– …В новогоднюю ночь лепить снеговиков в Петербурге будет не из чего! Синоптики предупреждают, что…
Мокрая Мишка переключила радио на другой канал. Музыка бодро вкрутилась в уши аж до ствола мозга. На набережной никого не было, только она и большая елка, захлебывающаяся под дождем. Елка тряслась на ветру и всеми украшениями из желтых, оранжевых и фиолетовых огоньков подавала сигнал бедствия. Мишке тоже впору такой сигнал подавать, да только никто не услышит… Лило как из ведра, выплеснутого по ветру. Она спряталась от летящей ледяной воды за постамент елки с новогодними глупыми зайчиками и вытерла лицо. На черную рваную Неву под злым небом было страшно смотреть: другого берега за ливнем не видно – край мира, сумерки, жуть. Ни одному человеку не придет в голову тут стоять.
Но после школы ей было так тошно и не к кому пойти, что она пришла к мосту. Сейчас в сумерках сквозь ливень его серый ближний пролет и как будто средневековые башни еле угадывались, левобережного пролета не было видно совсем, будто мост уходил в пустоту. Ничего, ничего, уже скоро… Мишку трясло от холода. Надо еще чуточку подождать… Сумерки ж уже, темнота, чего они не включают?! Елка ж уже светится? Значит, скоро…
Вот! Фонари на обоих берегах разом вспыхнули редкими золотыми шариками. Мир стало видно. На пролетах моста потихонечку начал проступать еще даже не свет, а его обещание. Мишка не отводила взгляд, хотя дождь заливал лицо. Свет разгорался, и вот уже видны оба пролета, очерченные слабым зеленым сиянием, едва пробивающимся сквозь ливень. Призрачный зеленый мост соединил берега над страшной Невой, и на миг Мишка поверила, что все будет хорошо.
Но подсветка моста необратимо разгоралась все ярче, на нем вспыхнули новогодние золотые и синие огни, и вот уже совершенно обыкновенный Большеохтинский мост сиял во всю мочь белым: «Праздник! Праздник!» Вот только праздник не имел к Мишке никакого отношения.
Она вытерла слезы – или дождь – и посмотрела в сторону дома. Ну нет. Сил идти домой нет. Поэтому она побежала к светофору и, на минуту остановив огромного, слепящего каждой чешуйкой мокрого змея из десятков машин, в каждой из которых разозлился из-за остановки водитель, перелетела дорогу в ярком злобном свете фар и помчалась меж чужих домов куда глаза глядят.
На проспекте было полно народу, все выглядели бодро, несмотря на проливной дождь и порывы ветра, выворачивающего зонты, – тридцатое декабря. Завтра праздник.
Мишка устала и очень хотела есть. Ботинки промокли, как ни обходи лужи, шрамы зудели под отсыревшими джинсами, куртка оставалась сухой лишь под рюкзаком на спине, от холода и сырости колотило – и она свернула в сторону огромного торгового центра, похожего на утюг с лабиринтом внутри. Там хотя б сверху не льет и ниоткуда не дует.
Свет, тепло, толпа, изможденные снегурочки с рекламой пиццы на кокошниках, музыка сквозь музыку в наушниках – посреди молла шло представление, и Новым годом грохотало по всем ослепительным этажам. Мишка скорей пробежала в туалет и умыться – из зеркала глянуло угрюмое чудовище с темными кругами под красными глазами. Промокший монстр, больше похожий на парнишку. Она сняла куртку, причесалась пальцами – на миг в отражении проступила девчонка, но тут же спряталась. Брови мрачнее, губу чуть презрительней вперед – не до девчачьей красоты.
Крючконосая старушка рядом, похожая на переодетую Бабу-ягу, заметив Мишкины гримасы, отодвинулась. Мишка вежливо улыбнулась ей, но улыбка вышла кривая – дрожа кудряшками и подарочными пакетами, бабка-ёжка убежала прочь. Мишка пошла греть ледяные пальцы в сушилке для рук. Старух она боялась. Ну, не самих старух, а того, что они в любой момент могут выкинуть что-нибудь ужасное. Например, умереть. А потом над ними будут жужжать мухи… Ой! Мишка развернулась, бросилась опять к раковине и скорей умылась. Вода ожгла холодом, и ее встряхнуло в судороге озноба с ног до головы. Ничего. Ничего, пусть холодно. Пусть холодно, потому что тогда, в доме у бабушки Дины, было жарко, жутко жарко… Пусть сейчас – холодно! Пусть всегда – холодно!
Но терпеть этот холод, конечно, тяжело. Снаружи было полно народу. Орал ребенок в проносящейся мимо коляске, а его мать орала в телефон – слов сквозь музыку не разобрать, только визг. У Мишки подкашивались ноги. Где бы присесть? Зеленый гном в скособочившейся красной шапке сунул Мишке в руки листовку – оказалось, флаер на бесплатный глинтвейн.
В кафе было тише, головокружительно пахло кофе и булками с корицей, толпились люди, и выяснилось, что к безалкогольному глинтвейну по листовке полагается хоть что-то купить. Мишка растерялась, замерла – но замотанная, в красных пятнах румянца тетечка за прилавком вздрогнула, забрала листовку и протянула Мишке большую кружку за так. Улыбнулась:
– С наступающим!
И как раз освободилось место в темном углу – зато у батареи. Мишка приткнула к ней куртку, села и, обхватив горячую кружку, едва не сунула туда нос. Корица, имбирь, всякие пряности… Жить стало легче. Полкружки сразу – внутри тепло. Спохватилась, поставила – надо растянуть, не сидеть же с пустой посудиной.
Вспомнила, что в рюкзаке на дне остатки шоколадки, полезла – и наткнулась на проклятый учебник геометрии. А дома не менее проклятые алгебра, физика, английский и еще всякая мелочь вроде ОБЖ… Снова стало тошно и обидно: ну вот удавалось же не думать о школе почти десять минут! У всех нормальные каникулы, а у нее одни двойки, как черные пятна в глазах… Ну как у всех: у Таньки-фигуристки с алгеброй завал, у пары пацанов в классе еще по сколько-то двоек в четверти, но такого могильного кургана, как у нее, нет ни у кого. Чемпионка. И то по истории, по географии, по истории Санкт-Петербурга, по музыке – добренькие учительницы в счет прежних заслуг нарисовали тройки за «с Новым годом». За «хорошая девочка равно плюс балл», вот только Мишка давно уже перестала быть «хорошей девочкой». Нет, она не хамила, музыку на уроках не слушала, не приходила, как Танька Неземновская, на занятия в розовой толстовке с блестящими буквами «Want love?», вызывающей бешенство у школьных взрослых. Терпела скуку и одноклассников. Ничего плохого не делала. Но «хорошая девочка» в ней сдохла и воняла так, что учителя сперва отводили глаза и морщились, а потом и вовсе перестали ее замечать. Никто из них больше не смотрел ей в глаза на уроках, да и она перестала на них смотреть. Как и на доску, на экран проектора, в учебник, в тетрадь – или даже в окно. Просто сидеть за партой и никого не трогать, ни с кем не разговаривать, почти не шевелиться, ни о чем не думать, ни на что не смотреть – все, для нее достаточно. Если ругают, вот как учитель геометрии сегодня, – отключить слух. На перемене встать у стенки, уткнуться в телефон, чтоб не приставали, замереть. Хорошо, что на переменах так шумно.
А теперь главная завуч говорит, что с таким количеством двоек в четвертях никто ее к экзаменам не допустит. Классная руководительница дала листок со списком всех училищ города, где принимают на базе восьмого класса: «Давай присматривайся». Мишка, конечно, листок скомкала и выкинула, но теперь думала, что, наверное, зря. Какая разница, где сидеть за партой и ни на кого не смотреть. Шоколадка какая-то горькая…
– Девочка, можно присесть?
Мишка вздрогнула и, побоявшись взглянуть, кивнула женщине в черном. Конечно, в переполненном кафе каждое место на счету. Черная женщина поставила чашку с эспрессо, села:
– С наступающим, девочка, спасибо.
Может, «с наступающим» – это волшебный пароль? Или голос, в котором, кроме вежливости, сияли и сила, и тепло, – волшебный? Мишка подняла голову и посмотрела: в годах, красивая и уверенная, от ее вида аж мурашки по спине побежали. Вот бы стать такой когда-нибудь! К таким женщинам можно приблизиться только случайно, вот из-за толкотни в кафе: как там по обществознанию – другая социальная страта? Пахло от нее безнадежно далекими, счастливыми и солнечными мирами. Мишка пересилила робость, ответила:
– Не за что, и вас с наступающим.
Та кивнула, не отрываясь от телефона. Что ей до Мишки…
– У тебя красивый голос, – вдруг сказала женщина не глядя. – Ты можешь быть обаятельной, но не хочешь.
– А зачем? – всерьез спросила Мишка.
– А затем, что только жалким подросткам бесплатно дают безалкогольный глинтвейн, – усмехнулась женщина, остро взглянув. – Да и то лишь под Новый год. Или ты всегда собираешься жить на подачки?
Мишка чуть не вскочила, чтоб убежать. Вот только дальше что? Идти по ослепительным новогодним этажам под музыку и писк терминалов, списывающих щедрые денежки, мимо праздничных людей, бессильно шипя всякие гадости про эту женщину, которая, между прочим, права? Глинтвейн ей подарили потому, что она действительно жалкая.
– Ваш разговор – тоже подачка, – подумав, сказала Мишка. – Какое вам до меня дело?
– Так жалко же, – кивнула женщина. – Маленькая, мокрая, один на один с жестоким миром, – она усмехнулась. – С проблемами какими-то в семье и в школе. Но ты пойми, долго жалеть не будут – вот выйдешь из этого возраста, который все помнят как ужасный, и никому даже случайно до тебя дела не будет.
– Я знаю. – Мишка вспомнила про маму, до которой точно никому не было дела. Иногда даже самой Мишке. – Дело есть только близким, да и то не всегда. А бесплатно люди только за какую-нибудь выгоду друг другу помогают.
– А тебе не помогает никто, потому что выгоды от тебя никакой, – дама снова усмехнулась. – Ну, что у тебя есть, что ты могла бы поменять на внимание и поддержку?
– Людям нравится помогать, потому что тогда они чувствуют себя более значимыми. – Кое-как выразила Мишка впечатление от всего этого странного разговора. – Так что просто есть… жалкая я.
– Умница, – кивнула женщина. Какой у нее все-таки острый, колющий взгляд. – То, что нам кажется бескорыстием, иногда им вовсе не является. Но это все слишком сложно накануне Нового года. Сейчас время улыбаться и дарить подарки. – Усмехнувшись, она вынула из сумки белую картонную коробочку и положила на стол: – Денег это не стоит, не пугайся. Просто тебе нужно немножко уверенности, вот я тебе это и дарю.
– Но…
– Хотя следует добавить немного стойкости и цепкости ума. – Она задумчиво постучала идеальным, но без следов лака ногтем по крышке коробочки. – Знаешь, если не включить мозг в твоем возрасте, мир потом окажется мерзким, – она подтолкнула коробочку к Мишке и поднялась: – До свидания, медвежонок! Будешь умницей – увидимся!
Кофе ее остался нетронутым.
«Медвежонок»? Откуда она знает?! «Увидимся»?
На улице стояла тьма в рыжих пятнах фонарей. Дождь неостановимо лил и лил, порывы ветра гнали воду в лужах, хлестали по ним невидимой метлой, и Мишке на миг стало интересно, не закрыли ли сегодня дамбу, как неделю назад, когда погода была вот такая же и всем на телефоны пришло штормовое предупреждение. Как специально для нее, потому что всю эту неделю и дома, и в школе бушевало наводнение, очень похожее на видео с дамбы: во мраке, прорезанном прожекторами, злые огромные волны бьются в белый батопорт, едва не перехлестывая, и грохот жуткий, аж хочется съежится и исчезнуть. А ее настиг такой же шторм из учительских выговоров, двоек, позора и тухлой тишины на бессмысленных последних уроках четверти, скандалов дома, сидения, под вопли и грохот игр младших, за письменным столом над нерешаемым уравнением, пока в голове не начинают жужжать ужасные мухи – из-за них, мух этих мерзких и жирных, потом бессонница всю ночь и жуткий мертвый сон перед утром, такой глубокий, что мама едва могла ее растолкать и выгнать в школу.
Да, исчезнуть бы, укрыться хоть где-то. Но куда тут исчезнешь? Сбежать из дома – такой дурой она не была. Найти маленькую зеленую дверку в волшебную страну, где она станет златовласой принцессой и будет кататься на фиолетовом драконе высоко-высоко над поросшими лесом волшебными горами? Ага. А чтоб дракон какал бабочками – тоже включить? Да не надо ей на самом деле никаких сказок. Ей бы уголок, чтоб спрятаться ото всех и всего. В тишине.
Ветер мокрой тряпкой хлестнул по лицу, и она очнулась. Темно, поздно – надо домой. Кстати подкатил автобус, а проездной вот он, в рюкзаке… В автобусе противно пахло мокрыми людьми, табаком от кондуктора, но все лучше ехать, чем брести под дождем по лужам.
В рюкзаке лежит и белая коробочка. Как женщина ушла, Мишка хотела встать и уйти, не трогая подарок, понимая, что над ней просто подшутили. Чудес не бывает. Отпила остывшего глинтвейна – кисло и противно. Подумала. Потом из любопытства все же открыла коробочку: там лежал узенький черный браслетик из чего-то вроде пластмассы. На свету чернота немного отливала синими искрами, а сам браслетик почти ничего не весил. Но, в общем, стильный. Подобные штуки иногда дают в дорогих магазинах одежды в подарок за покупку, вот и этой даме в черном тоже, наверное, дали, а он, копеечный такой, ей ни к чему. Вот и подарила жалкому подростку. Подачка. Сама виновата… Пусть будет, пусть напоминает, как стыдно быть жалкой. Да и в самом деле уверенности со стойкостью где-то бы раздобыть, и Мишка спрятала коробочку с браслетом в рюкзак.
Пока она бежала от остановки до дома, куртка опять промокла на плечах и груди, а джинсы – насквозь. Казалось, кто-то с неба нарочно выцеливает ее пожарным шлангом и злой ледяной водой промывает от последнего тепла. Это так невыносимо – когда холодно! Хотелось заплакать, но она собралась и добавила скорости. Пусть небо рыдает взахлеб, а она не будет. В подъезде охватило влажной духотой. В лифте лужа – со всех натекло. С Мишки тоже вон капает. Ну и что?
– Как, что, исправила?! – Мама торопливо вышла в прихожую, хотя Мишка вошла бесшумно. – Да что молчишь? Нет?!
– Нет, – Мишка мотнула головой. – Мам, куда куртку повесить? Сырая насквозь. И ботинки вот…
– На репетитора отец денег не даст, – мама забрала куртку. – И так от тебя одни расходы, а толку – ноль. Напихай вон в ботинки газет и поставь к батарее, но не близко. И давай в душ, а то простудишься, Катюшку с Митей заразишь, мне только этого не хватало. Одни проблемы от тебя…
Ну да. Одни проблемы. Мишка сама – целиком одна большая проблема. И помощи ни от кого не дождешься, это она еще летом поняла, когда в жару… Мухи… Да что там летом – куда раньше, в тот жуткий Новый год на даче пять лет назад. Когда в соседней комнате звонили новогодние куранты, а она… В темноте…
– Ноги в тазике с марганцовкой подержи! – добавила мама в спину. – И лекарством потом намажь погуще!
Как будто Мишка сама не знает, как быть со шрамами. Ну ладно, спасибо, что мама вообще про них помнит.
Тридцать первого декабря, бесснежным тусклым утром родители собрались, прихватили с собой младших и уехали на дачу. А «эту дуру» Мишку оставили наедине с учебниками, мол, никакого «Нового года» и подарков не заслужила, сиди учи, дебилка. Хлеб, молоко, овсянка, сосиски, яйца в холодильнике есть, с голоду не помрешь, а проверять будем видеозвонками, и попробуй только уйти из дома! Наступила тишина.
И она поняла, что случилось чудо.
Тихая, тишайшая тишина. Ни Катькиных-Митькиных воплей, ни родительских разборок. Ничего. Лучший новогодний подарок. То ли дождик, то ли мокрый снег шуршит снаружи по стеклам, а она одна в тишине и тепле… Дача эта их… Да чтоб она провалилась! Понятно, сам по себе старый домик под шиферной крышей, тесный и темноватый, ни в чем не виноват, но Мишка ненавидела дачу. Каждый перекошенный наличник, каждую половую доску, каждый тазик на кухне, каждую редиску или луковицу на грядке. Она ненавидела даже Выборгское шоссе, которое вело в дачную сторону, каждый столбик, указывающий километраж. И это была абсолютно справедливая ненависть.
А сейчас – никакой дачи, никакой семьи. Одна. Наконец-то.
Нервы разжались сразу, и Мишка, закрыв за родителями и младшими дверь на все замки, ушла в детскую, залезла под одеяло и уснула мгновенно, будто в мозгу погасили свет.
Проснулась от новогоднего грохота. Фейерверк рванул сразу за стеклами, и Мишка лежала и смотрела на цветные бешеные узоры за, казалось, дрожащими тюлевыми занавесками, не слишком понимая, наяву все это или во сне. Зачем людям этакие взрывы пиротехнического счастья? Неужели кто-то на самом деле может испытывать такие же синими и зелеными искрами разлетающиеся во все стороны хорошие чувства? Или – плохие? Вот когда злишься или вдруг ярость – вот тогда больше похоже на слепящие брызги во тьме.
С другой стороны – а злиться зачем? А все это – зачем? Хорошо бы ночью в городе эти фейерверки ничего не подожгли. А то страшно… Папа объяснял, конечно, что большой многоэтажный дом фейерверком не подпалить, а балкона с барахлом, которое может загореться, у них нет. Так что можно не бояться… Она отвернулась к стенке и снова задремала. Пусть календари меняются без нее, ей надо спать, спа-ать…
Только утром, наливая в чай молока, она поняла, что родители так и не позвонили, с Новым годом не поздравили. А сейчас спят, наверное, – что их беспокоить? За окном стояло просторное, безлюдное, с розовым краешком неба новенькое утро. Подморозило чуточку, присыпало снегом. Мишка сладко зевнула, чувствуя, как все тело радуется, что наконец-то выспалось. И варенье клубничное можно есть сколько хочешь, и никакая Катька не ноет: «Мам, она все одна сожрала совсем!», и Митька не тырит из-под руки последнее печеньице.
В детской она включила огоньки на елке, построила палатку из одеял, как в детстве, когда Катька еще сидела в манеже, а Митьки и вовсе не было, набросала в нее подушек и устроилась там так, чтобы было немножко видно елку с огоньками и можно представлять, что палатка стоит в волшебном лесу сплошь из новогодних елок. В палатке стало душно, тепло и сонно, и она еще немножко поспала, даже сквозь дрему чувствуя счастье, что никто не придет и не заорет: «Что это ты тут нагородила, дура, убирай по местам, и так в доме черт знает что, иди мой пол, иди мой посуду, иди за хлебом, иди вынеси мусор!» Разбудило ее сообщение от мамы: «С наступившим, ты как?» Мишка написала «Нормально», вылезла из палатки, сфотографировала страничку из учебника алгебры и отправила вдогонку. Вот они там едят мандарины и гуляют, и у них, в ста километрах от города, может, даже снег есть, а она тут с этой алгеброй наедине… «Сама виновата, – ответила мама. – Смотри мне, чтоб никаких подружек не приглашать!» Как будто у нее есть подружки. Раньше были, да… До лета. Но сейчас нет сил их терпеть. А у них, наверное, нет сил терпеть ее. Да им и стыдно дружить с двоечницей.
Мишка полистала учебник – надо заниматься, да… Хотя бы для того, чтобы не получилось, будто она наврала маме. Но не с алгебры же этой ужасной начинать. Нашла учебник литературы, залезла с ним в палатку и стала учить стихи Пушкина. Выучила. Прочитала весь учебник, поспала. Вылезла перекусить, а за едой читала «Евгения Онегина», попутно посылая Гуглу запросы насчет непонятных фраз вроде: «…и ей он посвятил своей цевницы первый стон». Оказалось, цевница – это лира поэтическая…
За окном лило, уличные огни дрожали в каплях на стекле. Мишка дочитала книгу, устала от переживаний и час, наверное, валялась под елкой, следя за помаргивающими цветными огоньками и размышляя, хотелось бы ей вот так, как Татьяна, влюбиться в этого дурака Онегина, который столько лет спустя сам пристал к ней со своей несчастной страстью. И на кой Татьяне было вообще в кого-то влюбляться? Гуляй себе по усадьбе, читай романы… Так и не придя ни к какому выводу, она заползла в палатку и уснула.
На следующий день было так лень вылезать из-под одеяла, что она вспомнила про «браслет уверенности», залезла в рюкзак, достала коробочку, вынула браслет и решительно просунула в него руку: вот вам!!
Конечно, все это шутка той дамы в черном, у которой просто было настроение подбодрить жалкую девчонку. Но ведь в даме было столько уверенности – вот, наверное, как во взрослой Татьяне, которую увидел Онегин: «Кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?» Так что, если этот браслетик будет просто напоминать Мишке, как круто быть уверенной и… – как это? – компетентной, то уже хорошо. Ну и волшебство не стоит на сто процентов исключать. В мире много непознанного.
Решительности и правда хватило на то, чтоб выключить елку и сесть за алгебру. Ага, «гляжу в книгу – вижу фигу». А девятого числа надо хоть как пересдать… Алгебру и геометрию на десять утра назначили, русский – на двенадцать… Чтоб не разныться, она переоделась из пижамы в джинсы, футболку и серый свитер, пошла посмотрела в зеркало: да, еще вполне можно сойти за мальчика. Она взъерошила волосы, нахмурилась: мальчик. А мальчики не скулят и лучше разбираются в точных науках. Хотя это вопрос спорный. Но Мишке нравилось притворяться мальчиком. Девочкой быть – ну чего хорошего? Особенно ей, когда нельзя носить юбки, потому что под юбку надо колготки, а колготки на шрамы – невыносимо, чем ни мажься. За эти годы, наверное, она вагон всяких мазей на шрамы вымазала, и отметины, конечно, стали бледнее, но все равно – не сотрешь, и зудят, зудят… Она пыталась смириться со своим уделом, но пока не получалось.
А мальчик в зеркале – классный такой, симпатичный, и улыбка хорошая… В джинсах, а под джинсами никто не увидит никаких шрамов. И умный мальчик-то: ему достало соображения включить Ютьюб с уроками: вот алгебра, вот геометрия, вот русский, и добрые, веселые и уверенные учителя классно все объясняют.
К девятому января Мишка стала тонкая, легкая, звонкая, в самом деле как мальчишка; пару раз утром у нее шла кровь из носа и голова кружилась, если резко встать. Браслетик вроде работал: она в жизни не ожидала от себя такой работоспособности. Вернулись родители с младшими, но Катьку отвезли к тете Свете, сестре отца, до конца каникул, а Митька один был куда спокойнее, сидел играл в лего и Мишке не мешал. Мама мешала больше: то «Иди ешь», то «Спать пора, сколько можно!» И вообще родители мешали: то и дело ругались на кухне, спорили. Мама шипела, папа орал. Мишка на ночь покрепче закрывала дверь в детскую, но все равно не спалось, и она полночи лежала, думала про родителей – но вовремя останавливалась и начинала теоремы в уме повторять, слушала посапывание Митьки и наконец засыпала.
В школу для уверенности и драйва она пошла мальчиком, в джинсах и свитере. Браслет спрятала повыше под рукав. В школе уборщицы, перешучиваясь, отмывали стены; без детей, без их шума было странно и пусто, только учителя пили чай по кабинетам или мучили таких, как она. Сначала ее незаметно трясло, но она постояла в коридоре, прижавшись лопатками к холодной, крашенной «под персик» стене у дверей в кабинет математики, и сердце перестало так сильно колотиться. А за партой она и вовсе успокоилась. Тест по алгебре дали легкий, для дураков-пересдатчиков, которых набралось со всей школы двенадцать человек из разных классов. Мишка решила его минут за десять весь, сдала. Дали тест по геометрии, и тут она провозилась с полчаса, но тоже вроде бы справилась. Оценку вредный Лай Михалыч, естественно, не сказал.
На русском, конечно, было легче. Что там сложные предложения после квадратичной функции… Сдала. Даже слышала, как учительница спрашивает у завуча:
– А мы можем Косолаповой за пересдачу поставить четверку?
Может, браслет и правда волшебный?
Вышла из школы, как будто в новый мир – воздух чистый-чистый, сладкий, зимний: тоже чудо? И вроде бы подмораживает? Небо проясняется. В школьном скверике синицы у кривоватых кормушек суетятся, перепархивают, попискивают. А вдруг наконец снег пойдет и зима наступит, белая, как надо?
Дома было шумно, родители ругались так, что даже из-за двери слышно. Мишка прижалась ухом: нет, орут не на Катьку или Митьку, а друг на друга. Мишка вздохнула и тихонько вошла, бесшумно разулась, сняла куртку. Сегодня ругань была из-за продажи участка бабушки Дины, краснодарской, отцовой матери, которая умерла летом. У Мишки заныло внутри, как всегда, когда кто-то упоминал про бабушку. И про то лето. Жара, мухи, темная комната… Ой, нет. Она мысленно шарахнулась от воспоминания, напомнила себе: тут зима и холодно. Тут – хорошо. Взяла себя в руки и прокралась в детскую.
Катька и Митька притаились на нижней кровати. Катька, против обыкновения, не сидела, уткнувшись в телефон, а смотрела в пустоту. Перевела взгляд на Мишку: глаза обалделые, пустые, бессмысленные, сама бледная и какая-то взмокшая. Видимо, ей попало опять. За дело или не за что – Мишке стало не важно. Катька – отвратительная младшая сестра, тряпичница, сладкоежка и грязнуля, просто зараза и змеюка подколодная, а не сестра, но вот когда она после родительских выволочек такая пришибленная и полудохлая, как старая тряпка, то к горлу подкатывает злость на отца с матерью и душит так, что слова не сказать – как позапрошлым летом, когда… Подвал этот… Когда Катька потом месяц не разговаривала и была похожа на тряпку. С отцом она до сих пор не разговаривает. Сама Мишка, в общем, тоже… Ну и ему нечего им сказать. Только ругаться умеет.
Митька, жутко неподвижный, сидел, свесив с кровати ножки в сползших носках, и бессмысленно щелкал дверками металлической машинки.
– Давно? – спросила Мишка у Катьки.
Та мотнула головой. Потом кивнула. Потом опять мотнула и пожала плечами. Открыла рот и закрыла. Вышибло из девчонки ум опять. Надо было уводить мелких.
– Одевайтесь, – велела Мишка. – Пойдем погуляем. Прилично одевайтесь, как в кино.
Каникулы, в кино мультики – может, отпустят… Боясь задуматься, она вошла на кухню к родителям: сидят за столом, злобно уставившись друг на друга, шипят. Полная раковина грязной посуды, на плите выкипевшая кастрюля залила все красно-бурым свекольным отваром.
– Мам, пап. Я сдала. Дайте денег на кино по двести рублей, мы на мультики сходим.
– Какие «по двести», это что же, уже шестьсот? Да как тебе не стыдно, зараза такая бессовестная, и так денег ни на что не хватает, – завелась, срываясь на визг, мать. – Вон у папаши проси, может, хоть на детей раздобрится!
– Пап, я могу их отвести, а сама в фойе посижу подожду, тогда только четыреста…
– Нет у меня лишних денег, – буркнул отец. – Вы и так меня заживо сожрали, а я еще молодой, я пожить хочу! Поняла? – вызверился он на мать. – Только и знаю, что пахать, а ты? Обед нормальный сварить не можешь, будто правда жрать нечего!
– Да обеда на те деньги, что ты даешь, одному Митьке не хватит! Да если б я не добавляла!
Мишка посмотрела на злого отца, на потную мать и пожала плечами:
– А вы думали, как будет? Что вы хотели? Дал Бог зайку, даст и лужайку? О чем вы думали, когда троих нарожали?
Отец медленно начал вставать, багровея шеей, и Мишка попятилась. Мать взметнулась, подскочила и залепила ей пощечину. Ожгло болью. Мишка потрогала щеку и усмехнулась:
– Спасибо, родная. – И вышла из кухни, вся гордая и оскорбленная. Бросила через плечо: – Мы гулять пошли. А вы тут хоть заживо друг друга сожрите.
Без спешки, чтоб не показывать родителям, как ей страшно, что они вбегут, остановят, надают пощечин, Мишка собрала мелких. Пальцы дрожали. Катьке, обычно сообразительной, приходилось подсказывать, что надеть, а Митьку пришлось одевать как куклу, хотя он, пятилетний, давно умел все делать сам. Увидев на столе остатки распотрошенного новогоднего подарка с конфетами, Мишка на всякий случай собрала оставшиеся карамельки и вафли в рюкзак. Обед пока что не светит.
Зато на улице светило солнышко, пусть низкое, тусклое – Мишка уж и забыла, когда его видела, наверное, еще до Нового года. Тучи расползались, таяли, небо стало синим-синим и глубоким. С Невы дуло, даже во дворе пахло холодной водой, и они обошли дом, чтоб посмотреть на Неву: ни льдинки. Зимы нет. Простор сине-серой Невы; ближе плотный, в пыли, правобережный поток машин на набережной; далеко-далеко, как в другом мире, сверкающая левым боком на солнце башня Лахта-Центра, а тут – горячий запах эспрессо и капучино из кофейни. Из-за этого запаха до слез хочется скорей стать взрослой, чтоб свои деньги и можно тратить их на кофе… Сидеть в кофейне и думать о чем-то дельном, взрослом… Солнце, как всегда в январе, висит прямо над собором на том берегу. Какая ж это зима, если плюс три градуса и вместо снега – пыль? Это и не зима. Так просто, календарь показывает зимние месяцы.
Они долго гуляли в соседнем дворе, где качели и горки, а то в их дворе ничего нет. То есть и двора нет. Один подъезд в башне, на первых двух этажах – грязный большой магазин и выход из подъезда сразу на асфальтовое пятно, заставленное машинами. Вообще, можно спуститься по неровным, за полвека чуть съехавшим с места гранитным ступеням на нижний двор, который считается принадлежностью их дома, но там – только деревья на лысых газонах, а по сторонам – встроенные в цокольные этажи мясной ресторан, магазин зоотоваров и еще какое-то странное заведение, где летом гнездятся бородатые байкеры и стоят прямо на газоне громадные мотоциклы. Мишка летом боялась даже поверху проходить: байкеры все ели и ели мясо из ресторана, как голодные людоеды. Хорошо, что сейчас этим дядькам в черной коже, похожим на бородатых Черепашек-ниндзя, не сезон, и во дворе только лужи и собачьи какашки… А с четвертой стороны под мостом – выезд сразу на набережную, узкий тротуар и все, поток машин – страшно. Не детский двор.
А в соседском, с игрушечными домиками – тихо и хорошо. Митька ожил, бегал, лазил по горкам. Катька грустно скрипела качелями, но, когда во дворе сошлись две собачницы, одна с лабрадором, другая со щенком ризеншнауцера, подлизалась к тетенькам и поиграла с собаками, побегала, бросая мячик щенку. Митька гладил терпеливого пожилого лабрадора и что-то говорил ему в мягкие уши. Пес моргал и медленно мотал хвостом, лизал Митьке ладошки.
Потом собачницы ушли, Митька расстроился, и Мишка усадила его на качели, стала качать и рассказывать, как старый пес нагулялся и хочет спать дома на коврике.
– Я бы тоже уже поспал дома хоть на коврике, – задумчиво сказал Митька.
Мишка дала ему конфету, а Катьке – вафлю. Потом наоборот. Себе взяла карамельку. Нос у Митьки стал холодный и лапки тоже. Катька переминалась возле качелей, потом отошла к скамейке и присела, нахохлившись. У Мишки замерзли ноги, и настолько, что мантра «холодно – это хорошо» больше не помогала. С Невы дуло в щели между домами, из подвалов выползала тьма. В окнах домов светилась яркая тихая нормальная чужая жизнь. Ветки старых черных деревьев оцепенело однообразно покачивались, а внизу в темноте, казалось, ходит кто-то черный. В огромных окнах новой библиотеки в соседнем доме, близнеце их собственного, так ярко сиял свет, что стало понятно – уже сумерки. Вот бы они жили в этом доме, где на первых этажах библиотека, а не в том, где грязный магазин, в который мама не разрешает даже за хлебом заходить, чтоб не принести домой заразу. С библиотекой-то и вся жизнь, наверное, стала б совсем другая… Ой! Библиотека. Книжки. И еще не поздно, еще рабочий день! Туда можно!!
– Там, – она ткнула пальцем в библиотеку, – есть детский отдел. И много-много книжек с картинками. Идем?
– Я домой хочу, – беспомощно сказал Митька. – То есть домой не хочу, но хочу дед-морозовский конструктор. Как ты думаешь, папа, когда нас выгонит, конструктор ведь не отберет? Или себе оставит?
– С чего это папа нас выгонит? – замирая, переспросила Мишка.
– Он так маме сказал: «Убирайся со всеми спиногрызами на все четыре стороны!»
Катька подошла и молча кивнула, растерянно глядя на Мишку. Отвела глаза, порыла башмаком подмерзший песок у столбика качелей и снова взглянула – глаза сухие, злые и несчастные.
– Они разберутся, – с надеждой, которой не чувствовала, сказала Мишка мелким. – Сколько раз они ругались, а потом опять мирились. Все будет нормально.
– А если не разберутся? – набычилась Катька. – Мишка, Мишенька, может, нам сразу сегодня к бабушке пойти?
Мишка представила бабушку Лену, добрую и мягкую, мамину маму, ее пирожки с ягодами и с капусткой, ее однокомнатную крохотную квартирку в старой пятиэтажке в двух остановках отсюда. Раньше там пахло старинными духами, можно было заводить проигрыватель с черными пластинками и слушать хрипящие советские сказки или перебирать бабушкины брошки, бусы и колечки в деревянной шкатулке, наряжать принцессой маленькую Катьку, а бабушка Лена читала им наизусть Блока и Мандельштама… Но теперь там пахло не духами, а лекарствами, а в мусорке валялись шприцы от обезболивающего.
– Бабушка болеет, – вздохнула Мишка. – Пойдем в библиотеку, погреемся, книжки полистаем. А там и они позвонят. Наверное. Пока не позвонят, домой не вернемся.
Через три недели снежная зима так и не наступила, и дни стояли серые тусклые. Календарь уперся в февраль – и ни с места, заглох. Мама забрала Митьку и ушла жить к бабушке, потому что той требовался постоянный уход, а с Митькой маме было проще: только в садик утром отвести, вечером забрать. Мишка и Катька пока остались с отцом, который почти не появлялся дома, – но он и раньше часто уезжал в командировки: то в Петрозаводск, то в Новгород, то вообще куда-то за Москву. Мама прибегала раза два в неделю, варила суп и жарила котлеты, а макароны или гречку Мишка к котлетам на ужин варила сама. Утром – яичница и проследить, чтоб полусонная Катька все доела, а обедали они в школе бесплатно, потому что многодетная семья. Еда там была так себе, но все же еда, и между пятым и шестым уроками они встречались в столовке, садились напротив и съедали все, даже кислотный рассольник по средам, потому что есть-то хочется и расти надо, как убеждала Мишка Катьку. Потом Мишка шла на шестой урок, а Катька или на какое-нибудь ИЗО, или на тестопластику, или в школьную библиотеку помогать библиотекарше – а на самом деле вымогать внимание у чужого взрослого человека. Впрочем, за тем же самым она ходила и на все кружки – чтобы ей говорили: «Катенька, какая ты молодец, вы только посмотрите, какая Катенька талантливая» и гладили по головке. Мишка только одно ей велела:
– Никому не смей рассказывать, что мы одни почти живем! Вот ни единой душе, ни класснушке, ни подружке! Ни слова! А то заберут в кризисный центр какой-нибудь, в приют для беспризорников, а там дети всякие-всякие, они тебя бить будут за то, что ты домашняя и мама с папой есть!
– Да их все равно что нету!
– Есть. Никуда не денутся. Это они друг друга могут в своей жизни отменить, нас-то не отменят. Наверное. И потом, мы что с тобой, плохо живем?
– Хорошо. Как мышки-норушки, – кивала Катька, слабо улыбаясь.
И правда они жили как мышки-норушки, тихо, не ссорясь. Иногда было одиноко и страшновато, особенно ночью: казалось порой, что кто-то черный и чужой неслышно ходит в темноте родительской пустой комнаты. Мишка туда и днем старалась не заходить – что смотреть на пустоту? Но вообще без родителей в квартире было хорошо, тихо, только Ютьюб бормотал и бормотал Мишке, растолковывая уроки, а Катька, сделав домашку, или рисовала, или сидела в телефоне, или тихонько смотрела телевизор в пустой комнате родителей – она пустоты не боялась. Такая самостоятельная жизнь словно вернула их в домитькины времена, когда их было только две сестрички, старшая и младшая, и Мишке нравилось водить ковыляющую Катьку за руку и чувствовать себя большой. Сейчас Катька снова сделалась ручная и признавала Мишкин авторитет:
– Мишка, как же мы дальше жить будем?
– Нормально будем жить. Катя, слушай. Маме тошно и тяжело. Бабушка скоро умрет, но пока все ужасно, и мы не должны маме добавлять плохого.
– Бабушка Лена умрет, как бабушка Дина?
– Бабушка Дина вдруг умерла, неожиданно, – Мишку затрясло, изнутри полыхнуло жаром, но она перевела дыхание, вцепилась в браслет уверенности, и ее отпустило. – А бабушка Лена уже полгода умирает. Мама должна за ней ухаживать. А мы должны хотя бы без двоек учиться, чтоб маму в школу не дергали, и жить так, чтоб она сюда приходила и видела, что у нас чисто и порядок.
Катька сидела в кровати на коленках, бессильно уронив рядом телефон с попискивающей игрой, покачиваясь взад-вперед, и молчала.
Тогда летом, обнаружив утром мертвую бабушку, Мишка сразу отвела Митьку и Катьку к соседям. Нашел бабушку рано просыпавшийся Митька, но он вроде бы не понял, что она умерла, пришел и растолкал Мишку:
– Ой, ты проснулась, а я думал, что вы все три насовсем уснули! Мишка, а чего бабушка не встает? Она мне драников на завтрак обещала, а сама не встает! Дай мне хоть молока, Мишка!
Катька мертвую бабушку не видела, хоть и пришлось ей сказать, что бабушка умерла, чтоб не упиралась и пошла с Митькой к соседям. Но она наверняка что-то запомнила из всей той страшной суеты деревенских похорон. А еще наверняка придумала всяких ужасов. Потому что всю осень рисовала где попало, даже в тетрадках, гробы с венками сверху, похожие на пирожные, и пирожные, похожие на гробы. И училась плохо. Но теперь все стало получше, и в Катькиных рисунках появились щенки и принцессы. Все, правда, еще очень грустные, но ведь грустные щенки при любом раскладе лучше пирожных с венками. Мишка погладила черный браслетик на запястье: какой он хороший! В самом деле помог. Вот и не верь после этого в чудеса.
– Давай постельное белье поменяем, – сказала Мишка. – Обдирай, а я буду пол мыть и пылесосить. А как приберемся, пойдем печенье печь.
Катька понуро встала и вытащила подушку из наволочки:
– С изюмом?
– С изюмом. Там вроде еще остался, – согласилась Мишка, оглядывая захламленную детскую. – Кать, знаешь что? Давай как следует приберемся. Вот просто суперски приберемся! Чтоб как будто все новое!
– Как следует? Вот чтоб как в Икее, красиво?
И они принялись за уборку. Стиралка ворчала, пережевывая пододеяльники и отцовские рубашки, которые валялись в ванной с его приезда неделю назад. В прихожей копились пакеты с мусором: рваные носки, ломаные Митькины игрушки, старые тетрадки и прочая дрянь. Мишка выдвинула свои ящики письменного стола:
– Тебе что-нибудь из этого надо? Бери все, что хочешь, остальное я выкину.
Увидела белую коробочку из-под браслета: выкинуть или оставить? Открыла и наконец заметила, что там лежит перевернутая белой стороной и потому почти невидимая визитка. Вынула: «Волшебные украшения». Да ладно, серьезно? Волшебные? И сайт, и телефон. Интересно, это телефон той дамы в черном или мастера, который просто отливает из какого-то композита всякие брошки-браслетики? А если б это телефон дамы, то что – позвонить? Сказать: «Ваш браслет правда волшебный, он исправил все мои двойки»? Мишка спрятала визитку в коробочку и сунула ее обратно в ящик, к учебникам. Пусть останется на всякий случай.
Катька из Мишкиных «богатств», над которыми раньше завистливо ныла или вовсе подворовывала ручки и точилки, выбрала только розовую линейку и почти нетронутую коробку акварели, а все остальное Мишка безжалостно вытряхнула в мусорный мешок. Рисунки, коллажики, дурацкие самодельные стишки в цветных блокнотиках, плетенные из бисера ерундовины – всю-всю детскую чушь.
– Ой, ты что? – Катька вытащила из мешка, как из прошлого, рисунок с кривым, глупо улыбающимся апельсиновым лабрадором: – Хороший же! Тебе не жалко?
– Нет. Пустая трата времени, – Мишка отняла лабрадора, порвала пополам и сунула в мешок. – Все это полная ерунда. Мозг хочет чем-то себя занять, вот и все. Лучше его занимать делом.
– Все равно жалко, – буркнула Катька. – Но если подумать… Да, все это просто детский мусор. А я уже большая.
И тоже выкинула залежи своей разноцветной ерунды вроде старых фломастеров, рисунков и альбомчиков, аккуратно сложила тетрадки и книжки:
– А так спокойнее, правда?
Так же они поступили с одеждой, выкинув все старье, потом перешли на кухню и разобрались с кухонными шкафами.
– Маме просто некогда вечно, – подумав, сказала Катька. – Иначе бы у нас тут всегда так сияло, мама же любит, чтоб красиво, правда?
Мишка пожала плечами, глядя на заплесневевшую заварку в потемневшей жестянке:
– Любит, наверное. Но три ребенка мало что оставляют от красоты. Ладно, Кать, мы теперь в самом деле большие, так что сами справимся. Так, это вон, и эту битую кружку тоже вон…
Потом они вынесли мусор, вымыли везде пол и долго-долго пекли печенье с изюмом. Мишка, конечно, адски боялась раскаленной духовки, но ей удавалось скрывать это от Катьки; когда печенье подрумянилось, Мишка, собравшись с духом и надев толстую-толстую специальную рукавицу, ловко вытащила противень и поставила на конфорки, аккуратно лопаткой переложила печенье на Катькину детскую тарелку с собачками, придвинула к сестре – и Катькины глаза засияли, будто в них включили по большой лампочке.
Мишка перевела дух. Сердце колотилось где-то в горле, на лбу выступил пот. А ведь еще чайник. Она налила в него воды, поставила на базу, щелкнула кнопкой. Загорелся жуткий красный индикатор. Она села на стул в дальнем от чайника уголке кухни. Когда вскипит, надо подстроить, чтоб кипяток в чашки наливала Катька… Или все-таки себя пересилить? Правильно мама говорит, всю жизнь от плиты да от чайника шарахаться не будешь. Надо себя тренировать, да. И когда чайник щелкнул, она сделала над собой усилие, встала, насыпала заварки в синий старенький чайничек, взяла большой – руки дрожали – и осторожно-осторожно, едва наклоняя, налила кипятка в заварочник. И чтоб отмучиться за один раз – в кружки. Поставила чайник на место, отодвинула подальше к стене. Спина взмокла, и голова чуть кружилась. Но она молодец, да.
Зато – печенье. Горячее, пахнет сахарком и изюмом. У Катьки за чаем с печеньем порозовели щеки, глаза сияли. А за окном шел дождь – сплошной стеной. Наверное, нормальной зимы со снегом и вовсе не будет. Наверное, с этим миром правда что-то не в порядке. Что-то развалилось в нем так же, как в жизни их семьи. Ну и пусть. Ей-то какая разница? Пережить бы весь этот трабл с родителями, выцарапаться. А потом будет взрослая жизнь, в которую она, кого захочет – того пустит. А может, и вовсе никого не пустит. Ну их всех.
Наутро она решила проверить, правда ли браслет волшебный. Сегодня контрольная по английскому и лабораторная по физике, если пойти без браслета – что будет? И она сняла его и спрятала под подушку. Запястье замерзло сразу. Пока варила овсянку – та подгорела. Катька ныла, и пришлось на нее рявкнуть; младшая огрызнулась, слово за слово, и в школу они пришли злые на весь мир. Из столовки несло рыбными котлетами и чем-то подгоревшим. Литературу и русский заменили двумя алгебрами, контрольная по английскому оказалась чудовищной, потом еще заныл живот, а в столовке какой-то пацан, которого толкнули, нечаянно облил Катьку компотом, и пришлось ее, злую и шмыгающую носом, приводить в порядок. На лабораторную по физике Мишка опоздала, попала в пару к двоечнику Кольке Кулябкину, который и сам не понял, что объясняли, и утруждаться не собирался, и Мишка ничегошеньки толком не сделала и не написала. А когда после звонка забрали тетрадку и выгнали из класса, в туалете обнаружила, что началось «это дело» и, если б не черные джинсы, был бы позор на всю школу.
Дома скорей она бросилась к кровати, вытащила браслет, надела – и по всему организму будто разжались ржавые кандалы. Все хорошо. Она приняла теплый душ, поухаживала маминым бальзамом за волосами. Живот согрелся и перестал ныть. Мерзкое «это дело», очень мерзкое, но мама говорила, мол, зато организм в эти дни весь обновляется, омолаживается. Может, и правда. Когда «это дело» кончается, в самом деле можно взлететь уже только от счастья, что все, на месяц свободна от противной этой особой гигиены. Когда она вышла вся чистая и теплая, в стареньком любимом халате, Катька уже подогрела суп и стала подлизываться:
– Мишка, ну ты не сердись, ты ведь хорошая… А давай, когда уроки сделаем, опять шоколадное печенье испечем? Завтра мама придет, мы ее угостим, и Митьке она отнесет, да? Давай? Испечем? Ну, Мишка? А пока ты будешь печь, я пол в комнатах помою?
– Ладно.
Больше Мишка браслет не снимала.
В школе, в общем, дела шли правильно, и двойки по физике и английскому она исправила на той же неделе. По вторникам, средам и пятницам, когда из расписания гвоздями торчали страшные физика, химия, алгебра и геометрия, Мишка надевала не брюки с блузкой, а джинсы и серый свитер и притворялась умным мальчиком. Двойки вообще сменились тройками, спасибо Ютьюбу, и, даже когда пошли предэкзаменационные пробники, она справилась на три-четыре. Нормально. Устное собеседование по русскому в начале февраля легко сдала на двадцать из двадцати баллов, и классная сказала, что вроде как не все потеряно насчет допуска к ОГЭ. Мишка день за днем училась допоздна, не понимая, что в этих нехитрых школьных учебниках такого сложного, чтоб так испортить ей жизнь по осени. Вспоминался бесконечный серый дождь, жужжание и пустота в уме. Но это ведь прошло? Насовсем прошло? И все, что было нужно – чтоб из жизни почти исчезли родители и в доме наступила тишина?
Какая хорошая стала жизнь, тихая! Только точки темные иногда перед глазами летают от усталости, но это ведь хорошая усталость, потому что силы потрачены не на нытье или ерунду, а на дело. Правда, сама себя Мишка бы не смогла заставить – и она поцеловала браслетик со словами: «Спасибо, ты молодец». Наверное, он в самом деле волшебный, потому что до него из всего ее организма и капельки уверенности не удалось бы выжать, как не выкручивай. Теперь Мишка чувствовала себя настолько уверенно, что даже сходила в Катькин класс на родительское собрание и сидела там одна среди чужих взрослых: Катька, сказали, вроде как тоже взялась за ум.
Еще Мишка попросила, чтоб мама научила ее варить простой суп: куриная грудка плюс замороженные овощи – и теперь справлялась с едой для себя и Катьки вообще сама. По субботам и до утра понедельника они с Катькой забирали к себе Митьку, чтоб мама хотя бы от него отдохнула. Митька был Митька: скакал, орал, смотрел мультики, цеплялся к Катьке, вис на Мишке, но что-то быстро уставал и тихонько играл в свое лего. Больше всего ему нравилось в тишине сидеть под письменным столом, когда Мишка делала уроки, а если она уходила на кухню варить обед, то он собирал детальки конструктора в подол рубашки, плелся следом и потом играл уже под кухонным столом. Мишка как-то заметила, что он не строит, как всегда раньше, машинки с колесиками или самолеты, а собирает домики без крыши или коробочки. А однажды стал просто собирать все детали в сплошную стенку.
– Это крепость? – осторожно спросила Мишка.
– Это волшебная стена. Защищает от всего, – солидно сказал Митька. – Тебя я тоже за ней спрячу. Катьку… Ну, Катьку тоже, хотя она вредная. Но она собак любит, а я тоже собак люблю.
– Я тоже хочу такую волшебную стену «от всего». Да, и Катьку тоже возьмем, она же сестра, – сказала Мишка, смутно понимая, что каждый благополучный день в школе и каждый тихий вечер дома для нее все равно что прозрачный кирпичик в ее собственной волшебной стене. И надо стараться, чтоб стена эта скорей становилась повыше.
Потому что по ночам, если проснешься – страшно. Она одна с младшими, и как их защитить, если что?
Отец приезжал несколько раз. В будние дни молча съедал Мишкин суп, менял белье и рубашки в сумке на чистые, отсыпался, а когда Мишка и Катька возвращались из школы, на кухонном столе лежала красная бумажка. Можно было разок сходить в кино, но потом аккуратно тратить деньги только на еду. Ну, еще разок, вместо кино, купили Катьке белую блузку в школу: ее заставили участвовать в конкурсе стихов наизусть, а старую блузку Мишка нечаянно постирала вместе с джинсами – и она стала не голубая, а противно серая. За конкурс Катьке дали грамоту, «Третье место», но показывать ее было некому, а потом Митька изрисовал ее с другой стороны какими-то волосатыми червяками и собаками. Собаки у него получались симпатичными и грустными.
Он, вообще-то, был хорошим парнем, добрым, и его любили все. Приехавший на выходные отец, увидев Митьку, оживлялся, хватал его на руки, а предатель Митька вис у него на шее и тарахтел ему в уши про всякую детскую ерунду. Отец забирал его, через раз прихватывал и глухо молчащую Катьку и вел их в цирк или аквапарк, звал и Мишку, но она мотала головой. Отец и не настаивал:
– Ну и правильно, сиди уроки учи, двоечница. Может, даже что-то выучишь. Да на обед свари хоть картошки.
Иногда Катька приносила Мишке из этих походов остывший гамбургер или половинку шоколадки. В общем, Мишка была рада приезду отца, потому что мама давала совсем мало денег; а еще отцу был рад Митька – за Митькину радость она была готова вынести что угодно. Катька отца терпела кое-как, боялась, но он покупал мороженое-пирожное, ну и сам по себе цирк – это круто, и она устоять не могла, несмотря на все обиды и страхи. А Мишка с отцом старалась не разговаривать: и чтоб не разозлить нечаянно, и чтоб не расспрашивал про мать, и чтоб не подумал, что она простила за распад семьи или за лето. И матери про отца говорила кратко: «Да, приезжал, купил Митьке ботинки на весну».