Многие историки раннего Нового времени высоко ставят технические достижения голландцев. Первым среди историков-экономистов заговорил о «технологической вооруженности» как ключевом факторе, обеспечивавшем процветание Голландии, Чарлз Уилсон[2]. Позже Ян де Врисот мечтал, что промышленная мощь Соединенных провинций в Европе XVII столетия была аномалией, потому что обеспечивалась не сокращением издержек переносом производства за пределы городов, а ростом производительности труда за счет применения новых технологий[3]. По мнению Джонатана Израэля, первенство голландцев в промышленном производстве XVII – начала XVIII в. в немалой степени объяснялось их научно-техническим могуществом[4]. Тревор Левере предполагал, что голландцы внесли существенный вклад в английскую промышленную революцию, а Роберт Мултхауф считал, что англичане в XVIII в. вдохновлялись «эвристическим подходом» голландских инженеров, «наводнившим Англию в предыдущем столетии». «Вполне возможно, – размышляет он, – что именно голландский обычай превратил британского механика в инженера, а паровую машину – в паровой двигатель»[5]. Техническое превосходство голландцев было временным. Все историки сходятся на том, что в XIX в. Нидерланды уже не были лидером технического прогресса. И хотя голландцы не опустились до роли пассивных последователей, в этот период они показывают себя в целом скорее эпигонами, нежели пионерами. В XIX в. история развития технологий в Нидерландах – это хроника поглощения и освоения, а не эпос о творчестве и изобретениях[6].
Разумеется, Нидерландская республика – не единственная страна или область, заработавшая среди нынешних историков репутацию локомотива технического прогресса. Вольфганг фон Штромер объявляет Нюрнберг центром «промышленной революции позднего Средневековья», ссылаясь на то, что там появилось немало инноваций в горном деле, металлообработке и точной механике[7]. Венецию и Ломбардию признавали самыми технически развитыми европейскими государствами начала XVII в.[8] Легко вспомнить и другие примеры. По мнению Джоэля Мокира, «центр научно-технического притяжения» в Европе постепенно перемещался из одной страны в другую, «пребывая то в Италии, то в южной Германии, то в Нидерландах, то во Франции, то в Англии, то снова в Германии»[9]. И ни одна из этих стран, подчеркивает ученый, не смогла стать лидером навсегда. Согласно правилу, которое Мокир называет «закон Кардуэлла», в аспекте научно-технической мысли ни одна «нация» не оставалась «особенно продуктивной иначе чем краткий, по меркам истории, период»[10]. Все лидеры рано или поздно переходили во второй эшелон. Ричард Нельсон и Гэвин Райт утверждают, что даже США, в XX в. принявшие эстафету от Европы, к началу 1990-х гг. стали утрачивать лидерство в научно-техническом развитии[11].
Наша книга посвящена развитию технологий в Нидерландах до 1800 г. Эта тема важна по нескольким причинам. Первая причина – в том, что история Нидерландов в период позднего Средневековья и начала Нового времени дает хороший пример изучения того, как приобретаются и утрачиваются лидирующие позиции в научно-техническом прогрессе. Я считаю, что вопрос, отчего то или иное общество в некоторый исторический период занимает или утрачивает позицию лидера в научно-техническом развитии, – один из важнейших в истории технологий, поскольку он позволяет нам понять базовые условия, от которых и сегодня могут зависеть процветание и упадок технического творчества, подводит к самой сути этого направления исторической науки. Так как в глазах историков из XX столетия (а равно и в глазах современных наблюдателей) Нидерланды представляют собой идеальный пример страны-«лидера» в техническом развитии, изучение их технологического подъема, лидерства и упадка поможет понять, какие условия необходимы для достижения технологического превосходства. Кроме того, случай Голландии интересен еще и тем, что пика своего технического лидерства страна достигла в XVII – начале XVIII столетия. Этот период точно совпадает с ранним Новым временем – эпохой, которая доныне остается сравнительно малоизученной в аспекте истории технологий. Таким образом, изучение технического лидерства Нидерландов может углубить наше понимание этой эпохи и расширить знания о том периоде развития научно-технической мысли, который мы пока недостаточно хорошо знаем. Наконец, последняя причина, почему изучать техническое развитие Нидерландов в ту эпоху особенно важно, заключается в том, что выход страны в лидеры технологий частично совпадает с периодом небывалого процветания голландской экономики, так называемым голландским золотым веком. Приблизительно в 1580 – 1670 гг. экономика Нидерландов достигла наибольшего подъема[12]. Частичное совпадение во времени технического лидерства Нидерландов и их экономического успеха, естественно, порождает вопрос, нет ли между двумя этими явлениями какой-либо связи. Прежде чем перейти к структуре книги, я остановлюсь на трех этих главных темах.
Понятие «технологическое лидерство» существует в экономической истории и в истории технологий не первый год[13]. Оно применяется не только к промышленным компаниям, но и к социогеографическим сущностям: городам, областям, странам. В этой книге мы говорим исключительно о социогеографических сущностях, поэтому наряду с обычным толкованием «технологическое лидерство» будет здесь означать, что некоторая страна, область, город или скопление городов оказывается инициатором развития новых технологий в широком спектре производств.
Конечно, в литературе о техническом лидерстве часто обсуждают, чем и как подобное лидерство можно измерить. Для нашего времени обычный метод – измерение производительности труда. Так, по определению Ангуса Маддисона, страна-лидер «находится на острие технического прогресса», а рост производительности труда служит «средством грубо и приблизительно измерить скорость этого прогресса»[14]. Однако пользоваться таким эталоном в применении к отдаленному прошлому непросто. Чем дальше движешься назад во времени, тем больше появляется трудностей, вызванных элементарным отсутствием данных. В этом смысле источники из раннего Нового времени не дают таких исчерпывающих и точных сведений, как источники XIX–XX столетий. Изучая этот период, лишь в исключительных случаях можно измерить достижения в техническом развитии, опираясь на данные о производительности труда. Кроме того, при интерпретации любых данных о производительности труда нужно помнить об одном – разница в уровне производительности труда не указывает прямо на неравенство в научно-техническом развитии. «Общая факторная производительность зависит от многих элементов, и владение технологиями – лишь один из них», – отмечают Нельсон и Райт[15]. Толкуя любые данные о производительности, следует это учитывать.
Другой способ найти технологического лидера – изучить мнения современных наблюдателей. Путевые заметки, экономические монографии, личная переписка, дипломатические отчеты и другие подобные документы того или иного периода способны многое сообщить о том, как в то время представляли технологические достижения той или иной страны за рубежом: эффективность ее экономики вообще и отдельные качества, позволившие достичь такого уровня. Впрочем, лидерский статус отражается не только на восприятии наблюдателей, но и на практических действиях. Третий способ установить технологическое лидерство – проследить направление и плотность потоков технологической информации. Можно назвать это «методом технологического внешнеторгового баланса»[16]. Он исходит из того допущения, что относительный вклад страны, области, города или скопления городов в развитие технологий в тот или иной исторический период можно до какой-то степени определить по их роли в распространении научно-технических знаний. Чем больше мы узнаем о природе и объемах импорта и экспорта знаний в той или иной стране, тем точнее можем определить ее роль в создании новых технологий. Составив баланс ввозимых и вывозимых знаний, можно точнее оценить мощь этой страны. Таким образом, перемещение технологий позволяет узнать, кто лидирует в научно-техническом прогрессе.
В отличие от сопоставления производительности труда, метод технологического внешнеторгового баланса можно без затруднений применять и к периоду раннего Нового времени, хотя его применение и не может дать таких же точных результатов, как в наше время. Как писал Дж. Р. Харрис, «лакмусовая бумажка технологической плодовитости и первенства – пути и активность промышленного шпионажа»[17]. Чем больше промышленных шпионов привлекает сообщество, рассуждает Харрис, тем более очевидно, что оно обладает знаниями, которых пока нет у других стран, – иначе зачем был бы нужен такой интенсивный шпионаж? И хотя в действительности связь между промышленным шпионажем и технологическим лидерством не так однозначна, как полагает Харрис[18], это явление тем не менее может служить убедительным показателем того, насколько важным хранилищем технических знаний оказывается страна. Вместе с тем шпионаж, «разумеется, лишь один из широкого спектра методов сбора данных»[19]. Информацию о технологиях можно собирать и иными средствами, без тайных приемов. Каналы распространения знаний включают в себя, кроме прочего, издание технической литературы, регулярные отчеты путешественников, миссии дипломатов или коммерческих агентов, приезд иностранцев на заработки и для обучения, экспорт машин, отдельных узлов и инструментов или переезд за границу рабочих и предпринимателей[20]. Направление и насыщенность этих информационных потоков могут указывать на технологического лидера не хуже, чем маршруты и активность промышленных шпионов. Эти обстоятельства могут пролить свет на то, что нам нужно: кто у кого и чему учился.
Но разумеется, чтобы установить, была ли страна, область или город пионером развития технологий, лучше использовать несколько методов и много источников. Чем больше данных из разных источников можно сопоставить, тем более объемной получится картина. Точной оценке состояния технологий в стране также способствует изучение структуры и динамики ее экспорта (в той степени, в какой экспортные производства применяют передовые технологии) или сравнение потока технических знаний, исходящего из страны, с такими же потоками, исходящими в тот же самый период из других стран. Впрочем, передача технологий в раннем Новом времени пока еще не изучена так широко и глубоко, как хотелось бы. Свидетельства, имеющиеся сегодня, не дают достаточного материала для сопоставления. Тем не менее есть достаточно данных для разных периодов времени и мест, которые позволяют более широко увидеть роль такой страны, как Нидерланды.
Важный момент, который подразумевает мой подход, – миссию пионера технологического развития, разумеется, нельзя определить заранее. Она необязательно предполагает только (или преимущественно) серию «макроизобретений» или революционных инноваций в области производственных процессов. Технологическое лидерство может выражаться и в том, что страна, область, город или скопление городов активно и плодотворно генерируют небольшие усовершенствования или разрабатывают множество новых видов продукции. Важные инновации необязательно революционны, они могут осуществляться постепенно и медленно. Природа лидерства может быть разной. Именно суждение современников определяет, какой «прогресс» важнее всего в ту или иную эпоху.
Следующий важный вопрос о технологическом лидерстве: какими факторами можно объяснить появление и уход лидеров. В существующей литературе эта тема разбирается на трех уровнях. Прежде всего, есть работы об исторических случаях технологического лидерства, в которых освещаются силы и обстоятельства, которые могли вызвать появление или уход того или иного лидера. Например, Вольфганг фон Штромер, рассуждая о взлете Нюрнберга в позднем Средневековье, говорит, что этому способствовали соглашения о беспошлинной торговле, заключенные с другими городами, отсутствие гильдий и высокий уровень доверия, обеспеченный верховенством закона, которое гарантировало местное правящее сословие[21]. В своей работе о начале и конце технологического лидерства США в XX в. Ричард Нельсон и Гэвин Райт утверждают, что доминирующее положение Штатов после Второй мировой войны обеспечивалось, с одной стороны, их «господством в промышленных отраслях массового производства», которое «происходило от того, что страна исторически получила доступ к богатейшим природным ресурсам и располагала крупнейшим в мире внутренним рынком», а с другой стороны, «первенством в высокотехнологичных производствах», которое «было следствием щедрых частных и государственных вложений в науку и в естественнонаучное и техническое образование» в послевоенные годы. Америка утратила лидерство, пишут Нельсон и Райт, когда в мире выросло число стран, обладающих теми же преимуществами, и США, таким образом, лишились былого исключительного статуса[22].
Второй уровень – это исследования, рассматривающие силы, под действием которых исполняется «закон Кардуэлла», как таковые. Согласно Джоэлю Мокиру, для создания среды, способствующей как «генерации», так и «утилизации» полезного знания, необходимы такие условия, как политический плюрализм и открытость, «способствующая свободному передвижению товаров, агентов и технологий»[23]. Вместе с тем, по мнению Мокира, рождению новых технологий в экономике или в отдельных ее отраслях может препятствовать появление «антитехнологического набора институтов», не только создаваемого «олсонианскими коалициями для защиты территории», но имеющего «чисто интеллектуальные источники». Сопротивление техническому прогрессу – это не всегда только защита корыстных интересов, считает Мокир. У нее могут быть и глубинные идеологические корни. Таким образом, утрату лидерства в научно-техническом прогрессе можно рассматривать как более или менее «нормальный» результат усиливающегося противодействия дальнейшему развитию технологий[24].
Третий уровень – это теория научно-технического развития и инноваций в целом. Поскольку суть технологического лидерства – это способность инициировать развитие новых технологий в широком спектре областей деятельности, начало и конец лидерства можно в какой-то степени толковать как особое событие в научно-техническом развитии и истории инноваций. Теории, претендующие на исчерпывающее объяснение природы научно-технического развития и инноваций, применимы и в случаях, когда перемены в технологиях и технические новшества достигают небывало высокой концентрации. В литературе по научно-техническому развитию и инновациям обычно разграничиваются «теории спроса» и «теории импульса»: первые утверждают, что техническое развитие задается главным образом рыночным спросом, вторые – что оно в значительной степени определяется собственной динамикой.
Теории спроса, когда-то популярные среди экономистов, в последние 20 лет подверглись серьезной критике, они так и не вернули прежних позиций. Из всех возражений, которые вызывают теории спроса, для главной темы нашей книги особенно актуальны следующие[25]. Во-первых, наличие рыночного спроса не объясняет, благодаря чему, когда и какими способами он будет удовлетворен, когда и как появятся новые изделия или промышленные процессы и почему они примут ту или иную форму. Теории спроса не показывают, как открываются возможности для развития технологий и что происходит между «осознанием “необходимости” (…) и появлением нового продукта»[26]. Во-вторых, сам по себе рыночный спрос, который, несомненно, влияет на скорость и направление технического прогресса (служа своего рода «фокусировочным устройством»)[27], никак не может быть независим от технических инноваций. В действительности объем рынка, который получит изобретение, сам зависит от технического творчества. Таким образом, теории спроса не могут объяснить процесс технического развития в целом.
Теории собственной динамики – это блок гипотез, существующих в самых разных формах. Развитие идеи о том, что научно-технический прогресс имеет собственную динамику, влияющую на многое, идет в разных направлениях. Следуя Лео Марксу и Мерриту Роу Смиту, можно признать, что эти гипотезы образуют широкий спектр от «жестких» до «мягких» версий технологического детерминизма. Теории, располагающиеся на «жестком» полюсе, приписывающие «способность нести перемены (…) самим технологиям или каким-то их неотъемлемым атрибутам», вызывают, однако, критику своей склонностью к реификации[28]: в сущности, как отмечают Маркс и Смит, «ни одна технология, сколь бы тонкой и действенной она ни была, никогда не порождала действий, не предопределенных людьми[29]. В то же время теории с противоположного конца спектра «помещают [технологию] в гораздо более сложную и разнообразную экономическую, политическую и культурную матрицу»[30] собственной динамики, а не гипотезы «жесткого» толка, сегодня находятся на острие научного поиска.
В этой мягкой части спектра самые «жесткие» варианты теорий выстраиваются вокруг понятия траектории технического развития. Главная мысль этих теорий сводится к тому положению, что будущее развитие технологий зависит от того направления, в котором они развивались в прошлом. По мнению Карла Гуннара Перссона, техническое развитие в доиндустриальную эпоху можно объяснить «постоянно действующими силами, способствующими техническому прогрессу», внутренними (эндогенными) для каждой отрасли: это случайные модификации принятых методов, опыт проб и ошибок, обучение на практике, обучение через применение, специализация и разделение труда и пр.; эти эндогенные силы генерируют «технологические последовательности», чьи траектории «можно считать «предопределенными»[31]. В схеме, предложенной Марком Элвином и Яном де Врисом, совокупный объем знаний и умений, приобретенный при долговременном соблюдении некоторой технологической традиции, может достигать столь высокой степени связности и совершенства, что вероятность отклонений от нее, вызванных внутренними силами, в дальнейшем сводится практически к нулю. Общество тогда может оказаться в «ловушке равновесия высокого уровня», и ему придется выплачивать «штрафы прогрессу»[32].
Другие «траекторные» теории делают акцент одновременно на парадигматической функции известных способов решения технических задач, именуемых «технологическими траекториями», «технологическими режимами» или «технологическими стилями», и на возможностях отбора, применимых на разных уровнях абстракции. «Технологические траектории», по емкому определению Джованни Дози, это схемы «нормального процесса решения задач (…) на основе технологической парадигмы», а «технологические парадигмы» – это «модели», или «схемы», решения «избранных технических задач, основанные на избранных принципах, открытых научным поиском, и на избранных материальных технологиях». Когда некоторая технологическая траектория уже «задана и выбрана», пишет Дози, «она обладает собственным импульсом движения». Сам же выбор, по его мнению, диктуют не требования технологии, а рыночные механизмы и политические и организационные факторы[33].
Ряд ученых сделали в этом рассуждении следующий шаг, сформулировав завершенную эволюционную теорию научно-технического прогресса[34]. В сущности, подобные теории состоят, с одной стороны, из набора постулатов, объясняющих вариации появления технических новшеств, а с другой стороны, из моделей, описывающих механизм отбора. В обеих частях уравнения авторы склонны занижать роль «собственной динамики». Если постулируется, что вариации обновлений случайны или происходят по некоторой системе (например, в результате выбора той или иной стратегии научно-технического поиска)[35], считается, что их источник – не только в самой динамике технического развития. Даже если инновации основаны на уже существующих объектах и идеях[36], считается, что источник творчества находится не внутри самой технологии, а в более широком социально-экономическом, культурном и интеллектуальном контексте. То же предполагается и в отношении отбора: какие из новшеств выживут, определяют рыночные и нерыночные силы, действующие в среде, а не технология как таковая[37].
Самые мягкие разновидности теории «собственной динамики» придают «социальной, экономической, политической и культурной матрице» еще большее значение. Мансур Олсон утверждает, что в любом стабильном обществе с закрепленными границами появляются «организации и сговоры в целях выгоды», или «распределяющие коалиции», которые неизбежно начинают снижать способность общества усваивать технические инновации[38]. По мнению Джона Стауденмайера, развитие любой эффективной технологии неизбежно подразумевает возникновение трех «кругов причастных»: это «конструкторский круг», состоящий из индивидов и организаций, генерирующих оригинальные конструкции, «круг страдания», объединяющий всех индивидов, субъектов и организации, которые проигрывают от появления новой технологии, и «круг поддержки» – «все люди, объединения и организации, попавшие в зависимость от новой технологии и, соответственно, вынужденные мириться с ограничениями, которые она накладывает»: этот круг обычно противится дальнейшей модификации технологии, даже если меняются внешние условия[39].
В этой книге о технологическом могуществе Нидерландов я буду обращаться к работам по всем трем уровням технологического лидерства. В рассуждениях о том, как Нидерланды стали лидером технического прогресса и как утратили эту роль, исследования исторических случаев технического лидерства будут не менее полезны, чем труды о силах, лежащих в основе «Закона Кардуэлла», и теории научно-технического прогресса и инноваций. Теории спроса и «жестко детерминистские» теории научно-технического развития, однако, вряд ли будут настолько же полезны, насколько теории с «нежесткого» полюса гипотез о собственной динамике технического прогресса – по причинам, изложенным выше. Настоящий фундаментальный разбор восхода и заката голландского технологического лидерства, в свою очередь, поможет глубже понять различные аспекты такого явления, как техническое лидерство вообще.
Особенность нидерландского случая в сравнении с другими ныне изученными историческими прецедентами, заключается в том, что расцвет эпохи голландских технических достижений точно совпадает с ранним Новым временем, что создает определенный парадокс. В истории Европы технический прогресс обычно связывают либо с эпохой после 1750 г., либо со Средними веками, но не с периодом между тем и другим. Нидерландский случай вроде бы приходится на то время, когда не происходило никаких заметных перемен. Устойчивый и нарастающий прогресс технической мысли, влияние которого распространялось на все сферы хозяйственной жизни, начинался в Европе с промышленной революции. Сама суть этой революции определяется как последовательность взаимосвязанных технологических изменений, в числе которых замена человеческих усилий работой механизмов, то есть использование неодушевленной силы – включая пар – вместо людей и животных, и значительное усовершенствование процессов добычи и обработки сырья, особенно в химической и металлургической отраслях[40]. В Средневековье также наблюдался технический прогресс. Именно тогда появились такие, по общему мнению, важнейшие изобретения, как стремя, подкова, современная упряжь, самопрялка с большим колесом, ветряная мельница с горизонтальным валом и механические часы, началось широкое применение силы воды в промышленных целях – все это заметно сказывалось и на экономике, и на характере общества. Жан Гимпель даже дал своей знаменитой монографии о средневековых технологиях подзаголовок «Средневековая промышленная революция»[41]. Находящееся между этими революционными эпохами раннее Новое время легко может показаться периодом технического застоя, или, в лучшем случае, скромного прогресса. Попытка Джона Нефа объявить, что в елизаветинской Англии тоже происходила «ранняя промышленная революция», так и не нашла широкого отклика[42]. Не приходится сомневаться, что на исходе XVIII в. научно-технический прогресс в Европе значительно ускорился и углубился. Нет смысла спорить с тем, что в раннее Новое время Европа в аспекте технологий все еще оставалась во многом подобна Римской империи или Древней Греции. Самый радикальный технический рывок в европейской истории происходил в течение двух веков после 1800 г., а не за два тысячелетия до того. В этом Дэвид Лэндис, Э.A. Ригли, Г.У. Плекет, Джоэль Мокир и др. совершенно правы. Однако, даже если технический прогресс до 1800 г. был относительно скромным в сравнении с теми обширными переменами, что произошли позже, это совсем не означает, что заметного развития не было вовсе. Не стоит обманываться картинами l’histoire immobile, столь любезными историкам из школы «Анналов», которые считали – по меткому замечанию Генри Хеллера, – что ancien régime был просто «стабильной экосистемой», и «уровень технического развития» между поздним Средневековьем и серединой XVIII столетия «оставался в целом неизменным»[43].
Во-первых, сами люди, жившие в ту эпоху, вовсе не разделяли этих представлений о технологической инертности. Напротив, их удивляли масштабы перемен. Именно в XVI–XVII столетиях в дискурсе Республики ученых[44] впервые появляется идея технического прогресса. Античные авторы никогда не размышляли о возможности постоянного совершенствования технических знаний. Даже в Высоком Средневековье люди не верили в постоянное развитие технологий[45], но в ранее Новое время многие образованные европейцы не сомневались, что живут в эпоху небывалых технических достижений. Как свидетельства тому обычно упоминались каталоги изобретений и открытий, неизвестных античной эпохе. Список, составленный в 1449 г. папским библиотекарем Джованни Тортелли и опубликованный в 1471 г., был первым в серии подобных каталогов, выходивших в XVI, XVII и XVIII столетиях. Самой знаменитой была, конечно же, триада изобретений, в 1620 г. включенная в Novum Organum Френсиса Бэкона: порох, компас и печатный станок. Помимо этих трех новшеств, изменивших, согласно формулировке Бэкона, «облик и состояние мира», списки изобретений и открытий включали такие пункты, как стремя, механические часы, шелководство, дистилляция, масляная живопись, телескоп, географические карты, ветряные мельницы с горизонтальным валом и открытие Америки[46]. Французский современник Бэкона Николя Брио в 1617 г. утверждал, что европейцев среди всех обитателей Земли выделяет «особая тонкость и изобретательность во всем, потому что гигантские области искусств и ремесел (…) были созданы или доведены до совершенства именно здесь»[47]. К середине XVIII столетия участники Республики ученых уже достаточно ясно видели, как идет технический прогресс, и, выделив изучение инженерного дела и техники в отдельную область знаний, названную «технологией», принялись составлять объемные, всеобщие описания инженерных практик по широкому спектру отраслей производства[48]. В эту эпоху появились великие технические энциклопедии, технические словари и периодические издания. Словом, если технические инновации раннего Нового времени и кажутся нам не такими кардинальными, как инновации в эпоху промышленной революции, их воздействие тем не менее было весьма существенным по меркам образованных людей, которые жили тогда и сами наблюдали происходившие перемены.
Помимо этой довольно широко разделяемой современниками оценки, есть ряд других причин, по которым развитие технологий в раннее Новое время заслуживает пристального внимания историков. Если технические достижения средневековой Европы и впрямь столь значительны, какими их объявляют, закономерно возникает вопрос, что стало с этими достижениями в последующие эпохи? Использовались ли они для дальнейшего развития после 1500 г.? Изменили ли такие изобретения, как порох, компас и печатный пресс, сам контекст технического прогресса? В каком смысле технический прогресс в Средние века и раннее Новое время был действительно непрерывным или прерывистым? Те же вопросы возникают, когда мы оглядываемся назад из контекста заката XVIII в. В какой степени Промышленная революция опирается на фундамент, заложенный в раннее Новое время? В каком аспекте технический прогресс в 1500 – 1750 гг. создал контекст, сделавший возможными великие промышленные достижения второй половины XVIII в.? В каком смысле мы наблюдаем преемственность или разрыв в развитии технологий между ранним Новым временем и современной промышленной эпохой? Кроме того, научно-технический прогресс начала Нового времени интересен еще и как часть картины великих перемен в общественном устройстве, культуре и расстановке сил в Европе после 1500 г. Ведь раннее Новое время было эпохой грандиозных сдвигов в культурном и религиозном ландшафте, временем всеобщего роста государствообразования и мощного рывка в освоении заморских земель. Как эти фундаментальные перемены общего контекста повлияли на развитие технологий?
Некоторые из связей во времени и контексте любопытным образом разбирались в работах по истории технологий раннего Нового времени, появившихся в последние 30 лет. Джеффри Паркер и Джон Лэндерс среди других ученых рассматривали многообразные последствия «пороховой революции», наступившие после 1500 г. в Европе и за морями[49]. Элизабет Эйзенстайн первой обратила внимание на возможные последствия изобретения печатного пресса в аспекте распространения и применения технического знания[50]. Модификацию ценностей и воззрений по отношению к инженерным практикам в Европе между Высоким Средневековьем и 1600 г. в подробностях реконструировала Памела Лонг. Она утверждает, что представления о собственности на производственные знания распространялись начиная с Высокого Средневековья, что не только породило промышленные секреты и патентную защиту, но и создало «новый альянс» между «университетскими гуманитариями», «ремесленниками из мастерских» и городскими правящими элитами, способствующий широкой публикации инженерной литературы, особенно после изобретения печатного станка, и формированию культуры «открытости». Общим у «эзотерической» и «открытой» традиций была нацеленность на «преобразование материального мира»[51]. Появление в XVI в. патентной защиты и печатных «книг о машинах», по мнению Маркуса Попплоу, сформировало контекст для прорастания «нового понятия» о «машине», под которой стали понимать любые артефакты, способные при подключении к некоторому постоянному источнику энергии «самостоятельно» выполнять определенные действия, и создало ситуацию, благоприятную для процветания «инновационной инженерии». По мнению Попплоу, религиозные споры, вопреки утверждениям Ансгара Штеклайна и других авторов, в этой смене ментальности не сыграли практически никакой роли[52]. Дэвид Гудман, Николас Гарсия Тапия, Генри Хеллер и другие авторы показывают, как центральные правительства в Испании и Франции в конце XVI – начале XVII в. все активнее участвовали в совершенствовании технологий. В обеих странах государственные учреждения в этот период приступили к более или менее согласованным действиям по стимуляции изобретательства и усовершенствований в областях, связанных с военным делом и колонизацией заморских земель, и поощряли возникновение новых видов промышленности и рост сельскохозяйственного производства. Во Франции этим действиям правительства помогало «стремление к техническому прогрессу» среди современных писателей разного толка, большая часть которых, по мнению Хеллера, «находились под сильным влиянием кальвинистских религиозных предубеждений»[53].
Что касается вопросов преемственности и прерывности развития технологий в раннем Новом времени и в эпоху современной промышленности, некоторые историки, например Э.А. Ригли, Джон Лэндерс и Йоахим Радкау, подчеркивают критическую важность смены энергетической базы. Они признают, что в раннем Новом времени имели место определенные технологические инновации, но настаивают, что рост производительности труда в этот исторический период неизменно оставался довольно слабым: его «сдерживала ограниченность запасов энергии в доступных органических источниках». До конца XVIII в. большая часть энергии, применявшаяся в производственных процессах, добывалась, прямо или косвенно, с поверхности земли: в виде древесины, торфа или продовольствия, потребляемого людьми и животными. Мир еще пребывал в эпохе «органической экономики», как ее именует Ригли. Низкая производительность, в свою очередь, ограничивала возможности разделения труда, замедляла социальное расслоение и препятствовала появлению специальных учреждений «для развития и передачи “базы знаний”, накопленной обществом». Как утверждает Джон Лэндерс, технические знания передавались преимущественно устно «по сетям неформальных связей, основанных чаще всего на родстве или свойстве, или через различные институционализированные формы “изучения на практике”, которые по своей природе способствовали консервативному партикуляризму в техническом развитии»[54]. Лишь в конце XVIII в., когда «органическую экономику» начала вытеснять «экономика минеральных энергоресурсов», в которой основную энергетическую базу обеспечивают запасы каменного угля, промышленность смогла значительно нарастить количество используемой энергии, производство на душу населения стало быстро расти, и обмен технологиями достиг небывалой прежде интенсивности. В то же время другие авторы доказывают, что нарушение преемственности между ранним Новым временем и эпохой современной промышленности в области развития технического знания не было столь резким, как это выглядит в разрезе энергетической базы. Например, Кристин Маклеод и Ларри Стюарт показывают, как и до какой степени прогресс технического знания в Британии, связанный с Промышленной революцией, мог опираться на изменения в патентной системе, на представления об изобретениях и на мнения о практической ценности науки, которые начали складываться задолго до середины XVIII в.
Как и работы о технологическом лидерстве, литература по истории технологий в ранее Новое время, упомянутая в этой главе, содержит немало идей и гипотез, полезных для настоящего исследования о возникновении и закате технологического лидерства Нидерландов в 1350 – 1800 гг. Случай Нидерландов, в свою очередь, поможет прояснить различные вопросы истории технологий в раннее Новое время, очерченные выше.
Этой книгой о техническом развитии Нидерландов в 1350 – 1800 гг. я полагал также внести вклад в непрекращающуюся дискуссию о том, как эволюционировала в Новое время голландская экономика в целом. Историки придерживаются самых разных взглядов на природу и причины успеха Нидерландов в XVII в. и последующего торможения. Интерпретации расходятся в вопросе о том, шла ли эволюция голландской экономики в этот период согласно общим схемам развития доиндустриальных экономик в вопросах структуры и взаимодействия, а также периодизации.
На одном конце спектра мы видим интерпретации, делающие акцент на тождестве траектории голландской экономики и других европейских экономик до Промышленной революции. По мнению Э.А. Ригли, голландская экономика золотого века представляла собой обычную «органическую экономику» на высшей ступени развития. Необычным в ней, как считает Ригли, было лишь одно: «В рамках органической экономики Нидерланды достигли необычайного успеха». Голландцам удавалось долгое время поддерживать объем производства на небывало высоком уровне за счет интенсивного использования запаса энергоресурсов – в форме богатых залежей торфа, – а не энергетического потока. Однако и Нидерландам не удалось обойти «ограничения, свойственные всем органическим экономикам», а именно – относительно низкие показатели энергозатрат и роста производительности труда, обусловленные «крайне низкой эффективностью фотосинтеза как способа преобразования солнечной энергии в формы, доступные для потребления живыми организмами». Богатые запасы торфа отсрочили конец, считает Ригли, но вместе с тем это означало, что голландская промышленность, долгое время процветавшая на дешевой энергии, оказалась слабо конкурентоспособной, когда запасы истощились, и цены на топливо пошли вверх. В отличие от Англии XVIII в., Республика Соединенных провинций не совершила переход к «экономике минеральных энергоресурсов», которая открывает путь из тупика традиционных ограничений на энергопотребление и рост производительности[55].
Другое тождество находится в фокусе исследования Германа ван дер Вее. Он считает голландскую экономику золотого века высшей степенью развития «торгового капитализма», зародившегося в Италии, Фландрии, Брабанте и некоторых других областях Европы вскоре после 1000 г. По его мнению, динамика голландской экономики в ее лучшие дни соответствовала скорее динамике средневекового и раннего нового торгового капитализма, чем промышленного капитализма, примером которого служит Британия. Производство в Нидерландах золотого века, как и в тех развитых областях Европы, где торговый капитализм сложился еще в Средние века, росло прежде всего благодаря усовершенствованиям в организации торговли и долгосрочным капиталовложениям в инфраструктуру, обеспечившим сокращение транспортных и операционных издержек, позволившим оживить коммерческую деятельность и способствовавшим специализации и развитию сельского хозяйства и промышленности. Вместе с тем, пишет ван дер Вее, голландцы не так успешно, как их итальянские и фламандские предшественники в XIV–XV столетиях, справлялись с проблемой снижения прибылей, роста цен и утраты рынков, которая стала особенно острой в конце XVII в. Северные Нидерланды не смогли совершить того, что совершили итальянские и южнонидерландские города в ситуации ужесточившейся конкуренции, а именно – полностью перестроить производство по новым принципам[56].
Другие авторы, наоборот, подчеркивают уникальность и приоритет голландских достижений. Ян Лёйтен ван Занден, как и ван дер Вее, определяет эволюцию голландской экономики в терминах «торгового капитализма», но само это понятие он понимает несколько иначе и ищет истоки торгового капитализма в Голландии гораздо более раннего периода. По его мнению, торговый капитализм – это «фаза в развитии капитализма, на которой доминирует предприниматель-торговец». Ключевое отличие такого предпринимателя от «торговцев докапиталистических общественных формаций» в том, что первый «сочетает торговую деятельность с участием в производственных процессах, а значит, и в трудовых отношениях», извлекая прибыли из «разницы между закупочной и продажной ценой на товары, которыми торгует», а последние «только покупают и продают местные излишки, делая барыши на разнице цен в разных территориях». Таким образом, сущность трактовки рыночного капитализма по ван Зандену состоит в реорганизации производства. В отличие от ван дер Вее, он уделяет меньше внимания усовершенствованиям методов торговли и капиталовложениям в инфраструктуру, чем посредническому участию[57]. По мнению ван Зандена, стартовую позицию для выхода в «образцовые модели торгового капитализма» Голландия заложила еще в 1350 – 1500 гг. Под давлением резко изменившихся природных условий хозяйственная структура страны в это время кардинально перестроилась, приблизительно к 1500 г. на сельское хозяйство приходилось не более четверти общих трудозатрат, и относительно высокую долю рабочего населения уже составляли наемные работники в неаграрном производстве, в том числе торфорезчики, сельделовы, мореходы, возчики и промышленные рабочие. Благодаря этой революции в структуре рынка труда сельской местности, произошедшей до 1500 г., Нидерланды в XVI – начале XVII в. располагали «эластичным предложением труда протопролетариата», что, по мнению ван Зандена, и заложило основу экономического успеха Нидерландов в золотом веке. Исчезновение этого внутреннего эластичного предложения труда в XVII в. в сочетании с «перераспределением [экономических] излишков» в пользу «относительно неэффективного, но высокооплачиваемого сектора» «кустарного производства» и «владельцев государственного долга», наоборот, привело к «ползучему росту стоимости жизни и заработной платы» и падению «предпринимательских прибылей». Так, перераспределение доходов стало важной причиной экономической стагнации, начавшейся ориентировочно после 1650 – 1670 гг.[58]
Джонатан Израэль, как и ван Занден, считает, что Нидерланды действительно создали новую модель, но не в той сфере и не в то время, какие описывает ван Занден. Согласно Израэлю, новизна голландской модели в том, что после 1590 г. Республика Соединенных провинций стала «первым и на большую часть раннего Нового времени единственным всемирным entrepôt», то есть городом-пакгаузом. Хотя первым эмпориумом[59], переросшим региональный статус, был Антверпен, именно Соединенные провинции сумели стать центром торговой сети, охватившей большую часть мира. Голландцы первыми захватили «господство в мировой торговле». Эту коммерческую гегемонию, считает Израэль, Голландии обеспечили, во-первых, комбинация успехов в оптовой торговле – зерном, солью, рыбой или лесом – и доминирующей позиции в «пряной торговле» – сахаром, специями, текстилем и пр., а во-вторых, способность служить не только «пассивным складом» товаров и сырья, но и быть, благодаря большому морскому флоту, огромным капиталам и ценной информации, которой обладала коммерческая элита, «активной координирующей силой» в международной торговле. Выход на такую небывало доминантную позицию не был автоматическим следствием изначального господства в оптовой торговле. Он также был связан с «продуктивностью» голландской промышленности и эффективностью тех способов, которыми государство защищало интересы торговли. По мнению Израэля, первенство Нидерландов в международной торговле было не только продуктом человеческой изобретательности и следствием политических и военных событий, но и результатом действия долговременных структурных факторов. Это господство непоправимо пошатнулось лишь в первые десятилетия XVIII в., когда Нидерландское государство оказалось бессильным перед «нарастающей волной нового индустриального меркантилизма» из других европейских стран, и голландские предприниматели утратили способность «производить и перерабатывать товары, от которых зависели огромные заморские рынки»[60].
На другом конце спектра теорий о тождестве или различии эволюции нидерландской экономики и других европейских экономик в эпоху до наступления промышленной революции находится гипотеза Яна де Вриса и Ада ван дер Вуда. Их главный тезис состоит в том, что экономическое развитие Нидерландов в XVI – начале XVII в. следует толковать в понятиях Нового времени. Нидерланды были первой страной, совершившей круг «нового экономического роста», состоявший из продолжительной фазы роста, за которой последовали фазы замедления и стагнации. Экономика нового времени, по мнению этих авторов, необязательно индустриальная. Ее отличительные признаки – это складывание рынков для потребительских товаров и производственной базы, «которая относительно свободна и повсеместна»; производительность сельского хозяйства, «достаточная для поддержания сложной общественной и хозяйственной структуры, при которой возможно разделение труда»; присутствие государства, которое заботится о соблюдении «прав собственности… свободы перемещения и договоров» а также о «материальных условиях жизни большинства членов общества»; и «уровень развития технологий и организации, способный обеспечить устойчивое развитие и поддерживать существование материальной культуры, достаточно разнообразной, чтобы стимулировать у потребителя рыночно-ориентированное поведение».
Де Врис и ван дер Вуд считают, что Республику Соединенных провинций можно считать первой новой экономикой в том смысле, что – по перечисленным критериям – она была экономикой Нового времени с самого начала раннего Нового времени и показала путь «создания условий для новой экономики в большей части Европы»[61]. Соглашаясь с ван Занденом в том, что ключевые факторы экономического успеха Нидерландов золотого века уже были налицо до 1500 г., де Врис и ван дер Вуд, как и Израэль, подчеркивают важность «окна возможностей», открытого восстаниями 1570-х и 1580-х гг. Первые предпосылки будущего экономического взлета Нидерландов сложились в позднем Средневековье в результате действия внешних и внутренних сил. Помимо роста эластичного предложения труда для неаграрных производств, возникшего из-за описанных выше радикальных перемен природных условий, внутренним фактором решающего значения было и «средневековое наследие» «учреждений, где относительно легко можно было заключать частные деловые соглашения и где рациональным образом обеспечивались какие-то общественные блага». Внешние стимулы, а именно «новые возможности, открываемые антверпенским рынком и широкой международной экономикой после 1450 г.», затем привели к серии технических и организационных усовершенствований в неаграрных производствах и мотивировали рост «вложений в общественные блага (например, в новые польдеры, осушение земель, создание водных путей)», «заложивший основу эффективного разделения труда в сельском хозяйстве»[62]. Благодаря этому набору обстоятельств и политической автономии, достигнутой после Нидерландской революции, северная часть Нидерландов оказалась в самой удобной относительно всех ее конкурентов позиции, чтобы использовать возможности, открытые кризисом Габсбургской империи и уходом Антверпена с роли центрального звена в международной экономике. «Учреждения, технологии и специализации, которые долгое время определяли северные Нидерланды как особенную страну», стали теперь «определять ее как передовую» – пишут де Врис и ван дер Вуд. Республика Соединенных провинций не только стала «всеевропейским коммерческим entrepôt», каким прежде был Антверпен, но «большую часть XVII и XVIII в.» показывала «высочайшее во всей Европе значение совокупной факторной производительности». Последовавшие замедление роста и стагнация голландской экономики, утверждают де Врис и ван дер Вуд, не были неизбежны, какими их предполагают модель торгового капитализма и теория неэластичного предложения энергоресурсов[63], как не были и окончательными. Их вызвали свойственные Новому времени проблемы высоких издержек, затрудненного выхода на рынки, падения спроса и снижения прибылей, которые голландская экономика в XVIII в. преодолеть была не в состоянии. Сами же черты Нового времени, давно приобретенные голландской экономикой, с тех пор не исчезали[64].
В контексте этих разных интерпретаций развития голландской экономики до 1800 г. закономерно часто упоминается роль технического прогресса. Ряд авторов прямо указывают на важность научно-технического прогресса для промышленной мощи Нидерландов золотого века. В некоторых источниках столь же прямо называют решающей причиной стагнации, настигшей Нидерланды после 1700 г., неспособность голландской экономики удерживать темпы научно-технического развития. Де Врис и ван дер Вуд считают, что голландцы не смогли решить проблему высоких зарплатных издержек путем повышения производительности труда за счет дальнейшего развития технологий, а Джон Лэндерс полагает, что именно «неспособность создавать новые промышленные технологии» привела к тому, что в XVIII в. экономика Республики Соединенных провинций не смогла справиться с высокими производственными издержками[65]. Вместе с тем до сих пор вряд ли кто-то пытался точно оценить, в какой степени научно-технический прогресс способствовал экономической экспансии Нидерландской республики. Те, кто это делал, выбрали косвенный способ оценки – методом «общественной экономии». Исходная предпосылка такого метода состоит в том, что важность инноваций в выбранном секторе экономики можно оценить путем подсчета ресурсов, которые пришлось бы направить в этот сектор, если бы инновации не вошли в практику, или, иными словами, ресурсов, сэкономленных применением инноваций.
Таким способом Я.А. де Зеув оценил значение торфа как источника энергии в Нидерландах золотого века, а Ян де Врис – относительную важность такой крупной инновации в области путей сообщения, как система треквартов. Вопрос, насколько и почему голландцы не могли после 1700 г. удерживать темп технического прогресса, до сих пор никто систематически не разбирал. Потенциально интересный аспект этой проблемы затронут в работе Маргарет Джейкоб. Она утверждает, что инновации британского типа в голландской промышленности XVIII в. были невозможны из-за того, что голландские коммерсанты и государственные мужи, в отличие от британской элиты, оказались неспособны «думать инженерно – то есть научно в современном смысле этого слова». Именно поэтому, считает Джейкоб, механизация в промышленности в Нидерландах происходила с большим опозданием[66].
Одна из задач этой книги – прояснить роль научно-технического прогресса в экономическом развитии Нидерландов до 1800 г. Мы попытаемся установить, в какой степени научно-технический прогресс повлиял на экономическую экспансию Республики Соединенных провинций. Затем мы рассмотрим, как развитие технологий могло быть связано с экономическим ростом Нидерландов XVII в. и последующей утратой его динамики в XVIII столетии в свете существующих интерпретаций. Например, в какой степени технический прогресс в Нидерландах ограничивался особенностями «органической экономики», зависел от «законов» торгового капитализма или от влияния политических и военных условий и событий и как замедление роста голландской экономики в XVIII в. соотносится с предполагаемой «неспособностью» тогдашних Нидерландов поддерживать дальнейшее техническое развитие.
Эта книга имеет следующую структуру. В главе 1 мы кратко расскажем о появлении Республики Соединенных провинций. В главе 2 мы очертим современные взгляды на технологическое лидерство. Мы разберем, например, когда и как впервые появилось понятие «технологическое лидерство», когда возникла идея о том, что северные провинции Нидерландов находятся, в том или ином смысле, на острие технического прогресса, и долго ли сохранял привлекательность пример их технических достижений. Глава 3 содержит развернутый и детальный анализ – насколько технический прогресс повлиял на экономическую экспансию Республики Соединенных провинций, включая дискуссию о применении и ограничениях различных методов исследования этой темы. Понятие «технологии», используемое в этой книге, относится к способности человека контролировать и изменять природу в созидательных целях[67]. Таким образом, наш разбор не касается бытовых технологий и не затрагивает умений, касающихся в большей степени управления деньгами или людьми (т. е. например, финансовых искусств, военных тактик или практики управления), чем преобразования природы. Тем не менее спектр занятий, подпадающих под определение, весьма широк, он простирается от сельского хозяйства и мореходства до промышленных процессов и строительных практик. Точкой отсчета будет середина XIV в., когда можно распознать первые признаки ускорения технического прогресса в Нидерландах.
Завершив обзор развития технологий в Нидерландах между 1350 и 1800 г., мы обратимся к методу «технологического внешнеторгового баланса» и установим статус Нидерландов в этом плане относительно других европейских стран. В главах 4 и 5 мы рассмотрим, в каких аспектах и до какой степени Нидерланды были лидером технического прогресса, проследив пути передачи технического знания извне в северную часть Нидерландов, а оттуда – вовне, начиная с позднего Средневековья и до начала XIX в. Таким образом, свидетельства начала лидерства, упомянутые в главе 2, будут проверены данными, касающимися реального «импорта» и «экспорта» технологий. Таким образом, наше понимание истории технологического лидерства Нидерландов в Европе существенно расширится и обогатится. В этих главах мы разбираем информацию о передаче технологий в контексте нынешних взглядов на периодизацию и способы распространения технических знаний в позднем Средневековье и в раннем Новом времени – как вообще, так и в Нидерландах. Собранные в главе 4 свидетельства импорта технических знаний в Нидерланды, кроме всего прочего, нужны нам для выяснения истоков голландского технологического прогресса. Всегда ли была передача знаний из Нидерландов успешной – другой вопрос, равно как и влияние такой передачи на дальнейшее развитие технологий в странах-импортерах. Эти вопросы имеют лишь косвенное отношение к теме лидерства. Кроме того, сами по себе они столь обширны и глубоки, что требуют отдельной монографии. Они, скорее, относятся к проблеме технологического лидерства в мире вообще, а вопрос о мировом техническом лидерстве, безусловно, требует отдельного исследования.
В заключительных главах рассматриваются причины расцвета и заката голландского технологического лидерства. Центральные вопросы глав 6 и 7 таковы: что сделало возможным длительный технологический прогресс в Нидерландах? Какие факторы остановили этот прогресс – хотя бы частично? Рассуждение касается не принятия или отторжения отдельных технических новшеств, а развития технологической вооруженности в целом, оно рассматривает не микроуровень, а макроуровень технического прогресса. Случай Нидерландов мы разбираем в свете нынешних идей и теорий о связи экономического развития и технического прогресса, о влиянии организационных факторов и о связях между технологиями, наукой и культурой. Я берусь утверждать, что различные формы освоения нового технического знания лишь отчасти диктуются рыночными факторами. Важнейшая часть машинерии, обеспечивающей подъем и упадок технического развития, лежит вне рыночных механизмов. Новшества, распространившиеся в Нидерландах в 1350–1800 гг., частично были заимствованы из-за рубежа. Но главное объяснение динамики появления новых технических знаний нужно искать в культурной и институциональной картине самих Нидерландов, рассматривая относительную важность открытости и секретности, особые меры для защиты и поощрения изобретений, а также формальную и неформальную инфраструктуру для создания и распространения знаний. Начало и конец голландского лидерства в области технологий можно толковать как результат общего действия сочетания экономических, организационных и культурных факторов. В итоге мы уточним современные воззрения на предпосылки технологического лидерства, преемственность и прерывность технического развития в раннее Новое время и причины экономического успеха и стагнации Республики Соединенных провинций. Полученные выводы изложены в Заключении.