На следующий день Гейб приходит в гостиницу с двумя стаканами кофе и моей толстовкой, оставленной на вечеринке.
– Держи, Золушка, – говорит он. Фабиан, убежавший в кабинет Пенн, чтобы радостно объявить о приходе ко мне парня, в открытую подглядывает за нами из-за обитого парчой дивана в лобби.
– Золушка потеряла туфельку, – сообщаю Гейбу, разворачиваю Фабиана за плечи и отправляю его найти сестру, подтолкнув между лопаток. – А не грязную толстовку для бега, полученную в девятом классе.
Гейб улыбается.
– Спасибо, но я знаком со сказкой.
– Спасибо тебе, – исправляю я, – что забрал ее и все такое.
Занимаю себя пластиковой крышкой на стакане, дольше нужного возвращая ее на место. Знаю, нет никаких причин смущаться Гейба – если я шлюха, то и он тоже, верно? – но вся жизненная сила, сподвигшая меня согласиться прийти на вечеринку, как будто стерлась под напором произошедшего за последние дни. Во мне словно совсем не осталось сил бороться. Думаю, никто не подкидывал презервативы в шкафчик Гейба.
– Эй, ты чего? – Гейб, точно прочитав мои мысли, делает шаг ко мне и наклоняется, чтобы поймать взгляд. – Мы в одной лодке, помнишь? Ты и я. – Он трет шею и качает головой. – Слушай, знаю, тебя завалило дерьмом, когда все стало известно, и мне стоило сказать все намного раньше. Отстойно, что я этого не сделал. Но ты и я этим летом и в любое время – мы в одной лодке.
Я улыбаюсь, сама того не желая, и довольно краснею. Пытаюсь вспомнить, когда в последний раз кто-то находился со мной в одной лодке, но не получается. Возможно, на треке.
– Правда? – поддразниваю я, губы кривятся. – Партнеры в стыде и унижении?
– Именно. – Гейб легко смеется. Не могу понять, то ли с него всякая беда, как с гуся вода, то ли он родился политиком, мастером закручивания сюжета и пиара. Патрик никогда таким не был: все его чувства всегда отражаются на лице, как знак на трассе, никаких секретов. Это мне нравится в нем больше всего, точнее, нравилось.
– Слушай, – говорит Гейб, устроившись на краю дивана, словно тусуется здесь каждый день. – Будучи грязными испорченными подлецами, как насчет сбежать отсюда? Куда-нибудь прокатиться?
– Гейб. – Качаю головой, хотя все еще улыбаюсь ему, и эта улыбка мне все больше кажется не просто дружеской. Сейчас мне хочется сказать «да», равно как и отказаться. – Я работаю.
Гейб выгибает брови.
– Иногда же надо делать перерыв, верно?
– Я… да. – Менее, чем через час, но все не так просто. Не может все быть так просто, вот и все. – Твоя семья меня ненавидит, – напоминаю ему. – Если мы оказываемся друг к другу ближе, чем на пятьдесят шагов, – это катастрофа. Думаю, весь Стар-Лейк совершенно не против того, чтобы я оставалась в своей комнате и все лето смотрела документальные фильмы. В смысле, я жду не дождусь фильма про фермеров, выращивающих огромные тыквы ради денежных призов, поэтому…
– Так что? – Гейб терпеливо смотрит на меня, как человек, готовый подождать. В лобби тихо, солнце льется в недавно протертые французские двери в дальнем конце, на полке высокого камина вновь расставлены пышные растения. – Что думаешь?
Я громко выдыхаю вместо ответа.
– Почему?
Гейб смеется.
– Потому что ты мне нравишься. Ты всегда мне нравилась, а теперь ты – социальный изгой, значит, свободна.
Я фыркаю.
– Это грубо, – ругаюсь я, игнорируя комплимент. Игнорируя «всегда» и все, что это может означать. – А что случилось с «мы в одной лодке»?
– Я тоже социальный изгой! – сразу восклицает Гейб, что звучит абсурдно, но и почему-то подкупающе. Он широко и довольно улыбается, когда я начинаю хохотать. – Идем, – говорит он, словно чувствует, что я сдалась. – Никто не увидит, можешь пригнуться на сиденье, пока не доберемся до шоссе. Замаскируйся.
– Очками с приделанным носом, – предлагаю я, качаю головой и улыбаюсь. К черту все, говорит тихий голос в моей голове – тот же голос, что, возможно, посоветовал сходить на вечеринку. В этом городе почти все меня ненавидят или относятся ко мне с равнодушием. Все, кроме… – Гейб.
– Молли, – говорит он, в точности повторяя мой тон, – доверься мне.
И… я доверяюсь.
Мы едем час до Мартинвейла с открытыми окнами, впуская внутрь ветер; ощущение избавления от старого бодрит.
– Значит биология, да? – спрашиваю его, тянусь через центральную консоль и коротким ногтем щелкаю по брелоку Нотр-Дама, болтающемуся из зажигания. Я думала, поездка получится напряженной или полной неловкости. Но все отлично. – Кем будешь, безумным ученым или вроде того?
– Ага, именно. – Гейб отпускает руль и разводит руки, словно монстр Франкенштейна, его теплое плечо при этом натыкается на мое. – Буду заниматься секс-роботами. И секретными экспериментами над ящерицами. – А потом продолжает, пока я смеюсь: – Нет. Я посещаю подготовительные медицинские курсы.
– Серьезно? – Это почему-то меня удивляет. Я всегда считала Джулию мозгом семьи Доннелли. У Гейба имелся характер. У Патрика душа. – Курсы какого рода?
– Кардиологические, – тут же отвечает он, затем выдыхает и качает головой. – Наверное, причина немного банальна и очевидна, да? «Дамы и господа, отец этого пацана умер от сердечного приступа, посмотрите, как он работает над своими проблемами самым очевидным в мире способом».
Никогда не слышала, чтобы Гейб говорил о папе. Не знаю, почему-то считала смерть Чака скорее потерей Патрика, чем кого-либо другого. Наверное, потому, что больше чувствовала ее от него, потому что Патрик был моим любимым Доннелли, и где-то глубоко в подсознании я считала его и любимчиком Чака. Вот что было самым замечательным в Чаке, вот почему на его похороны пришли шестьсот человек: все считали себя его любимчиками. Вот таким он был человеком.
– Не самым очевидным, – говорю я Гейбу, склонив голову, чтобы посмотреть на него. Солнце отбрасывает пятна на кожу его щек и лба. Его нос очень прямой. – Самым очевидным было бы присоединиться к группе.
Он смеется.
– Это верно, – признает он и включает поворотник, чтобы свернуть с дороги. – Нет ничего хуже.
Мы обедаем в бургерной быстрого обслуживания не так далеко от выезда – в пакетиках из вощеной бумаги полно картошки фри, а в высокие пластиковые стаканы налит чай со льдом. Пока ем, меня одолевает застенчивость, когда я смотрю на широкие белые бедра, торчащие из-под шортов. Бегаю я или нет, но бекон в бургере, возможно, никак не способствует похудению.
– Какие новости? – спрашивает Гейб, подтолкнув меня в плечо – так говорила его мама, имея в виду: о чем думаешь? Качаю головой и сминаю пакетик от картошки в маленький шарик.
– Твоя сестра поцарапала мою машину ключом, – признаюсь я.
Гейб смотрит на меня, открыв рот.
– Подожди, что? – спрашивает он, голубые глаза становятся огромными. Мы сидим на открытом багажнике его машины, ноги болтаются над бампером, но он вдруг соскакивает. – Господи, Молли. Когда?
– На работе, – бормочу я, снова опуская взгляд на колени и прячась за занавесом длинных волнистых волос. Я никому не рассказывала об этом и, признавшись Гейбу, словно сорвала пластырь: чувствую себя хорошо и одновременно крайне отвратительно. Не понимаю, как стала таким человеком, одной из тех девчонок, что вечно купаются в драме. Человеком, романтический мусор которого в буквальном смысле переполняет целую книгу. Два года назад разобраться в себе мне помогал Патрик. Теперь приходится делать это самой.
И Гейб здесь совсем не помощник: когда я выглядываю из-за водопада своих волос, на его лице отражается злость, но она точно направлена не на меня.
– Слушай, – говорит он, – я с ней разберусь, хорошо? Это же… это реальное дерьмо. Джулии иногда все сходит с рук. И я в последнее время пытался не давить на нее из-за… – Гейб замолкает и качает головой. – Неважно. Я с ней разберусь.
– Нет, нет, нет, – протестую я, тоже спрыгивая с багажника. Господи, станет только хуже, если в это ввяжется Гейб. Наверное, это логично, а может, и нет, но с тем, что происходит между мной и Джулией – между мной и Патриком, между мной и Гейбом, надо справиться мне самой. – Все в порядке, – вру я, желая этого ради нашего же блага. Тянусь и касаюсь его теплой руки под локтем. – Правда, не надо. Я с этим разберусь.
Гейб закатывает глаза, но не спорит. Мне это нравится – что он, кажется, доверился мне. Что не пытается убедить, будто ему лучше знать. Я прослеживаю за его взглядом до деревьев; он припарковал машину багажником к лесу, к широкому пространству непрерывной зелени. Я уже забыла, как скучала по этому, находясь в Темпе.
– Ладно, – говорит он, отводит руку назад и, прикоснувшись к моей и сжав ее, отпускает. Моя рука гудит до самого сгиба, как будто я ударилась локтевой костью. – Но я… Я знаю, что с момента возвращения сюда твоя жизнь стала сплошным балаганом. И понимаю, что это во многом моя вина.
Я качаю головой и готовлюсь не согласиться.
– Все не так…
Гейб кривится.
– Так и есть, – говорит он.
Я на мгновение вспоминаю, как его теплый рот касался моего. И понимаю, что с Гейбом чувствую себя в безопасности, словно его универсал – машина для бегства, и мы ночью отправимся к границе. Довольно заманчивая идея.
– Хорошо, – наконец соглашаюсь я. – Так и есть.
– В одной лодке, помнишь? – Гейб пожимает плечами, солнце играет на более светлых, каштаново-янтарных, прядях его волос. Он садится на багажник «Вольво», снимает несколько волосинок собачьей шерсти и бросает их на землю. – Я не сделаю ничего, что тебе не по душе, это твое родео, но… в одной лодке.
– Мое родео? – Я сажусь рядом, упираюсь на руки за спиной и поворачиваюсь к нему. – Хорошо.
– Хорошо, – повторяет Гейб. Затем тоже отводит руки за спину. Его мизинец касается моего. Я оглядываюсь и смотрю на наши соседствующие руки, мои обкусанные кутикулы и светлые волоски на его запястьях. Представляю, что он повзрослел и окончил медицинские курсы, и вот на операционном столе лежат пациенты, и он засовывает руку в их грудные клетки и чинит их разбитые сердца.