Монастырская повозка подъехала к воротам Рождественского монастыря. Догадывалась Соломония, куда спровадит ее Василий, не зря как-то сказал ей, что монахини этой обители самые душевные.
– Не хочу, – прошептали дрожавшие губы, – не хочу, не пойду.
Иван Поджогин наклонился к ней:
– Знаю, что не хочешь. Это воля Василия. Не смеем мы ему перечить.
Колеса повозки разбрызгивали грязь, снег в тот ноябрьский день подтаял и превратился в коричневую противную жижу. Ворота монастыря Рождества Пресвятой Богородицысо скрипом отворились, и великая княгиня закусила губу. Она слышала, как кто-то хлюпал по лужам, торопился к повозке, и сжалась на сиденье.
– Выходи, – боярин отворил двери, и кусок мутного неба заглянул в возок.
Соломония сдвинулась в угол:
– Не выйду.
Поджогин что-то сказал человеку в черном и начал тащить княгиню на улицу. Женщина закричала и стала бить его кулачками в грудь.
– Сопротивляется наша птичка, – усмехнулся Иван и, собрав все силы, вытащил ее наружу.
Бедняжка закрыла глаза, ожидая чего-то страшного, но неожиданно услышала приятный хрипловатый голос:
– Зря сопротивляешься, девица. Здесь тебе хорошо будет. И вообще, лучше тебе покориться своей судьбе. Привыкнешь, пообживешься, еще и понравится.
Соломония открыла глаза и прищурилась. Человек в черной рясе улыбался ей и протягивал руку:
– Пойдем со мной.
– Это игумен Давид, – представил его Шигона. – Он тебя и пострижет.
Великая княгиня замотала головой:
– Нет, нет!
В страхе и отчаянии она замахала руками – и вдруг перед ней соткалось, как из воздуха, холодное лицо митрополита Даниила.
Женщина похолодела. Перед ней был ее враг, человек, вопреки церковным заповедям, разрешивший Василию развод.
– Грешна ты, дочь моя, и знаешь об этом, – прохрипел он. – Эта обитель поможет тебе очиститься.
Он кивнул, и, будто по звонку, из монастыря потянулась вереница монахинь. Одна взяла ее под руку и потащила в храм.
– Пойдем, милая.
Соломония вырвала руку и ощетинилась:
– Не трогай меня!
Монахиня не смутилась и протянула ей ножницы:
– Отдай игумену, так положено.
Великая княгиня бросила ножницы на землю, в мутную жижу, и принялась топтать ногами.
Брызги испачкали рясу игумена, и он нахмурился:
– Держите ее.
Монахини и боярин подхватили несчастную, повисли на ней, и Давид, стряхнув с ножниц грязь, с остервенением принялся кромсать русую толстую косу княгини. Даниил торопился подать ей монашеский куколь, и женщина, как тигрица, бросилась на него и растоптала.
Иван Шигона заскрежетал зубами и взмахнул плетью – она оставила красный след на белой нежной коже. Соломония дернулась и, превозмогая боль, вскинула голову:
– Как ты смеешь меня бить? По какому праву?
Боярин осклабился, показав свои лошадиные зубы:
– По приказанию государя. А как ты смеешь противиться его воле?
Женщина обвела всех горящими глазами. Она едва сдерживала рыдания, захлебывалась слезами:
– Свидетельствую же перед всеми, что не желаю пострижения и одежды иноческие на меня надевают насильно! Бог видит и отомстит моему гонителю!
Немногочисленные монахини переглянулись.
– Жалко болезную, – шепнула одна, самая молодая. – Меня, когда постригали, я сама желала невестой Христовой стать.
– Замолчи, несчастная, – оборвала ее монахиня постарше, со скорбной складкой над верхней губой. – Игумен сказал, князь несметные сокровища за жену дает. Вчера несколько повозок с добром приехали.
Игумен словно услышал, о чем говорили послушницы, и, бросив на Соломонию недовольный взгляд, повысил голос:
– Встречайте новую сестру в нашей обители! Давайте помолимся Господу!
Монахини, как по команде, запели. Женщина, еще недавно называвшаяся великой княгиней, продолжала плакать, но ее никто не слушал и не слышал. А вскоре люди стали шептаться, что новую инокиню Софию повезли в Суздаль, в Покровский женский монастырь, где отныне она должна была замаливать грехи до конца своей жизни.
Проводив новую послушницу, игумен поднялся в комнату и придвинул к себе список сокровищ, переданных обители Василием Третьим. В кованых сундуках уютно покоились жемчуга, золото, серебро, драгоценные камни, и мужчина подумал, что этим богатством князь заплатил ему за несправедливый постриг своей несчастной жены.
«Не по-христиански все это, – вздохнул он и потрогал массивный золотой крест на груди. – Простит ли мне Бог этот грех? А впрочем, зачем печалиться? Выше митрополита Даниила у нас церковной власти нет, а он благословил нас на этот поступок, хотя знал, что на православном востоке князю отказали. Как он тогда сказал? Кажется, что-то вроде «обойдемся без их благословения». «Значит, ему и ответ держать».
Решив таким образом больше не печалиться, Давид отправился во двор. Но перед глазами стояло заплаканное лицо Соломонии, ее несчастные глаза, и игумен подумал, что эта женщина станет преследовать его до конца жизни.