В зависимости от контекста, мы будем переводить английское слово «belief» как «мнение», «убеждение» или «верование». Зачастую три термина употребляются как синонимичные.
Он проводит аналогию с анализом воды: «вода есть H2О». Это тоже простая теория – теория воды. Речь при этом не идёт об анализе слов (или концептов), а об анализе, выявлении природы самих вещей (знания и воды). Для Уильямсона философия – наука, а философский анализ, подобно, например, анализу в физике, требует построения теории, поскольку природа вещей (знания, воды, справедливости и так далее) не может быть схвачена лишь при помощи определения. Именно поэтому на вопрос Сократа «Что такое справедливость?» в диалогах Платона не было дано окончательного ответа [4, lecture 5].
С точки зрения Уильямсона общий принцип вывода к наилучшему объяснению (абдукция) играет важную роль не только в обыденной жизни и физике, но и в математике, логике и философии.
Под контекстуальным реализмом мы будем понимать синтез нашей интерпретации философии позднего Витгенштейна как «нормативного (контекстуального) реализма» и контекстуального реализма Бенуа [6–14]. На некоторые различия между нашим подходом и подходом Бенуа мы будем указывать по мере необходимости.
Надо отметить, что Уильямсон считает себя метафизическим реалистом в очень широком смысле.
Гибридные комбинации эпистемологии сначала-знания и более традиционных подходов мы отвергаем, поскольку рассматриваем их как менее фундаментальные, компромиссные теории.
Временные границы эпохи модерна можно очертить по-разному и по-разному в разных областях знания, культуры и искусства (см., например, [15]). Что касается собственно философского модернизма, то можно считать, что он начался в 17 веке (с Декарта) и продолжается до сих пор. Некоторые авторы относят начало модерна к 16 веку. Другие связывают начало модерна с эпохой континентального Просвещения или же в качестве точки отсчёта берут французскую революцию (1789 г.) [16]. В более узком смысле под модерном можно также понимать кантианскую и посткантианскую философию, включая философию XX века.
Например, Кант сформулировал проблему доступа как проблему отношения между нашим представлением и объектом.
О «контекстах возвращения» метафизики и реализма см. [20].
Можно сделать различие между двумя видами реализма: реализмом реального, имеющим дело с реальностью образца, который не нуждается в мире, и реализмом реальности. Эти два вида реализма можно найти в эстетике. Эстетика документальности относится к реализму второго вида [12, p. 54, note 9]. (Трактовка эстетики с точки зрения контекстуального реализма излагается в Главе 2 Части 7.)
Языковые игры контекстуальны. Следовательно, знание контекстуально. То есть оно «абсолютно» не в смысле его независимости от контекста, а в смысле его объективности при фиксированном контексте.
Оценка философии позднего Витгенштейна как реалистической не является общепринятой. Мы трактуем её как контекстуальный (неметафизический) реализм. В то же время Уильямсон рассматривает себя как метафизического реалиста в широком смысле [24].
К сожалению, как заметил Бенуа, философия в целом (не философия квантовой механики) всё ещё не извлекла уроков из квантовой физики [18]. Сказанное не относится к контекстуальному реализму, позволяющему интерпретировать квантовую механику подлинно реалистически. Квантовый реализм – контекстуальный реализм [21].
Говорят также о «традиционном», или «классическом», определении знания.
Как уже было сказано выше, наряду с термином «мнение» мы будем также употреблять термины «верование» и «убеждение».
Мы будем употреблять термины «обоснование» и «рациональное обоснование» как взаимозаменяемые.
Более фундаментальными, чем знание, рассматриваются также концепты обоснования, очевидности и истины.
Положения ЭСЗ не являются абсолютно новыми. Как уже было сказано, в рамках оксфордской традиции концепт знания рассматривался как первичный и не анализируемый с начала XX века (см. раздел 3 Введения). Первичность и неанализи-руемость знания утверждали в начале 20 века философы-реалисты Дж. К. Вилсон и Г. А. Причард [2]. Для Дж. Тинсона, как и для Уильямсона, знание – ментальное состояние и, следовательно, в определении знания истинность не является независимым условием [3].
Между понятиями обоснования и очевидности имеется тесная связь. Например, согласно эвиденциализму, мнение S, что р, является обоснованным, если и только если у S имеется в пользу р адекватная очевидность. Поэтому контрпримеры Гетье опровергают также следующее определение знания (они опровергают достаточное условие): S знает, что р, если и только если р истинно, и имеется адекватная очевидность в пользу истинности р. Подобно тому, как традиционное понятие обоснования не предполагает, что обоснованность мнения гарантирует его истинность и знание (фаллибилизм), традиционное понятие очевидности не предполагает, что адекватная очевидность в пользу мнения гарантирует его истинность и знание (фаллибилизм). Как мы увидим, в ЭСЗ обоснованное мнение с необходимостью знание, и мнение, в пользу которого имеется адеватная (полная) очевидность, с необходимостью знание. В этом смысле это инфаллибилистская позиция. При этом всякая очевидность в ЭСЗ считается пропозициональной.
В русскоязычной литературе употребляется также транслитерация «Геттиер».
А. Шрам полагает, что два примера, приведённые Гетье в своей статье, на самом деле, не являются случаями Гетье, поскольку в этих примерах обоснование не замкнуто относительно рассматриваемой дедукции и, следовательно, истинные мнения не являются обоснованными. Другими словами, парадоксальным образом для него примеры самого Гетье не являются контрпримерами для стандартной теории знания как истинного обоснованного мнения, хотя эта теория, как признаёт А. Шрам, действительно ошибочна [8].
Напротив, например, Т. Уильямсон принимает рассуждение Гетье [9, p. 182]). В то же время с точки зрения его ЭСЗ, о которой мы будем говорить ниже, всякое действительно обоснованное мнение истинно и есть знание. С этой точки зрения ни в случае оригинальных примеров Гетье, ни в любых других случаях типа Гетье, в которых истинное обоснованное мнение не является знанием, мнение, строго говоря, не является обоснованным. Строго говоря, если следовать Уильямсону, оно в этих случаях является лишь оправданным.
Напомним, что под философией модерна в узком смысле мы понимаем западную философию XIX–XX веков. Постмодернизм второй половины XX века можно рассматривать как предельный случай модернизма, или как вырождение модерна. В широком смысле под философией модерна мы будем понимать философию, начиная с Нового времени, то есть XVII века. (См. также Введение.)
Можно также говорить о внешних фактах, событиях, процессах и так далее. Вопрос конкретной онтологии – того, что существует (из чего сделан мир), – вторичен. К модерну, разумеется, относится не только метафизический реализм, но и большинство других философских направлений соответствующего периода и, в частности, (нео) кантианство и феноменология.
Наша точка зрения, что проблема Гетье – псевдопроблема, основанная на ложных предпосылках, согласуется с точкой зрения Т. Уильямсона. Уильямсон считает, что «проблему Гетье» нельзя решить, поскольку она плохо поставлена. Её можно устранить (см. наше интервью с Уильямсоном [11]).
Мы будем также употреблять выражение «безопасная эпистемология добродетелей». Употребляется также термин «противоудачная эпистемология добродетелей».
Т. Уильямсон полагает, что теория Притчарда комбинирует гетерогенные условия и, как следствие, не удовлетворяет эстетическим критериям, а также опровергается контрпримерами (см. наше интервью с Уильямсоном [11]).
Истину можно рассматривать как нечто предопределённое в устоявшихся, постоянно повторяющихся, воспроизводимых случаях. В этих случаях может существовать фиксированный механизм установления соответствия между языком и фактами. Принимая терминологию Витгенштейна, мы говорим, что такие случаи относятся к устоявшейся «форме жизни». Например, в устоявшейся области научного исследования роль такого механизма играет устоявшаяся теория.
На самом деле, это понял ещё Кант – прагматист avant la lettre, как считает Р. Брэндом. Аналитический прагматизм Брэндома пытается синтезировать прагматизм, эмпирицизм, натурализм и рационализм [17]. Брэндом также интерпретатор Гегеля [18]. Несмотря на то, что его неогегельянская позиция в значительной мере идеалистическая, на наш взгляд, она может быть преобразована в к-реализм [19]. Мы упоминаем здесь позицию Брэндома в связи с к-реализмом, поскольку его нормативный прагматизм тоже вдохновляется поздним Витгенштейном.
Некоторые авторы отмечают, что у древних греков смысл понятия «алетейя» отличается от того смысла, который ему придал Хайдеггер. Для греков оно означало «припоминание» и противопоставлялось не лжи, а забвению [21].
В частности, Ж. Бенуа отвергает спекулятивный реализм Квентина Мейясу, пытающийся преодолеть, якобы существующую (нео)кантианскую субъект-объектную корреляцию, и постигнуть Абсолют, находящийся за её пределами [22].
Т. Уильямсон считает, что Платон рассматривает определение знания как истинного обоснованного мнения, чтобы его критиковать [11].
Для Куайна эпистемология – «раздел психологии и, следовательно, естественной науки» [44]. В то же время Куайн признаёт, что эпистемология – нормативная наука. Концепты обоснования, очевидности, истины, знания – нормативные концепты. Он пишет: «Натурализация эпистемологии не отбрасывает нормативное и не довольствуется неизбирательным описанием имеющихся процедур. Для меня нормативная эпистемология – раздел инженерии» [45].
Отметим, что отсутствие знания в оригинальных случаях Гетье может быть объяснено не только теорией М. Кларка, но также и в рамках других теорий. Например, с точки зрения эпистемологии добродетелей Дж. Греко в этих случаях, несмотря на подходящее использование субъектом своих когнитивных добродетелей, это не является причиной истинности его убеждения (между тем и другим имеется причинный провал). Согласно эпистемическому контекстуализму Д. Льюиса очевидность, которой располагает субъект не позволяет исключить, что его убеждение ложно, то есть существует возможная по отношению к этой очевидности и релевантная в данном контексте ситуация, в которой его убеждение ложно. (См. ссылки на работы Кларка, Греко и Льюиса [5])
По словам Голдмана он заимствовал этот пример у К. Жине (Carl Ginet) [30]. Поэтому иногда говорят о «кейсе Жине-Голдмана».
В то же время они могут рассуждать так: «Мы то знаем, что это амбар. Но мы также знаем, что в окрестностях имеется много фальшивых амбаров. Поэтому Генри не знает, что это амбар.» С другой стороны, при данных практических условиях различие между знанием Генри и его просто истинным обоснованным мнением не наблюдаемо, так как всё, что случается, случается в окрестности (подлинного) амбара. Если, например, предположить, что Генри, когда он гонит к амбару корову, сбивается с пути и видит другие «амбары», которые, на самом деле, лишь фасады амбаров, интуиция, что он знает, что он гонит корову к амбару, ослабевает.
В одном из примеров Уильямсона, вор-домушник несмотря на то, что он не может найти в доме драгоценности, продолжает их искать в течение длительного времени. Этот факт можно объяснить тем, что он знает, что драгоценности находятся в доме.
Мы употребляем здесь термин «внутреннее», вообще говоря, не в интерналистском смысле. В респонсибилизме – разновидности эпистемологии добродетелей – речь идёт о применении высокоразвитых интеллектуальных способностей субъекта. Это интерналистский подход. Но в том случае, когда речь идёт о применении надёжных когнитивных способностей субъекта, например, перцептивной способности, мы имеем дело с экстерналистским подходом. И в том, и в другом случае, однако, мы говорим не о характеристике внешней среды, а о внутренней характеристике познающего субъекта.
В то же время, как полагает Уильямсон, стандартные эпистемологические теории не приближают нас к истине, так как они начинают изучать знание не с того конца. Для Уильямсона знание концептуально неанализируемо. Концепт знания первичен. Исходя из понятия знания, объясняются другие эпистемологические понятия, а не наоборот.
Случаи типа Гетье показывают, что выполнение трёх классических условий – наличие убеждения/мнения, его истинность и обоснованность, – вообще говоря, недостаточно для наличия знания. Но необходимы ли они, то есть необходимо ли обоснование? Релайаблизим утверждает, что наличие эксплицитного обоснования не необходимо. Релайабилизм объясняет, например, знание, приобретаемое в результате непосредственной визуальной перцепции объектов.
Например, для Дж. Стэнли (Jason Stanley) и Т. Уильямсона знание-как (что-то делать) – разновидность знания-что. Это знание-что, представленное в практическом модусе. Это нередуктивный интеллектуалистский подход [69]. Напротив, для С. Хетерингтона (Stephen Hetherington) знание-что – разновидность знания-как [36]. Обычно о знании-как говорят в практической области: знание-как – это знание как что-то делать (кататься на велосипеде, плавать и так далее). Мы полагаем, что можно говорить о знании-как и в теоретической области. (Подробнее см. Главы 2–3 Части 5.)
Отметим, что монисты относительно знания считают, что концепт знания однозначен и «S знает, что р» – однозначное отношение между S и р. Плюралисты относительно знания считают, что «S знает, что р» как отношение между S и р, неоднозначно. В частности, оно может зависеть от стандартов, то есть быть не двухместным, а трёхместным отношением между субъектом, предложением р и стандартом для обоснования. Плюрализм стандартов влечёт плюрализм знания. Например, экстерналистские и интерналистские стандарты для обоснования мнения очень отличаются друг от друга. Поэтому некоторые эпистемологи считают, что существуют два различных вида знания: экстерналистское и интерналистское. К плюралистам можно отнести и тех, кто считает, что знание-что и знание-как – два самостоятельных вида знания, а также Э. Соса, делаюшего различие между животным, рефлексивным и полным знаниями (см. раздел 2.7) [51]. (Подробнее см., например, статью Р. МкКенна об эпистемическом плюрализме [53].). Мы придерживаемся монистской позиции. В частности, мы разделяем позицию Стэнли и Уильямсона относительно знания-как (см. предыдущую сноску). Таким образом, мы отвергаем ту разновидность эпистемологического контекстуализма, которая утверждает, что сам концепт знания зависит от контекста.
Пробабилистская теория обоснования утверждает, что у субъекта S есть обоснование для мнения, что р, тогда и только тогда, когда р весьма вероятно [70]. Эта теория сталкивается, в частности, с проблемой обоснования больших конъюнкций. Например, в простейшем случае (для независимых событий) вероятность истинности конъюнкции равна произведению вероятностей, что истинны составляющие ей конъюнкты. При большом числе конъюнктов вероятность конъюнкции может быть сколь угодно мала. Таким образом, согласно пробабилистской теории, конъюнкция оказывается необоснованной. Это входит в противоречие с принципом замкнутно-сти (передачи) обоснования при логическом выводе, согласно которому конъюнкция обоснованных конъюнктов является обоснованной.
Отметим, что эпистемические контекстуалисты могут считать, что в некоторых практических контекстах атрибутор (таковым могу быть я сам) может приписать мне знание, что я не выиграю в лотерею. Такова, например, позиция Льюиса [5].
Первые версии условия восприимчивости были предложены Фредом Дрецке и Робертом Нозиком.
Язык «возможных миров» не общепринят и заслуживает критики. Вместо этого, можно рассуждать в терминах контрфактивных высказываний, выражаемых условно-сослагательными предложениями: что было бы, если бы события разворачивались по-другому, чем это есть на самом деле (в нашем актуальном мире)? Мы знаем, что есть. Это актуальный мир. Но то, что есть, могло бы не быть. Что-то или даже всё могло бы быть по-другому. Модальные высказывания – высказывания относительно того, каким образом вещи могли бы или должны быть. У нас есть интуиция относительно их истинности или ложности. Эпистемология модальностей оценивает модальные высказывания на истинность.
Согласно Т. Уильмсону, правильно понятое условие безопасности достаточно, чтобы безопасное истинное мнение было знанием. При этом, конечно, концепт безопасности вторичен по сравнению с концептом знания. То есть определение знания как безопасного истинного мнения является круговым. (Две формулировки условия безопасности рассматриваются в разделе 2.9.)
То, что эта посылка является слабой, можно оспаривать.
В случае лотереи существование одного-единственного возможного мира, в котором мнение субъекта ложно, делает знание о том, что вытянутый билет не выигрышный, невозможным. В то же время некоторые эпистемические контекстуалисты (например, Д. Льюис) считают, что существуют практические контексты, в которых приписывание субъекту знания корректно.
Заметим, что, если бы мы знали об этой особенности, у нас было бы знание. Сравните с определением знания С. Хетерингтона.
Эпистемология добродетелей строится по аналогии с этикой добродетелей Аристотеля.
Поскольку убеждение должно быть успешным, или 1) «аккуратным» (А), 2) искусным/adroit (А) и 3) подходящим/apt (А), знание должно удовлетворять трём нормам: ААА. Компетентность, согласно теории Соса, имеет SSS-структуру и может быть более или менее глубинной: она разлагается на ситуационную компетентность/Situation (S), компетенцию формы/Shape (S) и компетенцию места/Sit (S). Внутренняя компетенция «места», но не компетенция формы, сохраняется даже во сне. Ситуационная компетенция проявляется только в конкретной ситуации. (См. также Главу 2 Части 4.)
Подход Притчарда критикуют Э. Соса, Дж. Греко, Т. Уильямсон и другие философы. Соса считает, что знание не обязано удовлетворять условию безопасности. Греко полагает, что подход Притчарда является ad hoc. Уильямсон не верит, что «коктейль» из элементов не работающих подходов может дать действительно объясняющую теорию.
«Случай» Уильямсона подобен «возможному миру», но в отличие от последнего он зависит от субъекта и момента времени. В терминологии Дэвида Льюиса это «центрированный мир» [1, p. 52]. Уильямсон отвергает модальный реализм Дэвида Льюиса, в рамках которого возможный мир есть нечто вроде максимально конкретной пространственно-временной системы, подобной нашему миру. То есть для Льюиса «актуальный мир» – это наш пространственно-временной мир; «возможные миры» – это другие пространственно-временные миры, которые не имеют пространственно-временной связи с нашим миром. Можно, однако, говорить о «возможных мирах» не в смысле модального реализма, а как о некоторым способе представлять возможности [79].
Некоторые философы утверждают, что Барни знает, что перед ним настоящий амбар. Основанием для этой точки зрения является тот факт, что в известном смысле Барни формирует своё истинное мнение эпистемически удовлетворительным образом, применяя свои когнитивные способности. Например, согласно Соса, истинное мнение Барни является компетентным и подходящим и, следовательно, является знанием. (В то же время Соса полагает, что мнение Барни не удовлетворяет условию подходящести второго порядка (которое является модальным условием) и, соответственно, не является полным знанием.) [51]
Условие безопасности ещё называют условием модальной стабильности, а об эпистемическом везении (мнение могло бы быть ложным) говорят как о модальном везении. Мы употребляем термин «модальное везение» в несколько другом смысле – не в смысле, что мнение могло бы быть ложным (нарушается условие безопасности), а в смысле, что безопасное истинное мнение могло бы оказаться небезопасным, то есть имеет место модальное везение второго порядка.
Как показал Т. Уильямсон, понятия знания, безопасности и риска (опасности) и понятие вероятности имеют различные структуры. Первые не могут быть выражены в терминах второго: объективная вероятность того, что мнение р истинно, может стремиться к нулю, и в то же время субъект может знать, что р. И наоборот, в некоторых случаях субъект не знает, что р, даже если вероятность, что р, стремится к единице [8].
Эпистемологический дизъюнктивизм апеллирует к понятию фактивного основания, которое с необходимостью делает мнение истинным.
Есть две основные разновидности эпистемологии добродетелей. Релайабилизм добродетелей – экстерналистская теория. Она, например, утверждает, что Чанк (см. пример «Чанк» в Части I) знает пол цыплёнка. Респонсибилизм добродетелей – интерналистская версия. С точки зрения этой теории Чанк не знает пол цыплёнка.
На самом деле, в философии языка, эпистемологии и философии сознания существуют различные разновидности интернализма и экстернализма и, соответственно, дихотомии «интернализм» vs «экстернализм».
Известное выражение Патнэма гласит: «Смыслы просто не в голове!» (meanings just ain't in the head!). Его причинная теория референта утверждает, что слова отсылают к своим референтам, благодаря причинно-следственным связям с ними [7–8].
«Ворант» (warrant) можно перевести как «правомочие», «оправдание», «подтверждение», «обоснование». Это родовой термин для обозначения нефактивной эпистемической рациональности. «Интайтлмент» (entitlement) – экстерналистский вид воранта. Обоснование в смысле «justification» – интерналистский вид воранта.
Существуют различные версии релайабилизма Голдмана и релайаблизма tout court. Например, релайбилизм добродетелей (virtue reliabilism) Джона Греко основывается на понятии эпистемической добродетели [12].
Для Декарта последней достоверностью является утверждение «Я мыслю». (На самом деле, это теоретическое предположение, а не самоочевидное данное.) Отсюда он выводит существование: «Я мыслю, следовательно, я есть (существую)». «Cogito ergo sum».
К. Лере в течение полувека защищал когерентизм как доктрину, что возможно чисто инференционное обоснование мнений [17]. Однако, в последнее время он пришёл к выводу, что без интуиции, опыта, свидетельства и т. д. нельзя обойтись, поскольку самосогласованная система мнений может не иметь связи (контакта) с реальностью, истиной. Лере предлагает восстановить эту связь путём соединения самосогласованной системы мнений с «экземпляром опыта», гарантирующим их истинность [16].
Существуют другие эпистемические нормы, например, норма рационального доверия, норма разумного верования, норма обоснованного мнения, (субъективная) достоверность и так далее.
С точки зрения более ранней позиции Притчарда понимание причин (знание-по-чему) и знание-как (но не знание-что) являются когнитивными достижениями, и поэтому именно они, а не знание, имеют особую (финальную, или фундаментальную) ценность [21]. Некоторые авторы считают, что понимание ценнее знания.
Плюрализм относительно знания – метафизический тезис относительно отношения знания, то есть знания как отношения между субъектом S и предложением, р, которое он знает. К плюрализму знания может вести, например, плюрализм стандартов для обоснования, если знание рассматривается как трёхместное отношение вида S(K, p, E) – субъект S знает (K), что p, относительно стандартов для обоснования E.
По аналогии с эпистемологией в философии науки сейчас обсуждается тема плюрализма моделей. Нет одной совершенной модели. Всякий аспект реальности требует разработки и применения множества моделей. Такой плюрализм не недостаток, а достоинство. Такого рода плюрализм может иметь место и в эпистемологии.
Для сравнения, например, у Соса знание – подходящее мнение, что подразумевает, что мнение является успешным, то есть истинным. Это не концептуальный анализ концепта знания. При этом, в отличие от ЭСЗ, для Соса концепт мнения первичен, а концепт знания вторичен. Для Соса когнитивный успех – истинное мнение, тогда как для Уильямсона – знание.
Ментальные состояния и, в частности, желание, убеждение и знание, объясняют наши действия, наше поведение как агентов.
Бенуа говорит об условии укоренённости ментального в реальности [29] и о том, что «внутреннее – снаружи» (см. «The World as a Picture and as Reality» [29, р. 187]). Кит Файн употребляет понятие основания (grounding). Для Витгенштейна смысл есть употребление, то есть определяется («внешними») условиями. Эта формулировка может быть применена и к сознанию.
В терминологии Витгенштейна эта «сеть отношений» – языковая игра. В этом смысле мы трактовали сознание как «языковую игру» [31]. Языковые игры – употребления правил/норм в контексте для «измерения» реальности. Роль реальности может играть феноменальный опыт – непосредственное (первичное) сознание, а роль нормы – дух (нем. Geist) [32]. Отметим, что согласно Бенуа, поздний Витгенштейн скорее философ сознания, а не языка [33].
Знание имеет основание. Но это не некий абсолютный фундамент. Бенуа пишет: «Нет знания, у которого нет своего безусловного достоверного базиса – базиса, который не основывает его как знание, а лишь делает возможным его осмысленное основание, представляет собой, так сказать, бэкграунд этого основания» [35, р. 283]. Вопрос о фундаменте разрешается в контексте. Он возникает, когда смешивают уровень постановки вопроса и уровень поиска ответа на него [36, р. 82] (см. также раздел 13).
Вводя термин «языковая игра», Витгенштейн отталкивается от математических примеров [28, § 23]. Он пишет:
«Но сколько существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос и приказ? – Нет, их бесчисленное множество: налицо бесконечное разнообразие способов употребления того, что мы называем “символами”, “словами”, “предложениями”. И эта множественность не является чем-то устойчивым, заданным раз и навсегда; новые типы языка, новые языковые игры, как мы можем сказать, возникают постоянно, а другие устаревают и забываются. (Приблизительную картину этих перемен показывают изменения в математике).
Здесь термин “языковая игра”, призван выразить то обстоятельство, что говорить на языке означает действовать, то есть форму жизни.
Рассмотрим многообразие языковых игр на следующих и других примерах: Отдавать приказы и подчиняться. – Описывать внешний вид объекта или его размеры. – Создавать объект по его описанию (чертежу). – Сообщать о событии. – Обсуждать событие. – Выдвигать и проверять гипотезу. – Представлять результаты эксперимента в таблицах и схемах. – Сочинять истории и читать сочинённое. – Играть на сцене. – Петь хороводные песни. – Отгадывать загадки. – Придумывать шутки и делиться ими. – Решать арифметические задачи. – Переводить с одного языка на другой. – Спрашивать, благодарить, бранить, приветствовать, молить.
Интересно сравнить многообразие инструментов языка и их способов применения, многообразие типов слов и предложений с тем, что говорят о структуре языка логики (включая автора “Логико-философского трактата”)» [28, c, 32, § 23].
При этом некоторые авторы утверждают, что термодинамика содержит аналог понятия теплорода. Подобным же образом некоторые утверждают, что теории эфира можно придать современный смысл. Хотя в специальной теории относительности Эйнштейна понятие эфира элиминируется, например, физический вакуум в квантовой теории поля можно интерпретировать как эфир. Как эфир можно интерпретировать пространство-время или метрику в общей теории относительности. Таким образом, познание идёт рука об руку с изменением понятий, языка. В то же время старые понятия, язык имеют свою ограниченную область применимости и зачастую оказываются полезными. С точки зрения к-реализма можно сделать даже более сильное утверждение: онтология контекстуальна.
Аналогичным образом в философии сознания провал между феноменальным опытом и его теоретическим, например, физикалистским (например, в нейрофизиологичесих терминах) описанием или между феноменальным концептом и физикалистским концептом закрывается при помощи реального употребления феноменального концепта. Феноменальные концепты – парадигматические концепты, употребление которых сопровождается соответствующим феноменальным опытом. То есть феноменальное качество первично; оно не может быть анализировано некруговым образом в виде нейрофизиологического механизма плюс нечто. Так устраняется трубная проблема философии сознания (см., например, [26].)
Например, забывание не статическая установка, а процесс.
Рефлексивность: А=А. Закон Лейбница гласит, что если А=В, то А и В имеют одинаковые свойства [9, p. 40].
Хотя Уильямсон, как уже было сказано выше, критикует Витгенштейна, на наш взгляд, связь с фактом можно понять в терминах витгенштейновской языковой игры, укоренённой в реальности. Корректные языковые игры фактивны.
Для Уильямсона знание в данном конкретном случае предполагает, что в подобных случаях ошибка отсутствует. Это условие безопасности. Невозможно, однако, некруговым образом, то есть не прибегая к концепту знания, определить, какие случаи считать подобными или какой вес (подобия) им приписать. (См. раздел 2.9. Главы 2 Части 1.) Условие безопасности также играет существенную роль в аргументе несветимости (anti-luminosity argument) и в анализе (критике) KK-принципа, согласно которому наличие знания с необходимостью влечёт за собой знание, что знаешь.
Для Витгенштейна «Это рука» – петлевое предложение, имеющее логическую достоверность, а скептическая проблема о существовании внешнего мира – псевдопроблема. Это не теоретическое решение, а терапевтическое устранение проблемы. (См. также разделы 13 и 22.)
Но к-реализм также и не перспективный реализм (perspectival realism), основной порок которого в том, что он прибегает к перцептивной метафоре «перспективы».
Предположение, что очевидностная вероятность удовлетворяет стандартным аксиомам теории вероятности не очевидно, хотя и правдоподобно. (См. ответ Уильямсона в [42, p.333].) Уильямсон принимает абдуктивную методологию, согласно которой о теории судят по её плодам.
С точки зрения ЭСЗ, концепция нормативности обоснования противостоит традиционному взгляду, согласно которому обоснованное мнение не является обязательным, а необоснованное мнение не запрещено.
Знание также норма для практического рассуждения (см. ниже).
Уильямсон признаёт, что эта аналогия не совершенна и продолжает её развивать.
Перцепция, что р, даже ближе (в плане аналогии) к действию, чем знание, что р. Она включает input из среды агенту, подобно тому, как действие включает в себя output от агента в среду. В обоих случаях имеется причинная связь.
Парадигмой этого анализа служит следующий анализ цвета: красный = цветной + Z.
Поскольку желание, наряду со знанием (или мнением), относится к входным данным для практического рассуждения, его можно трактовать как желание-как-мнение (см. ниже). Здесь Уильямсон ссылается на [44]. Желание – разновидность мнения. Желать что-то – верить, что это хорошо. Это объясняет, почему буриданов осёл не умрёт от голода. Хотя тюк сена слева он желает так же сильно, как и тюк сена справа, он в то же время может иметь намерение съесть тюк слева (или справа). Желание, как и знание или мнение, относится к входным данным (input) практического рассуждения, а интенция – к выходным данным (output).
Строго говоря, следует различать собственно эпистемический контекстуализм, когда стандарты оценки высказывания «S знает, что р» относятся к исходному контексту, в котором располагается сам субъект S, и семантический контекстуализм, когда стандарты оценки относятся к контексту, вообще говоря, внешнего наблюдателя – атрибутора высказывания «S знает, что р» (см., например, [47]).
Существуют различные интерпретации ПП Витгенштейна. Например, для Д. Прит-чарда ПП «У меня две руки» – проявление так называемого «суперпетлевого предложения» (нем. über-hinge; можно также перевести как «сверхпетлевого»), что наши мнения не могут быть радикально и фундаментально ошибочными. Сам Витгенштейн, как кажется, не вводит понятие суперпетлевого предложения. С точки зрения его философии это было бы некоторым отходом от терапевтического метода. Также в интерпретации Притчарда ПП ни рациональны ни иррационалны, а а-рациональны. Наша позиция ближе к позиции А. Колива, согласно которой петлевые предложения рациональны в широком смысле. Если это правила, то правила рациональны по определению. Трактовку ПП как правил также предлагает Мион (см. раздел 5 Главы 1 Части 8).
Вопрос о связи между Кантом и поздним Витгенштейном и, в частности, о том, являются ли ПП в том или ином смысле трансцендентальными условиями, рассматривается в книге Б. Ритера [51].
См. также обсуждение уильямсоновского определения знания как наиболее общей фактивной пропозициональной установки в [8–9].
Это одна из версий принципа замкнутости. Отметим, что мы здесь не делаем различия между принципом замкнутости обоснования (знания) и принципом передачи обоснования (знания), которые очень близки.
Термины «убеждение» и «мнение» мы употребляем как синонимы.
Также для Льюиса возможно знание в отсутствие соответствующего убеждения. С точки зрения ЭСЗ всякое знание с необходимостью обоснованное убеждение.
Поскольку у Льюиса обоснование не играет существенной роли для знания, его контекстуализм апеллирует непосредственно к контекстуальным стандартам для знания, а не обоснования.
Роль этого понятия играет у Льюиса понятие прагматических пресуппозиций Сталнакера, на которого он ссылается.
Ситуация радикального скептицизма совместима с очевидностью, понятой как видимость, а не как знание. В контексте, в котором «внешний мир существует» есть ПП, она исключается как нерелевантная. В соответствии со своими ПП субъект не может рационально верить, что он мозг в бочке. (Отметим, что «внешний мир» не объект. Строго говоря, нет смысла говорить о его (не)существовании. И то, что предложение «Внешний мир существует» принимается за ПП, может об этом свидетельствовать. Но с точки зрения ЭСЗ Уильямсона следует просто сказать: мы знаем, что вещи существуют.)
Ещё раз отметим, что для Льюиса в разных контекстах атрибутор имеет дело с разными предположениями – «пресуппозициями». См. сноску 98.
В более современных терминах знание с необходимостью безопасное (safe) истинное убеждение. Условие безопасности означает, что при том же самом методе формирования убеждения, оно не ложно в «ближайших возможных мирах». При этом само истинное мнение в ближайших возможных мирах может варьироваться.
Между прочим, Льюис пишет, что в качестве очевидности он рассматривает полный перцептивный опыт субъекта (не видимость, не доступное самому субъекту содержание концептуализированного опыта) в актуальной ситуации. Мы интерпретируем это как знание, которым располагает субъект, не обязательно зная, что он знает.
Льюис указывает на замкнутый круг: прагматические пресуппозиции определяют релевантные возможности, которые, в свою очередь, определяют пресуппозиции. Говоря в наших терминах, в-правило не отделимо от своих применений.
Отметим, что, как считает, Колива, сам Витгенштейн не атрибуторный контекстуалист, а инвариантист [9]. Для него знание, которое приписывается субъекту, не зависит от контекста атрибутора.
Некоторые авторы отрицают, что случай с ложными фасадами – случай типа Гетье. Другие даже утверждают, что в этом случае субъект знает, что перед ним амбар.
Аналогичным образом, как было отмечено Уильямсоном, в рамках так называемой эпистемологии безопасности, определяющей знание как безопасное истинное убеждение, то есть истинное убеждение, которое при том же методе своего формирования не могло бы с лёгкостью быть ложным (в ближайших возможных мирах оно не ложно), условие безопасности не является независимым от знания.
Мысленный эксперимент «мозг-в-баке» предложил Х. Патнэм.
Г. Шёнбаумсфелд делает различие между недавним мозгом-в-баке (это случай локального скептицизма), пожизненным мозгом-в-баке и «ничего, кроме мозга-в-баке». Последний случай является наиболее радикальным [1].
Для Мура убеждение «У меня две руки» является оптимальной рациональной эпистемической достоверностью. Различие между этим убеждением и, например, убеждением «Бородинское сражение состоялось в 1812 году» лишь в степени достоверности. С точки зрения нашей интерпретации позднего Витгенштейна, это различие категориальное: если первое предложение (в широком смысле) логическое, представляет собой формулировку нормы, то второе – эпистемическое (эмпирическое). При этом, статус предложения может меняться.
По этой причине некоторые авторы отвергают принцип замкнутости знания. На первый взгляд, принцип замкнутости знания также входит в противоречие с принципом восприимчивости (sensitivity), утверждающим, что S знает, что р только если выполнено следующее условие: если бы р было ложным, то S не был бы убежден что р. Я знаю, что передо мною компьютер (компьютер существует), так как если бы это было не так, я бы не верил, что он передо мною. Если принять принцип замкнутости знания, я должен знать, что я не мозг-в-баке. Но согласно принципу восприимчивости я не могу это знать. Если бы я был мозгом-в-баке, я продолжал бы верить, что передо мною компьютер и что я не мозг-в-баке.
Существование реальности предполагается! В противном случае мы бы имели дело не с употреблением правил и концептов, а с бессмыслицей.
В какой-то мере, как нам представляется, Притчард учитывает сказанное, ссылаясь на позицию Дональда Дэвидсона о природе наших мнений как имеющих тенденцию быть истинными и вводя новое понятие «над-петлевого (нем. über-hinge) предложения», что мы не можем радикально ошибаться в наших мнениях.
Таким образом, знание, подразумевающее причинный контакт с фактом, первично, а мнение и рациональные основания для мнения вторичны, а не наоборот.
Мы принимаем тезис Тимоти Уильямсона, что знание есть норма для утверждения (и мнения).
С точки зрения атрибуторного контекстуализма, принцип замкнутости знания не отвергается, а оказывается неприменимым для случая, когда контекст меняется по ходу рассуждения. Таким образом, неправдоподобное заключение о том, что я (рационально) знаю, что внешний мир существует, с точки зрения скептических стандартов для знания, здесь не возникает. В скептическом контексте, однако, скептическое заключение сохраняется. Это уступка скептицизму. Одно из возражений против атрибуторного контекстуализма состоит в том, что зависимость знания (стандартов для знания) от контекста лишь видимое а, на самом деле, в различных контекстах генерируются различные конверсационные импликатуры, так что то, что утверждаемо в одном контексте, не утверждаемо в другом. Контекстуалист же ошибочно конвертирует прагматику наших лингвистических практик относительно эпистемических терминов в семантические утверждения относительно контекстуальных сдвигов.
Для Уильямсона, например, это не так: очевидность, а, следовательно, и рациональные основания, разные, поскольку в обыденном сценарии у нас есть знание, а в скептическом нет. С точки зрения ЭД в обыденном сценарии у нас есть фактивные основания.
Для Уильямсона, например, это не так: очевидность, а, следовательно, и рациональные основания, разные, поскольку в обыденном сценарии у нас есть знание, а в скептическом нет. С точки зрения ЭД в обыденном сценарии у нас есть фактивные основания.
На самом деле, между ними можно сделать различие. Предположим, что «Внешний мир существует» – ПП (логический, а не субстанциальный тезис). Но если само различие между внешним и внутренним мирами ложно, следует ли нам говорить о внешнем мире, хотя бы даже и в логическом смысле? Можно, например, сказать, что «Вода есть Н2О» – ПП. Но вода действительно есть (объект) Н2О. Предложение о воде осмысленно. «Внешний мир», однако, не объект. Поэтому, на наш взгляд, предложение «Внешний мир существует» следует скорее понимать в смысле категориального утверждения о реальности, то есть как утверждение позиции реализма. Напротив, предложение «Я не мозг-в-баке» есть отрицание предложения «Я мозг-в-баке». Если последнее предложение бессмысленно (а оно бессмысленно, если скептический сценарий, как утверждает Витгенштейн, бессмысленен), подобно тому, как бессмысленно предложение «Коты растут на деревьях», то бессмысленно и его отрицание (подобно тому, как бессмысленно предложение «Коты не растут на деревьях» (пример Витгенштейна) – это предложение лишь имеет видимость осмысленности и истинности). Можно ли тогда назвать отрицание бессмысленного предложения – «Я не мозг-в-баке» – ПП?