Престол Святого Евпла был ниспровержен, но жертвенник цел и непоколебим; все святые иконы в иконостасе невредимы, только с некоторых сорваны оклады. Спаситель лишился серебряного венца; с храмового образа архидьякона Евпла тоже сорвали венец, но вызолоченная серебряная риза осталась на месте. Часть мощей святого мученика отец Михаил отыскал в куче сора – уже без серебряной оправы. В верхнем этаже и престол Святой Троицы, и жертвенник уцелели и даже остались покрыты катасаркой и индитией, только антиминс куда-то делся; иконостас тоже сохранился во всём своем великолепии. Ризница же была разграблена, почти вся церковная утварь вынесена, пол усыпан медяками, которыми воры побрезговали.
Для отправления службы отец Михаил выбрал верхнюю церковь, покрыв престол антиминсом из нижней; крест и Евангелие есть, иконы тоже. Ну – Господи, благослови!
Протоиерей Кавалергардского полка, отец Михаил попался в плен к неприятелю в самый день оставления Москвы – не успел вовремя уйти. Его довольно грубо обыскали и ограбили, отняв всё, что было при себе ценного, в том числе из церковного облачения, а потом отвели в подвал, где сидели другие пленные. Несколько дней провели в жажде и гладе, содрогаясь сердцем от звуков, доносившихся в узилище, – Москва горела! Отец Михаил уже подумал грешным делом, что не быть ему живу, однако молитва его дошла до ушей Господа нашего. Как только пожары стали стихать и в подвал заглянуло какое-то начальство, священник протолкнулся к нему, заговорил на латыни. Его отвели к коменданту, который выслушал его участливо и раздобыл ему письменное разрешение на свободное отправление Божественной службы. Дальше ему пришлось испить еще одну горькую чашу, осматривая оскверненные, разграбленные церкви. В некоторых стояли уланские кони, в других ютились оборванные, закопченные люди, оставшиеся без крыши над головой, – женщины с детьми, больные, старики… Рядом с ними церковь Святого архидьякона Евпла на Мясницкой казалась почти нетронутой; правда, все служители ее сбежали. У входа на каменную лестницу, ведущую на гульбище, встали двое французских солдат – караул.
К счастью, какой-то пономарь явился сам, узнав, что Божий храм снова приемлет верующих. Как только он ударил в большой колокол, в церковь начал стекаться народ.
Был царский день – годовщина коронования императора Александра Павловича. В душе отца Михаила боролись страх и радость, дерзость и печаль. Во время молебствия о здравии монарха и всей императорской фамилии народ с плачем опустился на колени. Многолетие пели более часа, пока люди один за другим подходили приложиться к кресту, и всё это время звонили колокола; пономарь дал себе волю, яростно перебирая малые и при этом ударяя во все тяжкие: «Здесь мы! Здесь мы!» – неслось над изуродованной, смрадной, почернелой Москвой.
Торжественно рокотал орган, сопровождая Te Deum laudamus[4]; чистые сильные голоса выводили слова древнего латинского гимна, возносившиеся под белоснежные своды минского кафедрального костёла. Такой же белоснежной была голова Якуба Дедерки под епископской митрой; он тоже пел, и его незабудковые глаза под тяжелыми нависшими веками сияли внутренним светом.
Костёл был полон: публичное благодарственное молебствие за победы над неприятелем и занятие непобедимым войском города Москвы совершалось в присутствии всех военных и гражданских властей. Генерал-губернатор Миколай Брониковский сверкал золотом эполет и галунов, за его спиной заняли места представители всех главных шляхетских родов со своими семействами.
Когда пение смолкло, вперед вышел Ян Ходзько с заготовленной речью в руках. Немного волнуясь, он обводил костел взглядом больших синих глаз, пока не встретился с теплыми карими очами своей жены Клары, светившимися любовью и одобрением. Их шестеро детей сидели тут же, даже четырехлетний Михал и маленькая Зося.
– Граждане поляки! – заговорил председатель городской администрации. – Полтораста лет прошло с тех пор, как польский народ, грозный врагам и образцовый во внутреннем управлении, стал, благодаря дурно понятым принципам свободы и гордости своих магнатов, клониться к упадку, и хотя в это время он не раз давал доказательства врожденного мужества, благородства, любви к Отечеству и иных высших добродетелей, он не смог избежать рокового предопределения, не смог превозмочь всеобщего падения нравов, и в последние часы своей политической жизни доблестный поляк имел силы лишь на то, чтобы почтить кончину своей матери-родины достойным и трогательным памятником…
По рядам пробежал легкий ропот; Ходзько перевернул страницу.
– Отечество, растерзанное соседями, утратило свое древнее имя, умерло для Европы и для всего политического мира, скрыв остатки жизненного духа в сердцах своих любимых сыновей: Домбровского, Князевича и других, которые, не будучи в силах помочь народу, старались сохранить имя польского солдата. Но вот, после восемнадцати лет разорения, позора и рабства, после потери всего, что смело называться польским, наше благополучие освещает новая утренняя заря. Герой, превосходящий своими подвигами всё, к чему с удивлением присматривались народы древности, и в кои позднейшие поколения поверят лишь на основании оставшихся свидетельств мужества, величия и доброты, соизволил обратить на нас, о братья, свои творческие силы, и всё принимает иной вид. Гордые своею многочисленностью, надменные отряды москалей обращаются в бегство, словно ночные тени пред ясным ликом солнца.
Ропот звучал теперь одобрительно, воодушевляя оратора.
– От знойных берегов Тахо до заснеженной Волги покоренная земля возносит горячие молитвы Творцу о продлении дней того, от чьей воли зависит благо стольких народов: одни, осчастливленные его милостивыми законами, наслаждаются плодами долгого мира, другие, выведенные из безвластия, – общим благом единомыслия и единения; наконец, мы, поляки, еще три месяца тому назад оторванные насилием тирана от остальных наших братьев, видим себя теперь в лоне единого Отечества и слышим из уст нашего избавителя: «Польша существует!»
– Да здравствует Конфедерация Польского королевства! – выкрикнул кто-то. Ему ответили: «Виват!»
– Могучие отряды великого Наполеона перешли русла Немана, Двины и Днепра, – продолжал Ходзько, – разбив неприятеля под Могилевом, Дриссой, Полоцком, Островной, Смоленском и Можайском, они водрузили победные знамена на стенах древней столицы москалей. С 1611-го года Москва не видела в своих стенах врага. Двести лет пребывала она в мире и своей безграничной гордостью пыталась уничтожить следы своего былого ничтожества, погасить память о мужестве поляков, приведших к подножию трона короля Сигизмунда III её царей закованными в цепи. Вот месть справедливого Неба, ниспославшего в лице Наполеона мстителя за обиды и притеснения. Наглый москаль преклоняет пред ним дрожащие колена и, забыв о своей недавней надменности, покорно ждет повелений нового владыки.
– Виват Наполеон! – послышалось снова. Ходзько выждал немного, перебирая страницы речи.
– Вместо Жолкевских, Гонсевских, Баториев, Замойских и столь же славных наших предков испуганные взоры скифов видят Понятовских, Зайончков, Князевичей, Чарторыйских, Красинских, видят Радзивиллов, потомков прежних своих победителей, видят тех, кого еще так недавно они грозили поглотить и предать вечному забвению! – провозгласил он торжественно. – Уже отысканы следы тех путей, по которым наши предки ходили на поле славы. Братья литовцы, сыновья одной матери Польши, там ждут и нас! Нам открыт широкий путь к славе и великим подвигам! Нас призывает герой всего мира, избавитель Польши, великий Наполеон! Нас кличут народы Европы, созванные его могучим голосом для нашей защиты! Нас зовет пробужденное Отечество, зовут наши братья, покрытые победной славой средь неприятельских земель, нас зовет кровь убитых и раненых поляков: Грабовского, Мельжинского, Дембовского, Круковецкого, Мясковского, Чайковского и многих других, принявших смерть и раны за нашу свободу. Будем же достойными нашего назначения, покажем, что мы одной крови с другими поляками, докажем неотложным исполнением предначертаний правительства, установленных для нашего счастья, благодарность избавителю и любовь к Отечеству!
Эти слова были встречены рукоплесканиями. Первым зааплодировал Брониковский, братья Монюшко подхватили. Старший, Игнатий, два дня назад напечатал в «Литовском курьере» призыв вступать в конно-егерский полк, который он намерен создать за свой счет; Доминик и Чеслав уже записались в него. Рудольф Тизенгауз заканчивал формировать конную артиллерийскую роту из двенадцати пушек и ста тридцати лошадей, а желающих служить в пехоте набралось так много, что Брониковский составил из них целый полк.
– Забудем о благе личном, ибо благо родины должно быть нераздельно с любовью к ней, – продолжал Ходзько растроганным голосом. – Нет такой жертвы, нет таких даров, каких мы не принесли бы ради нас же самих! Наполним казну страны последним нашим достоянием – от этого зависит счастье всего народа, a потому и наше личное. Любовь к Отечеству вознаградит нас за всё самопожертвование, когда мы, вместе с Литвой, найдем то, что ныне ошибочно считают утраченным.
У многих в костёле блестели глаза. Ян перевел дыхание.
– Кровью и жертвами наши братья-поляки снискали четыре года тому назад часть отторгнутого государства; кровью и жертвами они обратили на нас ласковый взор героя. Будем же поляками! Одно это слово сделает всё возможным. Принесем нашу кровь и имущество Отечеству, наши сердца, чувства, самопожертвование и благодарность – его великому и могучему избавителю. Да здравствует великий Наполеон, избавитель поляков!
Последние слова трижды повторили хором.
В конце службы владыка Варлаам призвал паству молиться о здравии императора Наполеона и императрицы Марии-Луизы. Плетью обуха не перешибешь. Не сделай он этого – кто-нибудь непременно донесет. Особенно после недавнего разбирательства с попом Борисо-Глебской церкви. Преподобный Варлаам заставил-таки его написать объяснительную, что во время Божественной литургии он поминал не царя Александра, а именно французского императора и итальянского короля, чему имелись многие свидетели. Поп артачился, не желал впутывать «свидетелей», ставить подпись свою на бумаге… Всяк клочок в тюрьму волочет, это верно, но без этого клочка он ныне скорее бы там оказался.
Ныне поляки силу взяли, голову подняли: ходят по улицам в кунтушах, закинув за спину рукава, и конфедератках с петушиными перьями; всем царским орлам, где еще оставались, по одной голове отсекли, чтоб на польский походили. Вон, минский епископ Дедерко уже не вспоминает, как кланялся императору Александру, получая из его рук «владимира» за основание Общества призрения бездомных, сирот, нищих и безнадежно хворых, – говорят, красуется с орденами Белого орла и Святого Станислава, которые ему пожаловал покойный король Понятовский. А ведь еще четыре месяца назад они были тише воды, ниже травы! Кочет, который не ко времени поет, первым попадает в суп. Если верит кто, что Россия верх возьмет, пусть верит – Бог и безмолвную молитву услышит, а до ушей ксёндза Маевского ее незачем доводить. Дело пастыря – от овец волков отгонять; как он это будет делать – его забота, может, сам по-волчьи взвоет, лишь бы отошли и не тронули. Император Александр далеко, в Петербурге, что́ ему за беда, если в Могилеве расстреляют попа Борисо-Глебской церкви. Даже если узнает и похвалит за верность беспримерную, то всему приходу осиротевшему какая от того корысть? Претерпевший же до конца спасется…
В птичий свист вклинился резкий звук трещотки дрозда-рябинника: тр-трр – тыр! Такое же тырканье с присвистом ответило по другую сторону дороги, еще и еще. Всё стихло, только ветер, играя, шумел кронами дубов и берез, обрывая с них желтые листья. По тракту застучали копыта; вскоре к топоту прибавились лязг, скрип, гул негромких разговоров, смех… Хью-хью-у! – тревожно вскрикнула неясыть. Псип! Пси-ип! – отозвались с другой стороны. Придержав коней, передовые всадники завертели головами, глядя вверх, – стрелы вонзились им в грудь, коротко свистнув; лес огласился гиканьем и улюлюканьем: татары и казаки ударили на отряд с флангов, гусары мчались по дороге с фронта. Крики, выстрелы, звон сабель – «Держи!» Убитые конвойные валялись под ногами своих коней, испуганные фурлейты замерли с поднятыми вверх руками; маленькая кучка всадников неслась галопом назад к Вязьме, взметнув за собой завесу пыли.
Татары собирали разбежавшихся лошадей, оставшихся без седоков; казаки ссорились из-за добычи; семь фур, груженных порохом, свезли в поле подальше от дороги и подожгли.
– Qui a détalé là comme un lièvre?[5]
Два французских офицера вздрогнули от неожиданности, услышав родную речь из уст низкорослого смуглого толстяка с черной бородой клином, в сером кафтане, войлочном колпаке и с образком какого-то святого на груди.
Пороховые бочонки стали взрываться с оглушительным грохотом, прервав допрос. Кони ржали, четыре десятка пленных втягивали голову в плечи, с опаской поглядывая на казаков. Когда шум немного утих, коротышка продолжил:
– Je répète ma question: qui est cet officier qui a réussi à se sauver? Avait-il des papiers importants sur lui?
Капитан облизнул пересохшие губы и сказал, опередив лейтенанта:
– Je crois que vous parlez du général Zayoncek, mon… monsieur[6].
– Вот черт, Зайончека упустили! – сказал майор Степан Храповицкий, оборотившись к командиру гусар. – Ладно, в другой раз как-нибудь! Везите этих в Скоблево, там их получше расспрошу!
Поднатужившись, он забросил свое грузное тело в седло и умчался галопом, сопровождаемый двумя казаками.
С крыльца дома смоленского губернатора спустился польский офицер – яркий, как петух; окинул взглядом четырех мужиков, мявших в руках свои шапки, спросил, что им нужно. Один из мужиков, видно, набольший, твердо сказал, что им нужно видеть главного французского начальника, дело важное и секретное. Подумав немного, офицер приказал часовым обыскать просителей, после чего сам отвел их в помещение кордегардии.
– Генерал Барбанегр сейчас занят, – сообщил он. – Я его адъютант, полковник Костенецкий, вы можете изложить ваше дело мне.
Мужики переглянулись.
– Донести желаем, – снова заговорил набольший, – на барина нашего, Павла Ивановича Энгельгардта. Он ваших много побил, которые в Дягилево за харчами приходили, и мы место, где они закопаны, указать можем.
Поляк окинул их испытующим взглядом. Потом велел им ждать здесь: он должен доложить генералу и получить приказания.
– Только это, слышь, барин, – окликнул один из мужиков полковника, когда тот уже повернулся к ним спиной, – слово дай, что вы его не отпустите, как в прошлый раз!
«Москва, 29 сентября 1812 г.
Г. Маре, герцогу Бассано, министру внешних сношений, в Вильну.
Господин герцог, я получил ваше письмо от 23-го числа. Держите меня в курсе исполнения моих приказов о движении войск, отданных в Берлине и Данциге.
Мне крайне необходимы 14 000 лошадей для кавалерии. Я приказал генералу Бурсье отправиться в Вильну, предоставив в его распоряжение 4 миллиона серебром и дав ему карт-бланш. Закупки следует произвести в Ганновере, Берлине, Эльбинге, Варшаве и Литве, если это возможно. Я отправил к генералу Бурсье нарочного с приказом ехать сначала в Берлин, а оттуда в Вильну; постарайтесь всё подготовить к его приезду. В Могилевской провинции есть невероятно богатые евреи; призовите главных из них и узнайте, можно ли получить у них 3–4 тысячи лошадей с доставкой в Вильну или в Могилев, уплатив за них наличными.
Генерал Гогендорп пишет мне, что татарам не терпится встать под мои знамена; в этом деле нужно подвигаться вперед. Можно запросто создать из них полк, если в наличии имеются 1000 людей и 1000 лошадей. Вообще не пренебрегайте никакими средствами заполучить кавалеристов, не жалейте денег. Поторопите также Великое княжество Литовское и Варшавское герцогство, чтобы они прислали людей и лошадей в полк польских шеволежеров моей Гвардии под командованием Красинского. Я хотел бы довести этот полк до 1500 сабель, а он до сих пор малочислен. Чем занята мелкая шляхта? Я написал вам вчера, чтобы вы трясли правительство Варшавского герцогства, заставляя делать что-нибудь для пополнения кавалерии и пехоты. Я также рекомендовал вам написать всем союзникам, чтобы присылали рекрутов и лошадей. От прусских полков, находящихся здесь, ничего не осталось. Что мешает Пруссии их пополнить? То же относится к саксонским полкам. Действуйте в этом направлении, пусть мои послы проводят совещания и постоянно этим занимаются.
Мне незачем напоминать вам о том, что с формированием девяти полков следует поспешить. Литва должна понять, что от формирования этих полков зависит ее спокойствие. Если бы они проявили больше усердия, то у них были бы сейчас 3–4 тысячи человек у Дриссы, которые препятствовали бы вылазкам казаков, столько же близ Бобруйска и столько же у Минска, и во всём Великом княжестве Литовском воцарился бы покой.
Наполеон».