Адам Протопласт - читать онлайн

Два

Я чувствую. Я всё чувствую… Эту скрытую неприязнь и брезгливость, которая успела зародиться у вас к Тимохину.

Поверьте мне, я ощущаю то же самое.

И вправду, кого могут вдохновить все эти придурки, имя которым легион, а перечень девиаций настолько широк, что не поддаётся каталогизации? Я сам перевидал их столько за свою жизнь, что не одну книгу можно написать. И никто из них не вызвал во не ни малейшей симпатии.

Обычно во всех этих душевных подвигах и попытках возвышения над бренностью нет ничего волнительного, праведного, истинного. Обычное бегство от жизни ограниченных людей.

Ну вот куда, как правило, пытается вырваться такой среднестатистический беглец?

Правильно, в религию! Или её подобие.

Мир ужасен, осознание его зыбкости и собственного неизбежного распада способно расплющить многих.

Собственно говоря, душевное здоровье удаётся сохранить людям не склонным к размышлениям и переживаниям. Здоровым, туповатым самцам и самкам, зацикленным на простых жизненных проявлениях. Семье, работе. Работе, семье. Семье и работе – на этом коротком списке перечень здоровых проявлений заканчивается.

Вот они трудятся, детей рожают, снова трудятся, ну там отдых где-то между, парочка невзрачных увлечений – что-то вроде рыбалки у мужчин и шитья у женщин – из этого полотна и формируется прочная, насыщенная, лишённая сомнений и каверзных терзаний жизнь.

И не дай вам Бог сорваться в сомнения. В мыслительную деятельность. В переживания.

Почему я живу в это время, в этом месте, с этими людьми? Почему я то, чем являюсь? Были ли какие-то шансы стать иным? А, быть может, они остаются до сих пор? Почему мне нехорошо и что нужно сделать, чтобы изменить это гадкое ощущение в груди?

Я далеко не первый, кто задался этими вопросами. И вы тоже. Собственно говоря, до нас с вами существовало несколько сот миллионов и даже миллиардов доморощенных философов, которые не только погружались в зыбкую трясину неудовлетворённости и сомнений, но и искали из неё благородные выходы.

Все религии созданы из неудовлетворённости и сомнений. Созданы из страха. И все дают некие умозрительные выходы.

Самый лучший пример для отслеживания религиозных погружений и зигзагов – я сам.

Итак…

Советский период прошёл у меня в благочестивом и праведном атеизме.

Советский атеизм я считаю наилучшей формой коллективной философии и организации общества.

Он честен, он ориентирован на науку, которая, как ни крути, единственный объективный метод постижения реальности, он спокоен, в конце концов. Да, все мы смертны. Да, все мы однажды превратимся в прах. Да, ничего после смерти не будет и не надо обманывать себя лживыми надеждами.

Но зато есть объективная жизнь, есть земная действительность, в которой ты человек, гражданин и профессионал своего дела. Отбрось страхи и нытьё, живи полноценной жизнью человека труда, люби и совершенствуйся. Жизнь коротка, но этим и прекрасна. Есть настоящее – и ничего более.

Ясное, отчётливое понимание своего места и роли. Никаких отслоений и надстроек. Никаких иллюзий.

Советский атеизм могуч и величественен. Он устранил Бога и поставил на его место человека – ни одной вшивой религии даже близко не удалось достигнуть таких высот.

Он правдив с человеком, он рассматривает его как равного партнёра. Как сильного и ответственного индивида, который не позволяет себе погрузиться в лживые переживания и неврастеничные страхи.

Советский атеизм прекрасен, потому что он освобождал для человека божественную власть. Он освобождал человека от рабства.

Никто не стоит над тобой, говорил он. Ты никому не обязан подчиняться в своём жизненном выборе. Ничего скрытого не существует, жизнь – вот она: то, что ты видишь перед собой!

Я ни секунду не сомневаюсь, что рано или поздно, под каким угодно названием и соусом советский атеизм возродится, потому что для смелого и ответственного человечества нет ничего лучше в качестве коллективной умственной и психологической ориентации.

Только убеждённые атеисты могут покорить дальний космос и найти человеку убежище на других планетах при неизбежном капуте Матери-Земли.

Есть ещё атеизм индивидуальный, но это несколько другое. Это смелый и ответственный выбор, но эта некая обособленность, а по нынешним временам даже бунт. В нём нет могучей коллективной организации, а потому по большому счёту он не приносит утешения.

Ныне я индивидуальный атеист, но чтобы прийти к этому состоянию, мне пришлось преодолеть несколько самых полярных стадий.

Советский атеизм был возвышен и правдив, а потому он не пытался избавить человека от страха смерти. Наоборот, он старался примирить его с неизбежным концом. Он хорош для сознания взрослого, но детское – моё ранимое сознание – он не защитил. Где-то в семь лет осознание смерти накрыло и расплющило меня.

Я отчётливо помню те сумасшедшие истерики, тот дикий страх смерти, которые переживал наедине с самим собой.

Лето 1982 года, через два месяца мне в школу, а из детского сада я уже выпустился. Стоит лето, самая нехорошая пора для крепости нервов, я один в нашей однокомнатной квартире на проспекте Химиков, 70г. Она на первом этаже и угловая – только моему бестолковому папашке могли дать такую. Потом появился второй ребёнок, мой брат, и жизнь в микроскопической однокомнатной квартире вчетвером стала совсем весёлой – но речь сейчас не о том.

Просто я понял, что однажды умру. Что меня когда-то не станет.

И не сам факт смерти страшит больше всего, а осознание времени, его продолжительности и неизбежности.

Вот оно бежит, это паскудное время, год сменятся годом, эпоха эпохой – а тебя уже нет. Вселенная бурлит, в ней рождаются новые звёзды и планеты – а тебя уже нет. Ты уже сгнил в какой-то заброшенной могиле, превратился в труху, в грязь.

И самое бурлящее, самое острое, самое пронзительное осознание заключается в том, что тебя уже никогда не будет.

Сейчас, в сорок три года я вполне спокойно рассуждаю об этой неизбежности, вполне спокойно пишу о ней и далёк от погружения в зыбкую неврастению.

Но тогда, тридцать шесть лет назад мой мозг был не в состоянии справиться с накатами жуткой истины, главной правды жизни. Я погружался в ослепительно пронзительную черноту осознания, я рыдал навзрыд, я бился в истерике, я кричал в потолок:

– Никогда!!!

Наивный, я пытался сопротивляться. Победить свой страх и саму смерть. Пытался успокоить себя мыслью о том, что к тому моменту, когда я вырасту, будет изобретено бессмертие.

Или – вот ещё вариант, на тот случай, если бессмертие не найдут – меня заморозят в криогенной камере до тех пор, пока оно не будет изобретено окончательно. И я целую вечность, всю праведную и неотмеренную бесконечность буду жить на этой земле в этом благословенном теле.

Тогда мне было ещё неведомо, что бессмертие и бесконечность страшнее любой смерти, любого конца.

Даже если бессмертие и вправду будет мне предложено, даже если его и в самом деле изобретут – я никогда не соглашусь на него. Я хочу тихо умереть в один из благословенных дней своего существования и больше никогда не появляться ни в этом, ни в каком из других миров.

Надо понимать собственное предназначение и не пытаться бунтовать против него. Человек создан смертным, потому что так надо. Потому что он ничто в этом мире, потому что он всего лишь биологический объект, временное сцепление костей и мяса, на которой Великой Причинности абсолютно наплевать.

Но тогда, в 1982-м, всё было иначе.

Шёл чемпионат мира по футболу в Испании – первое событие этого мира, за которым я внимательно следил и которое понимал. Сборная СССР в дебютном матче проиграла Бразилии 1:2, хотя открыла счёт и вообще играла прилично.

Я смотрел этот матч в утреннем повторе на нашем чёрно-белом телевизоре «Изумруд» (господи, сколько же раз он ломался!), смотрел и не верил в происходящую несправедливость.

Сборная СССР, величайшего и справедливейшего в мире государства, может проиграть? На самом деле!?

Так, значит, и смерть существует взаправду.

Я был неимоверно расстроен этим проигрышем, я плакал. А потом пришло осознание своей конечности вместе с гулким и липким страхом.

Много позже, уже в зрелом возрасте, я понял, что образ смерти и сопутствующий ему страх был навязан мне раньше времени моей неврастеничной матерью, которая прожила всю жизнь не только в жутком страхе собственного распада, но и самой жизни.

Это она, заглядывая мне в глаза, проверяла на моём детском сознании биение жутких истин, нашёптывая что-то про смерть и похороны.

Множество детей, если не большинство, не сталкиваются со страхом смерти до четырнадцати-пятнадцати лет. Рэй Бредбери писал – и почему я должен ему не верить? – что осознание смерти накрыло его в пятнадцать лет.

А меня – в семь.

Вся моя жизнь исходит из этой точки бифуркации, из этого откровения 1982 года.

Желание стать писателем – оно явно оттуда. Ибо что такое писательство, если не стремление сотворить себе вечность?

И хоть не существует вечности и даже подобия её в этом мире, падут города и цивилизации, и сама жизнь растворится в бесконечности мира, но человек подсознательно ищет выход. Творчество видится ему борьбой за вечность. Или, по крайней мере, продлением жизни, хоть и в нетелесной форме.

Уже через пару месяцев я взялся за написание своего первого литературного произведения – фантастической повести. Она внезапно завершилась на третьей или четвёртой странице ученической тетрадки и до настоящих дней не дожила (о чём я нисколько не жалею), но первый графоманский опыт мне полюбился. С тех пор я регулярно повторяю его – не только как способ выражения собственной личности, но и душевной терапии ради.

Помимо писательства моя личность стала искать выход и утешение в других формах и конструкциях. Естественно, рано или поздно она добрела до идеи о бессмертии души.

Пожалуй, все добираются до неё в какой-то момент своей жизни и, думаю, что большинство – явно или неявно – принимает. Что и говорить, она удобна и до определённой степени успокаивает.

Ну да, ты умрёшь, но не весь, а лишь твоя телесная, материальная оболочка. Самое главное, что внутри тебя имеется нечто бурлящее, нечто вечное, нечто неосязаемое и нематериальное – твоя душа. А она, дружок, вечна, она всегда была и всегда будет, а потому, по большому счёту, тебе нечего бояться.

Скитания души выглядят чуток страшновато, переселяется ли она в другое тело или же возносится в вечную обитель, но в целом успокаивают – самое главное, что моё Я не прервётся. Самое главное, что так или иначе я сохранюсь.

Ощущение своего Я – ключевой момент в истории человечества и каждого отдельного человеческого существа. Именно из-за него оно коллективно и индивидуально сошло с ума. Именно из-за него рождены все религии и философские теории, именно оно испортило трезвый и беспристрастный взгляд на мир.

Я осознаю себя – значит, я существую. Вот философский базис человека. Он верен по сути, но ведёт к неверным выводам.

В осознании себя нет ничего сверхъестественного и уж тем более божественного. С чего мы взяли, что осознание самих себя ставит нас выше всех во вселенной?

Ощущение своего Я – это наш тупик, которым мы измеряем этот мир и от которого строим все научные и философские теории. Мы считаем его, это ощущение, признаком высшей формации, а на самом деле всё наоборот – это показатель нашей ущербности и нижайшего положения во вселенской иерархии.

Человеческому сознанию, задавленному тисками собственного Я, тяжело вместить мысль о том, что в этом мире возможны какие-то иные формы существования. Но я уверен, что создания высшего порядка, если имеются они, живут по другим законам. Собственное Я либо вовсе отсутствует в них, либо присутствует в пёстрой комбинации с другими надчувственными плоскостями сознания – Мы, Оно, или что-то совсем иное.

Нечто, что умом и представить невозможно.

Человеческое сознание – столь ограниченный, кривой и посредственный отражатель мира, что доверять ему категорически нельзя. Плен сознания, в особенности чужого – самое ужасное, что может случиться с нами.

Но именно это непременно и случается – постоянно и неизбежно, потому что развиваться по-другому просто не получается. Наше представление о мире – это тугой и жестокий клубок наслоений, в котором проблески истинного хоронятся под тоннами шелухи, бездумной и безумной кривды.

Дерзкие, но наивные безумцы – о, их немало! – пытаются сотворить человеку вечность, но с тем набором мыслительных функций и искривлений сознания, что имеются у нас, она неумолимо превратится в кромешный ад.

Сказать по правде, я не считаю идею вечности утопией. На определённом витке технического прогресса мне видится вполне реальным выделение человеческого сознания в цифровую матрицу и помещение его в виртуальную реальность для вечной жизни.

Но что потом? Жить, жить, жить со всем этим бременем мыслей и эмоций, которые останутся на уровне мясной человеческой физиологии, жить бесконечно и бестрепетно, жить и жить.

Да это кошмар, сущий кошмар!

Или та убаюкивающая картинка, что рисуют нам некоторые религии. Всё та же благословенная жизнь на пажитях вечности, где всё абсолютно размеренно и спокойно – и так миллиарды триллионов лет.

Да от такой благости хочется броситься в петлю!

Нет, смерть придумана для человека не просто так. В ней высшая правда и высшая справедливость, она великий уравнитель и великий освободитель. Богач и нищий, мудрец и сумасшедший, властитель и падшая проститутка – всех она приведёт к единому знаменателю и всех наделит непреложной отмеренностью.

Нельзя опровергать смерть, не понимая законов этого мира. Кто знает, не создана ли она в утешение всем живущим?

Классический индуизм прошёлся по мне косвенно, а вот один из его изводов – кришнаизм – оказал большое внимание.

Шёл конец восьмидесятых. Страна, и я вместе с ней, отчаянно погружалась в глубины эзотерики и духовных истин. Кришнаизм наряду с ещё кучкой учений был на коне.

Я заказал в каком-то кришнаитском издательстве дорогущий (особенно для подростка) том «Бхагават-гиты», прочёл его от начала до конца и вскоре волшебным образом сумел убедить себя в том, что душа действительно вечна и что она проходит через цикл бесконечных реинкарнаций в различных телах – от насекомого до бегемота.

Так начался достаточно продолжительный религиозный период моей жизни, он длился лет десять-двенадцать. Под него попали старшие классы, институт и ещё кусочек после.

Я абсолютно серьёзно верил в то, что я вечен. Что прожил миллионы жизней в червях, бабочках и муравьедах, а затем, поднявшись в развитии до человека, – ещё несколько тысяч жизней в человеческих телах различных исторических эпох.

В те годы я стал вегетарианцем. Я считал, что поедаемое мясо отнимает у меня истинное зрение души и превращает в обыкновенное животное. Без мяса во мне должны открыться скрытые душевные качества, которые избавят от страха и принесут в жизнь гармонию.

Вегетарианство облегчения не принесло. Вера в бессмертие души – тоже. Жизнь всё так же казалась паскудной и бессмысленной.

И постепенно, годам к двадцати пяти, я опять скатился в атеизм, но уже индивидуальный и достаточно нервный. В те годы я переживал непростой отрезок, по несколько раз в год меняя работу и никак не находя себе место в жизни.

События жизни в гораздо большей степени влияют на мировоззрение, чем какие-то застывшие теории. Мозг отражает жизненные перипетии и находит на них адекватные, по его разумению, объяснения.

Меня снова накрыли липкие нашествия страха от осознания собственной конечности. Польза кришнаизма, надо заметить, состояла в том, что на несколько лет я от них избавился. А тут снова, как в детстве: ложишься спать – и тебя атакует чернота на фоне бесконечного бега времени. Чернота, в которой тебя уже нет, ты умер.

И всё-таки были те приливы страха уже не так остры. С возрастом мозг приноравливается к идее смерти, находит ей какие-то объяснения – а, попросту говоря, смиряется.

Человек в возрасте воспринимает смерть гораздо обыденнее. Практичнее даже. Накопить денег на похороны, переписать на детей квартиру и огород, наиграться напоследок с внуками…

Я ещё не достиг этой мудрой умиротворённой практичности – моё восприятие неизбежного конца всё ещё нервное – но уже приближаюсь к ней. Видимо, с появлением внуков достигну окончательного и бесповоротного смирения.

Человек религиозный вызывает скорее подозрение, чем симпатию и сочувствие.

Исключение – кино.

Там люди показаны гораздо более умными и ответственными, чем они есть на самом деле. Там снимаются красивые актёры с выразительными глазами, они изящно передают весь спектр человеческих эмоций – и даже самые низменные из них по-своему очаровательны.

В жизни всё по-другому.

Сходите в ближайшую церковь, и там, скорее всего, вам встретятся люди неопрятные и придурковатые.

Рассеянные старушки-одуванчики, которые в молодости задорно плясали и трахались, а с годами были испорчены неодолимым бегом времени и его тлетворным влиянием на плоть.

Полупьяные босяки-колдыри, которым просто податься некуда.

Пережившие душевные и физические трагедии люди средних лет – они прислоняются к вере в силу вековых традиций, это самый удобный и доступный способ прислониться хоть к какому-то стержню, когда тебя ломает жизнь.

Встречается и молодёжь, дисциплинированно следующая за наставлениями старших.

Да, есть и благородные спокойные интеллигенты, мудро и здраво рассуждающие о явлениях и процессах жизни. Слишком мудро и слишком здраво, потому что каждая их фраза есть повторение столетних трюизмов и глупостей.

Человек религиозный – опасный человек.

Его настроили на определённую программу, он видит массу недостатков в окружающих и невольно (а кто-то и вольно) пытается их изменить.

Человек религиозный при всём своём демонстративном смирении – агрессивный человек.

Любая религия и само религиозное чувство так устроены, что требуют экспансии, максимального распространения и приобщения к себе как можно больше паствы.

Человек религиозный, и это самый лучший из них, мудро вас выслушает, блеснёт огоньками понимания и сочувствия, а затем мало-помалу начнёт втягивать в своё братство.

Человек вместе со своим смертным телом и якобы бессмертной душой – всего лишь материал в борьбе за идеи.

Все мы служим какой-то идее, сонму идей, чаще всего даже не осознавая этого.

При капиталистах клерикалам дали определённую власть – так сколько дури из них полезло!

Чуть ли не каждый божий день в новостных лентах проскальзывают поучения какого-нибудь попа, имама, раввина на темы семьи, образования, государства. Поучения мудрые, божеские, но ужасно липкие и назойливые.

Нейро-лингвистическое программирование масс в действии.

Очертания выгодной кому-то действительности закладываются на уровне богоугодных истин. Не убий, не прелюбодействуй, не укради, голосуй сердцем, поддержи кандидата от правящей партии. Люби президента и капитал, стоящий за ним.

Есть ещё одна неприятная субстанция человеческого бытования – имя ей творческое сумасшествие.

Я заговорил о ней не за тем, чтобы вновь привести себя в пример – хоть без этого и не обойтись – а исключительно ради того, чтобы просветить и убедить: Павел Тимохин совсем не из числа перечисленных выше сомнительных группировок.

Он другой.

Он отошёл от стандартной сердцевины, на которую, как на шампур, нанизано большинство, но и не припал к дозволительным отклонениям и апокрифам.

У него всё радикальнее и весомее.

Что такое творчество по сути своей? Да всё тот же старый и добрый ритуал религиозного беснования.

Отход от серых стандартов ради воспарения над обыденностью и тщетой? Да, но это возвышенная, благородно-гуманистическая формулировка. А по сути, по правде?..

Всё то же самое подчинение окружающих, всё та же самое стремление к власти.

Пусть несколько опосредованное, поданное в симпатичном профиле, с возвышением вдохновляющих волн лучезарного вдохновения и как бы лучших человеческих проявлений, но ради чего оно и куда ведёт?

Ведёт (точнее, должно вести, потому что редко кого выводит) к хорошим деньгам. Не большим, но хорошим.

Ведёт к повышенному статусу.

Ведёт к поклонению. Пусть чаще всего посмертному, но и при жизни, бывает, кое-кому получается взобраться на иконоподобный пьедестал.

Ведёт к созданию племени почитателей.

Что же в этом плохого, спросите вы? Так жизнь устроена. Все мы ищем возвышения и все подчиняемся возвысившимся – по-другому просто нельзя. Это антропология. Таков человек.

Если вы действительно так думаете, то немедленно прекращайте чтение этого романа и переключайтесь на Пауло Коэльо! Или хотя бы на Стига Ларссона.

Потому что это роман о финальной битве против классической антропологии и против человека как такового со всеми его мудростями и слабостями. Это роман о сражении за человека первородного, за человека в его небесной интерпретации.

За Адама Протопласта.

Потому что человек, которого вы видите рядом с собой – это не человек, а животное.

Это скот.

Это обезьяна.

Это тварь дрожащая и пердящая.

Это ничтожество и мразь.

Это существо, не достойное жизни.

Я торжественно проклинаю человека земного, человека современного и вдохновенно творю человека небесного!

Человека возвышенного!

Человека истинного!

Человека, каким он должен быть по своему замыслу.

Я несчастен, я грешен…

Я творю человека небесного земными методами.

Творю паскудным литературным творчеством, которое по сути своей великая ложь и великий грех.

Творю в гордыне и тщете.

На что я надеюсь? Во что верую?

На то же самое возвышение? На когорту почитателей и последователей? На рождение собственной религии?

Быть может.

Но – видит придуманный Бог и истинная аморфность жизни – я готов отдать себя в заклание, в гулкую и беспросветную безвестность, лишь бы мой Адам Протопласт или слабое его подобие взаправду, на самом деле, проявился в этом мире.

Вначале было слово. И слово было у Бога и слово было Бог…

Из слова создаётся жизнь. Из слова рождается человек.

Новый человек. Человек будущего.

Мой Адам Протопласт.

Ну а что творчество? Оно – всего лишь дорога. Оно – метод к достижению цели.

Что вы выберете, гласил вопрос в каком-то зарубежном психологическом тесте, успех в деле (читай – в творчестве) или тихую счастливую жизнь с любимой женой?

Я без раздумий выбрал второе. Потому что творчество – дорога, а любимая жена – конечный результат.

Надо различать итоговое пристанище и тропинку к нему. Мне так кажется.

Адекватных творцов немного. Творчество – это прямой путь к душевному неспокойствию. Потому-то Павел Тимохин и отказался от него на самых ранних стадиях осмысления этого мира. Потому что ещё ребёнком понял тщетность и неэффективность этого метода постижения истины.

Иногда в моих произведениях кто-то из героев пишет. Случайный стишок или собрание сочинений. Мой третий по счёту роман «Варварские строки» целиком и полностью посвящён поединку двух писателей, один из которых – или сразу оба, точно не знаю – является творческим отражением, фантазией другого.

Так было нужно. В сюжете о писателях нет ничего постыдного. Любой сюжет хорош, если доносит до читателей идею.

Но в этом романе ничего подобного не будет. Павел Тимохин никогда и ничего не писал. Ни единого рассказа, ни малюсенькой миниатюры, ни малейшей поэтической строчки.

Это стоило ему некоторого усилия, потому что человек он от природы талантливый и запросто мог бы освоить тот нехитрый набор приёмов, на которых строится художественная литература. Он даже мог бы стать талантливым писателем – гораздо талантливее, чем я, потому что он мудрее и спокойнее, но не стал.

Он выбрал тихую, незаметную безликость ради более великого дела – сотворения из себя существа высшего порядка.

Согласитесь, это куда более величественная творческая работа, чем написание романа. Роман может создать каждый сотый. Ну, каждый десятитысячный. Сотворить же из себя Бога может только избранный.

В творчестве заключена великая иллюзия и великая ловушка духа. Ты считываешь его в своём искреннем детстве как бескрайнюю дорогу, как безбрежное пространство для манёвров мысли, как волшебное таинство соприкосновения с реалиями мира. Но едва ты делаешь шаг в сторону этой чудесной страны, как тут же неведомые руки пытаются накинуть на тебя удавку и заставить пастись на чужом лугу.

Всё отмерено и зациклено. Чаще всего и сам не замечаешь, как попадаешь в подготовленные для тебя капканы. Самый грандиозный из них – гуманизм.

«Гуманизм – это слишком медленно», – гласит девиз маргинального издательства Kollona Publications, рассылки которого время от времени приходят мне на почту. Красивое и изящное высказывание, не правда ли? Быть может, изящества в нём гораздо больше, чем смысла, но я не могу не отметить его как одну из редких попыток замахнуться на гуманизм. На его медвежьи капканы.

И вправду, вот для чего ты взялся за перо (пусть будет возвышенно, хотя какие сейчас к чёртовой матери перья!), человек пишущий?..

Ну, как бы для того, чтобы описать человека, его жизнь, терзания и сомнения, и…

Ну-ну, смелее!..

Ну, и путь в нечто светлое. Какое-то преодоление, выход из тупика.

Торжество жизни?..

Да-да, торжество жизни! Непреложность её и вечную правду.

А не знаешь ли ты, человек пишущий, что вас таких, гуманистов херовых, что всё про жизнь да про торжество, вагон и маленькая тележка? По экватору пять раз раком не переставишь? Тошнит уже от вашего торжества жизни.

Ну а как ещё иначе, скажите на милость? Смерть воспевать? Извращения и пороки?

А-а, так вот как у вас, у гуманистов, мысль работает! Если не про жизнь – то, значит, про смерть. Если не про чистую любовь – то обязательно про извращения.

Или искусство – не бескрайняя дорога? Или оно – не безбрежное пространство? Или – не волшебное таинство, где всё позволено?

Нет, позволено не всё. Для себя, или для кучки гиков в интернете – пожалуйста, строчи. Но дальше гетто тебя не выпустят. Если хочешь на просторы, в массы – прими обязательство. Работай на чужую идею. Продвигай группировку, братство, орден.

Там, в принципе, и какие-то сомнения позволить могут. И наезды на треклятый гуманизм – почему бы нет? Но Великого Отрицания всего и всех – человечества, жизни самой – никто и никогда.

Человечеству – а именно оно единица жизни в царстве Природы, забудьте о каких-то там личностях – необходимо выживание. У него в генах это заложено. Человечество – запущенная во времени идея.

Чего? Да кто ж его знает! Поэтому в качестве пограничных проявлений, в виде этакого шлейфа сомнения и проклятия в свой адрес оно примет. Как генеральную идею – никогда.

Я наивен, строя этот роман как великий поклёп на человечество и жизнь, как тотальное их отрицание. Человечество даже в самом ничтожном количестве никогда не приблизит подобные идеи к сердцевине своего существа. Оно не может поступить по-другому.

Что там терзания и жизненная неустроенность какого-то придурка из Нижнекамска? Человечество прокатится по времени и даже не поморщится от его потери. Уж сколько их было потеряно, подобных неврастеников и фантазёров, уж сколько их сорвалось в бездну!

Миллионы? Миллиарды?

Собственно, я уже вроде бы упоминал, что этот текст – скорее терапия для личного пользования. Высру на бумагу личные комплексы – и немного успокоюсь. Продлю жизнь. А другой цели придумать для него сложно.

Нет, конечно, она есть. Она величественна и красива. Она тревожна и крылата. Она чиста особой чистотой искренности и породившей её энергии то ли распада, то ли всё-таки жизни.

Отрицание!

Ниспровержение!

Отказ!

Так что буду придерживаться этой линии, потому что метаться от берега до берега невозможно. У придурка из Нижнекамска нет шансов закрепиться в истории человеческой мысли, а у его создания, могучего и бестрепетного Адама Протопласта – есть.

Идеи сильнее людей. Сильнее серебра и злата.

Только идеи ведут нас.

Сколько творческих существ доводилось видеть вам, мои дорогие немногочисленные читатели?

Наверняка хоть парочку пришлось, верно!?

Неприятные люди, правда?

И я ничуть не лукавлю, заигрывая тут с вами на эту тему. Я их сам жуть как не люблю.

В столицах они смотрятся ещё более-менее органично и раздражают не сильно, потому что для них отведены специальные ниши и зоны. Есть экономическая подоплёка к их существованию. Быть человеком пишущим в столице – это, в общем-то, означает быть человеком статусным и не совсем бедным.

Другое дело – провинция. Провинция индустриальная, где даже на уровне экономики пишущим (снимающим, рисующим и т.д.) людям никаких ниш не отведено. Они здесь находятся в статусе городских сумасшедших, над которыми можно лишь посмеиваться в кулачок.

Я никогда никому не рассказываю в родном (чёрт побери, уже родном!) Нижнекамске о том, что пишу. Почтительных удивлений хватит ровно на пять минут.

По истечении этого короткого промежутка времени добрые самаритяне тут же начнут накидывать на тебя удавки собственного бытования и опускать тебя до плоскостей своего нехитрого, но правильного существования. Они чётко знают, что все писатели, поэты и художники – душевнобольные люди, бегущие от реальности и ответственности за жизнь.

Как ни удивительно, сердцевина этой мысли верна. Наедине с самим с собой я чётко осознаю, что хочу убежать от этой гнусной, чужой реальности. Да и ответственности ни за собственную жизнь, ни за жизнь кого-то ещё мне брать категорически не хочется.

Всё так. Всё правда.

Но меня оскорбляет такое отношение. Почему меня равняют с каким-то бездарным поэтом? Ведь я многократно талантливее и глубже.

Им наплевать.

Почему меня считают извращенцем, если я употребил нецензурное слово или описал самое естественное человеческое действо – совокупление?

Почему я должен стыдиться своих мыслей и ощущений? Ведь я всего лишь частица большого человеческого организма. Во мне нет никакой неправильности, никакого порока и отклонений.

Если я появился на свет со всеми своими мыслями и образами – значит, так задумывалось Природой. Значит, ничего противоестественного в этом нет. Значит, я выполняю какую-то миссию, как и любой на этой планете.

Почему же в таком случае вы отрицаете мой мир, мой образ мыслей, мою сущность? Отрицаете с самого рождения, с первых часов моей жизни, отрицаете вот уже четыре с лишним десятилетия, отрицаете непрерывно и яростно?!

Чтобы сделать меня сильнее?

Что же, это удачное объяснение. Оно может успокоить. Я в него не верю, но приму его за основную версию. Надо же как-то примирять себя с действительностью.

Проблема всех сдвинутых на религии, творчестве или науке состоит в том, что им не хватает выдержки и чувства такта. Они отчаянно стремятся доказать окружающим их неправоту и ограниченность. Прямо как я вам сейчас.

Собственно, к чему все эти долгие рассуждения о творчестве и его девиациях? Они отслаиваются от меня и моей злости как некое оправдание и объяснение самого себя – не иначе. Павел Тимохин успешно их преодолел, за что честь ему и хвала.

Однако с раннего детства его накрыли другие ощущения.

Именно ощущения, потому что о мыслях в его отношении я поостерегусь говорить. Мне он представляется человеком уникальным, его мыслительная деятельность построена особым образом. Мне видится, что в его сознании вовсе не рождается цепочка тех слов и понятий, которыми оперируют обычные люди. Он рассуждает блоками образов, в каждом из которых находит некую правильную сторону и понимание, как лучше использовать их в этой реальности.

Моё желание сделать человека особенного, небесного, возвышенного существом абсолютно неприметным гнездится на твёрдом, едва ли не базовом понимании, что самые великие люди этого мира так и укрылись от глаз большинства.

Та картина, что мы наблюдаем в окружающей действительности, обманчива. Все эти мелькающие в телевизионных передачах и газетных статьях политики, финансисты, кинозвёзды и спортсмены – это лишь показная сторона жизни, которая призвана одурачить и замутить сознание простачка.

И я сейчас вовсе не намекаю на то, что за этими публичными людьми стоят более значимые кукловоды, дёргающие ниточки этой жизни. Быть может, и стоят, но не в этом дело. Не они соль земли, не в них гнездится истинное понимание мира и его законов.

Я убеждён, что самые великие люди в истории человечества – а было их, должно быть, немало – скромно трудились в каких-то затерянных городках и посёлках на самых неприметных и даже ничтожных должностях, но свойства их сознания, структура мысли и способы отражения реальности были наиболее чисты, прозрачны и органичны.

Они глядели на этот мир простым взглядом простого человека – и понимали его весь без остатка со всем его величием и ничтожностью. И понимание это заставляло их удерживаться от выпячивания, потому что любое возвышение, любое стремление к материальному богатству и людской славе – суть глупость и ничтожный эгоизм.

Павел Тимохин – из их числа.

Мне трудно сказать, отличается ли он в чём-то от тех величественных исторических безвестностей, но в своём роде он, безусловно, уникален. Как не существует в мире двух одинаковых бездарностей, так не могло существовать и двух одинаковых сверхлюдей.

Да простят меня читатели, вздрагивающие от этого пошлого ницшеанского термина, но употребить какой-то другой рука не поднимается.

С младенчества, если не с первых дней жизни, Паша понял, что с окружающей действительностью нужно быть настороже.

Она тревожна и опасна. Она наполнена агрессивными существами разнообразного строения, которые не прочь напитаться его соками. Не прочь поглотить и уничтожить.

И люди – самые опасные из них.

Все мы приходим в этот мир не просто так, а для удовлетворения чьих-то потребностей. Для чего появился на свет Павел?

Чтобы его тихой и пришибленной матери не так тяжело жилось в этом мире.

Чтобы вместе с рождением ребёнка в её жизни появился какой-то смысл. Или его подобие.

Чтобы быть как все, потому что давление общества велико и человека, не похожего на большинство, оно выталкивает на обочину.

Стандарт человеческой жизни – брачный союз и дети. Быть незамужней в молодости простительно, а вот затем становится тяжелее. Человечество – стая хищников, оно не любит одиночек. Особь, не нашедшая пару, для них девиация, угроза. Можно быть некрасивым на лицо, вовсе уродливым в телесном строении, но это куда более простительно, чем быть одиноким.

Не замечали ли вы, что ребёнок, который отсаживается от одноклассников за отдельный стол, чтобы молча проглотить свои макароны с киселём, вызывает у вас наибольшее внимание и беспокойство?

Что он, выше всех себя ставит? Или у него какие-то проблемы? Почему он такой серьёзный и насупившийся, когда все смеются? Не болен ли он?

Человечество трижды право, проявляя столь трепетную заботу о ближнем. Стая не может мириться с чужаком. С тем, кто разрушит её целостность. С тем, кто заразит её болезненными сомнениями в правоте вожаков.

Я даже не особо злюсь за это на человечество, хотя всегда ощущал себя именно таким одиночкой и гадким утёнком.

Я даже предполагаю, что подобным образом время от времени ощущают себя все без исключения люди.

Собственное Я неизбежно родит такое чувство, потому что Я всегда отторгает коллективную целостность. Но вынуждено с ней мириться ради общего блага и спокойствия.

На самом деле я тоже не Бог весть какой бунтарь, я тоже мирюсь с коллективной необходимостью. А как иначе?

Я вскочил если и не на последний вагон общечеловеческой правильности, то на предпоследний, женившись в тридцать с лишним и заведя на четвёртом десятке детей. В этом отношении мы с женой похожи – она тоже подзадержалась с выбором спутника.

Зато сейчас мы предельно правильная и образцово симпатичная семья: не потерявшие друг к другу уважение родители и две умные, красивые дочери. Мы вписались в парадигму и, хотя семейная жизнь порой накрывает своей монотонностью и назойливо-прозаическим бытом, мы с супругой понимаем, что так всё-таки лучше, чем барахтаться по отдельности.

На нас никто не смотрит косо и – что гораздо хуже – настороженно и жалостливо. Мы стандартные, среднестатистические, обычные – и в этой обычности истинное спасение и успокоение.

Мать Павла, а звали её Марией Анатольевной (в девичестве – Колтунова), тоже удовлетворила базовые потребности в семье и ребёнке, без любви выйдя замуж за Серёгу-водилу, парня из соседнего микрорайона, которого по большому счёту и не знала как следует.

Встреча на танцах, пара свиданий, скорая регистрация в загсе и большой подарок небес, розовощёкий карапуз. Ещё несколько десятков миллионов советских семейных пар могут описать историю своего вступления в брак и появления на свет детей именно так.

Жили поначалу у родителей мужа, всё честь по чести. Да, жилплощадь маловата, но у кого она в семидесятые годы прошлого века была большой?

Ну, ссоры с последующими милованиями, ну, определённые напряги со свекровью и свёкром, ну, пелёнки-распашонки и бессонные ночи – через это все проходят. Не все удачно, но здоровое, терпеливое и вдохновенно среднестатистическое большинство преодолевает трудности первых лет семейной жизни вполне сносно.

Мы с женой преодолели, хотя много чего можно вспомнить – три места жительства сменили как-никак.

Но по большому счёту всё это мелочи, которые только закаляют. Точнее, делают терпеливее, что самое главное в этой нервной и беспокойной жизни. Без терпения в ней никуда.

А вот Тимохины чего-то не вытерпели. И вроде Сергей не очень-то выпивал, и вроде родители его не больно-то докучали, а ребёнок, сынишка Пашенька, так и вовсе молчун редкостный и жуть какой дисциплинированный – ни разу не пискнул за всё младенчество – а всё равно не сложилось.

Собрала Маша как-то раз вещички, взяла в охапку сына – да и переехала к папе с мамой. Аккурат на соседнюю улицу, что в пятнадцати минутах ходьбы.

И Сергей потом за ней приходил не раз, а уж его родители так чуть ли не каждый день наведывались. Возвращайся, кивают ей, чего ты?

А она сидит в углу, в окно смотрит и не отвечает.

Постоят родственнички в коридоре, порой и чай попить не откажутся, снова бросят снохе – ну чего ты там вся из себя какая!? – и домой потопают.

А Мария всё молчит и молчит. Даже собственным родителям двух слов не молвила.

Теснота у Колтуновых не выразительнее, чем у Тимохиных. Там пять человек на двушку, и здесь. У Маши старшая сестра Анна уже замужем, оперилась, отдельное жильё и твёрдая почва под ногами, зато младший брат Валерка ещё школьник. Пространство занимает.

Но у мужа теснота естественнее и с перспективой – молодая семья рано или поздно вырвется на простор. А здесь – надрывнее и глуше.

Но она – ни в какую. Не вернусь – и всё. Нажилась. Хватит.

Впоследствии Павел понял: вот эта тихая, но принципиальная гордость, что вынудила его отвергнуть человечество и возвыситься над ним ради его спасения, она у него от матери.

Та тоже себе на уме была. Если словит на что обиду – никогда не забудет и не простит. С сестрой Аней двадцать лет не общалась буквально из-за одного брошенного той слова – а какого, уже и не вспомнить – до собственной смерти.

Анна Анатольевна так потом толком и объяснить Павлу не смогла, из-за чего она с его матерью столько лет на ножах жила, без единой весточки и доброго слова. Сложилось так – вот и всё.

При всей своей рассудительности и проницательности за всю жизнь Павел так и не сформировал определённого отношения в матери. Сказать, что он её не любил – нельзя. Ничего плохого она ему не делала. Заботилась, как могла, растила. Сказать, что любил – тоже неправда. Потому что за всю жизнь они толком и не общались.

Чтобы вот так сесть, и час-другой проговорить о чём-либо, пусть о ерунде последней – такого не бывало. И пятнадцати минут не беседовали. Слово, два, три – что она ему, что он ей – и не более.

При этом он искренне уважает её за это невмешательство в собственную оболочку. За это величественное равнодушие.

Из-за чего мы так суетны и беспокойны о настоящем и будущем собственных детей? Да потому что они – мы сами. И каждый их взлёт – наш взлёт, и каждое их падение – наше падение. Их радости – наши радости, их боли – наши боли, причём многократно усиленные и помноженные.

Чёрт с нами, рассуждаем мы не вполне проявлено и косноязычно, плевать на наши ошибки и тупики, но пусть хоть дети без них обойдутся. И нервничаем, и суетимся, и на стены кидаемся от плохих новостей и невозможности подлатать жизнь своих чад, подштриховать её и сделать лучше.

А вот Мария Анатольевна имела то ли мужество, то ли просто природную глупость, чтобы держать единственного сына на расстояние. И об окровавленных коленках вроде как не особо переживала, и о двойках в дневнике. Посмотрит, подумает, не торопясь перевяжет ссадину, не торопясь закроет дневник – и единого слова не молвит.

То ли притворялась такой, то ли на самом деле была.

А, быть может, видела в сыне то, чего не замечали остальные? Мудрости, расчётливой обособленности, твёрдости духа и крепкого внутреннего стержня. Видела, понимала и не вмешивалась, опасаясь испортить.

Павел и сам не ответит на это наверняка: то ли ум и тактичность стояли за ней, то ли просто пришибленность, испуг перед жизнью и нежелание в неё вмешиваться.

Дядя Валера, в то время школьник, вот кто стал для Паши главным наставником и другом. Невольным наставником и необязательным другом. Именно благодаря ему Павел осознал необходимость сопротивления как основной жизненной парадигмы. Сопротивления людям, обстоятельствам, природным явлениям, научным и философским идеям, времени, пространству и каждому чужеродному атому в этом абсурдном мире.

Нет, дядя Валера не был злодеем и садистом. Обыкновенный пацан с самыми ординарными потребностями и развлечениями.

Простой. Туповатый.

Ну, накормил как-то раз Пашу какашкой – так ведь не своей собственной, а пашиной же. Это нормально. Некоторые всю жизнь говно хлебают – и ничего. Ладно бы собственное, так ведь чужое. Жуют и не морщатся. Ну а что – выживать надо как-то.

Ну, разрисовал Паше фломастерами физиономию – да так густо, многоцветно, размашисто, что потом три дня отмыть ребёнка не могли. Но это тоже рядовое детское баловство, не заслуживающее внимания и осуждения. Что-то подобное неизбежно происходит.

Зато отец, Пашин дед, знатно Валеру за тот случай выдрал.

Ну, ещё там разные ситуации были. Тумаки, пендали, подзатыльники. Но это тоже абсолютно естественно укладывается в горизонт событий многогранной семейной жизни в её детских отделениях.

Зато во дворе Валерка Павла защищал.

Семидесятые – время тотального гопничества. Криминальные авторитеты насаждают зоновские понятия на пацанву. А десятилетие спустя уже и на само государство покушаются, умело расшатав его устои, чтобы в девяностые окончательно подмять под себя все сферы жизни.

Те уличные гопники из семидесятых – они сейчас уважаемые бизнесмены и политики. Уголовный базар льётся с экранов телевизоров, зоновский кодекс – нравственные скрепы общества.

Ну а чему тут удивляться: мы живём в мире хищников. Мораль – для сосунков.

Валерка – он именно таким юным гопником и был. Маловат, чтобы большие дела творить, но достаточно взрослый, чтобы за племянника постоять. Пашка тогда совсем сопляк ещё, но и на таких свои дворовые паханочки найдутся – так Валерка молодец, в обиду его не давал. Даже дрался пару раз за Павла.

Правда, стратификация общества в последующие два десятилетия его подвела. Ни бизнесменом, ни политиком он не стал. Не тот замес, видать. Даже настоящий уголовник из него не получился, хотя по молодости одну условку он всё же словил. Мелкое воровство – ерунда.

Вырос дядя Валера в обыкновенного среднестатистического мужичка-работягу, каких миллионы. Трудится сварщиком в какой-то строительной конторе. Жалуется на здоровье. С тревогой следит за новостями о возможном повышении пенсионного возраста.

Дождался-таки! Подсунул ему президент сюрприз.

Двое детей, всё как положено. Максим и Настя – двоюродные брат и сестра Павла.

С дядей Валерой Паша видится сейчас крайне редко. Последний раз – лет пять назад. Да и то какая-то необходимость возникла, а так бы – ни в какую. С детьми его связь вообще не поддерживает и даже не знает никаких деталей их жизни.

Порой и родные братья-сёстры никакого интереса не представляют, а уж двоюродные – и подавно.

Так вот, хоть и была у Паши с дядей Валерой, школьником и балбесом, в те годы обыкновенная пацанская дружба по необходимости – в одной квартире жили, как-никак – Павел ей как-то не особо дорожил. Даже тяготился.

Он вообще странным ребёнком был. Другой к матери ручонки тянет, плачет, если та скрылась из вида. А Паша – никогда. Нет мамки рядом – так и не надо. Будет молча сидеть, как и прежде.

Ласковы обыкновенные дети и с окружающими – на предложение поиграть всегда отзовутся радостным бульканьем и экспрессивными телодвижениями. Но только не Паша.

Вот тебе, внучок, гостинец, придёт с работы деда Толя, и конфетку протягивает, а вместе с ней надувной шарик. Конфетку Пашенька из вежливости съест, а шарик потрогает – серьёзно, оценивающе – и потеряет к нему интерес.

А то баба Варя какую внуснятинку сготовит – подсовывает внуку, улыбаясь. А тот присмотрится, понюхает – да отодвинет ладошкой равнодушно. Или съест ровно так же, из вежливости, без малейшего удовольствия и благодарности. Ты смотри какой привередливый, злится бабка. И в кого только?

Неудивительно, что очень быстро у Пашиной родни зародились сомнения в его умственных способностях. Баба Варя, так та без обиняков, вслух на кухне дочери шептала: дурачок он у тебя, к врачу бы его! Деда Толя махал на неё рукой раздражённо, но частично с женой был согласен. А мать родительские шёпоты воспринимала стойко, без видимой реакции, но давлению семьи вынуждена была подчиниться.

Водили его к врачам, и неоднократно. Но – никаких отклонений те не выявили. Обыкновенный здоровый ребёнок. Несколько заторможенная реакция, но это ни о чём таком не свидетельствует. Говорить научился рано, цвета различает, времена года знает. Уже считает до десяти и выучил чуть ли не весь алфавит.

Читать Павел действительно научился рано. Задолго до школы.

Едва ему стукнуло пять, родители официально развелись и посещения родственников со стороны отца резко сократились. Лишь бабка с дедкой, папины родители, навещали его какое-то время – а затем, встречая холодный приём не только снохи и её родни, но и самого Паши, свели эти визиты на нет.

Отец и вовсе свалил куда-то за длинным рублём, новыми убогими впечатлениями и очередными молчаливыми бабёнками, одна из которых спустя какое-то время стала его женой. Павел воспринял это с облегчением. Люди его уже тогда тяготили, а родственники в особенности.

Вот ему лет шесть, он сидит на полу с какой-то толстенной книгой. Никак Анатоль Франс!

Тогда все советские граждане покупали толстенные книги – потому что это было модно и считалось проявлением не только высокой культуры, но и определённого достатка.

Покупать-то покупали, все полки в серванте были ими заставлены, а кто и отдельные книжные шкафы держал, но читали редко. Деда Толя открывал разок этого Франса, пробежал две страницы – и снова закрыл. Не пошло.

А Пашка сидит, вглядывается, страницы перелистывает. А то встанет, залезет на табуретку и другую книгу с полку снимет.

Неужели читает? Да не, вроде так только, листает.

Со стороны и вправду трудно понять, читает Павел или всего лишь делает вид.

У него странная манера чтения, сохранившаяся и по сей день: рассеянный взгляд, видимое отсутствие концентрации. Он специально её не вырабатывал, но в жизни она пригодилась. По крайней мере, в школе за умника-зубрилу не принимали, что сразу же вывело его из этой проблемной социальной роли и освободило от некоторого связанного с ней церемониала.

А читал он действительно много. Большей частью в детстве. Сейчас – если справочное только. Терминологию вспомнить и понятийные свойства.

К чему человеку, сформировавшему своё отношение к жизни книги, правильно? Они для тех, кто ищет свой путь, пытается разобраться в мире и его законах.

Цельным личностям книги ни к чему.

Я вот тоже резко снизил с возрастом потребление печатных знаков.

Самый бурный и любвеобильный период пришёлся на школьные годы, особенно на вторую их половину. Брал в библиотеке стопку из четырёх-пяти томов и за пятнадцать календарных дней, как положено по библиотечным условиям, даже без продления успевал всё прочитать.

Чего только не проглочено за эти годы! Большинство, говорю это со всей непосредственной искренностью, на какую способен, – хрень собачья! Мутные человечьи переживания и жалости, не достойные ни малейшего внимания.

Но немало и осело на стенках сознания. Боюсь, что даже больше, чем нужно.

Боюсь, как личность я целиком и полностью соткан из всех этих книг и царящих в них образах.

Боюсь вдвойне, а порой и просто ужасаюсь, что ничего своего, настоящего во мне и вовсе нет.

Конечно, это большой диалектический вопрос – что есть в нас настоящего, а не наносного?

И может ли вообще быть что-либо настоящее, если человек формируется исключительно под воздействием потоков информации извне?

Что записано на подкорку – из того ты и соткан.

Все черпают познания о жизни и окружающем мире из одной и той же информационной базы. Да, кто-то подходит к ней требовательнее, избирательнее и сумеет набрать сумму знаний на академика. Другой остаётся на уровне троечника-школьника.

Но далеко не всё от самого человека зависит.

Я никогда не смогу принять циничное буржуазное положение о том, что все мы творцы собственной жизни. Что получаем от неё по заслугам и усердию.

Во всех своих бедах вини себя сам!

Если ты такой умный, то почему такой бедный?

Эти и прочие похожие сентенции сброшены на несчастных людей исключительно для того, чтобы они сами себя поедали от своих неудач, нищеты и жизненной неустроенности. Чтобы принимали несправедливость жизни и кротко смирялись с ней.

Люди ни в чём не виноваты. Они входят в эту жизнь через определённые коридоры, и сменить рванину нищего на парчу короля невозможно. Слишком многое должно для этого сойтись.

В институте, видимо от необходимости погружения в многочисленные тома специальной учебной литературы, мой интерес к чтению достиг минимума. А чуть позже и вовсе обозначился период лет в десять-двенадцать, когда чтение вызывало во мне лишь агрессивную неприязнь. Выпадали целые года, когда я не читал ни единой строчки.

При этом я продолжал писать и превратился в довольно странный человеческий субъект – ненавидящего литературу писателя.

Противоречие здесь только видимое, на самом деле ничего противоестественного в этом нет. В литературе, пожалуй, более всего меня угнетало присутствие и давление чужого (чужой мысли, личности, жизни) и неспособность обнаружить в этих чужих реалиях самого себя.

Угнетала необходимость подчинения.

Прошу зафиксировать эту мысль более цепко, потому что у Павла Тимохина похожие ощущения и побуждения станут основой для его личностной трансформации.

При этом ещё раз подчёркиваю, что мой герой вовсе не является проекцией моей собственной личности и, смею надеяться, мы с ним совершенно разные.

Лет в сорок, как ни странно, я почти успокоился и уже совсем не так агрессивен к литературе. Я снова получаю от чтения удовольствие, как в годы детства, о чём даже и не думал мечтать.

Может быть, дело не столько в чтении как таковом, сколько в выборе авторов, к чему я отношусь сейчас гораздо требовательнее, чем раньше. Практически полностью исчезла с моей личной книжной полки сырая и неврастеничная современная отечественная проза с её неглубокой и малоталантливой фиксацией реальности. Читаю в основном авторов прошлого, большей частью зарубежных, и регулярно получаю от них успокоение и прилив сил.

Наверняка это сугубо психологические преломления, связанные с возрастом. Всё-таки прошла молодость, явилась зрелость. Хочешь того или нет, но мозг повзрослел, реакции притупились, пылкость вперемежку с эмоциональностью отходят на покой. Хочется внятности.

Собственно говоря, из книг можно вытащить куда более ценную информацию о мире, чем из повседневного проживания жизни. Именно поэтому они привлекли к себе Павла.

Именно поэтому продолжают привлекать меня.

Любая пытливая натура обязательно припадёт к чтению, потому что в письменности заключён самый простой и доступный способ передачи информации. В любой сфере жизни текст продолжает оставаться доминирующей формой распространения мысли.

Однако у Тимохина выбор чтения и сортировка авторов существенно отличались от моих. Я даже не уверен, была ли в них какая-то система.

Принципиальное отличие: Тимохина никогда не занимали сюжеты как таковые. Сама история, её развитие, особенно приключенческое, были ему малоинтересны. Более всего его занимала реакция автора и его персонажей на раздражители.

Вот встречает главный герой некоего человека или некое обстоятельство жизни (наследство, известие о смерти родственника, нищету) и принимает какое-то решение. К чему, ради чего? Почему воздействие чужого сгустка сознания или жизненных реалий оказывает на героя такое влияние? Убедителен ли автор в мотивации поступков?

Впрочем, это вопрос второстепенный. С мотивацией в литературе всегда имелись проблемы.

Скорее, так: что побуждает человека совершать жизненный выбор, что ведёт его за собой – внутренняя идея или всего лишь внешнее давление?

И даже острее, тоньше: что вообще такое человек?

Окружающая действительность тоже заставляла юного Пашу задуматься о раздражителях извне и сохранении внутренней целостности.

Вот вытащил его дядя Валера во двор, шарахается с ним по детской площадке и яростно, с неслышным, но явным урчанием разыскивает себе и племяннику развлечение. Павлу то ли пять лет, то ли шесть, но он отчётливо ощущает это дядино стремление ввязаться в историю.

Эту ясность понимания человеческих стремлений он сохранит и впредь.

Понимание это беспокоит малыша. Он чувствует, что сейчас, вот-вот, буквально через несколько секунд, дядя Валера начнёт не просто действовать, но подчинять своими стремлениями его, невинного ребёнка. Как, каким образом, пока непонятно – но это будет.

Стараясь избавиться от приближающегося воздействия извне, Павел бежит к песочнице, чтобы изобразить увлечённую возню с воображаемыми пирогами, но Валера ловит его за руку.

– Видишь ту девчонку? – шепчет он с кривой усмешкой, показывая взглядом на играющую в отдалении с куклами девочку пашиного возраста.

Павел выдёргивает руку, отбивается, ему не хочется выполнять пакостное поручение дяди, которое неизбежно последует через мгновение. Он освобождается и отбегает в отдаление, где тут же присаживается на корточки и пытается заинтересоваться торчащими из земли цветами – ромашки, одуванчики, они такие милые.

Валера срывается за ним: глупый племяш, ему бы всё возня да цветочки. Он не понимает, как весело может стать, выполни он поручение дяди.

– Подойди к ней сзади, – шепчет, настигнув Пашу Валера, – только так, чтобы она не заметила…

– Э-э-э, – издаёт Павел нечто нечленораздельное, вскакивает на ноги и вновь отбегает от дяди, уже к горке, заржавевшей и покорёженной.

Валера злится: развлечение ускользает. Некому задрать девочке подол платьишка и стянуть трусы.

Он мчится за племянником, настигает его на лестнице, снова хватает за локоть. Павел понимает: необходимо предпринять нечто более существенное и выразительное, чтобы не попасться в капкан чужеродных желаний. Он вдруг замахивается ладошкой, где виднеются полосы прилипшего песка, и лупит ей Валерку по лицу.

Пощёчина получается удивительно точной и сильной для столь крохотного ребёнка. Пятиклассник-дядя невольно отшатывается и даже вскрикивает. Паша, так и не взобравшись на горку, спрыгивает с лестницы и бежит куда-то вдаль со двора. Ему категорически, просто до ужаса не хочется подчиняться – ни Валере с его пошлыми шалостями, ни кому-то ещё.

Убегает он так далеко, что его приходится искать по микрорайону всей семьёй.

Успела опуститься ночь. Разгорячённые и раздосадованные известием о пропаже внука, деда Толя и баба Варя, схватив вялую и равнодушную дочь, которая, казалось, была готова ко всему, хоть и к погибели сына, надавав торопливых тумаков Валерке («Он сам сбежал! Я не виноват!»), бросились рыскать по округе.

Ребёнок нашёлся чуть ли не к полуночи – далеко от дома, аж за три автобусные остановки. Он стоял у бойлерной и ковырялся пальцами в шероховатостях кирпичей.

Каких-то особых выводов после того случая пашины родственники не сделали. Кто из детей не убегает со двора? А Валерка, получивший вслед за тумаками и хорошую порку, уже на следующий день обо всём забыл и вновь испытывал к племяннику самое добродушное расположение, приготовляясь к новым безобразиям.

Но для самого Павла это рядовое и малозначительное событие стало во многом определяющим. Природный талант понимания человеческих стремлений принёс вместе с собой огорчение. Ему стало вдруг со всей отчётливостью ясно, что за все краткие десятилетия топтания земли его именно так и будут использовать – кто для мелких, а кто для крупных пакостей.

Все последующие годы жизни только подтверждали этот постулат.

Но!

Примерно в этом возрасте и даже не исключено, что в этот самый день, дуновениями не мыслей, а каких-то душевных колебаний к нему пришло вдохновенное понимание: мир, который жесток, зол и агрессивен, может быть либо обманом, либо испытанием.

Ибо любое живое существо обязано не только стремиться к благости, но и находить её.

Более того, благость и успокоение, осознал Паша Тимохин, взаправду доступны ему, потому что в нём присутствует необходимое стремление к ним и силы для достижения.

Только ради этого и стоит жить в этой негостеприимной и обманчивой реальности.

Это ощущение, с которым рождаются все религии мира, заронило в нём его собственную веру и собственные методы достижения желаемого благословенного мира, в котором не будет ни боли, ни горести, ни разочарования.

Религии этого мира в качестве выхода из тупика предлагают образ подчинения чужой идее и смирения с её узами. Павел же – и это был для него единственный настоящий и воистину решительный метод – решил создать свой собственный мир и стать его божеством.

Для этого необходимо всего лишь избавиться от реалий этого мира. Его иллюзий.

Я столь подробно и столь внятно описываю философские выводы пятилетнего малыша, что, разумеется, в вас зародилось сомнение: да возможны ли столь сложные сентенции в неразвитом детском мозгу?

Не спорю – вряд ли.

Пожалуй, в качестве жизненных ориентиров накатившие на него в этом возрасте ощущения оформились существенно позже. Но талант Павла заключался в том, что каждое из этих дуновений он сохранил в целости и сохранности в тайниках памяти, не потерял ни одной искры из их очагов и сделал из них диковатые для рядового человеческого существа, но крайне логичные для просторов собственной незаурядной личности выводы.

А ещё он остро почувствовал в этом нежном возрасте структуру, из которой состоит мир и в которую вовлечена его собственная личность. Все эти миллиарды причинно-следственных нитей, из которых соткана реальность и её восприятие людьми.

И шаг невозможно совершить без напряжения этих бесчисленных струн.

А ещё реальность сплетена из человеческих отслоений, мыслительных и чувственных чешуек, что отваливаются от людей постоянно. Одна чешуйка падает на другую, за ними торопится третья – и вокруг уже не реальность объективности, а реальность отслоений, реальность кривых отражений и тупиков.

У каждой мысли, идеи и образа есть начало. Мы ежедневно используем в повседневной жизни миллионы паттернов, связанных с поведенческими функциями, мировоззренческими конструкциями, свойствами сознания, сумма которых сводится к формированию картины мира и представлений о собственном Я.

Но каждый элемент этого бурлящего сплава имеет свою собственную историю. Историю своего появления на свет и внедрения в человеческое сознание.

При желании, системном подходе и фанатичной усидчивости можно определить происхождение этих паттернов.

Вот ты ходишь в детский сад, потому что на самом очевидном уровне, оплетённом тугими нитями всеобъемлющих смыслов, это этап социализации и подготовки к вхождению в Общество.

На частном, семейном уровне – это возможность родительницы избавиться от тебя на время рабочего дня, отвлечься от обязанностей твоего воспитания и присмотра за тобой.

А есть ещё несколько личностных уровней, к которым ты тоже оказываешься привязан.

Уровень злости, в котором существует мальчик-забияка Антон, который постоянно отнимает у тебя машинку.

Уровень нежности, в котором живёт девочка-тихоня Вероника. Она умеет приятно улыбаться и никогда не отвергает твою компанию.

Уровень беспокойства с воспитательницей-злюкой Тамарой Евгеньевной, которая при объятиях любит просовывать ладонь в трусы и гладить тебя за попу, а в другое время неизменно нервничает и кричит.

И ты обязан реагировать на любое натяжение каждой из этих нитей – быть прилежным, послушным, исполнительным. Любой, даже самый ничтожный протест против власти этой паутины вызывает у неё – или у кого-то, кто стоит за ней – праведное недовольство: тебя укоряют, стыдят, наказывают.

От тебя требуют подчинения и исполнения воли паутины, пусть даже в каких-то действиях логика одной нити и её натяжения может радикально противоречить логике другой. Но никого это не волнует: будь изворотлив, научись сохранять баланс.

А что если, закрадывается к Паше дуновение, что если порвать одну из этих нитей?

Или все разом?

Станет мне лучше или хуже?

Ведь могу я если и не полностью развязать нить с забиякой Антоном, то хотя бы ослабить её. Игнорировать его, перестать общаться.

Ведь могу?

Так и с другими нитями – надо найти противодействие, точку сопротивления к ослаблению их влияния. А возможно – и к полному освобождению.

И тогда я стану самим собой.

Истинным.

Настоящим.

Стану ли?

Ну так кто помешает это проверить?

Через год, или даже раньше, Паша был избавлен от повседневного воздействия хулиганистого дяди. Мать получила однокомнатную квартиру.

Советские времена. Тогда даже воспитательницы детского сада имели право на отдельное благоустроенное жильё.

Переезд оказался ближним – в соседний район. Общение с родственниками матери полностью не прервалось, но существенно сократилось.

Все праздники и дни рождения всё равно приходилось проводить в кругу большой маминой семьи, но собственный угол, куда можно забиться и ни от кого не зависеть, родил что в Марии Анатольевне, что в её сыне наивное ощущение защищённости и почти идиотского счастья.

Тугие нити трепетной семейной вовлечённости значительно ослабли. Все вздохнули с облегчением и стали смотреть друг на друга с уважительной отдалённостью.

Разумеется, помимо той практически невинной истории с дядей Валерой, отыщутся десятки других случаев, происходивших с Пашей ежедневно и даже ежечасно, что повлияли на образ мыслей впечатлительного (так и есть, иначе не скажешь) ребёнка и сформировали его отношение к действительности.

Случай – это же не только столкновение с другим человеческим субъектом. Это внезапная мысль или стихийно нахлынувшее чувство, это совершенно неожиданное впечатление от просмотра мультфильма или странный вывод, сделанный от прочитанной детской книжонки.

Например, огромное воздействие на Пашу произвёл многосерийный советский мультфильм «Маугли» с неврастеничной и сумасшедшей музыкой Софьи Губайдуллиной.

Я пересматривал его недавно с детьми и поразился тому культу жестокости, который вложили в него создатели – и это в благословенные-то социалистические времена! Фильм чрезвычайно талантливый, он сообщает о жизни гораздо больше, чем любой философский труд.

Или кинокартина «Всадник без головы» с Олегом Видовым в главной роли. Она тоже оказалась в хит-параде культурных впечатлений, что находились в общедоступном режиме.

В светлые и рациональные советские времена она заполнила собой большую нишу простой человеческой жажды мистики, куда люди готовы свалиться по поводу и без, просто в силу своей душевной организации.

Его я тоже пересмотрел недавно – и был категорически разочарован той плоскостью и убогостью, с какой была подана зрителю эта история. И что только мы находили в этом посредственном кинишке в годы детства?

Стоит ещё упомянуть роман Клиффорда Саймака «Город». Он был прочитан Павлом то ли в первом, то ли во втором классе и надолго отложил в сознании если не сюжет (его я тоже вспоминаю с трудом), то гнетущее и одновременно светлое ощущение множественности коробок, в которых ты находишься.

Именно так: Тимохин представлял при просмотре фильмов и прочтении книг не героев и ситуации, а самого себя в рамках предложенных структур.

«Маугли» – это зигзагообразные коридоры. По ним долго приходится плутать, но выход неизбежно находится. Более того, стены не прочны и при желании можно расковырять то ли пластмассовые, то ли вовсе картонные заграждения ногтями и вырваться на простор из наброшенной на тебя структуры.

«Всадник без головы» – это и вовсе какой-то рыхлый заборчик из ржавой арматуры. Через него и перелезть можно, и протиснуться между прутьев.

А «Город» – это именно коробки. Строение более причудливое, чем обычно, но тоже решаемое. Надо всего лишь понять метод. Он не в постепенном преодолении пространств, а в стремительном опровержении их силой мысли. После пяти-шести коробок становится ясно, что они не бесконечны, не всесильны и рано или поздно закончатся.

Или вот песня «Трава у дома» группы «Земляне» – суперпопулярнейшее по тем временам произведение эстрадной музыки.

Не стоит обращать внимание на космос и виды Земли из окон иллюминатора космического корабля, о которых поётся в ней – песня совсем о другом. Она – череда металлических пластин, которые подвешены в безвоздушном пространстве (и только это роднит её с космосом) – пластин, на которых надо удержаться за те неполные пять минут, что длятся потоки звуков. Пластины колышутся, устоять на них непросто и необходимо перепрыгивать с одной на другую. Задача трудна, но выполнима, потому, преодолев все пластины, выходишь в свет и успокоенность.

Музыка, книги и фильмы рассказывали Тимохину гораздо больше об окружающей действительности, чем общение с людьми.

Человечество не просто так изобрело искусство. Непосредственное общение человека с человеком слишком трудоёмкий и малорезультативный процесс. А вот опосредованная передача информации через коды, заложенные в образах и звуках – это верный путь к пониманию.

Рискну предположить, что люди никогда не смогли бы организовать свою жизнь по определённым принципам и законам, если бы общались друг с другом исключительно вербальным путём. Им потребовалась музыка, живопись и литература, чтобы говорить о более сложных субстанциях, которые невозможно считать из уст ближнего.

При этом я не могу сказать, что Павел стал с юных лет изощрённым интеллектуалом. С некоторой гордостью сообщу вам, что я гораздо эрудированнее его в вопросах литературы, кинематографа и музыкального искусства. Даже в науке я имею больше познаний, чем он.

Так и должно быть: создатели всегда умнее своих творений.

Но в точности считывания образов он даст мне сто очков форы. Это касается даже не детективных фильмов, в которых он безошибочно угадывал преступника через пятнадцать минут просмотра (я – через полчаса, да и то не каждый раз), а понимания самих элементов, из которых соткано то ли иное явление.

Будь то человеческая мысль, будь то произведение науки или искусства, будь то событие жизни – у каждого явления есть структура, есть область происхождения, есть сфера применения и есть конечная, пусть и далеко не всегда различимая цель. Различать их и считывать – величайший талант. Именно им и наделён Павел Тимохин.

Причём сами участники явления обо всех окружающих его факторах могут не подозревать.

На песне это показать проще. Кажется, что она о космосе, а на самом деле – о преодолении внутренних шор. О том, что умирать рано, что детство не ушло, и всю жизнь будет управлять тобой, как безумный гонщик на ржавом, раздолбанном автомобиле.

В этом позитив, но и немалое огорчение – ты повязан с этим счастливым детством, в котором трава у дома, мама будит на рассвете сочным поцелуем в щёку, а солнце во всё небо – но при этом чётко понимаешь, что от липкого счастья нужно избавляться. Потому что оно от лукавого, оно из сферы обмана. Паскудная чернота, за которой перерождение и погружение в иное, уже объяла собой всю бесконечную причинность. С ней предстоит битва не на жизнь, а на смерть. Битва ради того чтобы время от времени вспоминать мамин поцелуй и огромное солнце за скромными тюлевыми занавесками.

С общественными явлениями чуть сложнее. Разобрать их порой не столь просто. Но возможно.

Классический пример двойного дна в значимом общественно-политическом событии. Первый попавшийся из череды: приснопамятный референдум о сохранении Советского Союза.

Вроде бы честное и объективное высказывание граждан всей страны о том, нужно ли сохранять СССР, или нет. А на самом деле – изощрённый вброс, внедрение истины о неизбежности распада.

И вправду, изящно: подавляющее большинство граждан в едином порыве высказывается за сохранение СССР, а страна через восемь месяцев прекращает своё существование.

Потому что сам вопрос, все эти «да» и «нет» не важны. Важно то, что в голову каждого человека и в единое коллективное сознание страны впрыснута идея о том, что Союз может распасться, чего до этого не представлял никто.

Идея впрыснута, внедрена – жнецы собирают урожай и радуются взращенным плодам. Гнилым и мерзопакостным, но именно такие они и ожидали вырастить.

Никто из людей не в состоянии считывать все без исключения явления и процессы окружающей действительности. Даже в той её части, что касается какой-то там банальной общественно-политической жизни. На это просто не хватит нервных окончаний в головном мозге.

Но подойти к их пониманию на более-менее относительную близость кое-кому удаётся. Павел Тимохин – один из таких счастливчиков…

Хотя что это я, каких счастливчиков!

Несчастнейший из людей, потому что знание преумножает скорбь – а это одно из наиболее мудрых высказываний, запечатлённых в нашей материальной действительности.

Единственное, что он способен делать со своим талантом – огораживаться им от воздействия мира. Ничего другого просто не остаётся.

Ежедневная, постоянная оборона от людей, событий, явлений, научных истин и художественных достижений.

Оборона ради того, чтобы создать внутри самого себя царство гармонии и умиротворения.

Оборона ради последующей экспансии. Ради завоевания мира. Ради его радикального переформатирования.

Тревожный путь стоит конечного результата.

Пожалуй, мне скажут сейчас, что я описываю некое психическое отклонение. Невроз, у которого наверняка есть название и подробная квалификация.

Даже не сомневаюсь, что именно так оно и есть.

Но тут же возражу: если человек чем-то и интересен, то именно своими неврозами. Своей неправильностью. Здоровые и позитивные человеческие образцы невыносимо скучны. Бестолковые куски мяса – не более.

Бурление мыслей, столкновение эмоций, вулканическое рождение выводов – вот те процессы, с которыми человек обретает хоть какую-то ценность и привлекательность.

Ну и потом надо заметить, что Павел совершенно здоровая в психическом отношении личность, а те беспокойные выводы об окружающей действительности и, в особенности, о людях, что явились к нему в раннем детстве, не сделали из него замкнутого дебила со слюной на подбородке.

Знаете ли вы, что человеконенавистничество – ведущий стимул жизни?

Мы прячем свою натуру за добротой к ближнему, потому что постоянная демонстрация неприязни приведёт к существенным повседневным проблемам, но ткань наших личностей соткана именно из них, побуждений и стремлений хищнического порядка.

При советском строе, во главе которого стояли декларации о равенстве и взаимопомощи, ещё можно было довольно успешно не только казаться, но и быть человеком добросердечным, хотя и тогда злобы хватало с лихвой, но нагрянувший на нашу страну капитализм не оставил от добросердечия и подобия тени.

Оттого и низводит в такое уныние весь этот окружающий цинизм: на поверхности тотальный позитив, а в глубине, в сердцевине – буйство тьмы. Как спасаться от неё, куда бежать?

А некуда, потому что никаких спасительных ниш в общественных плоскостях не осталось.

Ну, дети могут порадовать, пока маленькие.

Ну, какие-то сохранившиеся воспоминания.

А в остальном – стискиваешь зубы и продираешься сквозь жизнь ради каких-то высших биологических целей, в которые не осталось ни веры, ни понимания.

Павел сильная и здоровая личность, он напоён природными соками жизни и талантами, он силён. Он просто понял, что надо сопротивляться и выстраивать из себя – да, из себя самого – существо иного порядка.

Возможно и не высшего – традиционная геометрия жизни подсказывает мне образы с существами высшего и низшего порядков, богами и монстрами – но определённо иного.

Вместе с огорчениями от осознания природы человеческих отношений, Павел понял, что можно сотворить из себя существо, которое будет вне их парадигм и векторов подчинения, вне их высоковольтных линий побуждений и эмоций.

Существо, которое будет защищено он воздействия жизни и вместе с тем целостно и органично в своей внутренней природе.

Существо, которое рано или поздно притянет к себе все остальные человеческие существа.

Почти сразу – сначала в неосознанном виде, а по мере взросления и вполне осмысленном – пришло и понимание методов борьбы. Практических техник, которые приведут его к победе.

Если обозначить их наиболее кратко и точно, то видится только одно словосочетание: отказ от иллюзий. Только с ним, с тотальным и всеобъемлющим отказом от окружающих человека иллюзий, понял он (а вслед за ним и я), можно выйти за пределы этой плоской жизни.

Секрет успеха заключается в ограничении. В обособленности от толпы.

Я сейчас говорю не о материальном успехе, потому что даже среди миллиардеров куча лузеров, а об успехе метафизическом.

Его, я убеждён, так или иначе ощущает каждый. Он приходит с чувством удовлетворения. С пониманием того, что ты чего-то добился в этой жизни и на тот свет можешь уходить с чувством выполненного долга.

(Если, конечно, это чувство возникает в полной мере. Проверю перед уходом в запредельность).

Успех, по большому счёту, – это ощущение внутренней гармонии. Когда в душе умиротворение и целостность. Или хотя бы их подобие.

Наверное, он приходит в первую очередь к людям ограниченным. Примитивным. Тем, кто не требует от жизни многого.

У человека деятельного, человека ищущего непременно останется недовольство собой и достигнутыми результатами. Но даже у него возникает понимание, что какой-то рубеж взят, а какой-то нет.

Впрочем, воздержусь от погружения в пошлую градацию между умными и тупыми, ибо всё в этом мире настолько относительно, что любые рассуждения на эту тему становятся жалкими и неверными. Ведь не считаем же мы взаправду, что ум – это знание кучи формул и способность рассчитывать интегралы?

У тупого человека определённо имеется масса преимуществ перед условным умником. Приспособленность к жизни, например. Правильный выбор линии поведения.

Что стоит за дешёвой демонстрацией умственных способностей? Желание удивить окружающих? Скрытая потребность в любви?

А тупой неброско, но верно совершает движение по реке жизни без явных огорчений и разочарований. Это ли не истинная мудрость? Пусть он неимоверно раздражает кого-то (меня – в особенности), но он последовательно движется в сторону своего дурацкого успокоения, а я, умный, всё дальше от него отодвигаюсь.

Поэтому я категорически воздерживаюсь от умственных определений в отношении моего Адама.

Я даже думаю отчего-то, что он счёл бы называться дураком с более глубоким удовлетворением, чем мудрецом. Да и встреть я его в реальности, то затруднился бы назвать его умным. По крайней мере, уверен, что впечатления такого он на меня бы не произвёл.

Тимохин никогда не пытается произвести впечатление. Он отделил себя от этого желания, чётко уяснив, что оно бесполезно. Он тихо, медленно и настойчиво строит внутри себя свой идеальный образ – и это воистину грандиозная работа.

В мировом искусстве образ замкнутого и отделившегося от общества человека, как правило, производит неприятное впечатление. Ему как минимум сочувствуют, но чаще осуждают. Человек в футляре… Жалкий, ничтожный тип, который не смог найти себя из-за собственной слабости…

А что, если всё ровно наоборот? Не слабость тому причиной, а могучая внутренняя сила. Умение удержать себя в себе, не позволить размыть окружающим силам и обстоятельствам.

Нетрудно заметить, что самые великие люди – чаще всего одиночки. Тотальные одиночки.

Гениальные учёные в людском презрении и отчуждении придумывали свои грандиозные идеи. Великие художники творили во всеобщем забытье. Могучие композиторы сочиняли великую музыку наедине с собственным одиночеством и тем, что агрессивное большинство предпочитает называть безумием.

Коллектив – это для посредственностей. Общение – для троечников. Ибо если желаешь создать что-то значимое и долговечное, если жаждешь победить смерть, если стремишься выйти за пределы – то необходимо отделять себя от человечества.

Это гордыня, да. И пусть все религии этого мира твердят, что гордыня – зло, но только она поможет тебе на дороге к божественной уникальности.

Это не просто гордыня, но и стремление прожить жизнь не напрасно. Всего лишь не напрасно, но и в этом ничтожном желании заключён могучий вызов всем силам Природы и всем царящим в ней законам.

Эти строки пишет человек в футляре. Ни в коем случае не сочтите моё признание как намёк на исключительность. Я знаю все свои особенности, грани безумия и пиксели соприкосновения с гениальностью. Как и с банальностью, увы. Это не подводка к дальнейшим глубокомысленным выводам, это констатация факта. Не очень-то для меня приятного.

Не было существа более общительного и открытого миру, чем я в светлые годы раннего детства. Я не знал, что такое страх, я был готов воспринимать жизнь во всех её проявлениях, а за проявлениями этими видел исключительно радость познания мира.

В младенчестве я был готов посидеть на коленях у любого, и даже самого гнусного педофила обратил бы в чистоту и осмысленность помыслов.

В детстве я был пытлив светлой жаждой истины и излучал лучи вдохновенного бурления формирующегося и необыкновенно требовательного ума.

В подростковом возрасте я был не по годам рассудителен и говорлив. С любым прохожим я жаждал затеять философский и творческий спор о свойствах жизни, материи и грандиозных тайнах запредельности.

Я сиял, я лучился, я извергал в эфир свечение, а быть может и сам огонь. Я не видел в этом мире никаких препятствий и даже не сомневался, что превращусь в абсолютную, ключевую, центральную фигуру современности.

Потом меня сломали.

Сломало всё это козье племя: окружающее человечество.

Впрочем, нет, это неправильное определение. Окружающее человечество – слишком размытое понятие.

Люди живут слоями. И есть слои, в которых позволяется сиять, светить и удивлять первых встречных философскими рассуждениями. Слой, в котором оказался я, под эти параметры не подходил: люмпен-пролетариат в национальной республике с полностью отключенными выходами в творческую запредельность и даже подобие её.

«Мудрый Аллегро» – так дразнили меня во дворе простачки-гопники, будущие водители фур и слесари-ремонтники нефтехимических предприятий.

Мудрый – понятно почему, Аллегро – производное от Олег.

Откуда взялось это словосочетание, особенно его вторая часть, мне трудно понять. Какое-то преломление раздающихся с экранов телевизоров высокопарных выражений ограниченным умом низового слоя общества.

Я был тогда слишком силён и слишком открыт миру, чтобы реагировать на подобные выпады. Более того, они мне льстили.

Должен тут же пояснить – ибо обо мне может сложиться впечатление как о рафинированном аристократе, затыкающем нос при малейшем дуновении с полей простого народа – что я целиком и полностью за пролетариат.

За бедноту и гопоту. За незатейливых человечков из глубин с их ограниченным мирком и убогими представлениями о жизни. Они – соль земли.

Я кость от кости такой же, просто меня захватили чужеродные демоны и обратили в свою обманчивую религию – искусство, красота, гармония. Они терзают меня всю жизнь, а я, уродливая гадина, оторвался от корней и потому не принадлежу больше своему простому и естественному слою, но и в свою секту демоны отказываются меня принимать. Оттого нахожусь в подвешенном состоянии, где видится лишь одно преимущество – свобода.

В детстве и юности заботливые окружающие с беспокойством следили за мной при чтении мудрёных книг и пытливо интересовались, не тронулся ли я с них умом. Нет, ещё не тронулся? Ну а уж зрение-то точно сгубил…

Верно, зрение сгубил! Одним глазом смотрю, да и тем через линзу.

Заботливые окружающие вскидывали ручонки, замечая во мне интерес к подозрительным фильмам. Как-как? Господи, да и пяти минут просмотреть эту мерзость невозможно! А тебе что, прямо нравится что ли?

Заботливые окружающие устало качали недовольными головами, вслушиваясь в ту музыку, что я слушал. И что, тебе вся эта дрянь симпатична?

И даже не в музыке, фильмах и книгах дело. Собственно, мало кто знает, что ты там по вечерам слушаешь и смотришь. Самое гадкое – это тотальное неприятие твоего образа мыслей, твоей личности.

Других, этих хранителей усреднённости и благочинности, пугает твоя непохожесть, твой азарт, твоя энергия, твоя ярость. Они понимают какими-то отложениями и дуновениями, что ты можешь разрушить их привычный мир и сладостную негу непричастности к жизни, её сердцевине, центру принятия решений.

Тревожные умы где-то там, за пределами досягаемости – это нормально. Но рядом с нами, в непосредственной близости – это мучительно неприятно и страшно.

Вместо того чтобы изучать двигатель внутреннего сгорания, сварочный аппарат или хотя бы математику – всё то, что может обеспечить стабильный кусок в жизни – я интересовался абсолютно непрактичным творчеством Уильяма Фолкнера, Пьера-Паоло Пазолини и Роберта Фриппа.

Ну, впрочем, выучился и кое-чему практичному – английскому языку.

Так вот ведь напасть – он мне ни разу в жизни не пригодился. Он меня не кормит.

Потому что для того, чтобы применять его на практике и при этом не в качестве школьного учителя, нужно переместиться в другой слой, но сделать это в моём случае не получалось.

Потому что мой, родной и заклятый слой бессловесного крепостного люмпен-пролетариата – он цепко проник своими щупальцами под кожу и не желает меня отпускать. И я не обладаю ни силами, ни гибкостью, чтобы измениться, подстроиться или хотя бы притвориться, что могу быть полезен другому слою.

Все мои проблемы – они от этого. От несоответствия моей личной жизненной целеустремлённости с моей социальной ролью, которая всегда оказывается выше и сильнее личности.

Вроде бы писатель, но при этом практически за бортом солидной публикабельной литературы.

Вроде бы интеллектуал, но при этом не приемлю интеллектуальные церемониалы.

Меня дико раздражают все эти сладенькие учёные, литераторы и прочие представители высокой культуры и истеблишмента. Почему-то я ощущаю в них угрозу. Мне неприятно с ними, некомфортно.

При этом ещё больше меня раздражают дубы из народа, работяги-гопники с их трёхкопеечным мировоззрением и копеечной правотой. Я отчётливо понимаю, что они внизу социальной пирамиды, что их имеют, и мне категорически неприятно уподобляться им.

Я горжусь своей неприкаянностью и независимостью, странным образом страдая от невозможности идентифицировать себя с какой-либо социальной прослойкой и стать полноценной её частью.

Наверное, я немного истерично сгустил здесь краски, выплакав разом какие-то обиды на жизнь. Однако это полезно – именно так, истерично, именно с плачем. Потом легче становится.

Наверное, нечто похожее ощущает множество людей в этом мире. Неприкаянность, оторванность от корней, потерянность и отсутствие чётких ориентиров.

При этом не бывает двух похожих историй и двух одинаковых плачей. Прошу зафиксировать это в своих протоколах.

Я много раз пытался превратить свою жизнь в нечто второстепенное, проходящее по борту, расширив сознание до границ хладнокровного понимания великих жизненных колебаний, но так и не смог обрести в этом осмыслении маломальского успокоения.

Горячая, метущаяся и обидчивая личность всё равно вылезает наружу и подаёт голос, как новорожденный ребёнок. С ней бесполезно бороться и бесполезно её усмирять.

Я нацепил футляр лишь как средство самозащиты. Он необходим для выживания. Для продления рода. Для сохранения собственной исключительности, потому что меня страшит коллективное единение и коллективное сознание.

Это какой-то сбой в системе, потому что живёт не личность, живёт вид, я знаю это наверняка, но по какому-то странному наитию отказываюсь подчиняться этой объективной истине.

Я банальная жертва ощущения собственного Я и меня тревожит это понимание. Почему я не могу возвыситься над этим чёртовым Я, почему не могу его преодолеть?

Быть может, корень зла и всей неправильности, что гнездится во мне – именно в этом?

Но я отказываюсь подчиняться логическим построениям и отдаваться во власть высоким и объективно правильным истинам, если и не произведённым мной самим, то принятым как данность. Я тихо пребываю в собственном футляре и наивно надеюсь на что-то лучшее.

На взрыв вселенной. На стук с другой стороны футляра. На признание.

У кого его нет, скажите на милость? У кого нет своего футляра?

Покажите мне открытого и искреннего человека, живущего без страха? Просто живущего, а не выживающего?

Поэтому, друзья (я полагаю, вы простите мне столь возвышенное и не слишком правдивое обращение)!.. Три-четыре: просовываем свои носы сквозь щёлки футляров и внимаем скучноватой, но поучительной истории.

Я искренне надеюсь, что она в состоянии кого-то обогатить и даже изменить. Как обогащает и меняет меня – с каждым новым предложением, словом и буквой.

Павел Тимохин – он спокойнее и сильнее. У него тоже достаточно обид на жизнь, на отдельных представителей рода людского и на человечество в целом, но он сумел сохранить их в середине лодки и не позволяет им перевешиваться за борт.

Поэтому, в отличие от меня, его сознание породило вполне отчётливую программу действий и сопротивления реальности, которая обязана – а иначе никак – вывести его в новую субстанцию жизни.

Благородная и величественная задача. Мне она видится именно такой.

Буду следить за ней пристально и вдумчиво. И вам предлагаю, если вы ещё дотерпели до этого момента.

Итак, первая иллюзия, от которой начал избавляться мой Адам – это семья.