Если жизнь в Сиамме и можно с чем-то сравнивать, то лишь с изысканным вином, имеющим шикарный аромат и дивный бархатистый вкус. И именно с такими чувствами на сердце я вспоминаю о годах, проведенных в лоне сосредоточения искусства и науки. И, раз уж я завёл речь о вине отборного высшего сорта, то помимо вкуса я хочу обмолвиться словом и о его употреблении. Дурманящий виноградный эликсир должно употреблять размеренно, смакуя каждый принятый бокал. Точно так же должно подходить и к обитанию в Сиамме. Кратковременное пребывание в ней услаждает и расслабляет, позволяет обмануться ощущением, что мир благоухает в процветании, а проблем в жизни просто не существует. Однако, если поддаться этому миражу, то можно опьянеть, как от обилия принятого вина. Выпивка и свобода испокон веков сводили людей с ума, а в Сиамме было в избытке и того, и другого.
Воспроизводя в памяти отрывчатые воспоминания о годах жизни в Сиамме, таких далёких и безвозвратно канувших в прошлое, меня посещает весьма неоднозначное чувство ностальгии, смешанное с тоской. Особую микстуру из эмоций во мне вызывают лета отрочества, запомнившиеся мне безоблачными и радужными, полными беззаботности и семейного уюта.
Я избежал участи провести какое-то время в детской тюрьме, имя которой «Сиаммская гимназия». Постигать алфавит и чистописание мне пришлось под чутким наставничеством мамы, ревностно пекущейся о моём воспитании и не желавшей доверять его учителям, розгами державших детей в повиновении. На занятия мама выкраивала из своего времени либо по три часа в будние дни, либо по шесть – в выходные. Для суток, длящихся тридцать шесть часов, вполне себе уместная жертва. Я, считая упражнение в каллиграфии и других науках занятием скучным, выказывал против них протест детскими истериками и капризами, которые умело пресекались.
Всякой матери должно уметь сочетать в себе женскую заботу и ласку с твёрдостью и непреклонностью, которые способны стать непреодолимым препятствием для детского эгоизма. И Эмилия освоила этот родительский приём в совершенстве. Сколько я её помню, она никогда не шла на поводу у меня и моего необоснованного «хочу». Этим она выделялась в материнском и женском стане, отличаясь от мамаш-наседок, обхаживающих своих чад неимоверной опекой.
Отрочество я провёл в затворничестве в стенах нашего дома, сиявшим своим скромным великолепием близ Площади святого Грегора. В детскую пору я редко выбирался из жилища, предпочитая посиделки в своей комнате и разглядывание миниатюр и гравюр из книг. Больше всего меня привлекали энциклопедии чудовищ, древние мифы, приключенческие романы и исторические исследования.
Особое место в моём сердце нашли произведения, посвящённые Гофинэнь, стране, находившейся за краем карты и ставшей мифом, витающим среди странников и путешественников. И если большинство мальчишек в моём возрасте приходили в восторг от поэм и сказаний о славных подвигах рыцарей, борющихся с чудовищами и развеивающих зловещие заговоры колдунов, то меня вдохновляла история Мигитаки Дагоро – феодального лорда Гофинэнь, решившего объединить страну, терзаемую смутой гражданской войны, в единое целое. И мама, видя мой интерес, потворствовала ему, скупая книги, которые могли ублажить мою любознательность. Тем самым Эмилия, невольно, способствовала тому, что я всё больше изолировался от внешнего мира.
Впрочем, иногда мне доводилось совершать вылазки из дома, но только в родительском обществе. Такие прогулки являли мне редкий шанс увидеть тот мир, который простирался за входной дверью нашего дома. Гуляя по золотым песчаным берегам, я наблюдал толщу лазурных вод Жемчужного моря и воображал себе русалочьи и тритоньи города, стоявшие на дне. Отправляясь в подлесок близ Сиаммы вместе с мамой за травами и цветами, мне чудились любопытные взгляды сатиров, устремлённые на меня из недр чащи, а копошась в высокой траве я всё ожидал встретить фей, живущих в домиках, плетённых из стеблей цветов и лепестков. Я был большим фантазёром, так что старался окрасить в таинственные и сказочные оттенки всё, что попадалось мне на глаза. Даже за блеском ухоженных сиаммских домов, в тени старых чердаков и переулков, я старался разглядеть мрачные жуткие тайны, скрывавшие за собой козни культов кровавых языческих богов и интриги вампирских кланов.
И мне, варящемуся в одиночестве и в собственных мечтаниях, предстояло завести дружбу с таким же фантазёром, могущим разделить со мной мои детские бредни. Про мою дружбу с Даниэлем нельзя сказать «водой не разольёшь». Выводя эти строчки, я делаю над собой усилие вспомнить ни то что день нашей первой встречи, а хотя бы лицо этого человека, но всё тщетно. Верный собеседник и сотоварищ детства отныне обратился в смазанное пятно на панораме моего прошлого.
Мы виделись в выходные дни, в часы моих прогулок, проводимых под внимательным надзором Эмилии. И всякая наша встреча непременно сопровождалась беседами о заморских путешествиях. Я грезил великим паломничеством через все континенты Нимба, которое непременно планировал окончить плаванием к берегам Гофинэнь, избранных мной для переселения. О чём мечтал Даниэль я не помню, однако могу заверить читателя в том, что масштаб его фантазий очень сильно уступал моим. В противном случае я бы их непременно запомнил.
И этот обмен грёзами длился на протяжении долгих лет. Тысячи сказанных в приступах жажды приключений слов и сотни часов, потраченные на приключенческие игры, в которых мы мнили себя великими путешественниками, вооруженными деревянными мечами – вот чем была наполнена наша «дружба», тающая по мере нашего взросления.
Прожитые лета, приближающие рубеж переходного возраста, должны были подвести меня к суетливой и приземлённой реальности, однако, я всё больше отдалялся от неё, убегая в мир собственных грёз. А мой товарищ по мечтам, Даниэль, напротив, поддавался неприкрытым соблазнам бренности, как и всякий подросток, ощутивший дуновение взрослой жизни. Кое-как выкупленные у трактирщиков бутылки с вином или пивом и тщетные попытки обзавестись пассией для удовлетворения капризов проснувшихся гормонов – всем этим гораздо проще было насладиться, чем странствием в далёкие земли. Даниэль, от природы обладавший заразительным обаянием и умевший метко выстрелить искромётной шуточкой, располагал к себе как хозяев выпивальных заведений, так и девушек.
Покуда мой, уже становившийся мне чуждым, единомышленник по мечтам превращался в малолетнего кутилу, я старался расширять кругозор своего мировоззрения. Не забывая о своих детских увлечениях, я взялся за знакомство с философскими трудами таких титанов мысли, как Гидегор, Макий Расахар и Нивий Мрако Гисар. Мало кто мог терпеть высокопарный слог этих колоссов древней философии, зародившейся ещё во времена уже канувшей в прошлое Масагирийской Империи, но я вполне сносно принимал его в свои тринадцать лет. Невольно я осваивал и медицинские азы. Помогая маме с работой я, так или иначе, черпал целительские знания.
И где-то в период между двенадцатью и тринадцатью годами моей жизни меня посетило недовольство тем, что все выдумываемые мной сценарии приключений остаются в моей голове и не находят своего физического воплощения, и я решился перенести их на листы пергамента. Я стал писателем-самоучкой. А через некоторое время я так же взялся за серьёзное освоение художества, не желая оставлять свои произведения без иллюстраций.
Бытует мнение, что противоположности притягиваются, но этого нельзя сказать обо мне и Даниэле. И действительно, мало что может сблизить друг с другом бонвивана-малолетку и писателя-самоучку. Это я понял, когда нам обоим было по семнадцать Вёсен. Мой уже безвозвратно потерянный сотоварищ по мечтам прослыл на всю Сиамму дамским угодником, а о моём существовании люд ведал только потому, что моя мама владела лечебницей-аптекой, в которую приходил за помощью каждый, утративший веру в то, что молитвы и целование мощей Благословенных праведников способны отвести болезни. Нас уже не связывали те узы, что некогда держали близ друг у друга в детстве, и я это понимал, а вот Даниэль – нет.
Со всем, присущим ему, дружелюбием он упорно пытался вплести меня в узкий круг своих кутил. Я робел, проводя время в окружении сверстников. Юноши были дерзи и находчивы, а отвечавшие на их ухаживания девушки были кокетливыми и с виду казались открытыми ко всем попыткам молодых людей завоевать их расположение. Однако, всех их роднило одно – в моих глазах они выглядели ущербными идиотами, отнимающими моё время и бесплодно тратившими своё. И проснувшееся во мне замкнутое презрение было воспринято в нашей маленькой компашке как робость и неуверенность, с которыми я непременно справлюсь со временем. Иные индивиды сочли своим долгом «помочь» мне раскрепоститься, подбивая меня хлобыстать один бокал вина за другим. И с каждой, опрокинутой в себя порцией этого кроваво-сладкого зелья, я всё больше и больше укоренялся в одной и той же мысли: «Мне нечего делать с этими людьми».
Общество Даниэля и его приятелей окончательно опротивело мне во время одной из множества посиделок, на которую меня вытянул мой товарищ детства, уговорив поступиться с помощью маме в аптечной работе. И ведь я знал, что получу сомнительное удовольствие, если приму приглашение, но я сделал это. Впрочем, вскоре я покинул увеселительное сборище, в котором уже смотрелся блеклым заунывным фантомом. Домой я возвращался со стойким пониманием того, что подобное времяпрепровождение – не моя стезя. И я был готов к непременно обрушившемуся на меня материнскому недовольству из-за позднего возвращения – ушедший день уже доносился из-за горизонта скупыми огненными бликами – и из-за спиртного духа, разившим от меня. Когда я подходил к своей обители, я вспоминал, как некоторые персоны из оставленной мной компании, жаловались на то, какой нагоняй им устраивали родители, распознав признаки того, чему они предавались в часы досуга. Жалкое то было зрелище.
Не желая в чём-то уподобляться этим существам, я переступал порог дома ровным шагом и смиренно встречал обращённый на меня холодный взгляд светлых материнских очей, готовя себя к заслуженной каре.
– Ну и как ты покуролесил? Доволен? – спрашивала она меня с затаённой в голосе угрозой, – Много выпил?
– Четыре бокала вина, – без утайки сознавался я, подходя поближе с такой робостью, точно заходил в клетку к голодной мантикоре, – Мама… знаешь… я виноват перед тобой.
Покаявшись в собственной глупости и беспечности, я уже изготовился понести наказание, но вместо крепкого подзатыльника или пинка, отправляющего меня в угол, я получил мягкий и нежный поцелуй в уголок губ, сбросивший с моих плеч напряженное ожидание.
– Мой мальчик, я прощаю тебя… Но чтобы больше подобного не повторялось, понял?
Я ответил покорным кивком, полагая, что пирушки в кругу подростков не стоят того, чтобы обманывать доверие мамы. В тот вечер я отрекся от своей дружбы с Даниэлем и окончательно закрылся в скорлупе домашнего уюта.
Надеюсь, терпящего мой слог, не посетило впечатление, будто бы я собираюсь увековечить память о себе описывая серую повседневность? Ежели так, то поспешу его обнадежить – в ближайших страницах я перейду рубеж того переломного момента, который повлечёт за собой все те события, кои я хочу запечатлеть в этой книге. Однако, поскольку между ключевым происшествием в моей истории и расставанием с Даниэлем стоит целое пятилетие, я считаю должным посвятить этому периоду пару абзацев.
Ампутация из моей жизни такого отягощающего её элемента, как друг детства, дала мне больше свободного времени, кое я проводил за книгами – либо за их чтением, либо их написанием. Рисование, которое я некогда ставил в приоритет, было заброшенно на уровне детских каракуль. С куда большей интенсивностью будут прогрессировать мои писательские навыки. На подростковые годы как раз приходится самое продуктивное время работы моего воображения. Этот период отметился несколькими рассказами, парой повестей и одной полностью написанной книгой, в последствии сожженной мною и начатой заново.
Где-то в этот период мысли идолов Масагирийской Империи выцвели в моих глазах и вместо поиска ответов на жизненные закономерности и политические премудрости, осваиваемые мной крайне плохо, я взялся за своё религиозное просвещение. Верования людей не привлекали меня, и я посвятил себя El’karal’ – знаниям о Вселенной, мироздании и жизни, доставшимся людям от альвов, исчезнувших многие века назад. Я так же решился ознакомиться с мифологией столь почтённого народа и заодно разобраться во множестве теорий, старающихся объяснить его внезапное исчезновение. Иммиграция на земли за краем карты, перемещение в другой мир посредством пространственной магии, истребление Масагирийской Империей или сотворение мощнейшей иллюзии, скрывающей существование целого народа… Историки за минувшие века успели породить столько догадок, что новичку в подобном вопросе будет сложно сориентироваться и избрать для себя одну истину из множества предлагаемых.
И за знакомством с этими скудными и сомнительными знаниями, что остались у человечества о Древнейшем из народов, а так же за освоением его языка, я не заметил, как грянул двадцать второй год моей жизни, разделивший мою историю на «до» и «после».