Первая истина буддизма гласит, что все проявления жизни от рождения до самой смерти – это череда бесконечных страданий.
Вторая истина раскрывает причину страданий – это ожидания, надежды, мечты…
Третья истина утверждает, что избавиться от страданий возможно лишь посредством избавления от желаний.
А вот уже путь преодоления этих желаний – это четвертая истина.
Было бы здорово, если бы придумали еще и путь преодоления нежеланий. Потому что их у меня всегда намного больше. На первый взгляд может показаться, что нежелание есть желание чего-то другого, но на самом деле это не так.
Ведь, если я не хочу в одиннадцатый раз тащиться в школу на первое сентября, делая вид, будто безумно рад снова впрячься в каждодневную тягомотину, это вовсе не значит, что у меня есть желание подольше поспать или побездельничать. Я просто не желаю идти в школу, и это, между прочим, доставляет не меньше страданий, чем нереализованные желания.
Все та же мажорная нота ликования и праздника. Все те же лица.
Лето пронеслось, словно его и не было.
В длинный список нежеланий можно было бы добавить и обязанность нести смешливую конопатую первоклашку с колокольчиком. Меня особо никто не спрашивал – Жанна Ильинична просто позвонила и поставила перед фактом. Типа: я высокий и ответственный. Последнее означало, что я буду ходить на все репетиции, сколько бы их ни было. И я действительно ходил, потому что я и правда ответственный. А еще сговорчивый и безотказный.
Мама сказала, я должен гордиться, что меня выбрали для столь важной миссии, и мне приятно, что она этому рада, но на этом всё. Потому что я прекрасно знаю, как будет дальше. Пройтись перед всеми с первоклассницей на плече – идеальное начало учебного года. Лучшего повода глума для всей параллели и не придумаешь.
Не нужно обладать третьим глазом, чтобы представить десятки последующих за этим мемов: «Явление чудотворного колокольца», «Посвящение в святые неугодники», «Преображение Святоши перед лицом народа», – но большинство из них будут, конечно, не столь затейливыми и ироничными, а откровенно похабными и тупыми.
Ничего, разумеется, нового, и все же не сильно заманчивая перспектива.
– Ой, Святоша, привет! А ты чего с букетом, а не с венком?
Оборачиваться смысла нет. У Румянцевой такой тягучий и прокуренный голос, что ошибиться невозможно.
– Че за игнор, Филатов?
Она резко дергает сзади за рюкзак, от чего, оступившись, я делаю шаг в лужу, и фонтан крошечных брызг оседает на идеально выглаженных штанинах черных брюк. Засохнут – останутся пятна. Мама расстроится.
Но с Румянцевой лучше вообще не связываться: чем больше ей отвечаешь, тем сильнее она липнет. Поэтому я просто смотрю вперед и считаю оставшиеся до конца дорожки фонари.
Ночью прошел дождь, но ясное утреннее солнце уже вовсю сверкает на влажной листве деревьев и обещает хороший, все еще по-летнему теплый день.
– Ты чего там, молишься? – Румянцева пристраивается рядом и хватает меня под руку.
Из яркой длинноволосой блондинки за лето она превратилась в короткостриженую брюнетку. С волосами ей было лучше, а черный цвет придал симпатичному, но жесткому личику остроты, и она стала похожа на встрепенувшуюся галку.
– Новый образ? – Я делаю вид, будто мне нравятся произошедшие с ней перемены, и одобрительно киваю.
– Постриг приняла, – хихикает она. – Одобряешь?
– Постриг предполагает целомудрие, так что у тебя просто стрижка.
И кто меня только тянет за язык?
– Целомудрие? – хохочет она на всю улицу. – А это как? Научишь?
Теперь уж точно лучше промолчать. Я сам дал ей повод и приготовился расплачиваться по полной.
– Это та болезнь, которая у тебя? А, нет, твоя вроде называется импотенция.
На мое счастье, в боковой аллее появляются две ее подружки и активно машут руками. Румянцева притормаживает, чтобы их подождать, а я прибавляю шаг.
Бледно-голубое небо дышит свободой, а мне все не удается понять: как можно избавиться от страданий, лишившись надежд?
Кстати, моя мама, напротив, считает, что страдать хорошо и даже полезно и что через страдание человек очищает душу и освобождается от грехов.
Но мне совсем не хочется страдать. Никак. Ни по-христиански, ни по-буддистски.
Раньше, пока не заварилась вся эта каша с Мишкой, никто у нас в семье не страдал и все было в порядке, но в девятом классе он связался с нариками и пошло-поехало.
Мне тогда было восемь. И вначале я и понимать-то не понимал, что происходит.
Мишка просто вдруг стал пропадать из дома, ссориться с мамой, а когда ее не было, приводил домой странных людей и запрещал рассказывать ей об этом.
Мама много плакала из-за Мишки, особенно когда его в первый раз арестовали за магазинную кражу. Но тогда ему просто выписали штраф и возмещение убытков. Деньгами помог папа, и все на какое-то время замялось. А через полгода брат исчез. Не так как раньше – поболтаться у друзей пару дней, – а по-настоящему: проходили неделя за неделей, но его не было. В полиции приняли мамино заявление, однако поскольку Миша частенько тусовался с наркоманами, то и искать его никто не искал.
Мама то хоронила брата, то вдруг видела среди толпы прохожих, то получала таинственные знаки, что он вот-вот вернется.
В те времена у меня и в мыслях не было поставить слова матери под сомнение. Раз она утверждала, что Мишка являлся ей во сне, значит, так оно и было.
Потом соседка Зина отвела маму в церковь, и там ей рассказали, как нужно правильно молиться, чтобы сын нашелся. Мама молилась, молилась, и через год нам позвонили из липецкого отделения полиции и сообщили, что нашли Мишку в каком-то притоне. К тому времени ему уже исполнилось восемнадцать и он был конченым наркоманом. Так что маме опять пришлось привлечь отца, чтобы поместить Мишку в реабилитационный центр. Брат вышел оттуда, пожил немного с нами и снова сорвался. Украл у матери золотой браслет и свалил. Вот так с того времени и пошло.
Мишка пропадал, его искали, находили, лечили, возвращали домой, а через некоторое время он опять пускался в бега. Только после второго раза отец объявил, что он не обязан давать деньги на Мишкино лечение, раз тот уже совершеннолетний. А мама работает в детском садике, и зарплата у нее совсем небольшая. Поэтому вся наша жизнь свелась к откладыванию денег на больницу для Миши.
Постепенно мама ушла с головой в церковь и стала очень религиозной. Она считала, что, кроме ее христианского бога, Мише никто не поможет, молилась без устали и приучала к этому меня. Ведь, если молиться вдвоем, вдвое увеличивается вероятность того, что Бог нас услышит, а значит, быстрее поможет Мишке.
В пятом классе я впервые понял, что одноклассники считают маму сумасшедшей. Об этом прямым текстом заявил Гоша Титов, когда нам на истории рассказывали про фанатиков старообрядцев, которые так сильно верили в бога, что сжигали себя. Было очень сложно представить, что человек может захотеть добровольно себя поджечь. Поднялось шумное обсуждение, и учительница, чтобы прекратить бедлам, коротко пояснила:
– Считайте, что они были сумасшедшими.
– Как мама Филатова? – выкрикнул Гоша, и все засмеялись.
Учительница сделала ему замечание, а я так растерялся, что не сразу сообразил, о чем это он. Но потом понял и подрался с ним на перемене, потому что он отказывался брать свои слова назад.
Однако Гошина старшая сестра училась в восьмом, и на следующий день парни из ее класса заловили меня и пригрозили утопить в унитазе, если я еще раз посмею тронуть Гошу. А после наперебой стали твердить, что моя мама сумасшедшая и я просто должен это признать. Они дразнили, но я повелся и, не выдержав, сам набросился на них с кулаками.
Быть может, не случись этого тогда, в дальнейшем все сложилось бы совершенно иначе.
Репутацию чудака заработать очень легко, особенно в школе, – достаточно кому-то сильному и влиятельному объявить, что ты со странностями. Парни из класса Гошиной сестры не преминули это сделать, наградив меня ярлыком «мамкиного сына», чуть позже сменившегося на прозвище Святоша, но уже немного по другим причинам.
Линейка на стадионе перед школой вопреки ожиданиям проходит на удивление спокойно. Девчонка с колокольчиком у меня на плече такая хорошенькая и улыбчивая, что все смотрят только на нее, и я прикрываюсь ею, как щитом. Даже когда она заканчивает оглушительно звонить прямо над ухом, я не опускаю ее на землю перед школой, как это делал на репетициях, а несу до самого крыльца.
После отправляюсь прямиком в класс русского языка и литературы, занимаю свое коронное место на последней парте возле окна и достаю телефон. Я свою миссию выполнил, теперь имею полное право восстановить нервные клетки парой новых треков, чьи релизы слили в Сеть двадцать минут назад.
У беспроводных наушников есть одно очевидное преимущество: если сидеть, подперев голову ладонью, то наушник в одном ухе заметить невозможно. А поскольку первый урок первого сентября – это бессмысленная болтовня классной о каких-то общих воспитательных вещах, нет никакой необходимости прислушиваться и можно спокойно добить рерайт статьи о пешем туризме, за который, вместе с двумя другими статьями, мне должны заплатить две с половиной штуки.
Вообще, учусь я хорошо. И сижу на последней парте просто в качестве протеста против стереотипов, ну еще и потому, что терпеть не могу, когда что-то происходит у меня за спиной.
Класс быстро заполняется. Я мельком оглядываю входящих одного за другим. Каждый немного изменился. Кто-то стал выше, кто-то постригся, кто-то оброс, Ляпин покрылся прыщами, тот самый Гоша Титов отпустил бороду, а его бессменный кореш, дуболом Журкин, еще сильнее раскачался.
Такие же как раньше, но немного не те.
Я с ужасом ловлю себя на мысли, что как будто даже немного рад их всех видеть. Нелепая, малодушная мысль. Отгоняю ее побыстрей: в очередной раз наступать на те же грабли я не намерен. Всякий раз, когда мне начинает казаться, будто между мной и всеми этими людьми нет никакой пропасти отчуждения и взаимного неприятия, обязательно происходит что-нибудь нехорошее.
– Здоров! – Больно шлепнув по спине, Гальский по-наглому занимает место рядом.
Мне без разницы, с кем сидеть. Гальского в классе тоже не любят, но это вовсе не повод дружить с ним. Я не из тех, кто сбивается в стаи. Я сам по себе. Да и Гальский мне нравится не больше прочих. Но в прошлом году я как-то по глупости помог ему с контрольной по физике, и с тех пор он возомнил, будто мы друзья.
– Слышь, Глеб, – он наклоняется к моему уху, и меня обдает запахом банановой жвачки, – а ты уже знаешь, что Макаров умер?
– Как умер?
Информация плохо укладывается в голове, потому что совсем недавно я видел Макарова живым и здоровым.
– Жанна, наверное, сейчас про это объявит, – Гальский очень доволен тем, что принес мне новость первым.
– Что же с ним случилось?
Макаров был моим самым заклятым врагом. Я его ненавидел, но сейчас все равно встревожился. В нашем возрасте люди не умирают просто так.
– На мотике расфигачился, – охотно выкладывает Гальский. – Он и Алиска. Укурились и на встречку выехали.
Лицо Гальского широкое и жирное, а нос, рот и глаза маленькие. Он вечно напоминает мне рожицу эмодзи. В этот раз ту, что с многозначительным взглядом.
– Оба насмерть.
– Ясно.
Радоваться чьему-то горю, а тем более смерти – грешно. И хотя я неверующий, мне немного стыдно за чувство облегчения, накатившее потому, что отныне я избавлен от ежедневного террора и измывательств Макарова. Но Алиску по-настоящему жалко. Алиска была «ашкой» и начала встречаться с Макаровым в конце десятого класса. Макаров считался у нас в школе крутым, и Алиска явно на это повелась, потому что раньше была вполне адекватной и с ней иногда можно было даже нормально поболтать.
– Бог все видит, да?
Гальский не подкалывает, а смотрит заискивающе. Ему хочется наладить контакт, вот он и несет этот бред в надежде на одобрение.
Я неопределенно пожимаю плечами. Пусть думает, что хочет.
Я уже давно научился избегать подобных разговоров и не произносить вслух то, что думаю на самом деле. С Румянцевой, правда, утром вышел прокол, но это потому, что за лето я немного расслабился.
Приходит Жанна Ильинична, наша классная, и, как и предполагал Гальский, начинает урок с известия о Макарове и Стрельниковой. Все охают, ахают, ужасаются. Жанна сообщает, что похороны уже состоялись, но, если мы соберемся всем классом съездить к ним на могилы, будет очень здорово. И что нужно обязательно организовать вечер их памяти. Начинаются обсуждения, где и как это устроить. Класс гудит, известие ошеломило всех.
Потом, кое-как справившись со всеобщим возбуждением, Жанна читает короткую лекцию о вреде наркотиков. Но ее никто не слушает. Все вспоминают, когда видели Макарова в последний раз и что он им говорил.
Рерайт статьи не идет, я никак не могу сосредоточиться.
Макаров был ужасным человеком, стоит честно признать это, но мне было бы гораздо проще принять его смерть, если бы я убил его собственными руками.
Конечно, опираться на понятие кармы проще, это почти как признать, что «Бог все видит». Плохие поступки влекут за собой соответствующие последствия. Но выходило так, будто в этом вопросе я перевесил решение своих проблем на карму или на бога, а мне это не нравилось. Именно на такое уповала моя мама, а я был с ней в корне не согласен.
Весь день все только и обсуждают случившееся с Макаровым, так что к концу занятий от этой темы меня уже порядком тошнит. Но это все же лучше, чем если бы они прикалывались по поводу моего выхода на линейке.
На первом этаже в школе поставили два портрета в траурной рамке. Саши Макарова и Алисы Стрельниковой. И все цветы, которые учащиеся принесли на первое сентября, перекочевали на стол, где были выставлены эти фотографии.
Перед тем как уйти из школы, я задерживаюсь возле них.
«Пути Господни неисповедимы», – сказала бы мама. А я считаю, что Макаров просто дебил и сам во всем виноват, так же как и Мишка, только брат, если захочет, еще может спастись, а Макаров уже не спасется.