-…Дмитрий Викентьевич!
Панин обернулся.
По пологому тридцатиметровому крыльцу физматкорпуса – на которое, по слухам, университет списал миллион рублей – спускался доцент Куценко.
– Я, Федя, я! – ответил он, останавливаясь.
Шаляпина некоторые недолюбливали из-за хохляцкой манеры подтрунивать, но Панину он нравился.
– Ты домой?
– Нет, к цыганкам в «Яр», – он отер пот со лба. – Домой, Федор Иваныч, куда же еще? А что?
– Поехали, подвезу, – предложил Куценко, качая на пальце брелок в форме тигриного клыка. – Чем на автобусе час париться.
– Федя, я в Сипайлове живу, – возразил Панин. – А ты вроде в Зеленой Роще, нам разве по пути?
– Ну да, я в Зеленке…
Доцент нажал кнопку – стоящая в ряду других серебристая корейская машина узбекского производства мигнула фарами, проскрежетала и завелась.
–…Но сейчас мне надо в твою Сипуху. Так что поехали.
– И что ты там забыл? Хотя догадываюсь. Не «что», а «кого».
– Мастерство не пропьешь! – Шаляпин ухмыльнулся. – Правильно мыслишь, Дмитрий Викентич.
Куценко и в студенческие времена был отъявленным бабником, хотя, в отличие от Горюхина, всегда действовал аккуратно.
Обузданный семьей и двумя детьми, он не бросил привычек.
– Ну если правильно, то подвези, – согласился Панин. – Буду тебе очень благодарен.
Ехать даже в крошечной машинке, напоминающей унитаз на колесиках, было лучше, чем провести час среди людей, которые моются раз в неделю.
– Немного поторопился заводить, – вздохнул Куценко, когда они спустились на стоянку. – Жара и душно, придется постоять с открытыми дверьми. В этом пидарасном «Матизе» нет даже кондиционера, следующую тачку буду брать с климат-контролем.
– Ты молодец, Федя, – сказал Панин, бросив свой портфель вслед за куценкинским на заднее сиденье. – Своя машина – это своя машина. Куда захотел, туда поехал.
Вздохнув, он подумал, что, имей транспорт, мог бы время от времени уговаривать Галину Сергеевну на визит.
– Ну а ты что отстаешь? – спросил Куценко. – Ездишь пешком? Давно бы мог купить, тем более, у тебя и семьи нет.
– Куплю, Федя, через год. Все спланировано и все под контролем. Еще одна приемная кампания – и мне хватит на машину. Думаю взять что-нибудь вроде «Джетты», с автоматом и всеми опциями.
– Уважаю, Викентьич, – Куценко кивнул. – Только долго не тяни. Говорят, в будущем году приемные экзамены отменят, ЕГЭ будет одновременно выпускным и вступительным.
– Как, уже в девятом? Вроде разговоры шли, что с тринадцатого? И мы еще успеем обзавестись машинами и поменять квартиры.
– Не знаю, Дима, не знаю. За что купил, за то и продаю. Но в отделе образования о том говорят всерьез. И если так сделают, мы будем лапу сосать, а машины и квартиры станут менять школьные учителя.
– Да, уж, эти сеятели разумного-доброго-вечного…
Школьных учителей Панин не любил.
Его постоянно назначали в оргкомитет областной математической олимпиады школьников – заниматься работой утомительной и, как всегда, бесплатной.
Было противно вспоминать, к каким ухищрениям прибегали «сеятели», чтобы протащить своих учеников в призеры лишь с целью заработать себе очки и получать звание «методиста».
– Думаю, конечно, все как-то переиграется, – сказал Куценко. – Для тех, кто не смог купить хороший ЕГЭ устроят возможность сделать то же самое при поступлении.
– Хочется надеяться. Иначе работать в ВУЗе не останется смысла.
– Смысл, Дима, найдется по-любому. Помнишь анекдот про американца и русского?
– Не помню. Какой?
– «Скажите, а у вас в России есть хоть что-то, чего нельзя купить?» «Конечно есть! Но оно стоит очень дорого.»
– Хорошо бы, если так, – он кивнул. – Потому что в самом деле без машины устал.
– Но тем не менее, Дмитрий Викентич, имей в виду, что в будущем году приемная кампания может принести хрен целых и хер десятых. Так что я бы на твоем месте взял автокредит. Чуть-чуть переплатил, зато ездил.
– А кто мне его даст? с моей «иошной» зарплатой?
– Почему «иошной»? Ты разве не доцент?
– Потому, Федя, – Панин вздохнул. – Ты забыл, на какой я кафедре? Новой доцентской ставки не было сто лет.
– Ах да, точно. Удивляюсь вообще, как ты со своим пьяндыгой Зотовым сумел защититься!
– Это было давно.
Он махнул рукой, в былое уже не верилось.
– Вроде проветрилось, – сказал Куценко, заглянув в машину. – Поехали.
– Поехали. А то как бы там твое место не заняли.
– Мое не займут. А ты садись и сиденье сдвинь, ноги у тебя длинные, по земле будут волочиться.
Салон маленькой машины оказался неожиданно просторным, Панин устроился удобно.
В замкнутом пространстве приятно пахло дорогим дезодорантом, уют радовал.
Куценко неторопливо вырулил с парковки, обогнул физматкорпус, вывернул на улицу, миновал главное здание и они покатились под гору.
– Хорошо, – блаженно сказал Панин, глядя на бегущие назад дома. – Машина у тебя зашибенская, у всех воняет тухлой псиной, а у тебя как в пятизвездном отеле. И вообще, Федор Иваныч, мне тебя сегодня бог послал.
– А ты вообще что нынче такой умандошенный? – спросил Куценко. – Трахался, что ли?
– И еще как. Попринимай-ка весь день экзамен в паре с Ильиным и я на тебя посмотрю.
– Да, желтолицый полупидор кого угодно доконает.
– Последний год я перед ними прогибаюсь, – сказал он.
– Перед кем – «перед ними»? – уточнил Куценко. – Конкретно? Все мы перед кем-то прогибаемся и сами кого-то прогибаем. Главное, чтобы вторых было больше, чем первых. И чтобы первые не забывали про вазелин.
– Перед завкафедрой, через него перед деканом и кто там еще укажет, какой рукой мне держать пипирку при писяньи.
– Крепко сказано!
– Я серьезно, Федя. Получу доцентский аттестат и пошлю всех нафиг. Буду пьянствовать и срывать лекции получше Петровича, и никто мне ничего не сделает. А со званием «доцента ВАК» смогу уйти куда угодно. Хоть в академию управления при губернаторе области, математика есть и там.
– Завидую твоим планам, – сказал Куценко, затормозив перед светофором и глядя на стрелку, которая должна была вот-вот стать зеленой. – И желаю им сбыться на двести процентов. Но я не о том. Ты Гагатьку потрахал или нет?
– Нет, – честно ответил Панин, поскольку тема была фундаментальной. – Только сиськи потрогал. Она девственница.
– Сегодня девственница, завтра недевственница, – возразил Шаляпин прежде, чем повернуть направо. – Лучше скажи, как у нее сиськи? Имеет смысл вообще?
– Шаляпин, тебе что, сисек мало? Ты вроде и сейчас едешь не дрова пилить.
– Сисек много не бывает.
Панин не ответил.
Сейчас он не понимал, зачем потащил Веру Сергеевну на лестницу, замышлять что-то относительно нее было верхом неразумности.
Да и вообще было стыдно, что сегодня он вел себя, как какой-то ухарь-купец.
Однозначно, это было не его стилем.
– Ты видел, как работает типографская гильотина? – без всякой связи спросил Куценко, переключив передачу, поскольку теперь дорога шла в гору.
– Нет, откуда. А ты видел?
– Видел. В позапрошлом году, когда наша кафедра работала по приемке. Ходил в РИЗО, надо было приготовить листочки с тестами. Их печатали на А1, потом резали.
– На гильотине?
– Ну да, не ножницами же. Кладут целую стопку, выравнивают, потом нажимают две кнопки по краям стола, нож опускается – раз и пополам.
– А почему две и по краям?
– Чтобы рука не попала под нож. А так обе заняты, иначе не сработает.
– Здорово, – сказал Панин.
– Не то слово. Шайтан-машина.
– А что ты ее вспомнил сейчас?
– Да хер его знает. Подумал, что руки-ноги заняты, но если попадет пятая конечность – ахнуть не успеешь, как Гагатька навек останется девственницей.
– Далась тебе эта Гагатька, – он вздохнул. – Или для полноты списка?
– Не знаю, – Куценко беззаботно повел могучими плечами. – Такой уж я.
– Да уж, такой.
– Слушай, Дмитрий Викентьич, что я тебя хотел спросить. Ты ведь вступительные задания нынче составлял?
– Не я один, – ответил Панин. – Но материалы есть. Все, по всем специальностям. А что?
– На заочку для экономистов тесты у тебя есть?
– Есть, конечно. Я и составлял, кстати, изощрялся, как мог, чтобы у этих дураков мозги заплелись в морской узел. А ты что – на заочку остаешься?
– А ты нет?
– Нет. Отстреляем дневное и ухожу в отпуск. Всех денег не заработаешь, сил больше нет. Я ведь вместо Петровича дочитывал матанализ на втором курсе. Он, как всегда, взял, через две недели запил, спихнул на нас. Первые два семестра тащил Башмаков, вторые два пришлось мне. А там представляешь что? Кратные и криволинейные интегралы, векторный анализ, ряды Фурье – его в гробину мать… И не физики – математики, им все надо доказывать, вплоть до теоремы о неявной функции…
– Ну и порядки на вашей кафедре! – Куценко покачал головой.
– Наши порядки – не то слово. Когда я смотрю, что у Спивака и что у нас – кажется, что работаем в разных ВУЗах. У меня своей нагрузки на физфаке выше крыши, вся аудиторная. Плюс к ней еще четыре часа в неделю на матфаке, основной курс. Я читал, Петрович получал зарплату. В общем, устал до смерти. Собирался куда-нибудь поехать, в Турцию или на Кипр – но ты мне пустил ежа под череп. Может, не поеду, не буду тратиться.
– А я буду работать до упора. В свете грядущих событий хочу поменять колеса, себе возьму покруче, «Матизку» отдам жене. И сам понимаешь, в этом деле заочка – золотая жила. Ты же знаешь, кто там будет поступать?
– Знаю, бывал. Убогие, которых даже на паперти запиннают.
– Верно. Таких половина. А вторая половина – богатая шантрапа, которая пролетела не дневное, не успела, опоздала, слишком поздно передумала. Эти за ценой не постоят.
– И это верно. Я тебя понял, Федор Иваныч, – сказал Панин. – Тесты у меня дома на компе. Могу переслать через облако, можем сейчас заехать, скину тебе на флешку. У тебя есть с собой?
– Флешка и презер всегда со мной. Это две вещи, без которых не проживешь. Сколько я буду тебе должен?
– За что? – не понял он.
– За тесты для менеджеров.
– Ты сдурел, Шаляпин, – Панин покачал головой. – Я буду брать со своего товарища! За кого ты меня принимаешь?
– За разумного человека, живущего в мире рыночной экономики.
– Я живу в этом мире, но одно дело спустить шкуру с богатых родителей, которые хотят спасти дебила сына от армии. А другое – наживаться за счет такого же собрата по несчастью.
– На этот счет есть разные мнения, – возразил Куценко. – В прошлом году на приемке были дифуры, помнишь?
– Помню. Вера Сергеевна вилась около меня, ей нужно было протащить куда-то дочку материной подруги, она никак не могла выйти с ними на контакт.
– А я вышел. И за тесты для юрфака Вова Блядин взял с меня сто евро.
Фамилию доцента Владимира Анатольевича Ляндина неприлично переиначили еще в студенческие времена.
Тому были причины.
– Да уж, – Панин вздохнул. – Всегда знал, что дифуры – кафедра говённая, Ильин ее лицо, но не думал, что Блядин до такой степени бляден и жаден.
– Да ерунда, Димка, – Куценко отмахнулся рукой, свободной от руля. – Между нами, девочками, я с той сотни три тысячи поднял.
Помолчав, доцент аккуратно обогнал троллейбус, занявший половину дороги.
– Или даже больше, не помню. В общем, все люди и каждый хочет любить, и солдат и матрос. Так что…
– Федя, про деньги не будем, – отрезал Панин. – Сейчас я тебе помог, завтра ты мне. Так и живем.
– Хорошо, Дима. Решили, сейчас едем к тебе и я твой должник.
– Да ладно тебе, Федя! «Должник – не должник».
– Нет, Дима, я не такой. Ты помнишь еще один анекдот?
– Какой?
– Про то, как отправили пацана в первый раз в первый класс.
– Не помню, Шаляпин, освежи.
– В общем, он ушел в школу. Родители и всякие там бабки-дедки решили устроить торжество. Накрыли стол, поставили торт, сидят, ждут. И вот открывается дверь, заходит первоклассник и говорит…
Перебивая, в кармане Куценкинской рубашки зазвонил телефон.
– Да, – сказал доцент, выловив его и поднеся к уху, немного помолчал, слушая невнятный бубнеж. – Понял, все понял… Все понял, все… Слушай меня… Пусть ничего не делает. Ничего вообще. Сейчас не могу, перезвоню через два часа.
– Кто там? – машинально спросил Панин. – Гагатька?
– Мудакито, – Куценко снисходительно поморщился. – Девчонка, которую репетировал, сегодня получила тройбан, не хватает баллов, он вспомнил про апелляционную комиссию. Хватился, когда поезд ушел.
– Самурай хороший человек, – возразил он. – Это тебе не Вова Блядин.
– А кто спорит? Блядину я бы сказал: «Поздно, Маша, пить боржом» – и повесил трубку. А Самураю…
Сзади кто-то загудел.
–…Не бывает неразрешимых проблем, бывает мало денег…
Их обогнал справа высокий джип с тонированными стеклами.
–…Но и это в принципе разрешимо.
– Шаляпин, ты у нас просто магистр масонской ложи!
– Хочешь жить – умей вертеться, – коротко ответил Куценко.
Дорога пролетела через туннель и пошла под уклон.
– Я не для того столько лет учился – сначала как студент, потом как аспирант – защищал диссертацию, писал статьи и разработки, чтобы потом честно пидараситься на доцентскую зарплату, которая меньше, чем у подавальщицы из «МакДональдса».
– Совершенно согласен, Федор Иваныч.
– Если наша – мать ее – родина лишила нас нормальных условий жизни, мы создадим их самостоятельно.
– Тысячу раз верно.
– Моисеевы заповеди за всю историю человечества выполнял разве что сам Моисей. Да и то лишь потому, что был не только косноязык, но, сдается мне, страдал и другими физическими неполноценностями.
– Ну ты философ!
– Что есть, то есть. А о порядочности громче всех звиздит тот, кто уже нахапал пару миллиардов.
– Точно, – Панин кивнул. – Вот про то самое, мать его ети, разумное и вечное кто сказал, помнишь?
– Если честно, нет. Я в школе литературу не учил и вообще читал мало.
– Некрасов. А кто он был?
– Поэт.
– Ясно, что поэт. А по жизни?
– Не знаю, – Куценко пожал плечами. – Барином, должно быть.
– Некрасов был карточным шулером. Первым картежником России. Игрой зарабатывал на жизнь и даже содержал журнал.
– И что, думаешь, он жульничал?
– А что – думаешь, нет? Ты когда-нибудь играл в карты?
– Нет, не играл. Я в жизни терпеть не могу трех вещей: шахмат, карт и пьяных женщин.
– Я тоже мало играл. Но знаю, что честной игрой не заработаешь. Пушкин играл честно и после смерти оставил сто пятьдесят тысяч долга.
– Значит, мы и дальше будем жить нечестно, – подытожил Куценко.
– Будем жить, Шаляпин! – Панин стукнул кулаком по колену.
– Будем, Адмирал.
Куценко выглянул в боковое зеркальце.
– А если серьезно, Викентьич, не забывай, что я нынче председатель апелляционки, так что если что-то надо – сделаю, как надо.
– Спасибо, Федя, – ответил он. – Пока вроде не надо, у меня все были умненькие, номера ответов не перепутали и устные сдали приемлемо. Но если что – учту.
Впереди показался низинный микрорайон Сипайлово, намытый на песке вдоль излучины черной реки, огибающей город.
– Викентьич, ты где конкретно живешь? – спросил Куценко, сбавляя скорость и принимая правее.
– Как спустишься, сворачивай на Гагарина, потом на Королева, это за «Простором», знаешь?
– Знаю. Я как раз на Королева еду, дом девять дробь два.
– Ну и отлично. По Королева до конца, последний дом справа, у реки. Стоит на Набережной, числится по Королева. Первый подъезд.
– Какой этаж? – усмехнулся Куценко.
– Девятый, последний, – он усмехнулся в ответ.
Рабочий день закончился и это было хорошо.
Панин долго стоял под душем, фальшиво напевая «Девочку Надю», которая развлекала на телефоне.
После душной ванной комнаты квартира показалась прохладной.
Длинный банный халат – махровый, выделанный под бархат – выглядел барским и выражал Панинскую внутреннюю суть.
К тому же он имел богатый серо-синий цвет и в зеркале Панин напоминал себе эксклюзивного кота породы «британский голубой».
Затянув мягкий пояс, он прошел на кухню, чтобы освежиться порцией крепкого кофе.
Такие часы уединения приходили наградой за суету.
Квартира, приемлемая для одинокой жизни, досталась ему после развода родителей, когда мать переехала к новому мужу, а отец удачно разменял прежнюю большую в центре.
Здесь Панина никто не знал, с соседями он не общался.
Приезжая домой из университета, он делал необходимые звонки и, как правило, отключал телефон.
Такой подход позволял насладиться жизнью.
Никто не мешал делать что угодно и сколь угодно долго: сидеть за столом, просматривать научные статьи, писать методички по предмету, шариться в Интернете или что-нибудь читать.
Книги составляли одну из ценностей жизни, но старые Панин перечитал по много раз, а новых не любил.
И потому в последнее время он проводил вечера у телевизора за просмотром фильмов, которые скачивал на киносайтах.
Телевидения как такового Панин не смотрел: навязчивое вещание представлялось агрессивным вторжением в личное пространство.
Этот вечер предстояло провести именно так: посмотреть что-нибудь не очень грустное, но и не очень веселое, спокойное и примиряющее с жизнью – желательно, не российское, уводящее от насущных проблем.
Вода нагревалась медленно, чайник слегка заворчал, когда из передней донесся сигнал домофона.
Открывать Панин не собирался.
Он не открывал никому, приходящему без предварительного звонка.
Но сейчас сообразил, что это мог быть Шаляпин, который получил свое на Королева 9/2 и решил заглянуть еще раз, поговорить о приемных делах.
В доме намеревались поставить подъездные домофоны – и уже начислили за это в квитанциях – но пока двери стояли открытыми и коллега мог подняться без проблем.
Быстро, пока не погас экран, Панин скользнул в переднюю.
Голубовато-серое окошко внутреннего блока еще мерцало.
Донельзя искаженная дешевой камерой, там стояла незнакомая девушка с пластиковым пакетом.
С виду она напоминала недорогую проститутку, пришедшую по вызову и перепутавшую номер квартиры.
Стоило идти обратно на кухню, чтобы девка постояла перед закрытой дверью, осознала ошибку и пошла по адресу.
Но Панин снял трубку и сказал не очень приветливо:
– Кто там? В акциях не участвую, в услугах не нуждаюсь, Евангелиями не интересуюсь.
– Дмитрий Викторович, откройте пожалуйста, – раздалось в наушнике.
Голос показался смутно знакомым.
– Викентьевич, – невольно поправил он. – По какому вопросу?
– Пустите, пожалуйста! Мне неудобно отсюда разговаривать, я вас не вижу.
Немного помедлив, Панин отпер.
В тусклом коридорном свете по ту сторону порога стояла абитуриентка Коровкина – в том же светлом платье и в тех же антрацитовых колготках и раскрашенная, как испанская шлюха.
– Ой… – она поднесла к щекам ладони. – Это вы, оказывается!
– А это – вы, «два наверху», – он усмехнулся. – Чем обязан?
– Так пройти к вам можно, Дмитрий Викторович?
– Викентьевич, я вам сказал. Проходите, раз уж явились.
– Ви-кенть… евич? – по слогам проговорила девушка, шагнув в переднюю. – Разве есть такое имя?
– Как видите, – ответил он и запер дверь.
– А я думала, она типа пошутила, когда вас так назвала.
– Кто – «она»? И, кстати, как вы меня нашли?
– Так я же говорю – секретарша ваша с кафедры. Ну, которая распоряжается вступительными экзаменами.
Панин вздохнул, подумав, что стеклянная баррикада непреодолима: для него экзамены были «приемными», для девчонки – «вступительными», и в этом заключалась суть.
К кому обратилась неудачливая абитуриентка Коровкина, гадать не приходилось.
– Галина Сергеевна лаборантка, а не секретарша. И она вовсе не моя. Я не министр, не ректор, не декан и даже не заведующий кафедрой.
– Ну не знаю, она не назвалась… Такая толстая, старая.
– Никакая она не толстая, – возразил Панин. – И уж вовсе не старая.
– Вы с ней… типа дружите, да? – продолжала гостья.
– Дружим, – признался он, ввязываясь в глупый разговор. – А почему вы догадались?
– Нипочему. Просто она… Говорит, вы из всех самый добрый и самый справедливый. Хотя я это и сама поняла.
Оглянувшись вокруг, она поставила свой пакет на пол около пуфика.
– Вы ведь не хотели меня заваливать, это старый мухомор меня выгнал…
– Так вы пришли, чтобы сообщить мне, что я самый добрый и справедливый? – насмешливо спросил Панин.
– Ну… – девушка взглянула в упор.
Глаза ее – которых на экзамене он не рассмотрел – были очень большими, серыми с темными крапинками вокруг зрачков.
– Ну не только для этого. Я с вами поговорить хочу. Вы меня пустите?
– Но я же вас сразу не прогнал. Значит, пущу. Давайте, проходите в гостиную.
Девушка нагнулась, чтобы расстегнуть босоножки на невероятно высоких каблуках, которых он до сих пор не замечал.
Затылок ее оказался тонким.
Бедра слегка расширялись, хотя в таком возрасте вчерашние школьницы оставались узкими, как мальчишки.
Отметив это, Панин вспомнил рассуждения многоопытного Горюхина.
Тот говорил, что мнение о развратности города и целомудрии деревни – миф, не имеющий оснований.
По словам Игоря Станиславовича, в городе ранняя половая жизнь является уделом единиц, а у деревенских все обстоит наоборот.
Причина заключалась в том, что городским доступна лишь интернетская порнография – и то если удастся взломать родительский контроль. А в деревне на глазах у всех совокупляются кошки, собаки, куры и утки, овцы, козы, коровы и даже лошади.
Поэтому деревенский житель занимается тем же самым, едва начав соображать, что к чему. При этом, из-за малочисленности социума, сор из избы не выносится.
Горюхин утверждал, что в деревенских семьях царит инцест между братьями и сестрами – причем ради сохранения девственности, неестественным путем.
Знатоку, конечно, стоило верить с фильтром, хотя подобные убеждения не могли возникнуть на пустом месте.
Но нехорошие подробности Панина не касались.
Он просто посмотрел на девушку и отметил, что у нее – миниатюрная, но почти взрослая фигура.
Когда Коровкинское колено в черном эластике высунулось из-под платья, Панин сообразил, что ожидал увидеть Шаляпина и встретил ее в халате на голое тело.
Это могло быть понято неверно.
– Проходите, проходите, – повторил он. – Присаживайтесь пока на диван, я переоденусь в цивильное.
Девушка выпрямилась.
Без каблуков она оказалась совсем маленькой.
– Тапочки там, в углу, – добавил Панин, стоя на пороге спальни. – И вообще могли не разуваться, у меня полы давно не мыты.
– Ничего, я привыкла босиком, – ответила Коровкина. – А пол у вас стерильный, не то что в деревне.
Плотно закрыв дверь, Панин повесил халат на крючок, не спеша натянул домашнюю одежду – клетчатую рубашку и джинсы.
Застегиваясь, он подумал, что в соседней комнате сидит гостья, размалеванная как девочка по вызову, и ситуация кому угодно показалась бы двусмысленной.
Но девчонка была такой маленькой несуразной, что вожделеть ее мог только какой-нибудь Горюхин.
Панин по отношению к ней ощущал лишь сочувствие.
И еще – досаду оттого, что не смог переломить Ильина и поставить ей тройку.
В гостиной стоял зной летнего дня: отправившись мыться, он не успел проветрить и включить кондиционер.
Пройдя к окну, Панин распахнул балконную дверь.
Воздух, рванувшийся оттуда, был еще более горячим, во дворе перекладывали асфальт и в комнате запахло гудроном.
Он опустился в кресло, стоящее перед письменным столом в углу.
Начало лета было заполнено изнурительным репетиторством и вступительными махинациями, середина – приемными экзаменами, которые изнуряли еще больше, потому что сами по себе уже не приносили денег. Каждый лишний день томил мыслями об отпуске.
Поездка домой на Куценкинской машине расслабила, прохладный душ расслабил еще больше. Сейчас хотелось выпить две рюмки водки с горсткой черных маслин, лечь на диван, запустить какой-нибудь корейский фильм и не думать ни о чем.
Приход чертовой Коровкиной нарушал планы, отсрочивал вечернюю сиесту.
Просунувшись между столом и стеной, Панин вслепую щелкнул выключателем пилота, нажал кнопку на системном блоке, желая показать внезапной посетительнице, что он занят и не намерен рассиживаться за разговорами.
Потом повернулся вместе с креслом и пропел:
– «Девочка Надя, чего тебе надо?
Ничего не надо, кроме шоколада!»
– Я не Надя, – возразила Коровкина. – Я вообще-то Настя.
– «Шоколад не дорог,
Стоит рубль сорок.
Если денег нету –
Подойдут конфеты…»
– Про конфеты спасибо, что напомнили.
Сверкнув черными коленками, она поднялась, вышла в переднюю, пошуршала в пакете и вернулась с коробкой довольно дорогих шоколадных конфет.
– Вот. Это вам.
– Зачем? – пробормотал Панин. – Зачем тратились, вообще-то Настя?
– Затем. Я хоть и деревенская, но понимаю, что с пустыми руками в дом не приходят. Держите. Это вам.
– За какие такие заслуги? – уточнил он, приняв коробку. – Я же вам ничего хорошего не сделал.
– Можете сделать, если захотите.
– Товарищ… то есть госпожа Коровкина…
– По мне лучше уж гражданка. Мне до госпожи еще шагать и шагать.
– Ну ладно, пусть гражданка. Так вот, гражданка Коровкина, вы не вполне четко понимаете ситуацию, – проговорил Панин, вспомнив свои профессиональные обязанности. – У нас есть апелляционная комиссия, обращайтесь туда.
– Ага, обращусь, – девушка невесело кивнула. – Прямо сейчас.
Она снова села на диван.
– Я не такая дура, какой вам кажусь…
– Дурой вы мне не кажетесь, – автоматически перебил он.
–…Я все уже узнала. Апелляции принимаются только по письменным работам.
– По устным тоже, если постараться. Но…
Федор Иванович Куценко-Шаляпин говорил, что не бывает неразрешимых проблем.
Но у этой девчонки вряд ли было много денег.
Будь их достаточно, она бы заранее наняла репетитора, после которого элементы школьной программы отщелкивались от зубов.
И потому Панин промолчал.
– Но кто у меня примет? – продолжила Коровкина. – Я все формулы помню наизусть – но тупо, как овца, объяснить ничего не могу. Что поделаешь, если в школе ничему не учили. Я же из деревни приехала.
– Да я это понял уже, – смягчаясь, сказал он. – Еще там, на экзамене. Личико у вас слишком свежее для города.
Панин упомянул лицо, но сам подумал про черные колготки со светлым платьем.
– Ну так вот, – сказала Настя. – О чем я и говорю. За два часа я рассказывать не научусь. С дневным отделением пролетела, как фанера над Парижем. Теперь осталось заочное. А там те же экзамены.
– И что?
– Да ничего. Просто я хочу, чтобы вы со мной позанимались, подготовили…
Он вздохнул.
– Я вам заплачу, – добавила девушка.
– Заплатите, конечно, – он кивнул. – По стандартной таксе, за каждое занятие. Цену узнавали?
– Да, в абитуре все всё знают. Когда можно будет начать?
– Когда… – Панин на мгновение задумался. – Да хоть завтра.
– А сегодня – нельзя?
– Сегодня… – он потер лоб.
Усталость вдавливала в кресло.
Когда занятие было обусловлено заранее, он умел настраивать себя на долгую работу, а сегодня напрягаться не хотелось.
– Куда гнать? Раньше начнем – раньше забудется. Завтра. Приходите часов в пять. Заниматься будем два академических часа, то есть до полседьмого… Возьмите тетрадку и ручку, остальное есть у меня. Понятно?
– Понятно, – ответила Настя, не двигаясь с места.
– Что-то еще? – спросил он.
– Да нет, ничего… Конфеты вот в холодильник положьте, а то они подтаяли.
– Конфеты? Ах да, конфеты… Напрасно вы тратились, я вам ничего хорошего еще не сделал.
Панин понял, что начал повторяться.
– Мне эта ваша… Галина Сергеевна сказала, что вы сладкое любите, я вот и решила…
– Люблю, да, – признался он. – И…
В гостиной повисла тишина.
Компьютер давно загрузился, тихонько гудел, на мониторе стояла умиротворяющая картинка – лиловый закат над лесом и облака, отражающиеся в зеркальной глади озера, на берегу которого стоял огромный дом, где жили невидимые счастливые люди.
Закату предстояло упасть, пока тянулся летний вечер.
Девушку стоило проводить до двери, а самому наконец выпить водки, раздеться и лечь на диван.
И остаться в спокойном одиночестве.
–…И раз уж вы сюда ехали, как вышло только для разговора, – продолжил кто-то за него. – И раз еще и гостинец принесли, то… То как вы относитесь к тому, чтобы выпить кофе? С вашими конфетами?
– Я кофе вообще-то не пью. То есть не пила никогда. У нас дома кофе не водится. Если чаю разве.
– Ну чаю так чаю. Идемте на кухню, а тут включим кондиционер.
– А жена ваша не вернется, нас не застукает?
Девчонкин голос звучал спокойно, Панин не сразу сообразил, о чем идет речь: мысли текли по другому руслу, вились около экзаменов и последних летних заработков.
– Жена не вернется, – не сразу ответил он.
Девушка молчала выжидающе.
– Не вернется, потому что ее нет. Не было никогда и не будет. Так что идемте пить кофе и чай, нам ничто не грозит.
Восьмиметровая Панинская кухня была заполнена ароматами кофе – на «народного», а антинародного: он покупал себе марки не ниже, чем «Эгоист».
Настя сидела у окна, закинув ногу на ногу.
Узкие коленки сияли одно над другим, узкая ступня, заканчивающаяся черным колготочным носочком, покачивалась в воздухе.
Гостья не пыталась вызвать отклик, просто ей так было удобно.
А Панин смотрел на нее не как на существо женского пола, а как на школьницу, попавшую в трудную ситуацию.
К студентам вообще он относился по-отцовски, а уж к этой испытывал только сочувствие и желание помочь.
Девчонка трещала, как сорока – рассказывала, как из рук вон плохо учили в деревенской школе, вспоминала недолгих подружек-абитуриенток, строила предположения о разнице требований между дневным и заочным отделениями, болтала о чем-то еще.
Витая в своих мыслях, попивая крепчайший кофе, Панин слушал вполуха, воспринимал через слово, но ощущал рядом с ней какой-то необъяснимый, спокойный уют.
– Еще будете? – оборвав поток слов, спросила Коровкина. – Насыпайте, я вам налью!
– Валяйте, – разрешил Панин.
Его забавляло, что девчонка ведет себя так, словно это он пришел к ней в гости, а не наоборот.
– Люблю когда за мной ухаживают.
– Например, ваша Галина Сергеевна?
Настя поставила ноги ровно, чисто женским движением натянула подол платья, украшенный красным орнаментом.
– Что вам далась моя Галина Сергеевна? – он вздохнул. – Она-то тут при чем?
Истинная женщина всегда была проницательной, но в малолетней абитуриентке это удивляло.
– Нипричем, – ответила она. – Проехали. Пьем дальше ваш кофе.
– Пьем. Только, пожалуйста, чайник включите еще раз, кофе должен быть кипящим.
– Хорошо, учту на будущее.
Панин усмехнулся, подумав о несуществующем «будущем».
Чайник стоял в углу на тумбочке рядом с тостером под консолью, на которой висела микроволновая печь.
Встав со стула, Настя шагнула туда.
Ее движения были грациозными.
Она совершенно не походила на приземистых девок с короткопалыми грубыми руками, которые приезжали учиться из деревень.
Подумав о том, он сказал – не подбивая клинья, а просто, как человек человеку:
– Послушайте, гражданка Коровкина… Вы вот тут деревню раз двадцать упомянули, но я гляжу – в вас деревенского только и есть, что здоровый цвет лица. Ну…
Включая чайник, Настя повернулась спиной.
Ноги у нее были очень красивыми, соразмерными и гладкими, и тоже не казались деревенскими.
–…Ну, еще из одежды кое-что, – он по-доброму усмехнулся. – Откуда вы такие взялись?
Девушка вернулась к столу, наклонилась насыпать ему кофе.
Не успев отвести глаза, Панин невольно увидел все, что пряталось в вырезе ненового платья.
Настины грудки не могли идти в сравнении с Гагатькиными.
Они были скромными, росли на расстоянии друг от друга. Бархатистая мякоть уходила в чашечки черного бюстгальтера, шершавая ложбинка между ними выглядела наивной.
У Нины – которая так и не стала Шубниковой – молочные железы были гораздо меньше, но казались агрессивными.
Впрочем, с той все происходило по-другому.
Когда Панин привел ее сюда в первый раз, в лифте они молча смотрели друг на друга, но в молчании сгущалось грозовое электричество.
Едва он втолкнул бывшую студентку в переднюю и запер дверь на все замки, как они рванулись друг другу так, словно всю жизнь ждали именно этого момента.
Как мальчишка, Панин притиснул ее к себе, теряя рассудок от желания – понимал, что Нина чувствует его состояние и не скрывал ничего.
Через час или два, когда они лежали в постели, не зная, что еще можно сотворить друг с другом, она призналась, что была ошеломлена его готовностью.
Панин хвалам не поверил.
Но ошеломленный Нининой изобретательностью в суррогатном сексе, промолчал.
Она немного полежали, потом начали все заново.
Так продолжалось до самого вечера и перетекло бы в ночь, не имей Нина необходимости возвращаться домой, под контроль цербера-матери.
Почему тот эпизод вспомнился именно сейчас, Панин не знал.
Налив кипятка, девушка снова села, закинула ногу на ногу, обхватила колено руками.
Ее пальцы были тонкими.
Происходящее удивляло тем, что девчонка, которую на экзамене он просто жалел, а сейчас увидел в ней порцию дохода в копилку будущей машины, стала вызывать странные ощущения.
Галину Сергеевну Панин вожделел, с Ниной не-Шубниковой безумствовал, Вера-Гагатька вызывала почти исследовательский интерес.
А эта Настя просто нравилась, без предпосылок и перспектив.
Такого с ним не бывало давно – если бывало когда-нибудь вообще.
Панин взглянул на коробку конфет, отметил, что из пяти ячеек по короткой стороне и восьми по длинной пусты шесть, что составляло восемь процентов от общего количества.
– Я из деревни, – заговорила Настя, глядя с улыбкой. – Там и родилась. Но все говорят, что в прошлой жизни я была принцессой. И брат и оба братишки – натуральные колуны, а я словно не их сестра.
– О чем я и хотел сказать, – он кивнул. – У вас благородная внешность, в городе такую редко встретишь.
– Мамка с папкой с ног сбились, со мной ничего сделать не могут. Они орут, как резаные, а я вместо того, чтоб полоть морковь, лежу и читаю какую-нибудь книжку про ненашу жизнь.
– «Мамкой», «папкой», – Панин поморщился. – Вот это уже неблагородно. Надо говорить «мамой».
– Ну, мамой, – девчонка повела плечами. – Извините, в деревне все так говорят. «Папка», «мамка», «дай-ка», «положь-ка». Мне самой противно, я стараюсь поправляться. Останусь в городе – из меня все выйдет, сто процентов.
– А вы хотите остаться в городе?
– Конечно. Вырваться и забыть деревню, как жуткий сон. Ни родителей больше не видеть, ни братьев, всех трех.
– Думаете, в городе так хорошо? Вы города не знаете. Суета, асфальт, бетон и выхлопные газы. А в деревне свежий воздух.
– Это вы не знаете, – возразила Настя. – В деревне ничего хорошего нет и быть не может никогда, ни за что, хоть тресни. Только вонь, грязь по колено и трактористы пьяные.
– Так уж все и пьяные?
– Так уж все. И вообще. Вот у вас тут… – она обвела рукой вокруг себя. – Горячая вода круглые сутки, кондиционеры, окна и все блага жизни. С работы пришли – душ хоть каждый день приняли, как огурчик свеженький по паркету расхаживаете. А в деревне? Насос в колодце, песок каждый день из труб вычищать. Вместо ванны раз в неделю баня на задворках. Интернет то есть, то нет. Наизнанку вывернусь, но в городе останусь. Мне бы только в универ поступить.
– Поступите, – успокоил он. – Сделаю все возможное.
Настя не ответила.
На кухне упала тишина столь плотная, что было слышно как внизу – через этаж, на седьмом – надсадно плачет ребенок.
– Ну ладно. Я вас заболтала совсем, – девушка вздохнула, быстро взглянула на часы, зеленевшие на панели микроволновки. – Пора и честь знать. Хватит на сегодня. Вы кофе допили? Еще хотите?
– Вроде бы допил, – кивнул Панин. – И пока, пожалуй, хватит.
– Тогда завтра приду в пять, как договоренось, и будем математику учить. Да?
– Будем, Настя, будем.
Он встал, чтобы проводить гостью.
Она тоже встала – маленькая и тонко сделанная – но не двинулась.
– Что, Настя? – догадался Панин. – Вам требуется в одно место? Тут оно, вот, около кухни, я выйду, не стесняйтесь.
– Нет, не это, – ответила девушка. – Можно, я у вас тут еще слегонца похозяйствую? Конфеты уберу, чашки-блюдца сполосну.
Сам он терпеть не мог мыть посуду, даже одну тарелку ставил в посудомоечную машину.
Но Настю можно было понять.
Она всем видом показывала, как хорошо ей в городе по сравнению с нелюбимой деревней. Ей хотелось побыть еще несколько минут в атмосфере неторопливого домашнего уюта.
– Можно, Дмитрий Викентич?
– Можно, Анастасия…
–…Николаевна, – подсказала она, уловив паузу.
– Можно, Анастасия Николаевна! Хозяйствуйте, если хотите.
Лучисто улыбнувшись, девчонка накрыла коробку крышкой и спрятала в холодильник, потом принялась мыть кофейные чашки.
Панин не понимал себя, но наблюдать за неторопливыми, спокойными и женственными движениями было еще приятнее, чем просто сидеть за столом в ее присутствии.
Что-то менялось на небе.
Звезды сверились с циферблатом и стали поворачиваться, выстраивая какую-то новую композицию.
Этого не могло быть, поскольку не могло быть никогда – но это было так.