«Напрасно многие полагают змей холодными и скользкими. Напротив, их тело покрыто чешуёю, которая, нагретая солнцем, становится тепла и весьма приятна в прикосновении. И сами гады любят тепло, спеша забраться туда, где его больше. Именно потому и в сырые холодные дни они спешат укрыться в домах или же иных постройках…»
– А вы не думали в отставку выйти? – поинтересовался Анатолий, глядя как-то поверх головы.
В вагоне-ресторане почти пусто.
Время раннее. И подают лишь кофе или чай да выпечку. Чуть позже вагон заполнится людьми, станет суетно и громко. Голоса и музыка заглушат стук колес, а разговаривать и вовсе станет сложно.
Пока же…
Анатолий в утреннем светлом костюме устроился у окна. В одной руке чашечка с черным вареным по-турецки кофе. В другом – тонкая почти дамского вида сигарета. Лиловый дымок поднимается к потолку, исчезая где-то там, заботливо поглощенный очищающим артефактом.
– Все же ваше здоровье…
– Не настолько плохо, – Бекшеев смотрел в окно. За ним мелькали леса и деревеньки. Причем леса сменялись деревеньками, а те – лесами. Как-то поезд выбрался на мост, перекинутый через какую-то речушку, и колеса застучали иначе, громко, звонко.
– Ну да… я полагаю. Одинцов все еще не верит в чистоту моих помыслов, – Анатолий пригубил кофе. – Поэтому и отправил своих… соглядатаев.
Он скривился, явственно выражая отношение к происходящему. А затем добавил:
– Он смешон и нелеп.
– В чем же?
– В этой его попытке все контролировать. В конечном итоге, сейчас не средние века. И его разрешение вовсе не требуется. Что до приданого, как матушка говорила, оно нам вовсе не нужно. Ниночке восемнадцать. И как только истечет срок траура, мы поженимся. Не важно, одобрит это Одинцов или нет.
И взгляд такой, злой, будто это не Одинцов, а Бекшеев стоит на пути Анатолия к личному счастью.
– Вы ведь её не любите, – Бекшеев отвернулся от окна. – Ниночку.
– А должен?
– Брак без любви уныл и тягостен. Хотя да, вполне возможен.
– Личный опыт?
– Вроде того.
– И поэтому во второй вы вступаете по большой любви к… странной женщиной. Хотя… матушка говорила, что после инсульта люди порой меняются. Не сочтите за грубость.
Грубостью это и было.
Даже хамством.
И главное, взгляд такой внимательный, ждущий. А еще ощущается предвкушение. Стало быть, прекрасно Анатолий понимает, что делает. И делает это по какой-то своей надобности. Хотя что за надобность без повода людям хамить?
– Если вам проще так думать, то пожалуйста, – ответил Бекшеев. – А её сестру вы любили?
– Надежду… Наденька… они очень разные, – Анатолий вдруг разом успокоился. Он поднял взгляд к потолку. – Понимаю, что все выглядит, будто я поступаю не совсем порядочно. Сперва одна сестра, затем другая… впрочем, тогда я действительно верил, что брак с Наденькой будет удачен. И нет, я не любил её. Как не люблю и Ниночку. Мужчине это не обязательно. Главное, что я готов взять на себя ответственность за жену. Содержать её. Ограждать…
– От чего?
– От всего, – Анатолий пожал плечами. – Современный мир полон искушений, с которыми слабый женский разум не справится. Но вы меня вряд ли поймете.
– Я постараюсь.
Анатолий покачал головой.
– Вы человек иного склада. Не в обиду будет сказано.
– Какого же?
– Способного принять современный мир со всеми его… странностями, – Анатолий явно хотел сказать иное слово.
– Это вы про Зиму?
– Дурацкое имя. Кто назовет ребенка Зимой? Хотя не отвечайте… она язычница и не скрывает того. Честно говоря, я думал, что их всех перебили… не важно, – пепел с сигареты упал в стеклянную пепельницу. – Главное, что женщина эта категорически не подходит для брака.
– Интересно…
Не слишком.
Но Анатолий умеет менять тему разговора. Пускай. Слова – тоже информация, пусть даже и не прямая. На прямую Бекшеев и не рассчитывает. Вряд ли Анатолий настолько глуп, чтобы взять и признаться. А так – пусть говорит.
Чем больше – тем лучше.
Говорит и убеждается, что он умнее. Он и так уверен, что умнее. Сильнее. И в целом во всем лучше Бекшеева, но пока относится к нему с настороженностью. А это мешает зацепиться.
– Она не слишком молода… не в обиду будет сказано, откровенно некрасива. Хотя соглашусь, дело вкуса. Но куда важнее, что она бесплодна.
А вот держать лицо сложно.
И улыбаться. Этак, вежливо… никогда-то у Бекшеева не получалось быть вежливым.
– Это ведь правда. А правда… правда не обижает, – а вот теперь Анатолий вглядывается. И жадно так, с прищуром, выискивая в лице Бекшеева признаки раздражения или даже гнева. – Это все знают, что такие вот, измененные, бесплодны. А брать в жены женщину заведомо лишенную самой сути женской – это выше моего понимания. Я уж не говорю о предыдущем браке. Или том, что было до брака… она воевала. Среди мужчин… а это значит…
– Что кто-то давно не получал по морде. Извините, шеф, вырвалось, – Тихоня, как обычно, подобрался беззвучно. И даже интересно стало, как давно стоит и сколько слышал. Достаточно, пожалуй, ибо смотрит на Анатолия характерно-задумчиво, словно примеряясь, как бы ловчее его убрать и куда тело спрятать. – А я от беспокоиться начал, куда это вы подевались-то… утро раннее. Птички поют.
Тихоня переставил стул от соседнего столика и уселся.
– А кормят тут как?
– Понятия не имею, – Бекшеев позволил себе выдохнуть. – Пока еще только кофе и подают.
– Завтраки будут позже, – соизволил подсказать Анатолий. – И повар неплох, хотя все с домашнею едой не сравниться. Моя матушка частенько сама отправляется на кухню и готовит.
– Удивительная женщина, – согласился Тихоня и руку поднял. – Эй, кофею можно? А булочки есть? Я сейчас…
Он поднялся.
– Это ваш…
– Телохранитель. Личный помощник. И в целом человек нужный, – сказал Бекшеев. – Но своеобразный весьма.
– Я заметил. Довольно бесцеремонен. У вас, как понимаю, в целом серьезные проблемы с выстраиванием отношений… князь, а собираете вокруг себя…
– Кого? – поинтересовался Тихоня, чуть склоняясь.
– Кого только не собираете… – Анатолий сумел выдержать взгляд Тихони. Но вот откровенно хамить поостерегся. – Как-то вот довелось услышать, что лучше всего человека характеризует его окружение…
– В таком случае за себя я спокоен. С таким окружением я просто не могу быть плохим человеком, – не удержался Бекшеев.
А ведь задел его этот холеный хлыщ.
– Точно, шеф… так, я узнал, завтраки уже начали готовить. Так что скоро будут. Поесть надо, нам еще пару часов пилить до этой… как его…
– Волынино. Остановка в Волынино. Небольшой городок. Уездный, если так можно выразиться. А дальше уже машину должны прислать. Хотя… я не рассчитывал, что гостей будет столько, – Анатолий щурится и щерится.
– Ну, мы можем вас и не обременять…
– Лучше уж меня, чем Ниночку… тем более она отсутствует. Как-то не совсем прилично селиться в доме в отсутствие законной хозяйки. Пусть и с её разрешения…
– Ничего, – отмахнулся Тихоня, принимая из рук официанта чашку с кофе. – Машины я найду… кстати, а от этого Волынина далеко до Змеевки?
– Не сказать, чтобы очень, но порой дорогу размывает. Однако сейчас погода большею частью стояла сухая. Так что проблем быть не должно… а вот и дамы. Вот и о чем я вам говорил. Как можно, чтобы женщина носила брюки? Это противно самой её природе. Своей жене я никогда не разрешу опуститься до подобной непотребности…
И сказано было зло.
Тихоня молча поднял чашку и прищурился. Все-таки надо будет сказать, чтобы не высовывался. И не вздумал лезть к Анатолию.
А вот приглядеться к нему… он не так уж и прост, как показалось вначале.
И ему нравится выводить людей из равновесия.
– Доброго утра, – Зима подавила зевок и, оглядевшись, добавила. – Миленько.
– Доброго, – Анатолий встал, чтобы придержать стул. Его матушка вновь была в черном. Костюм из дорогого бархата. Белая блуза. И уже знакомая брошь.
Со змеей.
– Интересное украшение, – сказал Бекшеев.
– Подарок мужа, – пальцы коснулись камеи и чуть дрогнули. – Сделали по личному заказу…
– Наверное, вы очень дорожите памятью о нем, – Зима обернулась.
– Я, пожалуй, пересяду, – поднялся Тихоня. – Здешнее общество слишком изысканно. Боюсь, что опозорюся ненароком.
И кулак поскреб.
– Звиняйте, дамы…
– Шут, – Мария Федоровна позволила себе неодобрение.
– Характер такой, – отозвалась Зима. – Но ему простительно.
– Почему?
– Что «почему»?
– Почему простительно. Что именно может извинить подобное поведение на грани откровенного хамства? – голос Марии Федоровны стал чуть более холоден. А Бекшеев подумал, что он несколько утомился уже. Отвык, видать, толковать настроение собеседника по оттенкам его голоса.
– Ну… может, то, что он мне жизнь спас? – Зима поерзала, устраиваясь на стуле. – И не единожды. И не только мне. А еще воевал…
– Когда это было? – Мария Федоровна раскрыла меню. – Сколько лет прошло.
– Полагаете, что у подвигов срок годности имеется?
– У всего, дорогая, имеется срок годности… и ничто, поверьте, ничто не может оправдать отсутствие приличных манер.
– Матушка порой чересчур строга, – вмешался Анатолий. – И привыкла к определенному обществу… ваш… телохранитель… явно выходит из низов. И не его вина, что его не воспитали должным образом.
Хорошо, что Тихоня не слышал.
Во всяком случае, Бекшеев очень надеялся, что не слышал.
– Раньше было проще, – Мария Федоровна чуть поморщилась. – Был вагон для приличной публики. И для всех остальных. А теперь… и с холопами пускают, и с животными…
– Животное осталось в купе, – холодно ответила Зима.
– Все одно… надеюсь, вы не потянете его в дом.
– Потяну, конечно, – Зима в меню глянула и сказала. – А пусть все несут. Есть хочу жутко. На самом деле Девочка не совсем животное. Она и сильнее обычной собаки, и куда разумнее. Поверьте, она никого не побеспокоит.
– Её вид… отвратителен.
К счастью, подали завтрак, избавив от необходимости поддерживать дальнейшую беседу. Хотя бы на некоторое время. Мария Федоровна заказала яйцо-пашот с топленым сливочным маслом, свежим хлебом и еще чем-то. Ела она неспешно, отрезая малюсенькие кусочки. И эта её манерность казалась излишней.
Маской.
Все носят маски, но некоторые люди к ним прирастают. Анатолий, кажется, не слишком обращал внимание на то, что в тарелке лежит. Зато при этом успел заглянуть в другие.
– Впервые вижу, чтобы женщина столько ела, – заметил он словно бы невзначай.
– У меня аппетит хороший, – отозвалась Зима, накалывая на вилку тонкий кусок ветчины. – Еще бы кто объяснил, почему тут мясо режут так, будто в стране его снова дефицит.
– В мое время считалось, что хороший аппетит должен быть у мужчины. Женщинам же пристало проявлять сдержанность.
– Голодать.
– Отчего же. Голод – это перебор. Но и объедаться… помнится, у меня была подруга. Она вышла замуж и совершенно себя распустила. Сделалась неприятно толста. И от нее ушел муж.
– Какой кошмар, – Зима сунула кусок ветчины в рот. – И дальше что?
– Ничего. Она до сих пор одна.
– Как и вы.
– Мой муж не ушел, а умер.
– Это, конечно, его оправдывает… кстати, а почему змея-то? На брошке.
На лице Марии Федоровны проступили белые пятна. Впрочем, она быстро взяла себя в руки.
– Змеи, дорогая, символ – мудрости, исконно свойственной женскому полу. Они гибки…
– И ядовиты, – перебила Зима. – Особенно некоторые. Честно говоря… вы уж извините… я тоже из холопов, если так-то, вот воспитания и не получила. Но как вы эту брошку носите? После всего?
– Чего?
– Ладно, невеста вашего сына… предыдущая, – Зима уточнила это на всякий случай. – Её, если так-то, может, и не жаль. Померла, как говорится, так померла…
Лицо Марии Федоровны застыло.
– Но ведь и дочь ваша родная… она тоже от укуса гадюки преставилась?
– Это был несчастный случай!
– С гадюкой?
И по тому, как поджались губы Анатолия, как побледнело лицо его, Бекшеев понял, что они правы.
– Я… горюю о ней.
А вот горя Бекшеев не уловил.
Ярость.
И ненависть. Глухую. Старую, если не застарелую. Она полыхнула. И погасла.
– Брошь – это брошь. Просто… память… Ангелина же…
Анатолий коснулся руки матушки.
– Может…
– Нет, дорогой. Мы все тут понимаем, для чего эти гости, – голос прозвучал сухо. – И да… пожалуй, я соглашусь с князем. Сейчас эта смерть выглядит донельзя подозрительной. И я сожалею, что… не настояла на проведении расследования.
Она отложила нож и вилку.
– Будь добр, попроси заварить мне чаю. Моего.
– Матушка…
– Иди, дорогой. Уверена, пытать меня не станут.