ментовской реальности, горячо возражал я. – Юрисконсультом на заводе. С документами работать, договора отслеживать.

– Ну, это если возьмут, – хмыкнул одноклассник. – А вообще юристы в ментовке оседают. Или в прокуратуре.

Примерно так жестокими и приземлёнными людьми разбиваются хрупкие мечты фантазёров. Но тот одноклассник молодец, я благодарен ему за урок.

Надо принимать явления во всеобъемлющей полноте – это избавляет от пустот и недопонимания. Недаром говорят: дьявол в деталях. Если упустишь даже незначительную – она тебя накроет.

Он был чертовски прав, этот простой, но мудрый одноклассник, имя которого я не помню. Юриспруденция – вшивое направление жизни, чтобы там ни врали голливудские кинофильмы, где все юристы богаты и надуты. Для него нужна определённая тупость, крайне сдержанная эмоциональность, а лучше и вовсе её отсутствие, и полное смирение с предложенной повесткой жизни.

Да и заводской юрисконсульт – крайне нервная и геморройная профессия. Особенно по нынешним временам.

Я категорически не подходил для этой профессии. Она категорически не подходила мне. Господи, благодарю тебя, что избавился от этого насильственного внедрения ещё до окончания школы и не сломал себе жизнь поступлением на юрфак!

Как бы между делом замечу, что далеко не все мои фантазии были разбиты жестокими и приземлёнными людьми. От самой главной и самой дикой – стать писателем – я не отказался. Хотя в плане реализации и практического воплощения она несоизмеримо труднее, чем превращение в промышленного юрисконсульта.

Со стороны матери в адрес Паши почти никаких внедрений не отмечалось. Даже стоит сказать более определённо: совсем никаких. Она тихо и безропотно тянула свою лямку и, похоже, просто не в состоянии была предложить сыну ни одного варианта будущей жизни.

А вот бабушка с дедушкой, родители матери, которые продолжали играть для Павла достаточно заметную роль, варианты предлагали.

Баба Варя, которая была в этом вопросе более активной, да и более разумной, надо заметить, рисовала ему образ высшего технического образования. Её идеалы тоже были связаны с заводскими гудками и сварочными всполохами, но в более практической плоскости – ей хотелось, чтобы внук стал инженером.

Политехнический институт в Пирогове присутствовал – кстати, это был единственный городской вуз – так что вариант с получением профессии инженера-строителя выглядел очень даже вероятным.

Тем более что бабка с дедкой сами были строителями.

Деду Толе, однако, виделся чуть более экзотический вариант: мастер по ремонту телевизионной аппаратуры. За этим, как и в большинстве случаев нашей жизни, стояло нечто личное.

Всякий раз, вызывая на дом телевизионного мастера для починки своего «Горизонта», он клял себя за то, что никто не подсказал ему в юности о существовании подобной профессии.

Вот он какой чистенький этот телемастер, спокойненький. Пришёл, снял с телевизора заднюю крышку, поработал паяльником – и до свидания. Сейчас зайдёт в пивную, выпьет кружечку перед следующим визитом. А я и в дождь и в снег под чистым небом всю жизнь кирпичи клал. Сколько болезней себе заработал! Спина не разгибается!

Да, профессия телемастера виделась дедушке Толе идеалом.

Новость о поступлении в ПТУ на повара мать восприняла без эмоций, а дедушка с бабушкой, после некоторого первичного удивления, очень даже положительно.

– Ну а что, хорошая профессия! – решили она. – Всегда сыт будет. Э-э, а соображалка-то работает у Пашки!.. Не, нормальная профессия, нормальная…

Павел вполне прилежно отходил в училище год и получил удостоверение повара.

Неожиданным образом этот вроде бы случайный рывок в иную плоскость жизни принёс ему некоторые дивиденды. В сентябре девяностого его забрали в армию, Тимохин даже на работу устроиться не успел. Или просто не стал из разумных рассуждений – не суть важно. Как бы то ни было, человек со специальностью повара советской армии оказался нужен.

Служил Павел на Дальнем Востоке в войсках связи. Поваром. Место службы – приемлемое, род войск – тоже. Другое дело, что время для службы оказалось самым что ни на есть негодным. Уходил он служить в советскую армию, увольнялся в запас – уже из российской.

Перестроечная реальность сотворила из армии ад на земле: такой она представлялась в фильмах и газетных публикациях, примерно такой и была на самом деле.

Явление жизни и наше представление о нём – они теснейшим образом взаимосвязаны. Если вам внушают, что в армии вас ждут кошмары и истязания, именно это вы там и встретите. Потому что хоть сон разума, хоть его бодрствование порождает химер. Миллионы напуганных пареньков погружаются в армейскую реальность и творят из неё именно те образы, которые им были внушены.

Унижения, избиения – через все эти красоты пришлось пройти и Паше. Впрочем, чуть в меньшей степени, чем рядовому солдату тогдашних лет. Постоянная занятость на кухне в значительной степени избавляла от общения с себе подобными. Сейчас, спустя четверть века, он понимает, что пара выбитых зубов и пара сломанных рёбер – далеко не самая страшная плата за два отданных государству года.

На службе он держался обособленно, одиночкой – что, в общем-то, не самый лучший вариант. Одиночек и в повседневной жизни не любят, а в шакальей стае, по образу которой устроен армейский быт, не любят вдвойне. Однако были в том и свои плюсы: например, на втором году службы, когда большинство его сослуживцев из терпил превратились в зверьё, он этого соблазна избежал и не запятнал собственные воспоминания картинами ответных унижений.

На самом деле они, эти ответные выпады насилия, не приносят ни успокоения, ни самоутверждения, они лишь погружают тебя в животный цикл и явственно доказывают, каким говном ты являешься. Каким говном является всё человечество.

Сослуживцы над Пашей посмеивались, он считался среди них слабаком за неспособность подчинить себе кого-либо, но в то время Тимохин решал уже куда более серьёзные задачи своих взаимоотношений с реальностью, чем вся эта подростковая и диковатая бредятина о мужественности.

Служба в армии дала ему прекрасную пищу для размышлений о природе жестокости и методах противостояния ей. Пожалуй, это были лишь пассивные рассуждения и почти столь же пассивное выстраивание линии обороны.

Но осознание явления и источников, из которых оно проистекает, – уже немалое достижение. Большинство человекозверей проживают всю жизнь в беспрекословном подчинении условиям реальности и царящим в ней нравам, беспрекословно принимает их и, более того, выводит из этого подчинения некую жизнеутверждающую философию.

Павел далеко не всегда мог внятно и чётко отреагировать на предлагаемые ему обстоятельства, но он никогда не принимал их как неизбежную данность. Протест – пусть робкий, пусть не вполне осознаваемый им самим – жил в нём постоянно.

Да, пожалуй, это дорога к душевному неспокойствию, но жизнь сама по себе крайне неспокойная вещь: она всё равно выдавит из тебя все соки и всё самоуспокоение, вопрос лишь во времени. Так что лучше ей хоть в чём-то сопротивляться, чем принимать полностью и безоговорочно.

Все явления жизни взаимосвязаны – эту истину Павел уяснил ещё в раннем детстве. Если тебя бьют в туалете ногами два пьяных сержанта, значит за этим стоит долгая – наверняка, вековая – дорога из сонма взаимоотношений, явных и неявных ритуалов, проникновений и внедрений поведенческих инстинктов, стандартов сознания. Этот эпизод рассказывает о человеке гораздо больше, чем все учебники по истории и психологии.

Он даже не вполне удивлялся жестокости как таковой – в конце концов, человек лишь часть животного мира и обязан быть агрессивным ради выживания – но для чего его учат жестокости в такой обильной и концентрированной форме? Вот вопрос, который не давал ему покоя.

Да, я вполне могу стать таким же, рассуждал он, клыкастым и яростным, мне это по силам, я чувствую в глубинах личности осязаемое пространство для принятия подобной поведенческой матрицы. Но при этом я понимаю, что в повседневной жизни она не принесёт мне никакой пользы. В обыкновенной стабильной реальности агрессивность и жестокость смогут привести лишь в тюрьму. Они воспринимаются обществом как угроза, как бунт, как выпадение из нормы. Почему же их столь настойчиво внедряют здесь?

Ответа действительность не давала. Но подтверждение своих сомнений Тимохин находил постоянно, уже после того, как годы службы превратились в воспоминание.

Ни с кем из сослуживцев контактов он не поддерживал, ни на какие совместные встречи не выезжал, но новости то об одном, то о другом вольно или невольно постоянно долетали до него.

Особенно много их стало в нулевые, когда Павел приобрёл компьютер и погрузился в интернет-реальность. В эпоху интернета новости не сдерживает ничто. Вот один сел в тюрьму. Другого убили. Третий повесился. Четвёртый разбился на машине. И все – самые прыткие, самые агрессивные. Принимавшие правила жизни сполна, во всех гулких ответвлениях и жестоких проявлениях.

Лишь тихонькие да неприметные тянут лямку до самой глубокой старости.

Павел уверен, что может протянуть лет до восьмидесяти, а то и до девяноста. Он научился укрываться от реальности, она почти не задевает его. Он сможет.

Вот только перед ним стоят большие задачи, которые он обязан решить за годы материального существования. Решить, не затягивая. И решение может подразумевать в том числе отказ от физического воплощения.

К чему оно, если больше не останется вопросов?

На месте моих личных комментариев к армейской действительности я вынужден оставить небольшую, но всё же звучную лакуну. В армии я не служил.

Весной 1993 года, в восемнадцатилетнем возрасте, после прохождения суровой медицинской комиссии я получил на руки военный билет, в котором чёрным по белому сказано, что такой-то такойтович снят с воинского учёта и не подлежит призыву ни при мирной жизни, ни даже в случае войны.

Вот такое сильное впечатление на призывную комиссию произвело моё полуслепое зрение.

С тех пор я не раз задавался вопросом: смогу ли я претендовать со своим недоразвитым зрением на получение инвалидности?

Согласитесь, стабильный ежемесячный доход для такого жеманного неврастеника как я, у которого всегда имелись большие проблемы с трудоустройством и социализацией как таковой – это, в какой-то мере, выход из положения.

Однако я ни разу не делал никаких практических шагов к приобретению этой самой инвалидности. Что-то подсказывает мне, что статус инвалида не решит мои проблемы, а лишь усугубит их. Он скорее отрежет от целой кучи жизненных дорожек и, вполне вероятно, принесёт сонмы необязательных и тяжёлых психологических переживаний.

Особых комплексов по поводу отсутствия в моей биографии армейской службы и недополученной в связи с этим мужественности я вроде бы не испытывал. По крайней мере, не фиксировал их за собой. Да, в полицию и пожарные уже не возьмут, но не больно-то и хочется. Ну а образ какого-то там братства, армейского или любого иного, вызывает у меня лишь отторжение.

По возвращении на гражданку Тимохин с профессией повара не расстался и поступил на работу в одну из столовых, где вполне прилежно отработал года полтора. Столовая принадлежала городскому автотранспортному предприятию.

На работе к нему в целом относились нормально, да и справлялся он с обязанностями вполне сносно, но, в конце концов, ему пришлось уйти. Его сломали бабы.

Повар – в значительной степени женская профессия. Кроме него самого в патэпэшной столовой мужчины не значились. И хотя в общении с ними Паша нисколько не нуждался, но женский коллектив – формация специфическая, в ней выжить нелегко.

Павел был молчуном и человеком малоэмоциональным (что и позволило ему продержаться целых полтора года), но бабские неврозы вкупе с общей совершенно тяжкой бессмысленностью рабочего процесса всё же вынудили его задуматься о смене обстановки.

В своё время я примерно так же обломался о женский коллектив в школе.

Сказать по правде, я не собирался идти в учителя по окончании педагогического института, прекрасно, отчётливо, всеобъемлюще понимая, что это совершенно не моё и что мне там не выжить.

Но нижнекамская реальность не предоставляла ничего взамен, год я просидел дома в тщетных и наивных попытках устроиться переводчиком, мать пилила и обрабатывала моё всё ещё неокрепшее сознание, никак не помогая в трудоустройстве практически, но в бесчисленных количествах рождая причудливые иллюзии о моём трудовом будущем. И, в конце концов, я сдался, решив попробовать смирение как вероятный жизненный вариант.

Мол, мир мудрее, а жизнь выведет на верную дорожку. Раз у меня есть диплом учителя, то к чему уклоняться от судьбы?

Ага, чёрта с два! Выведет тебя этот грёбаный мир, держи карман шире!

Выведет в смирившееся, но отнюдь не тихое, а даже очень нервное подразделение человеческой расы, которое работает за копейки и делает ближнему своему больно, потому что само получает кучу болезненных уколов со всех сторон.

Все выпускники педагогических вузов так или иначе опасаются детей. Этих жестоких и неразумных варваров. Но гораздо более удручающее впечатление на меня произвели коллеги. Все эти училки-неврастенички, ограниченные и туповатые стервы, готовые затеять скандал по любому поводу. Или, по меньшей мере, по любому поводу готовые залезть тебе в душу с нравоучениями, пояснениями и лживыми жалостями.

Ну и зарплата, конечно. Стыдно работать за те деньги, что платило мне в школе государство. Поверьте мне, в конце девяностых, а именно на этот период приходится моё практическое погружение в школьные реалии, зарплата для новичка без стажа была там поистине смехотворной.

Я продержался в благородной педагогике всего два месяца и никогда не жалел о том, что сбежал из неё. Да, впоследствии в жизни было полно говна, но в школе на мою долю его пришлось бы ничуть не меньше.

Я непроизвольно чувствую, что несколько отклонился от темы этой главы, погрузившись в перипетии трудовых реалий своего героя и свои собственные. Всё-таки эта часть романа посвящена семье и всем аспектам, связанным с ней.

Поэтому, без особого сожаления сворачиваю подробное описание трудового пути Павла Тимохина. Тем более что большого интереса он не представляет.

Замечу лишь, что он сменил ещё семь или восемь мест работы, в числе которых значились такие распространённые среди неквалифицированного населения и поистине вдохновенные профессии как разнорабочий, сторож и агент по продажам.

Жениться Павел так и не сподобился. Как я уже упоминал, он до сих пор девственник.

Кто-то из вас смеётся? Зря. Девственность – самое естественное состояние для десятков миллионов человеческих особей.

Значительная часть населения Земли не в состоянии заниматься сексом из-за врождённых или приобретённых увечий и болезней.

Потом всё-таки ещё сильны традиционные ценности, когда вступление в половую связь без брака осуждается обществом или как минимум воспринимается настороженно. Многие женщины в самых разнообразных странах, не сумев найти вторую половину, так и проживают всю жизнь, ни разу не попробовав плотской любви. И вовсе не склонны стесняться этого факта.

Среди мужчин тоже немало особей, которые так и не вкусили женских прелестей. Комплексы это, психологические сдвиги или жизненные убеждения – не суть важно. Они есть – и это факт.

Так что не печальтесь, милые юноши, если вы не оприходовали ни одной девки. Вы не одни такие в этом мире!

Ну а уж девушкам и вовсе не стоит горевать о нерастраченной девственности. Она вам к лицу и свидетельствует о высоких нравственных устоях!

С ходу могу вспомнить пару произведений искусства, где фигурируют девственники.

Ну, например, фильм Ларса фон Триера «Нимфоманка». Роль пожилого девственника исполнил там Стеллан Скарсгард. Он впускает в дом героиню Шарлотты Генсбур, которая ещё та давалка, терпеливо выслушивает на протяжении двух серий её порнографические исповеди, а в финале кинокартины, раз уж гостья такая доступная, решает посягнуть на её тело. Не умирать же девственником!

Но неожиданно давалка оказывает сопротивление и вроде как убивает старого онаниста из пистолета. Вроде как – потому что не вполне понятно, чем там всё заканчивается.

Старуха-девственница появляется в поэме Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в рай шла». Поэма вкусная, угарная и возвышенно-пошлая. Этого сочетания, надо заметить, мало кому удавалось добиться, особенно в советской литературе.

Умирает старуха. К ней вызывают разбитного попика. Старуха признаётся, что ещё ни разу и ни с кем. Попик утешает старушку и обещает ей моментальное попадание в рай.

Однако на том свете случается загвоздка: очередь в рай переполнена праведниками. Старушонке удаётся прорваться за стены Эдема лишь с помощью обозного кашевара Петрухи, убиенного вместе со всей 14-й дивизией но полях Первой Мировой.

«Ну, неча пущать понапрасну слезу, полезай на передок, я тебя в рай провезу! – утешил кашевар несчастную старуху. – Сойдёшь за полковую потаскуху!»

Смешно. Не, на самом деле смешно.

Отсутствие стремления к женщинам было для Павла самым естественным проявлением его личности. Секс и всё, что скрывается за ним, стали понятны ему ещё в юные годы. Особого возбуждения и даже интереса этот физиологический аспект человеческой жизни в нём не вызывал.

Пожалуй, если разбирать личность Тимохина в психиатрическом аспекте, этот пункт можно истолковать как ещё одно доказательства его шизоидной сущности, но мы уже договорились не реагировать на эти дешёвые и ничего не объясняющие медицинские термины.

Как водится, он прошёл в детстве через все стадии интереса к запретному: фотографии голых женщин, порнофильмы, анекдоты и скабрёзные сальности в разговорах одноклассников. Всё это он уяснил, впитал, сделал определённые отметки на полях восприятия действительности – и двинулся дальше, не посчитав этот аспект заслуживающим большого и пристального внимания.

Человек как таковой настораживал его, а женщина – в особенности. Иная физиология, несколько иной образ мыслей – от этих существ стоило держаться подальше. Быть стойким и не унижать себя стремлением пощупать их тленную плоть, которая состоит из тех же самых веществ, что и твоё тело.

Однако даже в его выдающейся и праведной жизни имелся эпизод, когда к браку он оказался чрезвычайно близок.

Звали его возможную подругу жизни Светланой. Он познакомился с ней в тот период, когда работал агентом по продажам в местной телефонной компании.

В советские годы это было обыкновенное районное управление электрической связи. В постсоветские организацию приватизировали и сделали филиалом какой-то не то федеральной, не то региональной компании. Помимо традиционной телефонии она стала предлагать услуги сотовой связи и кабельного телевидения. Именно продвижением этих направлений призваны заниматься агенты по продажам.

Работа была тупой и нервной, как практически всё, что имеется ныне на трудовых рынках победившего капитализма. Надо было обзванивать горожан и впаривать им сомнительные услуги своей организации. Расписывать сотовую связь и многообразие кабельных каналов. И получать в ответ людское раздражение.

Существует психопатологическая точка зрения, что подсознательно мужчины выбирают в жёны копии своих матерей. А женщины, в свою очередь, – копии своих отцов. И совершенно не важно, нравятся тебе твоя мать или отец, ты можешь и вовсе их ненавидеть, но всё равно будешь искать их образы и подобия.

Такова человеческая участь. Такова программа, записанная на подкорке сознания. Человек в течение жизни не вырабатывает ничего оригинального, он только копирует установки и стандарты окружающей действительности.

Я с этой теорией целиком и полностью согласен. Потому что вижу её отражение в собственной жизни.

На первый взгляд, моя жена – категорический антипод моей матери… Но если приглядеться попристальнее и разобраться в деталях, то окажется, что между ними изрядное количество совпадений. Я вполне верю в предположение, что положительно отреагировал на мою будущую супругу именно из-за того, что обнаружил в ней нечто, что было присуще матери.

Даже не могу облечь в словах что именно это было, но какие-то нити и струны, какой-то душевный настрой определённо совпадали.

Примерно так воспринял Светлану и Павел. Среди агентов телефонной компании она была самым неприметным и самым безропотным сотрудником. Тихо плыла по жизни, не имея в ней никаких целей, да и самого понимания её не имея.

В советские времена такие тихони устраивались бухгалтерами, делопроизводителями или секретарями в многочисленные конторы и спокойно дорабатывали до пенсии без особых душевных терзаний и необходимости делать неприятные жизненные выборы.

Победивший капитализм резко сократил уровень спокойствия у таких особ. Нет, розовых идиотов остаётся предостаточно, но все они как бы блатные. А человеку без связей устроиться на приличную работу с хорошей зарплатой крайне тяжело. Приходиться торкаться во всякие там телефонные компании на нелепые должности, где выплачивают крохотный минимум в качестве оклада, а остальное – проценты с продаж.

Весьма хреновеньких, надо заметить, потому что и возможности у компании объективно ограниченные, и цены завышенные, да и сама должность вызывающе-раздражающая по своей сути. Кто хочет – он и так подключит кабельное телевидение. А того, кто не хочет, уговаривай, не уговаривай – не заставишь.

В этом месте хочется сделать восклицание, которое категорически не согласуется с моими политическими и жизненными убеждениями.

Спасибо тебе, ёбаный капитализм, за то, что ты учишь дураков! И насрать, что среди этих дураков оказался я сам.

Светлана была не просто копией пашиной мамы. Она была её олицетворением на новом уровне развития. В новом поколении и с новым функционалом. Но, по сути – носитель тех же самых жизненных ценностей.

А каковы они? Да в том-то и дело, что их нет. Безропотное подчинение реалиям жизни, полное их приятие и тихое скольжение к могильной яме.

Павел мог взять её без всякого сопротивления. И физически, и морально. Просто позвать за собой – и бедная Светочка, которая уже отчаялась в свои тридцать три найти мужа, без малейших раздумий отправилась бы за ним.

Подавляющее большинство семей создаются именно таким образом – случайно. Любовь, похожая на сон, испепеляющие страсти, невозможность существования без любимого человека – это всё бабкины сказки.

Их поддерживают в живом состоянии по двум причинам. Первая – биологическая: необходимость продолжения человеческого рода. Вторая – коммерческая: кино, литература и песенные тексты густо замешаны на мотивах любви, которая считается человекообезьянами проявлением чего-то высшего в их ничтожной реальности. Образ любви способствует успешным продажам.

Всё иллюзия, всё тлен. Есть только биология и социология. Есть необходимость создания себе подобных и борьба за лучшее место с лучшим куском хлеба.

Павел прекрасно чувствовал биологию с социологией, он в абсолютно полной мере представлял всё пространство физиологических инстинктов и психологических побуждений, на которых замешаны стремление к ближнему. Ему заранее были видны все тупики и сбои, которые могут случиться на этом пути.

Он никогда не искал в окружающих ласки и понимания.

Он не то что не верил в них, он просто знал, что никто не сможет наделить его несуществующим.

Однако…

Несколько раз они целовались. Павел трогал её за грудь и попу. Вступление в брак стало бы естественным продолжением этих скомканных и невнятных отношений.

В этом месте стоит заметить, что тогда, в тридцать с небольшим, он вовсе не был железным человеком, в которого почти превратился в сорок пять. Его одолевали варианты и сомнения. Ему хотелось попробовать на вкус разнообразие, чтобы определить его природу собственной кожей, собственным сердцем.

Где-то в глубине души он ещё сомневался в своём жизненном выборе, в своей индивидуальной философии, своих методах обороны. Его крайне смущал один момент.

Если я пришёл в этот мир, думалось ему порой, если этот мир создан для меня – значит, в нём должно быть что-то разумное, что-то удобное, что-то нужное.

Быть может, я просто не разобрался в нём?

Быть может, я просто не нашёл искомое?

Как человек думающий и в высшей степени разумный он понимал, что человек, существо биологическое, живёт материальными проявлениями. Живёт физиологией. Значит и он, исследователь и мыслитель, обязан физиологию вкусить. Погрузиться в неё. Прочувствовать и осознать.

Иначе грош ему, теоретику, цена.

Да и есть ли резон столь явно и броско противопоставлять себя обществу? Столь отчётливо выделяться неприкаянностью и тем же безбрачием? Столь категорически отпадать от него?

Общество давит, подчиняет и обрабатывает. Общество выплавляет из заготовки удобную для себя деталь. Общество даже милосердно в этом тоталитарном стремлении: быть похожим на всех – значит, легче прожить жизнь. Значит, меньше тревог, волнений и сбоев.

Оно старается помочь, неразумный ты отщепенец!

Незримое, молчаливое, но постоянное давление осуществляла на него мать. Павел поражался порой – как это у неё получается. Молчать, не смотреть в глаза, вовсе казаться невидимой – и при этом обрабатывать, при этом выражать свои пожелания и стремления.

Он отчётливо чувствовал, что мать хочет его женить. И вовсе не оттого, что она такая грамотная и понимающая, что желает ему добра. Просто так нужно. Так делают все.

А то останавливают, бывало, у подъезда соседки и спрашивают: «Ну как там твой Паша? Не женился ещё? Нет? А он не больной, случаем? А то странный какой-то, взгляд дикий».

И матери плохо. Матери тяжко. Она и слова не скажет, да и на сына не взглянет – а всё равно сумеет передать ему послание, в котором расписано всё от и до: что от него требуется, как вести себя и к чему стремиться.

Послание ложное, нелепое, он отрицает его и не может согласиться с ним ни в одном пункте, но вынужден как-то переваривать и непроизвольно реагировать на него.

Стать обыкновенным. Жениться. Обзавестись детьми. Что в этом плохого?

Вот я, пишущий эти строки, ступил на эту тропу и как бы даже вполне доволен. Стало теплее, сытнее, уютнее. Гнёт мыслей не разрывает на части. Неврозы утихли. Миссия понятнее. Жизнь спокойнее.

И он, Павел Тимохин, вовсе не подозревая о моём существовании, тоже не мог не рассматривать подобный вариант как своеобразный выход из тупиков мысли, в которые постоянно загонял сам себя. Выход из тупиков существования, которое требует стать чем-то большим, чем он является.

Женитьба выглядела самым идеальным способом погрузиться в человеческое, унять молчаливые запросы матери и попробовать стать обыкновенным.

Но в какой-то момент он ударил по тормозам. И не просто оборвал эту глупую интрижку с девушкой, к которой не ощущал никакой симпатии, но и в очередной раз уволился с работы.

Секса не случилось.

Сам я лишился девственности довольно поздно – в двадцать один. Но при таких вкусных обстоятельствах и в такой романтической локации, что ради этого стоило потерпеть.

Произошло это в июне 1996 года в Крыму, где я работал вожатым в пионерском лагере «Кастель», что расположен под Алуштой.

«Кастель», как меня заверили, второй по величине пионерский лагерь Крыма после «Артека». Я был студентом Елабужского педагогического института и в южный пионерлагерь попал через друга-крымчанина, который вместе со мной учился на одном курсе факультета иностранных языков.

После третьего года обучения полагалось пройти практику в пионерском лагере и, конечно, вариант с Крымом выглядел чрезвычайно привлекательным. Особенно если учесть, что до того времени я ни разу не бывал на юге.

Крым тогда был украинским, и весь корпус вожатых состоял из студентов украинских педагогических вузов – Киевского и Нежинского. По крайней мере, моя память сохранила названия именно этих городов.

Помнится, украинские ребята искренне удивили меня своей активностью и горячей вовлеченностью в политические события. Аккурат в тот самый период, в июне 1996 года в России проходили приснопамятные выборы президента, в которых Зюганов имел реальнейший шанс обойти Ельцина. И вроде бы обошёл, как признаются сейчас некоторые высокопоставленные личности.

Так вот, я, россиянин, относился к тем выборам совершенно наплевательски, а украинцы – они горели, переживали, жили ими. Соберутся в кружок – и обсуждают. Постепенно переходя на собственные дела и вставляя при этом какие-то совершенно незнакомые мне факты из украинской действительности: отставки министров, бегство премьера, политические программы партий.

Стою рядом с ними – и чувствую себя неуютно. Блин, думаю, вы в Крыму, рядом море и доступные девушки – а вы про Ельцина с Зюгановым!

Ничуть не удивился, когда впоследствии начались все эти украинские майданы. Тот заряд активности, что бурлил в украинских студентах в девяностые, не мог просто так раствориться в мировом эфире.

Тот едва ли не первый выезд в мир для меня, нижегородского крестьянина и татарского пленника, прошёл по внутренним ощущениям несколько нервно, но в целом в высшей степени позитивно.

Я оказался излишне замкнут и диковат, но держался бодрячком. На самом деле я до известной степени всегда был открыт миру, ибо от природы любопытен и наивен. Я открыт ему даже сейчас, вот только мир отчего-то никак не желает предоставлять мне шансов для взаимного удовлетворения.

Где-то на исходе первой недели лагерной смены гарные украинские дивчины взяли меня в оборот. Видимо, застенчивый и не безобразный паренёк имел на этом рынке товаров и услуг определённую ценность. Признаться, я даже особых усилий не прилагал к тому, чтобы подцепить девчонку, они как-то сами по себе стали возникать на пути.

Конечно, причина такой благосклонности вовсе не в моей внешней и внутренней привлекательности, которые в принципе отсутствуют, как сто двадцатый элемент в таблице Менделеева (надеюсь, его ещё не откроют до того, как будет опубликован этот роман). Просто сама атмосфера крымского лета располагает к сексуальной раскрепощённости. Особенно студентов.

Девушки возникали, поцелуи и объятия множились, но до самого главного дело как-то не доходило.

Одна из вожатых, с которой я встречался вечеров пять, с удовольствием помогала мне расслабиться, теребя пипиську и даже пару раз сделала торопливые минеты, но по-настоящему вступать в связь почему-то отказывалась, ссылаясь то на эти самые дни, то ещё на что-то.

Впрочем, была она страшновата на лицо и грубовата на повадки, так что я искренне рад, что не она стала моей первой женщиной.

А потом на меня обратила взор девушка Таня из Нежина. Именно она взяла меня, а не я её, не буду себя обманывать.

Да, шумевшее в голове вино сделало из меня Дон Жуана, я порой умею перевоплощаться из задрота в сексуального героя, но настоящая инициатива, точнее благосклонность, принадлежала именно ей.

Она была великолепна. Просто великолепна. Черноволосая красавица с короткой эффектной стрижкой и роскошным телом, изгибы которого даже под одеждой сводили с ума.

Она могла с лёгкостью взять любого самца-мачо, которых среди вожатых-студентов было предостаточно, но почему-то остановилась на мне. Впрочем, я не исключаю, что самцы-мачо имелись в её послужном списке той лагерной смены и до меня, и после.

Мы провели вместе лишь два вечера. В первый, на пляже, у самой кромки моря она сделала мне глубочайший и огненный минет, проглотив все выделения моего организма.

Я, провинциальный лох, конечно же, ошалел от такого обхождения и вознёс мою девушку, по крайней мере, мысленно, на заоблачные, почти недостижимые высоты.

Во второй вечер мы совершили довольно дальнюю ночную прогулку к посёлку Утёс, где, взобравшись на мыс Плака (это такая возвышающаяся над морем скала, местная достопримечательность), предались любви. У меня имелся презерватив, и Таня оказалась не против естественного совокупления.

У меня мало что получилось в ту ночь, член-предатель упорно отказывался стоять (я до сих пор так и не научился заниматься любовью в презервативе), но на какое-то время я всё-таки сумел просунуть его в заветное отверстие и совершить несколько лихорадочных толчков.

Божественная Таня всё поняла и, стянув презерватив с опадающего члена, продолжила любовный акт ртом, завершив его, как и в предыдущую ночь, проглотом.

На мыс Плака может подняться любой желающий, но непосредственно в минуты нашего соития ни одна живая душа, да и мёртвая тоже наше вдохновенное наслаждение не побеспокоила.

В моём описании всё выглядит пошловато и у кого-то может сложиться впечатление, что моя первая девушка оказалась какой-то матёрой шлюхой-профессионалкой. Но это не так. Была она совершенно обычной. Быть может, чуть более раскрепощённой, чем стандартная представительница женского пола.

Фамилию её я не помню. Скорее всего, я даже не интересовался её фамилией. Знаю лишь, что она училась на факультете иностранных языков Нежинского педагогического института.

Чудная Таня из города Нежин, ты навсегда осталась во мне как одно из самых ярких и светлых впечатлений жизни! Спасибо тебе за встречу и твою ко мне благосклонность.

Что с тобой сейчас, чем ты занимаешься, сколько у тебя детей?

На самом деле я не хочу знать ответы на эти вопросы, я задаю их просто так – для динамичности и эмоциональной насыщенности повествования.

Южный берег Крыма, тёплая ночь, плеск моря о скалы, звёздное небо над головой… Ваш первый раз был таким же?

Я показал себя неважным любовником, но всё же смог занести это событие в личную копилку впечатлений как настоящий половой акт и потерю ненавистной девственности.

Возвращаясь под утро в лагерный корпус, где меня ждала койка, я пытался проанализировать собственное состояние и почувствовать те изменения, что произошли со мной после смены статуса. То ли к сожалению, то ли к радости, никаких особых эмоций я не испытывал. Пожалуй, лишь позже я стал наполнять то событие будоражащей возвышенностью и неуместной романтикой.

Отбывая из лагеря через пару дней, я не смог попрощаться с Таней. Или не захотел – точно не определю. Собственно говоря, никаких обязательств перед ней я не испытывал. Даже намёка на продолжение отношений после Крыма наши мимолётные встречи не содержали. Всё происходило по ветреному и обоюдному согласию на дружеский секс.

Пожалуй, такая приятная ветреность возможна только в молодости. Сейчас, когда мне уже за сорок, я на неё не рассчитываю. Да, собственно говоря, и не стремлюсь к ней. Какие там к чёртовой матери приятности и ветрености! Детей надо кормить на что-то.

С тех пор и вплоть до вступления в брак мои сексуальные связи носили крайне редкий и нерегулярный характер. Я избегу описания прочих своих актов, они совершенно не интересны. Упомяну лишь о том, что расстояние между ними достигало порой нескольких лет.

Чего я нисколько не стесняюсь, да и сожалений об этом высказывать не собираюсь. Я никогда не стремился к сексу ради секса. Ну, почти никогда.

Я воспринимал его всегда крайне серьёзно – как мистический, вселенский акт смешения кровей, личностей и судеб. Как выход в запредельность. Как соприкосновения с рычагами реальности, от которых шестерёнки этого мира начинают вращаться иначе.

Ровно так относится к сексуальному соитию и мой Адам Протопласт. Хотя что там ровно – он относится к нему гораздо, просто несоизмеримо серьёзнее. Ибо считает, что подобный обмен энергиями с кем бы то ни было может навсегда уничтожить в нём природный дар распознавания и подчинения окружающих.

Избегу описания прочих актов ещё и потому, что текст этот может прочесть моя жена, и крепости наших семейных стен это явно не поспособствует. Я и без того разболтал слишком много, за что, вероятно, ещё поплачусь в той или иной форме.

Могу сказать обожаемой супруге лишь одно: дорогая, горячо и нежно любимая Оля! Всё это случилось до тебя, когда ещё ни один образ твоей сущности не проявился предо мной в этом мире.

Ну а после того, как я надел на палец преподнесённое тобой кольцо и поставил подпись под документом, скрепляющим наш союз, ни одна женщина этого мира не была осквернена прикосновением моих чресл. Ты – моя жизнь, моя судьба и моё откровение! Никто больше не нужен мне в этом паскудном мире.

Как бы между прочим замечу, что по иронии судьбы я учился со своей женой в одной школе. У неё был номер 10, она располагалась в нижнекамском микрорайоне, который в народе носил название Китай. Учился на класс выше, и наверняка мы с ней неоднократно сталкивались в школьных коридорах.

А вот познакомились и сошлись лишь тогда, когда нам перевалило за тридцать.

При желании из этого небольшого казуса тоже можно выжать романтическую начинку.

Это уточнение я привожу не просто так, а с глубокой целью продемонстрировать социологическую подоплёку всех событий нашей жизни, которая на самом деле детерминирована до такой степени, что рассуждать о случайностях и каких-то чудесах в ней совершенно не приходится.

Вот взять нас с супругой. Жили в одном микрорайоне, учились в одной школе. То есть формировались в абсолютно одинаковой среде со всеми её внутренними колыханиями, нелепостями и коллективным бессознательным.

Оба русские. О своей цыганской примеси мне рассуждать не с руки – я принадлежу к этой сомнительной нации лишь на одну шестнадцатую. Пра-пра-бабка, нижегородская крестьянка, якобы родила от какого-то проезжего цыгана по залёту, что добавило чернявости моим предкам по материнской линии, ну и мне отчасти. А ещё – босяцкой неприкаянности и лютого презрения к любым проявлениям истеблишмента.

Оба русские – значит, в принципе, обладаем схожим инструментарием сознания.

Русские в окружении агрессивной национальной среды – это тоже наложило схожий отпечаток на отношение к действительности.

Разница в возрасте – чуть больше полутора лет, что явственно свидетельствует о том, что выросли мы в едином культурном слое. То есть слушали одни и те же песни, смотрели одни и те же фильмы, читали одни и те же книги.

Отсюда вывод: мы идеально подходим друг другу.

Подходим именно по социологическим параметрам, а всё остальное (любовь, привязанность, общие жизненные цели) нам помогут родить или выдумать окружающие нас культурные реалии, сама матрица человеческого сознания, которая на протяжении тысячелетий затачивалась под продолжение рода.

Вот отсюда и берётся пресловутая любовь. Социологическая совместимость плюс сформированные в сознании установки и устремления. А всё остальное – от лукавого.

Поэтому если семья, союз мужчины и женщины, вдруг по какой-то причине не складывается, то это происходит только по двум причинам: либо нет социологической совместимости, либо отсутствуют идентичные установки и устремления.

На первый взгляд может показаться, что различных установок у людей в принципе быть не может. И в основной, генеральной, вековой линии это действительно так: все стремятся к продолжению самих себя.

Но вот нюансы, оттенки, те самые детали, в которых гнездится дьявол, различаться могут кардинально. И с ходом времени – всё сильнее и больше.

Внедрение.

Вот одна из ключевых технологий, по которой существует и, так сказать, развивается человечество в своей мыслительной деятельности.

Как ни странно, в наиболее яркой, доступной и популярной форме она была презентована совсем недавно. А именно в 2010 году в голливудской кинокартине Inception (что и переводится как «Внедрение») талантливого режиссёра Кристофера Нолана.

На русский её зачем-то перевели как «Начало», что радикально уводит зрителя от сути раскрываемой в нём темы. И это при том, что сам термин внедрение в фильме употребляется многократно.

«Начало» для отечественного зрителя – это «Цыганочка» вокально-инструментального ансамбля «Поющие гитары» (она же в оригинале – Mystery Man британской группы Shadows) на танцплощадке в одноимённом фильме Глеба Панфилова с Инной Чуриковой и Леонидом Куравлёвым. Американское «Начало» от Нолана вносит на фоне того, советского «Начала» только обильную путаницу в кладовые памяти.

Итак, внедрение.

Это когда ты приходишь в мир, где царит определённый набор ценностей, взглядов и установок, методик анализа и наблюдения за окружающей действительностью, и вдруг в процессе жизни в твою стройную картину мира раз за разом начинают подкидывать какие-то новые, порой противоречащие друг другу истины.

Да, старые тоже были сформированы в результате внедрений, но процесс их погружения в человеческое сознание был неторопливым, постепенным, он мог занимать несколько поколений, и люди, сами того не понимая, естественным образом принимали их и впускали в свой повседневный мыслительный и поведенческий обиход.

Но вдруг, в результате технического прогресса, политических катаклизмов или чего-то ещё, скорость внедрений многократно усиливается.

Ярчайший тому пример – трансформация человека советского в человека постсоветского.

С середины восьмидесятых (а на самом деле, ещё раньше) в сознание гражданина Советского Союза было вспрыснуто столько чужеродных внедрений, что он, бедняга, переродился в нечто совершенно противоположное к своему предыдущему социальному статусу. И, самое главное, к пониманию своей собственной роли в обществе и на Земле в целом.

Что такое рыночная экономика, если не агрессивное внедрение?

Любой честный экономист прекрасно знает, что никакого рынка в чистом виде нигде не существует. И не существовало никогда. И не будет никогда существовать.

Но эту иллюзию в наше сознание весьма успешно внедрили, и сейчас мы вынуждены жить с ней, даже не фантазируя о том, что возможны какие-то другие экономические механизмы организации общества.

Что такое выборность главы государства на четыре-пять-шесть лет, если не агрессивное внедрение?

Когда-то человечество не могло даже представить иной формы существования, кроме монархии, но эту установку в сознании успешно расшатали, и мы уже отмеряем функционирование государства именно как череду выборов.

А на хрена, собственно, нужно так часто менять самого главного?

Что такое, в конце концов, этот великий и ужасный интернет, если не агрессивное внедрение?

Причём внедрение не столько техническое, сколько именно в сферу сознания, в образ мыслей, в чувственно-побудительную моторику. Сейчас уже трудно представить, что когда-то мы обходились без него, а ведь обходились очень даже ловко и грамотно.

Любая секретарша в сельсовете при свете керосиновой лампы могла выписать вам необходимую справку, но сейчас – о, Боже! – если у неё вырубился интернет, то всё, жопа, трагедия, кирдык: она бессильна.

Любой инженер на пару с чертёжником могли рассчитать на логарифмической линейке и деревянных счётах, а затем оформить в предельно точном чертёжном отображении сложнейшие детали приборов и устройств, вплоть до тех, что относятся к космической отрасли.

Сейчас же – о, Боже! – если они не обладают сверхсложной и дорогостоящей компьютерной программой, они ромбик с окружностью не смогут рассчитать и начертить.

Любая статья о любой сфере жизни с небольшим усилием и некоторой тратой времени отыскивалась в ближайшей библиотеке.

Сейчас – о, Боже! – если не работает интернет и не открывается Википедия, ни один школьник не напишет реферат, ни один журналист не подготовит статью, ни один спичрайтер не сможет сотворить доклад для своего босса.

Более того, все эти и сотни других сомнительных внедрений сопровождаются Большим и Всеобъемлющим Внедрением о расширении нашей свободы, объёме наших знаний, о серьёзном понимании и проникновении в тайны вселенной.

Мы стали свободнее?

Да с какого хрена! С тоталитарностью якобы свободного интернета ничто не может сравниться в истории Земли.

Мы стали умнее?

Держи карман шире! Советский троечник – это золотой медалист современной российской реальности. Троечник дореволюционный – нынешний профессор и доктор наук.

Мы досконально объяснили вселенную?

Ну, кому-то кажется, что так оно и есть. Только не мне. Напротив, картина мира ныне предельно, до шизоидного помутнения запутана.

Да, она в принципе не может быть понятной в силу ограниченности человеческого сознания, но нагромождение теорией не способствует душевному спокойствию и осознанию вектора нашего движения.

Более подробно на технологии внедрения я остановлюсь в главе, посвящённой мировоззрениям и устройству вселенной, а теперь возвращаюсь к семейным узам, где, кстати, тоже можно перечислить целый сонм внедрений, заявивших о себе в последние десятилетия.

Однополые браки и супружеский договор – это только вершина айсберга. Помимо них, есть куча мелочей, которые оказывают постоянное влияние на семейное благополучие.

Классическая домостроевская картинка: родители подобрали за сына невесту. Женили его без любви, сволочи. И вдруг увидевшие друг друга лишь на свадьбе супруги вполне счастливо живут вместе до самой смерти и производят на свет дюжину здоровых детей.

Для целей человечества это – замечательно. Но для царящих в обществе установок – оказывается, вовсе нет.

Счастливая и прочная домостроевская картинка ныне безвозвратно расшатана многочисленными внедрениями и наносами.

Свобода.

Свобода личности, поступков и мыслей.

Всё ради неё, всё во имя её.

Человек – абсолютно несвободное в своей генетической программе существо, абсолютно угнетённое собственной формой и физиологией существо, абсолютно зависящее от бытующих в сознании установок существо – вдруг родило себе иллюзию о какой-то безответственной и безотчётной свободе.

И – видит Бог и слуга его, Сатана – это такая дешёвая, импотентская, коллективно рождённая гламурная свобода, суть которой заключается исключительно в бегстве от ответственности. В пользовании, когда это удобно и выгодно, кнопочкой вкл/выкл.

Их много ныне, бегущих от ответственности человекотараканов. Бегущих в стороны воображаемых щелей и тихих заводей. Бегущих в силу невыносимости бытования наедине с самим собой и ближними своими.

Чёрт, да мы все в той или иной степени такие бегунки!

Люди…

О, недаром тот период, в котором мы живём, в индуизме считают Кали-югой, временем упадка! Недаром все более-менее грамотные учения говорят о современном человеке как о человеке падшем.

У человека обыкновенного может быть только одна функция и только одна свобода – способность выживать. Больше ничего в этом мире ему не дано.

И снова о семье.

Любили друг друга, любили – и вдруг, нате вам, разбежались! И с чего бы это?

Ах, да, как оно там звучит… Вот-вот, не сошлись характерами.

Удобное и всё объясняющее объяснение.

Скользкое и бессмысленное объяснение.

А надо всего лишь сбросить налёт интеллигентной безответственности и заиметь мужество объяснить причины развода биологическими и социальными причинами.

Супруги разных национальностей?

Всё, ждите рано или поздно сбоя. Потому что установки сознания разные, взгляды на жизнь иные.

Супруги сильно отличаются в возрасте?

Ждите рано или поздно сбоя. Культурные различия, сформированные в детстве, рано или поздно себя проявят.

Супруги разного уровня образования или занимаются существенно непохожей деятельностью?

Ждите рано или поздно сбоя. Все мы ищем в этой жизни подобия себя и не хотим принимать что-то чужое.

В браке всё объясняется через социологию. Плюс немного через биологию. Абсолютно всё.

Все ваши сложные личности, которые не могут сойтись и понять друг друга – хрень собачья.

Вы не владеете вашими личностями, они сформированы и записаны на подкорку мозга за вас.

Да что там в браке!

Абсолютно всё в нашей жизни объясняется социологией и чуть-чуть биологией. Про психологию я молчу, потому что она производное от первого и второго. И про экономику молчу, потому что она вполне органично входит в поле социологии.

И про все стальные науки тоже молчу, ибо все они лишь дополняют социологию с биологией.

Теория теорией и социология социологией, а на практике в семейной жизни необходимо нечто метафизическое для того, чтобы все ингредиенты спаивались в единое целое.

Нужна смазка. Некий духовный параметр, который будет обеспечивать точное функционирование разнообразных механизмов.

Этот параметр именуется силой воли.

Моя собственная семья держится исключительно на моей силе воле. Она родилась благодаря моему желанию, им же она и поддерживается в активном состоянии.

Разочаруйся я однажды, впади в уныние, поплыви по воле волн – ничто бы не удержало семью в целостности. Ничто и никто. Только я сохраняю её спаянной – своей злостью, своим нежеланием оказаться в роли пассивного наблюдателя за событиями.

На самом деле за годы семейной жизни я пережил кучу разочарований, а падений в уныние и вовсе не счесть, но что-то всё же сдерживало меня от опрометчивых шагов.

Жена воспринимает все семейные перипетии то ли легче, то ли равнодушнее. У неё низкая самооценка (как и у меня, впрочем), и она никогда не ждала от жизни ничего хорошего. Она была готова прожить её в одиночестве старой девой, потому что по большому счёту никогда не верила ни в любовь, ни в привязанность.

Быть может, она крепче стоит на ногах, чем я. Но для того, чтобы облечь жизнь в более-менее приятные формы, необходимо наделять её иллюзиями. Иллюзиями счастья, например. Семейного благополучия.

Она запросто может позволить себе то, чего я даже не представлял в самых дерзких фантазиях. Например, бросить мне в негодовании: «Да мы и не семья вовсе!» Со мной тоже бывают всякие состояния – усталость, злость, уныние – но я никогда не позволял себе таких откровенных фраз. Потому что я ценю свои жизненные завоевания, понимая, что ничем равнозначным не обладаю.

Я точно знаю, что она не хочет от меня уходить, что все её обиды и фразы – это психологическая разрядка, но мне категорически не понятна всё эта несдержанность. Всё это желание внимания и жалости.

– Перестань себе жалеть! – эти слова я повторял ей миллион раз, они приводят её в форменное бешенство, но даже после миллиона раз я не уверен в том, что она понимает смысл, который я вкладываю в эту фразу.

Самое досадное, что её выводит из себя элементарное. Обыкновенный быт, необходимость совершения самых банальных и естественных действий: приготовление обеда, мытьё посуды, уборка квартира, поход в магазин. То, что делают все без исключения женщины.

– Я вам не служанка! – орёт она мне и детям.

В этом определённый минус девушек, которые до тридцати с лишним лет живут с мамами. Они входят во взрослую жизнь не вполне к ней готовыми.

Мне трудно объективно судить, какие минусы у парней, которые входят во взрослую жизнь в тридцать с лишним. Наверняка, их тоже предостаточно. Моя жена наверняка поведала бы вам о паре дюжин на моём примере.

Мы могли разбежаться раз сто, будь я чуть более вспыльчив и горяч. Миллионы семей так разбегаются – и ничего. Находят новые пары, разбегаются снова, воспитывают своих и чужих детей – и особо не парятся.

Лайф из лайф. Течение вынесет. Главное – плыть.

А я – человек старой школы. Я заглушаю свой гнев, своё непонимание ситуации, своё раздражение. Я не могу представить своих детей вне собственной жизни – одна мысль об этом превращает меня в бессмысленный для существования кусок мяса. Чтобы какой-то чужой дяденька их воспитывал? Или мать-одиночка? Ну нет, не бывать тому!

Наверное, именно дети и сдерживают нас. Плюс – какое-то ещё не потерянное уважение друг к другу. О любви говорить уже вряд ли приходится, хотя это как посмотреть. Любовь – скользкая для определений штуковина. Она может прятаться и за взаимным уважением, и за желанием вырастить счастливых детей.

Я всё-таки считаю, что не надо отказываться от образа любви, если нет на то особых причин. Если даже она будет самообманом. Таковы свойства человеческой личности – творить внутри себя обман и верить ему.

Я не исключаю, что когда-нибудь мы с женой разбежимся.

Но, во-первых, не раньше, чем на ноги встанут дети. Мы оба слишком сильно привязаны к ним.

А во-вторых, это произойдёт только в том случае, если нам позволит освободиться друг от друга материальное положение. При том уровне доходов, что мы имеем сейчас, расстаться практически нереально. Семейная экономика повязала нас по рукам и ногам, не позволяя совершить ни единого вольнодумного шага.

И жить будет негде, и жить будет незачем.

При этом я отчётливо понимаю, что мне жутко повезло в браке. Что мне досталась крайне порядочная и ответственная девушка. Девушка, которая приняла меня таким, какой я есть, и почти не требует измениться. Девушка, которая понимает мои слабости и относится к ним терпимо. Девушка, которая согласилась связать свою жизнь с моей и, пусть ворча порой, но мужественно идёт по этой тропке, не пытаясь свернуть в сторону.

Спасибо тебе, дорогая Оля!

Растворение, потеря себя – самое болезненное переживание в горизонте эмоций моего Адама. В признаках шизоидной личности этот момент значится как один из ведущих при определении диагноза, но мы уже договорились, что не будем использовать на пространствах этого текста поверхностные медицинские суждения.

А то что получается: если человек осознаёт собственное несовершенство и ущербность всей человеческой расы – значит, он душевнобольной. А если идёт по жизни припеваючи, без рефлексий и переживаний – то здоровая и целостная личность.

Умный и думающий – больной, а розовый дурак – здоровый?

Очень удобное объяснение.

Ну да чему тут удивляться: капитанам этого мира жизненно необходимы дураки. Для того чтобы было кем управлять. Для того чтобы было чем наслаждаться.

В Тимохине, однако, обнаружилась сила воли, чтобы противостоять этим тягостным душевным позывам. Он убеждал себя – и не без успеха – в том, что он не просто человек, прожигающий жизнь, а её исследователь, учёный, каталогизатор и пловец против течения.

Людям нужно общаться. Нужно вступать в контакты – половые, ментальные, интеллектуальные и всевозможные иные, чтобы заполнять пузырь осмысленности, болтающийся у них то ли в голове, то ли где-то в области живота.

Без осознания движения, без рождения смыслов, пусть и категорически обманчивых, человеческая жизнь превратится в гулкую пустоту.

Сказать по правде, в детстве Павел почти не занимался онанизмом. Почти не занимается им сейчас. Любой современный доктор скажет вам, что он необходим – и я с ним полностью согласен – если и не как чувственный эксперимент, то как физиологическая потребность избавляться от застаревших сперматозоидов.

Но Павел рассуждал иначе. Он видел в удовлетворении собственной физиологии путь к предательству себя настоящего, себя духовного. Ему явственно казалось, что он вступает в подчинение каким-то иным, чужеродным силам, которые пытаются удержать его в подчинении, а точнее говоря – в рабстве.

Мне до его высот далеко. От власти секса освободиться не удалось. Мы занимаемся им с женой регулярно.

Впрочем, в последние годы не слишком часто. Раз в неделю. Или даже в две. На самом деле после сорока не так уж и хочется, да и работа с повседневными семейными делами отнимает слишком много сил.

Жене я не изменяю, мне это ни к чему. Слишком проблемно, да и дорого заводить бабу на стороне.

Жена, полагаю, тоже верна мне.

Нет, не полагаю, а уверен. У неё просто нет времени на левые повороты.

Сексуальных ласк от жены мне хватает, а в душевном общении с иными личностями я, в общем-то, никогда не нуждался. Стремление сблизиться с другим человеком – это на самом деле проявление слабости. Я далёк от своего героя в проявлениях силы, но и не настолько потерян, чтобы зарываться в души и плоти каких-то случайных женщин.

Я им не нужен. Они меня не утешат и не успокоят. Как и я их. Так что нечего обманывать себя.

Способность выстраивать от каждого явления дорожку к первопричине, умение вычленять главное и откладывать второстепенное, талант воспринимать всю окружающую реальность в целостности, в единой связи всех наполняющих его элементов довольно скоро открыли Павлу глаза на собственную природу и сущность этого мира.

Из несостоявшегося брака он торопливо выбрался словно из густой и плотной паутины – ещё более жестоким и равнодушным по отношению к окружающему миру и ближнему своему. Пожалуй, будет правильно сказать, что семейная привязанность как физиологическая функция организма окончательно в нём умерла.

Именно Светлана стала одним из первых человеческих существ, которых он выпил и поместил во внутреннее хранилище. Она до сих пор болтается там, и в любое мгновение он может погрузиться в переливы её невзрачной личности. Павел старается избегать этого, но любое существо, поглощённое им, так или иначе напоминает о себе. Погружения в них не приносят никакого удовлетворения – лишь тяжкий гнёт и жуткое бремя ответственности.

Тимохин вызывает у меня порой тихий ужас и абсолютное непонимание.

Да, он несомненно силён, определённо стоек, но это какая-то нечеловеческая сила. Какая-то механическая стойкость, за которой лишь чистый разум и полное отсутствие эмоций.

Разве можно так?

Разве человек создан для этого?

Однако Павел давно не считает себя человеком. Он – Адам Протопласт, вместилище душ и идея единой человеческой жизни.

Он выпивает человеческие души каждый день. Выпивает ради их спасения. Он стремится вместить в себя всё человечество без остатка.

Если он успеет сделать это до кончины собственного физического тела, то единое человечество вырвется из плена материального мира и продолжит существование в мире нематериальном.

Там, где ему и суждено пребывать всю бескрайнюю вечность.