– Митя, ты уверен? – спросила Галина Сергеевна, стоя около двери.
Изнутри там был прикноплен календарь 2008-го года с красной мышью, похожей на сову.
Двадцать первый век, начавшись кое-как, шел чем дальше, тем быстрее.
Его уже никто не называл «миллениумом», только ругали за обесчеловечивание.
– Уверен, Галя, уверен, – ответил Панин, вешая пиджак на спинку ее кресла, стоящего перед компьютерным столом.
– Тебя не начнут вызванивать?
– Не должны. Экзамен начался недавно, только-только всех запустили и рассадили. Но даже если и начнут – это делу не помешает.
– Митя, Митя, – вздохнула женщина. – Сколько тебе лет?
– Вроде тридцать три, – он ослабил узел галстука. – А что?
– То, что мне сорок пять. И не понимаю, что ты во мне нашел.
Галина Сергеевна повернула ключ, замок щелкнул.
Панин улыбнулся.
Что нашел в лаборантке кафедры математического анализа, он и сам не знал.
Кафедра являлась формообразующей на математическом факультете университета, где Дима Панин учился сначала как студент, потом как аспирант, а сейчас стал «исполняющим обязанности доцента» Дмитрием Викентьевичем.
Галина Сергеевна работала тут с незапамятных времен.
Еще абитуриентом Панин уточнял у нее, можно ли сдать не оригинал, а копию аттестата: он параллельно поступал в МГУ, но не прошел по конкурсу.
Специализируясь с третьего курса по кафедре матанализа, он общался в основном с лаборанткой, поскольку научный руководитель – завкафедрой профессор Константин Петрович Зотов – время от времени уходил в запой и становился бесконтактен.
Да и вообще, Галина Сергеевна, когда-то окончившая заочное отделение матфака, знала все и умела применить знания.
Какой она была в ранние годы, Панин не помнил; тогда вектор его интересов был направлен в иную сторону.
Принятый после аспирантуры ассистентом, он стал общаться с Галиной Сергеевной на новом уровне.
Когда Панин утвердился в степени кандидата физико-математических наук, «ГС» сделалась «Галей», хоть и осталась на «вы».
Метаморфоза была рождена не стремлением к панибратству.
Он подсознательно ощущал, что стареющая женщина стремится остаться молодой и отчество ей мешает.
Галей на «ты» Галина Сергеевна стала полтора года назад.
Шла предновогодняя вечеринка в самой большой аудитории, все напились до положения риз и завкафедрой математического моделирования профессор Семен Израилевич Спивак, сдвинув в сторону бутылки, плясал фрейлехс на праздничном столе.
А потом совершенно непонятным образом Панин и лаборантка оказались на кафедре, заблокированной изнутри горизонтально повернутым ключом.
То, что произошло дальше, выходило из ряда вон.
Со стороны женщины, конечно, все оставалось объяснимым. Панин был молод, высок, подтянут, имел правильные черты лица и умел себя вести.
Но зачем это понадобилось ему?
Галина Сергеевна была невысокой и полноватой, ее вялую грудь покрывала россыпь некрасивых родинок.
Но связь с нею являла оптимальный вариант для данного периода жизни.
В юности, Панин погулял в свое удовольствие, но к тридцати годам и поуспокоился и поумнел.
Молодой приличный мужчина – к тому же обладающий двухкомнатной квартирой – представлял лакомый кусок.
Ради обладания таким женщины могли пойти на что угодно, вплоть до намеренной беременности. И потому связываться с кем попало он опасался.
А лаборантка была семейной, имела почти взрослого сына и совсем взрослую дочь, матримониальные притязания с ее стороны оставались нулевыми.
Начав по нетрезвому делу, они незаметно привязались друг к другу.
С определенного момента Панину стало казаться, что Галина Сергеевна нуждается в нем не меньше, чем он в ней.
Возможно, тому имелись причины иного характера.
Супруг любовницы был угрюмым тираном, изводил ее ревностью на пустом месте.
Когда, насытив тела, они соединили души, лаборантка призналась, что эпизод на факультетской попойке оказался первым после двадцати трех лет семейной жизни, за который ее следовало упрекнуть.
Вероятно, отдаваясь Панину, она неосознанно мстила мужу.
Слегка портил уют отношений тот факт, что свидания происходили только на кафедре.
Им никогда не удавалось полностью расслабиться, раздеться, ощутить истинное умиротворение от слияния тел.
Усеченность секса была обусловлена внешними причинами.
Галина Сергеевна не имела пространства для личной жизни, ревнивец контролировал каждый ее шаг, следил за каждыми пятью минутами ее дня, периодически названивал ей на работу – не на мобильный, а на кафедральный телефон – время от времени приезжал без предупреждения.
Один раз, в самом начале отношений, лаборантка отважилась приехать к Панину днем, когда у того не было занятий. Для этого ей пришлось выстроить цепь обманных посылов, чтобы оправдаться в случае необнаружения на работе.
Соединяться на большой кровати было в тысячу раз удобнее, чем на убогом металлическом стуле.
Но Галина Сергеевна переживала, что муж нагрянет на факультет с проверкой или начнет звонить в самый неподходящий момент, а если она ответит не сразу, ей сулят разборки.
В итоге ничего приятного из встречи не вышло.
Взвинченный ее паникой, Панин мало что ощутил.
У лаборантки не получилось вообще ничего, хотя все нужное она умела испытывать за пять минут.
Заключительная стадия прошла столь смазанно, что лучше бы они и не встречались.
В отличие от большинства мужчин, Панин обожал последействие, когда можно объять женщину тихой ненавязчивой нежностью. Особенно он любил принять душ вдвоем – этот последний штрих наполнял его блаженством.
Но дорога до университета занимала целый час, возвращаться на такси Галина Сергеевна отказалась, хотя он пытался дать ей денег, и в душ не пошла – убежала, спрыгнув с кровати и кое-как одевшись.
Больше они опытов не повторяли, интимный круг ограничили кафедрой и кабинетом заведующего, где имелось мягкое кресло.
Суровый пуританин девятнадцатого века или моралист двадцатого скончались бы на месте, узнав, что преподаватель и лаборантка занимаются внебрачным сексом в храме науки.
Но сейчас шел век двадцать первый.
Разумные люди поняли, что жизнь слишком коротка для вписания в рамки Тимура и его команды.
И потому Панин с Галиной Сергеевной жили, как хотели – и как могли.
В разгар приемной кампании все было еще проще, чем во время семестра.
Их кафедра в этом году – согласно факультетскому распорядку, от главной лестницы по коридору до конца и снова до лестницы – была ответственной по приемным экзаменам.
Заведующий числился председателем университетской предметной комиссии по математике, лаборантке предстояло все лето провести над бумагами и таблицами.
Глухое уединение на кафедре не могло вызвать вопросов.
Преподаватели соглашались провести пол-лета в «приемке» лишь из материальных соображений, выходящих за рамки зарплаты. Галина Сергеевна «подгоняла» клиентов и на репетиторство и на иные заработки, а подобные дела решались при закрытых дверях.
Поэтому сегодня – в день устного экзамена на специальности «менеджмент» экономического факультета – все шло по плану.
Кто-то подергал снаружи дверь, постучал осторожно, подергал еще.
Панин не обратил внимания.
Заблокированный замок открыть было невозможно.
Но насмерть затурканная Галина Сергеевна заопасалась, заговорила привычные слова:
– Хватит, Митя, нам с тобой развлекаться. Переключись на кого-нибудь другого.
– И на кого же? – поинтересовался Панин, отодвинув стул от стены, чтобы ей хватило места для ног.
– Да вон хоть на Веру Сергеевну.
Вера не была сестрой Галины.
На математическом факультете университета странным образом сгущались люди с одинаковыми отчествами, не имеющие отношения друг к другу.
В его ранние студенческие годы на кафедре высшей алгебры и геометрии имелись целых четыре Васильевны: Анастасия, Мария, Аэлита и какая-то странная Генорусса. Они ушли на пенсию, сейчас из «названных сестер» остались только две Сергеевны.
Вера Сергеевна Воропай работала на кафедре вычислительной математики, училась семью годами позже Панина, собиралась защищать кандидатскую диссертацию – без аспирантуры, по чистому соискательству.
Достаточно высокая ростом, эта девица имела восхитительную большую грудь и ноги с икрами приятной формы. Но характер Веры Сергеевны был столь несносным, что коллеги присвоили ей кличку «Гагатька».
В смысл слова никто не вдумывался, оно вписывалось в образ Веры Сергеевны.
Мало кто знал, что двухлетняя дочка доцента Щербинина так называла крокодила.
Однако Панин с Гагатькой почти дружил – по крайней мере, они общались нормально.
– Или вот, – продолжила лаборантка. – Если не хочешь Веру…
– Не или и не вот, – перебил Панин. – Хочу только тебя, Галя, и ты прекрасно это знаешь.
– Вижу уж, – со вздохом сказала она.
Завернув черную юбку, Галина Сергеевна принялась освобождаться от колготок.
– Развратник ты, Митька, и меня такой сделал.
Подол падал и мешал, лаборантка спешила, но опасалась порвать тонкий эластик, смотреть на процесс было тревожно.
– Слушай, Галь… – заговорил он. – Почему ты не носишь чулки? С ними удобнее: ничего не надо снимать, кроме трусиков. Да и их можно только сдвинуть.
– Сама знаю, что удобнее…
Галина Сергеевна выдернула ступню из черной лакированной туфли, стянула половину колготок.
Голая нога выглядела бледной и рыхловатой. Любовница вошла в возраст необратимости.
–…И не так жарко летом…
Лаборантка освободилась от колготок, бросила их на стул.
–…Но ты же знаешь, Митя, до какой степени меня контролирует муж. И какой он у меня упертый. По его мнению, чулки носят только проститутки…
Ногти Галины Сергеевны были ухожены и накрашены, но на запястье краснел медный браслет «от гипертонии», каких не носили молодые женщины.
–…И можешь себе представить…
Желтоватые колени одно за другим блеснули из-под юбки.
Белые трусики полетели вслед за колготками.
Имея другую массу, они упали не на стул, а на кафедральный стол около тумбочки с телефоном – на стекло, под которым лежало расписание преподавателей, уже месяц как неактуальное.
–…Что скажет Толя, если обнаружит, что я ушла на работу в чулках!
Повернувшись к Панину, лаборантка обдала его запахом женщины; все шло не напрасно.
– Иди сюда, – позвал он. – Давай скорее, сил нет уже терпеть…
– Подожди, полотенце забыла.
Ступая на цыпочках по вытертому кафедральному паркету, она прошла к платяному шкафу, вытащила белую вафельную тряпку из разряда тех, на которых носят гробы.
Пол тут был таким, что любая капля впитывалась и оставляла несмываемый след.
«…Девочка Надя, чего тебе надо?
Ничего не надо, кроме шоколада…»
Мобильный телефон, оставшийся на столе под трусиками, запел весело и стал подскакивать в такт мелодии, которую Панин поставил на звонок.
Галина Сергеевна замерла, точно оживший аппарат чем-то угрожал.
– Пошли все к черту… – сказал он.
– Держи, – сказала лаборантка и протянула ему телефон.
– Димитрий Викентьевич, ты где застрял? – сходу заговорил Зотов. – Давай подходи, в пятьсот двадцать шестой начинают отвечать, Аркадий Валентиныч недовольны-с.
– Иду. Сейчас иду, Константин Петрович, – покорно ответил Панин.
По голосу он понял, что профессор, как всегда, полупьян и сидит дома.
Аркадий Валентинович Ильин, с которым Панину было назначено работать в паре, был самым вредным человеком на факультете.
Вероятно, он только что позвонил завкафедрой и нажаловался на подчиненного – такой поступок входил в число его привычек.
– Иду, Константин Петрович, даже бегу.
Галина Сергеевна стояла, как соляной столб.
– Все, Галя, все, – он махнул рукой. – Полотенце не потребуется и можешь одеваться.
– Не успеем? – спросила она. – Я уже почти…
Несомненно, зрелая женщина получала от контакта с мужчиной больше, чем он сам.
– Нет, Галя, – вздохнул Панин. – Я уже совсем. Все обломал старый мудак.
– Ну ладно, – сказала лаборантка и повернулась к столу за трусами.
– Давай после экзамена? – предложил он.
Лаборантка села на стул и принялась натягивать колготки.
– Не получится, – ответила она. – После экзамена мероприятие. День рождения у Леонид Леонидовича.
– Пьянка в такую жару?
– Чисто символически, но из техперсонала больше никого нет, придется заниматься мне. Кстати, собирали по триста рублей. Будешь сдавать?
– Конечно. Леонидыч – это Леонидыч. Не помню только, найдется ли у меня столько наличными. Ты не знаешь, в банкомате у главного входа сегодня есть деньги?
– С утра вроде были и вряд ли кончились, сейчас тут почти никого нет.
– Это радует, если не придется никуда не ходить в такую жару, – сказал Панин, глядя, как лаборантка надевает туфли.
– А вообще, Митя, я серьезно. Зачем тебе все это?
– Что – «это»? – уточнил он, прекрасно зная продолжение.
– Связь со старой бабой…
– Ты не баба, а женщина!
–…И секс на стуле, который скоро сломается. Тебе пора жениться, Митя. Ты приближаешься к возрасту старого холостяка. Вот-вот и будет уже поздно. К тому же связь с женщиной, которая старше на двенадцать лет, имеет плохую энергетику. Она тянет тебя назад. Чтобы делать карьеру, ты должен жениться на молодой.
– Еще скажи – на студентке, – Панин усмехнулся. – Или на абитуриентке?
– Да хоть на студентке. Только выбрать самому, а не ждать, пока окрутит какая-нибудь деревенская оторва.
– Нет, Галя, я…
Телефон снова запрыгал под «Девочку Надю».
Времени на судьбоносные разговоры не осталось.
– Явились, Дмитрий Викентьевич? – Ильин поднял голову от стола, заваленного грудой изъятых мобильных телефонов. – Я уж думал, вы про экзамен забыли.
– Забыл, – с улыбкой ответил Панин. – Да вот Константин Петрович напомнил.
Доцент кафедры дифференциальных уравнений Аркадий Валентинович Ильин – желтолицый карлик с красиво зачесанными седыми волосами – непрерывно менял жен.
Одни говорили, что их у него имелось четыре, другие утверждали, что не меньше шести, причем последние пять были из студенток.
Как все низкорослые мужчины, Ильин обладал мощным темпераментом и предпочитал женщин статных.
Будучи достаточно талантливым математиком, он тратил слишком энергию на удовлетворение либидо, до пятидесяти с лишним лет не защитил докторскую.
Его уважали за ум, но не любили за характер; даже манера обращаться ко всем на «вы» и по имени-отчеству отдавала иезуитством.
Работать в паре с Ильиным никто не соглашался, начальство назначало вынужденно бессловесных.
Этим летом наказание выпало Панину.
Окончив аспирантуру в Alma mater, он защитился в срок, восемь лет назад. Но из-за перманентного пьянства Зотова, не участвующего в университетских интригах, кафедру обделяли в ставках.
В итоге Панин целых три года работал простым ассистентом со степенью, старшим преподавателем стал с опозданием.
Теперь все шло по плану, будущей весной из «ИО» предстояло стать реальным доцентом.
Бумажная волокита подразумевала положительные характеристики, ради которых следовало безропотно слушаться всех начальников: от завкафедрой до ректора.
– В общем, готов к труду и обороне, – Панин вздохнул. – Начинаем?
– Без вас бы давно начал, – Ильин уничтожающе сверкнул очками. – Да ваша подпись нужна. Кто у нас первый?
– Тюльнёва, – ответил он, взглянув в список.
– Тюльнёва! – на правах старшего позвал Ильин и взял из стопки экзаменационный лист.
– Иду!
В последнем ряду поднялась высокая девица.
Фигура ее изобиловала богатыми изгибами.
Невыразительное круглое лицо было покрыто прыщами, говорящими о потребности в мужчине.
В столе под крышкой – скрытно от абитуриентов – лежал листок, на котором было крупно написано: «2 3 4 5».
Коллеги-экзаменаторы испокон веку пользовались этим средством, чтобы без слов обсудить оценку, указав пальцем нужную цифру.
Сейчас гаджет вряд ли мог пригодиться.
Раб обильной плоти, Ильин порой становился необъективен.
Приемный экзамен был рулеткой для абитуриентов; сейчас, вероятно, пришел такой случай.
Панин не посмотрел вопросы билета, не взглянул в ответ, написанный ровным почерком, не стал слушать – отвернулся к окну и подумал об Галине Сергеевне.
Точнее – о ее словах.
Он не собирался жениться.
Не собирался пока и – возможно – вообще.
Девяносто процентов мужчин жило в браке.
Панин жил легко.
Он находил женщин то в старой памяти, то на сайтах знакомств, получал удовлетворение и не планировал ничего серьезного.
Бывший одноклассник – нынешний врач-педиатр, главный детский гастроэнтеролог облздрава, доктор медицинских наук – повторял программную фразу:
– «Невозможно получать чувственные радости от женщины, с которой пользуешься одним унитазом.»
С этим утверждением нельзя было не согласиться.
Но сегодня Панин подумал, что доктор не совсем прав.
Что годы уходят неощутимо и скоро их останется совсем мало.
Что сейчас он – не молодой, но и не зрелый человек, у которого все впереди.
Математик с наполовину написанной докторской, которую можно возобновить.
Возможно, стоило остепениться, уйти из зоны венерических рисков и жить с одной женщиной.
На матфаке университета женщин работало столько же, сколько мужчин.
Но ни одна – кроме лаборантки Галины Сергеевны – не вызывала нужного отклика.
Думать о том было грустно.
–…Очень хорошо! – голос Ильина вырвал из невеселых дум. – «Отлично»… Дмитрий Викентьевич не возражает?
– Не возражает… – откликнулся Панин.
Все поступающие на специальность «менеджмент» были одинаковыми неучами.
Сюда шли интеллектуальные отбросы, которым не нашлось места даже в Полицейской академии.
Всем можно было поставить хоть «пять», хоть «два», поскольку их знания равнялись минус бесконечности.
Сам Панин находился в скверном настроении из-за того, что звонок заведующего оторвал от Галины Сергеевны.
Но старый сморчок Ильин имел право на приоритеты по своему вкусу – опять-таки, потому что все абитуриенты были одинаковыми дураками и дурами.
–…Где ведомость, давайте подпишу!
– Йессс! – воскликнула Тюльнёва, повернувшись к аудитории.
– Обэхээс… – вполголоса буркнул Панин и выкликнул следующую по списку фамилию: – Коровкина!
Девушка, поднявшаяся со второго ряда, была не в Ильинском вкусе.
Небольшая, со скромным бюстом и светлым личиком, на котором неестественно выделялись губы, накрашенные алой помадой, она явно приехала из деревни.
Об этом говорил тот факт, что в жаркий летний день девушка поддела черные колготки под светлое платье, как никогда не делали горожанки.
– Дмитрий Викентьевич, начинайте, – сказал Ильин, вытащив телефон и что-то там рассматривая. – Я послушаю.
– «Формулы сокращенного умножения», – прочитал Панин первый вопрос билета.
– Ну да, они, – подтвердила девушка с комедийной фамилией. – Они самые.
Ее взгляд был столь радостным.
– Давайте сюда, – сказал Панин, отложив в сторону билет и протянув руку.
На листе, не испачканном посторонними записями, значилось лаконично:
(x + y)2 = x2 + 2xy + y2.
– Хорошо, – он кивнул. – И даже очень. Второй вопрос…
– Что – «хорошо», Дмитрий Викентьевич? – спросил Ильин. – Формулу я вижу. Но что она означает? Я вас спрашиваю, Коровина…
– Коровкина, – поправила девушка.
– Извините, Коровкина. Прочитайте, что вы тут понаписали.
– Ха плюс у два наверху равно ха два наверху плюс два ха-у плюс у два наверху, – бойко проговорила абитуриентка,
– Что за «ху», кто наверху?! – Ильин взвился так, словно это касалось его лично.
– Это…
–…Что вы несете?
– Формула написана правильно, – не давая Коровкиной раскрыть рта, ответил Панин.
Как математик он должен был быть возмущен, но как человек понимал, что будущему менеджеру эти чертовы формулы сокращенного умножения понадобятся не более, чем собаке пятая нога.
– Девушка волнуется, запуталась, – добавил он.
– Волнуется она… – с ядом ответил желтолицый доцент. – Не здесь надо было волноваться!
– Но я, тут…
– Идите. Неудовлетворительно!
– Послушайте, Аркадий Валентиныч, – возразил Панин. – Давайте посмотрим второй вопрос!
Не понимая себя, он защищал несуразную абитуриентку.
– Чтобы еще одно «ху» увидеть, только внизу? Не о чем говорить, – отрезал Ильин. – Человек не может внятно прочитать то, что написал сам. Неудовлетворительно.
Схватив со стола экзаменационный лист, он сунул его девушке в руки.
– На будущий год приедете поступать. И попросите, чтобы вам кто-нибудь эти формулы прочитал вслух прежде, чем явитесь на экзамен.
Закусив губу, девушка встала и деревянной походкой прошагала к двери.
– Кто там следующий? – спросил Ильин. – По списку… господин Малышев, не так ли?
–…Можно я, я уже готова!
Девица, которая поднялась из среднего ряда, была еще более телесатой, чем Тюльнёва. На сегодняшнем экзамене лимиту «пятерок» явно предстояло исчерпаться.
– Начинайте сами, Аркадий Валентиныч, – тихо проговорил Панин. – Мне нужно в туалет.
Работа в паре с Ильиным была епитимьей перед очищением на доцентское звание, но никто не мог заставить работать всерьез.
Выйдя в коридор, он достал бумажник.
Наличности нашлось двести рублей: четыре грязных бумажки по пятьдесят, одну из которых предстояло разменять в маршрутном автобусе на пути домой.
– Принимай сисястых девок сам, старый козел, – громко пожелал Панин закрытой двери. – А я пошел в банкомат за тремя сотнями для Леонида Леонидовича.
– Что, так и сказала – «два наверху»?! – ухмыльнулся Игорь Станиславович Горюхин, неостепеннный старший преподаватель кафедры высшей алгебры и геометрии.
Белозубый, как Голливудская кинозвезда, поджарый и мускулистый, он выглядел великолепно.
Полосатая футболка агрессивностью несочетающихся цветов вызывала ассоциацию с флагом сексуальных меньшинств.
Но с ориентацией Горюхина все обстояло нормально.
Он был легендой математического факультета в области похождений среди студенток, но – в отличие от Ильина – ни на ком не женился.
– Именно так, Игорь Станиславович. Дмитрий Викентьевич подтвердит.
Панин молча кивнул.
В большой аудитории пахло шампанским и кофе.
Доцент кафедры теории функций Леонид Леонидович Артемьев, которому то ли сегодня, то ли вчера исполнилось пятьдесят с чем-то лет, стоял во главе фуршетного стола.
Когда-то Панин учился у него, слушал лекции и сдавал экзамен по ТФКП. Сейчас они стали полноправными коллегами.
Артемьева он уважал: было в этом доценте необъяснимое внутреннее благородство, редкое в нынешние времена.
Высокий, стриженный почти под ноль и загорелый до желтизны, он напоминал китайского киноактера Гэ Ю.
Как и все прочие экзаменаторы, проведшие целый день при жаре в душном физматкорпусе, доцент Артемьев до смерти устал.
А сейчас, конечно, молча завидовал тем людям, чей день рождения пришелся на зимнее время, когда можно от души выпить крепкого и крепко закусить.
Впрочем, устали все без исключения.
– Но как это – два наверху? – спросил коллега Горюхина, неженатый ассистент Андрей Владимирович Морозов. – Я понимаю, если бы…
Тощий, сутулый, очкастый, обросший черной бородой, он напоминал Лазаря – не ожившего, но восставшего из гроба – однако на факультете его почему-то называли «Самурай Мудакито».
Панин уважал Морозова за чувствительную душу и умение понимать непонятное.
–…Если бы «один наверху» и «один внизу». Но как два могут быть наверху – убей, не пойму.
– Да элементарно. И два наверху и три с обеих сторон…
Горюхин ухмыльнулся, взглянул на Галину Сергеевну и добавил, понизив голос:
– Я тебе по пути домой, Андрей Владимирович, расскажу, как это делается.
– Ну, Игорь Станиславович, – сказал Ильин. – Расскажите уж, просветите старика… А вы, Дмитрий Викентьевич, почему молчите?
– Я… – Панин встрепенулся, взглянул на Артемьева.
Тот больше, чем обычно, напоминал китайца.
–…Циньхуй-суйхуй, сяосяо-хуйхуа!
Слова пришли из студенческого прошлого.
Тогда каждый изгалялся, как мог, остроты сыпались из рога изобилия.
Фраза означала нечто безобидное. Но китайские фонемы придавали ей непристойное звучание.
Ильин китайского не знал и, кажется обиделся.
Панин не отреагировал: пиетета к похотливому старику он не испытывал, поскольку у него не учился.
В дверь кто-то поскребся, потом тихонько приоткрыл.
– Мы заняты, у нас заседание! – рявкнул Федор Иванович Куценко.
На факультете он имел кличку «Шаляпин» – хотя на великого певца не походил ничем, кроме имени-отчества – был невысок и коренаст.
Самого Панина, тоже чисто по фамилии, иногда называли «Адмиралом».
Учившись на год позже и специализируясь по кафедре теории функций, Шаляпин уже был доцентом.
Хитрый хохол выбил бы себе должность, даже работая под запойным Зотовым.
– Два наверху, два наверху, два наверху… – нараспев повторил Куценко. – Придумать же такое! Надо попробовать.
– А три наверху можно реализовать? – поинтересовался Морозов. – Я не понял, что ты имел в виду, но все-таки. Дима, а ты как считаешь?
Панин пожал плечами, привычно отметив, что все зовут его Димой, а Галина Сергеевна говорит «Митя» – хотя от этого ничего не менялось.
–…Федя, шампанского!
Над Шаляпиным возникла Гагатька – Вера Воропай.
Под тонкой блузкой подрагивала молодая грудь.
Если бы не скверный характер, эта женщина была бы привлекательной.
– Вера, я за рулем!
Рукой, напоминавшей окорок, Куценко отвел от себя горлышко.
В простой клетчатой рубашке он выглядел донельзя уютно.
– А я выпью, – возразил Панин и подвинул Гагатьке чашку, используемую вместо бокала.
– Галина Сергеевна, вы можете сделать мне еще кофе? – попросил сорока с чем-то летний доцент кафедры теории программирования Виктор Алексеевич Юрьев, этим летом отпустивший шкиперскую бородку и перешедший с сигарет на трубку.
– И мне, Галя, тоже сделай, если можешь!
Эти слова Панин сказал громко.
Назвать лаборантку Галей и на «ты» доставляло почти такое же удовольствие, как уединяться с нею на кафедре.
Галина Сергеевна одарила его материнским взглядом.
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь,
Сколько стоил ему Сталинград…
– приятным голосом пропел именинник.
– Ты к чему это, Лёня? – спросил Панинский сослуживец доцент Израиль Айзикович Соломещ.
Находясь в возрасте отцов, он был высок и строен, на лице всегда блуждала доброжелательная улыбка.
Соломещ был лучшим лектором математического факультета и лучшим другом Артемьева.
– Да ни к чему, Израиль, – ответил Артемьев. – Взгрустнулось что-то.
– Не грусти, Лёня, лучше давай махнем на все и сходим за водкой.
– Не могу, Израиль, я за рулем. Как татарин, умен задним умом – надо было ехать на такси.
– Оставьте машину на стоянке, – возразил малопьющий автомобилист Куценко. – И хлопните от души.
– А ты, Федя, присоединишься? – с улыбкой поинтересовался Соломещ.
– Я – нет. За рулем не пью: неудобно, стакан проваливается.
– Так пей на капоте, кто тебе мешает? – усмехнулся Артемьев.
– Да нет, серьезно, – Шаляпин покачал головой. – У меня еще дела в городе.
– Ну-ну…
Махнув рукой, Артемьев отвернулся к окну.
Там все плавилось от жары.
И ажурная башня телецентра, стоящего напротив физматкорпуса, дрожала в знойном мареве.
– Вера… – вкрадчиво заговорил Шаляпин, положив руку на Гагатькино плечо.
– Вер, пошли покурим! – сказал Панин и встал из-за стола.
– Я не курю, – ответила Воропай, глядя снизу вверх.
– Я тоже, но пойдем, – повторил он, глядя на ее грудь. – Идем, идем.
На столе, за которым они сидели, было написано «Горюхин – … на ножках».
Что именно ходило на ножках, кто-то затер, но добавленный красной ручкой контур мужского полового органа пояснял нечитаемое.
Это входило в порядок вещей.
Любители студенток находили любительниц преподавателей, оставшиеся в стороне завидовали и тем и другим.
Впрочем, в деле случались необъяснимые казусы.
На одной кафедре с Юрьевым работал доцент Кирилл Александрович Шубников, который учился тут четырьмя годами ранее Панина.
Это был спокойный, уравновешенный человек, за которым никто никогда не заподозрил бы грехов.
Но однажды у Шубникова случился ураганный роман со студенткой по имени Нина, которая была моложе на двенадцать лет.
Девчонка считалась самой умной на курсе и в том никто не сомневался.
Став ассистентом кафедры после аспирантуры, Панин принимал у нее экзамен по математическому анализу и был потрясен глубиной понимания непростых вещей. Такой уровень восприятия встречался у одного студента из ста.
Помимо острого математического ума, у девчонки были густые волнистые волосы, доходившие до пояса, и ляжки изумительной красоты.
Впрочем, последнее в те времена знал лишь Шубников: на факультете Нина появлялась в брюках.
Как доцент сошелся со студенткой, не знал никто, но связь стала притчей во языцех, поскольку в любой день «сладкую парочку» можно было встретить то в пустой аудитории, то в рекреации около расписания, то фланирующей по коридору.
Тому имелись причины. Нина жила с матерью, которая ее блюла, а Кирилл Александрович был женат.
Их ситуация напоминала нынешнее положение дел между Паниным и Галиной Сергеевной за тем исключением, что все происходило на виду у всех.
Никто на факультете не сомневался, что двое являются любовниками: нормальному человеку не пришла бы в голову иная причина, по которой мужчина и женщина проводят время вместе.
Происходившее привело к нехорошему результату: Шубников развелся, оставив двоих детей.
Его жена тоже когда-то окончила матфак, женская часть сотрудников яростно всколыхнулась. Против разлучницы была организована кампания, в результате которой Нину не взяли в аспирантуру и она со всем своим умом еле-еле устроилась системным администратором в автотранспортную контору.
Через полгода после ее выпуска Кирилл Александрович женился.
К изумлению благочестивой публики, новой Шубниковой стала не Нинка, а такая же разведенная ассистентка с физического факультета.
Но еще большее изумление испытал через два года сам Панин.
Нине понадобилось что-то выяснить в университетском вычислительном центре, по старой памяти она поднялась на матфак и там они случайно столкнулись.
Скандальная женщина была в мини-юбке и Панин понял, что нашел в девчонке морально покойный Шубников.
Обменявшись приветствиями, они естественно разговорились, но когда столь же естественно оказались в Панинской постели, он испытал почти шок.
«Разлучница Нинка» оказалась девственной, не занималась никакими видами секса, кроме орально-мануального, да и им владела из рук вон плохо.
Вероятно, с Кириллом они всего лишь обсуждали сравнительные преимущества операционных сред «Линукс» и «Юникс» перед тогдашними версиями «Windows». Разрыв с женой у доцента назрел сам по себе, Нина к ситуации не имела ни малейшего отношения.
Кроме волнистой гривы, красивых ног и ума в девице не было ничего особенного.
Грудь ее оказалась ничтожной, вокруг сосков росли черные волосы, говорящие о недостатке гормонов.
Но женская сущность рвалась наружу, с Паниным она творила вещи, каких он не испытывал с другими.
Одурманенный натиском, он встречался с бывшей пассией доцента Шубникова несколько месяцев.
Но Нина слишком часто повторяла, что хочет родить ему ребенка – такого же умного, как оба родителя.
В конце концов Панин расстался с нею, отпустил от себя такой же девственной, какой получил.
После абсурдной связи с Ниной он подумал о матримониальной опасности и полностью переключился на Галину Сергеевну.
Дальнейшей судьбы разлучницы, Панин не знал, но от кого-то слышал, что она вышла замуж, причем два раза.
Трудно было сказать, почему сейчас это вспомнилось – но вспомнилось с особой остротой.
Шампанское на жаре ударило в голову, Панин протянул Гагатьке руку.
– Ну пошли, Дима, – она тоже встала. – Если уж тебе так хочется.
На ней была длинная летняя юбка, скрывающая чудесные икры, но это не волновало.
Куценко нехорошо усмехнулся, Морозов что-то пробормотал.
Панин не обратил внимания.
Ухватив Веру за руку, он повел ее прочь.
У двери Панин почувствовал взгляд и обернулся.
Галина Сергеевна смотрела еще более по-матерински и молча желала ему успеха.
В темноватом коридоре был почти прохладно.
Прижав Гагатьку к стене, Панин потянулся к ее узким губам.
– Дима, ты перегрелся, – сказала она, отталкивая от себя. – Студенты смотрят.
– Студентов нет, только абитуриенты. И те полудохлые.
– Какая разница. Все равно смотрят.
– Пойдем отсюда, – сказал Панин.
Сделав вид, будто сопротивляется, Вера Сергеевна последовала за ним.
Темный матфаковский коридор бежал толчками в недолгом шампанском опьянении, выход на лестницу по левому борту открылся внезапно.
Он толкнул Веру туда, поднимался по лестнице вслед.
Математический факультет занял пятый, последний, этаж физматкорпуса, лестница привела под крышу.
Серая площадка с окном, открывающимся на полметра над полом, была в меру заплевана, в меру замусорена.
В последний раз Панин – тогда еще просто Дима-третьекурсник – стоял тут ровно тринадцать лет назад.
Ему было двадцать, столько же было однокурснице Лиечке Лифшиц с кафедры теоретической механики – высокой и тонкой, как тростинка.
Она казалась эротическим дьяволом, распространяла ауру, смывающую разум.
На студенческих вечеринках во время «медленных» танцев Лия вжималась так, словно была готова отдаться прямо тут, среди разгоряченной толпы.
Но танец кончался быстрее, чем Панин успевал предпринять шаги. А во время следующего Лия обнимала кого-то другого.
В памяти не осталось подробностей, каким образом они оказались на последней площадке под крышей.
Впрочем, Лия курила – и это оправдывало местонахождение.
В промежутки между затяжками Панин целовал ее умелые губы.
Но его руки, шарящие по кофточке, не успели по-настоящему оценить Лиину грудь.
Сейчас Лия Львовна стала Дроздовой, выйдя замуж за сокурсника Егора, работала в колледже статистики и имела дочь-школьницу.
А здесь ничего не изменилось.
Разве что вместо красных жестянок из-под кофе «Пеле», куда курильщики ссыпали пепел, под ногами стояли банки от какой-то «Народной» марки.
– И что мы тут будем делать? – спросила Вера, насмешливо глядя на него.
– Ничего, – ответил Панин и двумя руками взял ее за самое притягательное место.
Сквозь тонкую ткань блузки ощущались ребра бюстгальтера – равномерно многочисленные, как швы на носовом элементе самолета.
– У тебя приятная грудь и я тебя хочу, – честно сказал он.
– Ничем не могу помочь, Дима, – голос ассистентки звучал ровно. – Я девственница.
Где-то снизу – на пятом этаже, пролетом ниже – вспыхнули молодые голоса.
Там бродили абитуриенты, которым жизнь казалась сплошным весельем.
А тут воняло застарелым табаком.
Девственниц в его жизни оказалось ненужно много.
– Пошли отсюда, – отрезвев, сказал Панин и первым пошел вниз.
Матфаковский этаж таял в летнем сумраке.
– Будь здорова, Вера, – проговорил он. – Я не буду возвращаться. Устал, как собака. А ты развлекайся шампанским, пей и веселись. Извини, что погорячился.
– Ничего страшного, Дима, – спокойно ответила Гагатька. – От жары еще и не то случается. Поезжай домой и встань под холодный душ. Все как рукой снимет.
– Спасибо за совет, – Панин улыбнулся и сухо поцеловал ее в лоб.
В дальнем конце коридора мелькнули черные ноги под светлым платьем, но он не обратил внимания.
Он слишком устал от всего: от жары, от экзамена, от неудовлетворенности, от недописанной докторской, от того, что до сих пор не стал доцентом, от чего-то еще – гнетущего и темного, лишающего сил.
Хотелось скорее оказаться дома, в самом деле принять душ, выпить водки и отключиться от злобы дня.