Дома было темно. Значит, Вадька не приезжал. Ну и Бог с ним. Катя захлопнула дверь и включила в передней свет. Эта однокомнатная квартирка в сталинском доме на Фрунзенской набережной досталась ей по наследству. Здесь прежде жила ее двоюродная бабка – старая дева с бурным литературным прошлым. Умирая, она завещала приватизированную квартирку внучатой племяннице.
С тех пор прошло два года. Катя радовалась собственному углу. Родители не возражали, чтобы дочь жила отдельно. «Ей надо работать в тишине, она так много пишет, она очень талантлива», – говорила мама знакомым. А папа занимался ремонтом квартиры, оплачивал коммунальные услуги и подбрасывал дочери деньжат, если подозревал, что она сидит на мели.
Катя сняла шубку и уныло оглядела себя в круглое зеркало, тускло мерцающее в электрическом свете прихожей: вялая, усталая. И правда, в ванну да спать! Она разделась, накинула махровый халат и прошлепала в ванную. Открыла воду и вылила из флакона пену, пахнущую сиренью. Этот запах всегда поднимал ей настроение.
После ванны она перекусила и уселась в кресло перед телевизором. Нажала кнопку пульта: первый канал – «Новости», второй – «Вести», четвертый – грохот полицейского боевика. Она поморщилась, достала из подтелевизионной тумбы кассету и переключилась на видео.
На экране заплясали маленькие смешные человечки. «Белоснежка и семь гномов» – ее любимый мультик. Ленивчик и Ворчун плясали под звуки волынки. Ленивчик… Самое удачное прозвище для Вадьки. Вадим Кравченко и в юные-то годы отличался феноменальной ленью, а уж в зрелые лета… И как его только держат на той работе?
Кравченко в былые времена служил в КГБ. Но в этом он неохотно признавался даже своим близким друзьям, называя свою профессию чем-то средним между «референтом по внутренним вопросам» и «обозревателем широкого профиля».
В 1992 году он внезапно ушел из своей конторы, успевшей к тому времени сменить название, – причины сего дезертирства остались для друзей Кравченко опять-таки неизвестными, – и подался в телохранители. Катя подозревала, что подобная смена занятий проистекала отнюдь даже не из погони за длинным долларом, а из голубой мечты кравченковского детства, никогда, кстати, не высказываемой им вслух.
Дело в том, что в грезах своих Вадя представлял себя великолепнейшим Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда. У него имелось полное собрание кассет с фильмами о похождениях агента 007, и он частенько в одиночестве, при закрытых дверях, тайком ото всех наслаждался нехитрой экзотикой всех этих шпионских бредней Йена Флеминга.
Увы, до Бонда Ваде даже в смысле внешности было далеко. Вадя Кравченко представлял собой тип ярко выраженного ленивого, изъеденного безнадежным скепсисом, иронией и брезгливым пренебрежением к жизни славянина. Кто-то однажды заметил, что он похож на Есенина, и это сравнение доводило его до белого каления. Какой уж там Шон в роли Джеймса, когда у тебя вот такие славянские соломенно-желтые волосы, голубые грустные глаза и совершенно славянский нос!
Катю с Кравченко связывали давние и прочные узы. Они познакомились еще тогда, когда она училась на юрфаке МГУ. Общение их сводилось к самым разнообразным вещам. Когда же они уставали друг от друга, то на некоторое время прекращали встречаться. Затем все возвращалось на круги своя. Кате казалось иногда, что они знают друг друга уже лет сто, а то и двести, что они прожили долгую-долгую жизнь, состарились и уже просто не способны вычеркнуть один другого из своей повседневной жизни.
У Кравченко имелась собственная квартира, и он жил там, когда они с Катей отдыхали друг от друга. Одно время они, правда, загорелись мыслью как-то узаконить свои отношения. «Загс там и все прочее… – бормотал Кравченко. – И потом, как ни странно, я тебя, кажется, действительно люблю и вообще…» Но Катя в те времена жаждала свободы и славы. Ей хотелось кой-чего добиться в жизни. А условия для того были просты и суровы: уединенный угол, пишущая машинка и полный покой. Олимпийский покой.
К тому же в те дни на горизонте Кати замаячил Князь – Сергей Мещерский.
С Мещерским Катю познакомил сам Кравченко – они были однокашниками, оба закончили Университет дружбы народов имени Лумумбы. Мещерский несколько лет сидел в качестве советника в какой-то ближневосточной дыре, затем вернулся в Союз, ставший к тому времени уже СНГ, наплевал на службу и ушел в бизнес. Года три он крутился в фирме, контактирующей с «Росвооружением» и поставлявшей в арабские халифаты истребители «МиГ-28». Кое-что заработав, Мещерский наплевал и на бизнес.
Он вдруг по примеру Федора Конюхова решил сделаться путешественником и вот уже год как якшался с какими-то полоумными фанатиками из Российского турклуба, разрабатывая маршрут путешествия по Центральной Африке.
Кате он нравился иногда даже больше, чем Кравченко, несмотря на то, что в Вадьке было 186 сантиметров, а в Мещерском всего 165. Увы, Князь был маленького роста. Этот плотный быстроглазый крепыш доходил Кате, если она надевала каблуки, всего до подбородка. Но он не падал духом. Любимым его героем был Александр Великий, тоже некогда предпринявший множество путешествий и походов и завоевавший полмира вопреки своей отнюдь не богатырской стати.
У Мещерского имелось и еще одно достоинство, весьма импонировавшее Кате. Сергей Юрьевич Мещерский был настоящим князем – потомком старинного русского дворянского рода. Их семья ухитрялась придерживаться старых традиций даже в годы советской власти: все дети, родившиеся в роду Мещерских, тайно кичились своей голубой кровью.
Катя, краем глаза следя за похождениями гномов на экране, набрала номер телефона кравченковской квартиры. Глухо. Затем вякнул автоответчик: «К сожалению, меня нет дома, оставьте сообщение после…» А пошел ты к черту! Она дала отбой. Пристрастие Вадьки к различным техническим новшествам убивало ее. Он вечно тащил к ней в дом разную дрянь: электронные записные книжки, автоматические будильники. Однажды приволок какую-то чушь под названием пейджер. Катя нашла его впоследствии под подушкой. «Я должен держать связь, быть в курсе, – отвечал Вадим на ее гневные упреки. – Босс мне за это денежку платит». – «Но ты же выходной сегодня! Зачем тебе держать эту чертову связь?» – бесилась Катя. Кравченко только лениво улыбался, отворачивался к стене, зевал и натягивал одеяло на голову.
Она набрала номер Князя. У этого автоответчик, слава Богу, не водился, но к телефону все равно никто не подходил. Где их только носит по вечерам? Два дурака, гуляют себе и в ус не дуют, а она одна, да еще в расстроенных чувствах… Катя снова переключилась на телевизор – машинально нажимала кнопки, ища нужный канал. Чушь, чушь, новости, порнография.
В фильме герой в исполнении известного артиста судорожно корячился в топорно-эротической сцене. А ведь метит в герои-любовники. Бедный Йорик! Фильм был историческим, но герои то и дело со смаком произносили слово «трахать», похоже, они любовались собой, как эксгибиционисты.
Но вот, кажется, то, что надо, – «Оскар». Господи, как же она могла забыть! «Оскар-96», вручение премий. Вупи Голдберг сияла, как темная луна, в восхитительном бриллиантовом колье за двенадцать миллионов баксов. «Алмазы в ночи» – так, кажется, пел Армстронг когда-то.
«Оскар» за лучший фильм достался Гибсону. Катя вздохнула: его «Храброе сердце» лежало среди ее кассет, но посмотреть его все не было времени. Она созерцала ясные улыбающиеся лица кинозвезд: Шарон Стоун – как всегда, в черном, нежная Мерил Стрип – в белом, стареющая Джессика Ланж в… Тут Вупи Голдберг объявила имя следующего ведущего, представлявшего очередную номинацию. На экране появился Кристофер Ривс.
Катя относилась к нему неравнодушно: самый красивый мужчина Нового Света, идеал супермена в алом плаще, обаятельный и тонкий актер. Его «Бостонцы», его «Западня» – все эти фильмы хранились в ее фильмотеке.
Кристофер Ривс сидел в инвалидном кресле… Лицо его было по-прежнему прекрасным. А бесстрастный голос диктора сообщал, что год назад Ривс, участвовавший в скачках, упал с лошади и сломал шейные позвонки. Врачи спасли ему жизнь, но он оказался полностью парализован. Его мощное тело, облаченное в смокинг, напоминало утес, руки неподвижно лежали на коленях… Катя замерла. Кристофер Ривс в последний раз приветствовал свой Голливуд. «Надо рисковать. Все равно надо рисковать», – его голос был звучен и глубок. По лицу Мерил Стрип катились слезы.
Катя нажала кнопку. Экран погас. Парализованный супермен был последней каплей. Она быстро набрала номер Бена – Бориса Бергмана.
– Алло! – Он был дома.
«Господи, благодарю тебя за то, что он дома!» – благочестиво шепнула Катя.
– Борь, это я. Добрый вечер.
– Кэтти, привет! «Оскар» смотрела? Меня особенно заинтересовала та сценаристка, написавшая пьесу по роману Джейн Остин. Я сразу же подумал о тебе! Надо сварганить маленький мистический триллер в трех действиях. Взять какой-нибудь готический роман и… – Бен всегда был полон творческих идей.
– Бен, – всхлипнула Катя, – Светка умерла. Слышишь? Красильникова умерла.
Бергман поперхнулся словами.
– Когда? Как ты узнала?
– В сводке прочла, представляешь? И потом, видела одну пленку… Несчастный случай на стройке. Вроде бы несчастный.
– На стройке?! – Борис ахнул. – Почему на стройке… хоть это, собственно… дела не меняет… А что произошло?
– Не знаю. Сказано, что обнаружена на стройке в Каменске. Давность смерти – две недели. Она, оказывается, в розыске была как без вести пропавшая с девятнадцатого февраля.
– Ну и ну. – Бергман умолк. – А где она сейчас?
– Наверно, в морге Каменской больницы. Там будет экспертиза по установлению причин смерти, – пояснила Катя. – Но, понимаешь, я никак в толк не возьму, как она туда попала? Ты когда ее видел, Бен?
– Подожди, подожди… перед Новым годом она мне звонила… так… Слушай, получается, что с той премьеры я… да, точно! С «Птицы» она здесь не показывалась.
В мае 95-го Бергман, закончивший заочное отделение режиссуры в Щукинском училище, ставил свой дипломный спектакль. Он выбрал «Синюю птицу» Метерлинка, ибо благоговел не перед вахтанговской школой, а перед старым МХАТом, чем вызвал легкое недовольство экзаменационной комиссии.
Роли в пьесе он раздал актерам и актрисам молодежной студии «Рампа», помещавшейся в подвальчике в Лаврушинском переулке. Светлана Красильникова в то время работала в этой студии. Она была характерной актрисой и тяготела к исполнению комедийных ролей. В «Синей птице» она играла роль Молока.
– Слушай, там ведь надо похороны организовать… Постой, постой… – бормотал в трубку Бен. – Я сейчас ребят обзвоню. Надо помрежу в «Рампе» сообщить. Кать, а как узнать все точно? Когда эта экспертиза проведется? Когда похороны разрешат?
– Я узнаю.
– Ага. Ладно. Будем тогда все готовить. – Голос его был тихим. – Светку-то как жаль… Господи, такая молодая, талантливая… Сколько жизни в ней было…
– Борь, я никак не могу понять, как она туда попала? – Катя вдруг ощутила, как в ней просыпаются два ненасытно любопытных существа: репортер и следователь. – Она с кем-нибудь общалась, когда вы ставили «Птицу»? Ты только не подумай, что я сплетни собираю. Но ведь она была в розыск объявлена, кто-то ведь заявил в милицию о ее пропаже?
Бен хмыкнул.
– Так, может, это родители?
– Ее родители живут в Костроме.
– Ах да, я забыл. Ну, тогда… Слушай, она же на «Птице» познакомилась с Толькой Лавровским. Ну, конечно! – Голос Бена слегка повеселел. – Я что-то и потом про них слышал.
– А кто этот Лавровский?
– Актер. Мальчик такой, весь из себя. Но пластичный. Очень пластичный. Поет, танцует. Он в «Рампе» два спектакля играл по контракту. А до этого был в «Студии на Юго-Западе». Я его там в мюзикле видел. Поэтому и взял в «Птицу» на роль Огня. В нем, понимаешь ли, есть нечто от Бальдера Локи, этакий языческий древнескандинавский типаж, он…
– Где его найти? – прервала его Катя. Скандинавский эпос являлся коньком Бена. Он мечтал некогда поставить на сцене отрывки из «Песни о Нибелунгах».
– Где… Адреса я не знаю. Но завтра в «Стойле Пегаса» – нашем кабачке любимом – будет вечер Куртуазных Маньеристов. Ребята из «Рампы» приглашены выступать между чтецами. Они миниатюры готовили. Лавровский будет там. Это точно.
– Во сколько вечер?
– Как обычно – в семь.
– Бен, мне надо туда попасть. – Катя умоляла. – Если возможно, два места.
– Ясно. Кого возьмешь? Князя или Вадьку? – усмехнулся Бен.
– Они оба где-то шляются. А ты завтра свободен?
– Я пас, ты уж извини. Во-первых, надо похороны готовить, во-вторых…
– Ясно. Нине привет. (Нина была женой Бена.) Как она?
– Ничего. Приданое копит. Коляску уже купили, – похвастался Бен. Нина ждала ребенка. Бергман всех уверял, что родится обязательно мальчик. – Я, Кэтти, тебе завтра утром позвоню. А когда ты узнаешь о Свете?
– В понедельник я поеду в Каменск. И все выясню на месте.
Они попрощались, и Катя повесила трубку.
Открыла глаза она оттого, что кто-то потряс ее за плечо. В комнате – светло. На диване рядом с ней сидел Вадим – в джинсах и свитере. На кресле валялась его куртка из крэка.
– Ну, вы и храпите, мисс. На часах одиннадцать.
Катя зевнула.
– Мне даже завтрак самолично готовить пришлось, – капризничал Кравченко. – Яичница подгорела.
– Откуда ты явился? – осведомилась Катя.
– С работы, душечка. Пашу как трактор. Сегодня я свободен, а завтра – снова на пост. – Он скривился. – Босс какого-то идиота из Голландии приказал в Шереметьеве встретить. А вчера, представляешь ли, мы с ним целый день шлялись по магазинам. Это Чучело смокинг примеряло. Смокинг! – Кравченко покачал соломенно-желтой копной волос.
Любимым занятием Вадима было постоянное издевательство над собственным боссом. Катя недоумевала, как тот рискует держать в качестве телохранителя человека, столь явно его презиравшего. Кравченко, получавший от своего нанимателя весьма неплохие деньги за службу, за глаза не стеснялся поносить его за все.
Его босс был родом из глубокой провинции.
– Райцентр Перепедрилово. Это у него в паспорте так записано. Я не выдумываю, – ухмылялся он. – Медвежий угол под Пензой. Этакий гость варяжский, лимита несчастная.
С начала перестройки босс пошел в гору и начал богатеть. Занимался торговлей, проворачивал финансовые аферы и к началу 1996 года уже был совладельцем многих магазинов, автозаправок и автосалонов столицы.
– Мое Чучело решило жить красиво, по-европейски, – сообщал он в другой раз. – Я его с трудом обучил, как ножом и вилкой пользоваться при гостях и не тыкать в десерт папироской, и теперь он о себе возомнил. Сделку заключал с каким-то ханыгой из Пуэрто-Рико, так стол в офисе «веджвудом» сервировали. Он этот сервиз по каталогу из Англии выписал. Латиноамериканец приуныл и уступил ему пару миллиончиков, скидку, значит, организовал. И Чучело мое так на радостях разгулялось, что прямо сладу нет. Все побоку – вина, ликеры. Водку тащи, сало. – Он ухмыльнулся. – Мафист этот пуэрториканский так насосался нашей «Пшеничной», что заблевал весь офис сверху донизу. А мой на рога встал – хлоп тарелку об пол, хлоп супницу об стену. Так весь «веджвуд» в черепочки и кокнул.
Утром рассолом отлился, образумился. Сокрушался все: ах я, свинья такая. Сервиз оплакивал. «Ты меня, Вадь, удерживай, если что, я во хмелю дерзкий бываю». Я его по лысине погладил и пообещал в следующий раз от «веджвуда» отвадить.
– Он что, сидел? – поинтересовалась Катя.
– Нет, еще чего! Я себе босса знаешь как выбирал? По картотеке. Товарищи из Конторы помогли. Чтоб не дешевка, не уголовничек, не педик, – перечислил Кравченко. – Этот денежный и малограмотный. Лучше и не найдешь. Он меня за эталон считает. Поэтому и по магазинам с собой таскает. Других охранников не берет. Со мной советуется как и что. Только не всегда.
Тут пришли в «Эсквайр», он цап сразу красный пиджак – и на себя. Я ему вежливо: «Василь Василич, это клубная вещь. Для прислуги, для крупье, вышибал, барменов…» А он: «Броский больно. Идет мне. Я ведь брунэт». И галстук «в собаках» пялит. Золотистый, от Рабана. Я чуть не шлепнул его там, ей-Богу. Уж и кобуру расстегнул. – Кравченко любил подобные эффектные финты в разговоре. – Но пожалел. Пусть. Пусть в красном «с собаками» ходит. Купчина все-таки, русский бизнесмен, что с такого возьмешь?
– Вот он выгонит тебя, будешь знать, – смеялась Катя.
– Выгонит… К другому наймусь. Этих кретинов сейчас навалом. Они за жизнь свою трепещут. Их вон отстреливают, как ворон по осени. А такого, как я, поискать надо, Катенька, поискать, да… Это не какой-нибудь там затхлый князь, это истинная, постсоветская аристократия. – Кравченко оседлывал свою любимую деревянную лошадку. – Мой батька был генерал. Образование мне дал дипломатическое, языкам выучил. Наши с тобой отцы, Екатерина Сергеевна, эта партноменклатура бывшая, и есть единственная истинная российская аристократия на сегодняшний день. Остальное все – лимита, мусор, дешевка.
Катя махала руками, морщилась.
– Правда, правда, – настаивал Кравченко. – Мы – потерянное поколение, лорды в изгнании. Посмотри, где сейчас мои друзья – кто менеджер, кто охранник, кто владелец мелкой фирмы. Такие орлы – спецы, дипломаты, офицеры, вышколенные, выдрессированные, – и стали торгашами, коммивояжерами. О Господи! А деньги – не те жалкие, что нам платят, а настоящие деньги – у каких-то кретинов полуграмотных с наколками и вставными фиксами самоварного золота.
– Кому-то и таких, как вам, денег не платят, – возражала Катя.
– Да, вот именно! Вон твоим ментам. Это ж смехота! Мужики по пять раз на дню под пули ходят, а им подачку бросают, чтобы с голода не передохли! И поделом нам, потерянным, поделом лордам. Сами виноваты. Я, знаешь ли, Катенька, ощущаю себя лишним на этом тухлом свете, как Печорин там, Рудин, Базаров.
– Базаров был нигилист и разночинец. И в аристократы не лез, – обычно вставляла Катя, и разговор на этом заканчивался.
За завтраком она рассказала Вадиму обо всем случившемся. Услышав о Колосове, тот скорчил двусмысленную гримасу.
– Опер этот что-то стал часто у тебя на языке вертеться. Колосов то. Колосов се. Все знают, что ты неравнодушна к начальнику «убойного» отдела, не надо так это подчеркивать, милочка. И очень даже зря. Да, да. Хам небось порядочный и грубиян.
– Такой же, как и ты. – Катя знала, что спорить с Кравченко в таких вопросах бесполезно. – Я тебе про смерть Светки толкую, а ты все какую-то чушь несешь! Я сегодня на куртуазников иду, там парень один будет, который Светку знал.
– Спал, что ль, с ней? – осведомился Кравченко, намазывая булку маслом.
– У тебя только одно на уме. Не знаю. Если да, то это даже лучше. Информации больше.
Он только хмыкнул.
– С кем собираешься-то? Со мной?
– А может, с Князем?
– Не получится. – Он с торжествующим видом откусил кусок булки и отпил кофе из большой керамической чашки. – Князюшка совсем спятил, к тому же с тех пор, как я намекнул ему, что ты спишь и видишь, как выскочить за его титул, он тебя избегает.
– Я серьезно, Вадь. Хватит шутить.
– И я серьезно. Он спятил: поехал сегодня с утра пораньше осматривать бывший особняк князей Мещерских на Пречистенке. Там сейчас какой-то банк. У него дворец и в Питере, оказывается, есть – двадцать восемь парадных комнат да два флигеля. Занимает его военный архив. – Кравченко добавил в кофе сахару. – С тех пор как Геральдическая ассоциация подтвердила его титул, он заказал себе визитки с гербом князей Мещерских, а теперь еще грезит и о реституции.
Катя вздохнула – эти два оболтуса были неисправимы.
– Значит, со мной поедешь ты.
– А что мне за это будет?
– Ничего.
– Меня от поэзии тошнит.
– А меня иногда тошнит от тебя.
– Пригласи своего опера, а? – Кравченко подмигнул. – То-то рад небось будет. Он кто по званию?
Катя треснула его по макушке газетой.
– Оскорбление действием. Вечно вы меня бьете, не жалеете. – Он поднялся и внезапно крепко обнял ее. – О Князе даже и не мечтай. Он все равно сгинет у людоедов в своем Мозамбике. Ну, ладно, я поеду к себе покемарю. А в шесть заеду за тобой. Только надень красное платье.