Две недели спустя, в понедельник, после Дня благодарения, я заезжаю в офис, чтобы подготовить статью для Winter Arts Preview. Хорошо, что Роджер попросил меня, а не Калеба, написать театральный очерк. Или, по крайней мере, я себя в этом убеждаю. Я пробираюсь по лабиринту кабинок, пока не замечаю белую голову Роджера, поглощающего сэндвич с пастрами, по высоте вдвое больше, чем его открытый рот. Он жует и машет мне, чтобы я села рядом.
– Что насчет моей блестящей идеи для истории, в которой ты узнаешь у The Rockettes[8], что они надевают под свои откровенные наряды? – спрашивает он, намазывая горчицу. – Я уверен, что смогу раздобыть дополнительную страницу для сопроводительной фотографии. Ладно, ладно. Можешь перестать смотреть на меня взглядом феминистки-убийцы. Мы дадим «Радио Сити» пропуск в этом году. Что-нибудь еще?
Я достаю свой блокнот.
– Как насчет статьи о спецэффектах в сезонных шоу? Как техники создают туман и лед в перегретых театрах, что они вкладывают в эти машины, из которых идет снег, выглядящий настоящим.
– А что, если у нас будет полуодетая Rockette, играющая в упомянутом снегу? Эй, ой. Я думаю, что это неподчинение – то, к чему приводит обучение всех вас, женщин, чтению и письму. Но да, конечно, продолжай. И в этом деле наметился резкий поворот, я упоминал? Наш главный редактор из своего загородного дома в Ист-Хэмптоне в своей бесконечной гребаной мудрости перенес публикацию на неделю раньше. Так что печатай быстро, ладно? – Он откидывается на спинку своего якобы эргономичного кресла, засовывая большие пальцы в подтяжки. – Как прошел твой День благодарения, малыш?
– Съела креветки «кунг-пао». Посмотрела «Ужас Амитивилля». Старый. Я подумала, что это поможет мне не расстраиваться из-за того, что у меня нет дома, куда можно пойти в День благодарения.
– Ты можешь прекратить эту сиротскую чепуху? Сколько раз я просил тебя прийти к нам? Ты же знаешь, Шерил любит, когда ты приходишь в гости. Кстати, о… – Он подается вперед, открывает небольшой холодильник, который держит под своим столом, и извлекает оттуда завернутый в фольгу пакет. – Здесь несколько орехов пекан и яблочный крамбл. Шерил вспомнила, что у тебя наследственная ненависть к тыкве.
– Не то чтобы она мне не нравилась, – бормочу я. – Просто ни у кого не получается приготовить вкуснее, чем у моей мамы.
– Острее змеиного зуба, знаешь ли. Конечно, конечно, не говори так, вот почему твои страницы – хиты. Но ты хоть когда-нибудь получаешь удовольствие? Или только притворяешься, что это так? Когда ты в последний раз смотрела постановку, которая тебе действительно понравилась?
– В 1606 году. «Король Лир при дворе». Финальная сцена до сих пор убивает меня.
– Мило, детка. Но последняя статья вызвала больше гневных комментариев о тебе и сообществе.
– Сообщество могло бы улучшить качество постановок, – парирую я. – Однако я пытаюсь, Роджер. Пытаюсь любым способом, который не ставит под угрозу мою честность. Вот тот фундамент, о котором я упоминала. И кстати о… – Я собираюсь спросить о должности главного критика, о том, когда он примет решение, но тут Роджер вспоминает, что у него редакционное совещание, и бредет в конференц-зал, как бык средних размеров в Памплоне, сильно сбившийся с курса.
– Мне нужна эта история с погодными явлениями к понедельнику, – бросает он через плечо. – Тысяча четыреста слов. Отправь памятку к фото сегодня вечером. И постарайся относиться ко всему спокойно. Проще. Хорошо, малыш? – Он уходит прежде, чем я успеваю его остановить. И я остаюсь одна.
Я уже собралась было уйти из офиса, когда Эстебан преградил мне путь. На нем короткое золотое кимоно поверх темных джинсов и больше тонального крема, чем я когда-либо осмелилась бы нанести. Он целует меня в обе щеки, затем проводит рукой по моим волосам, приглаживая секущиеся кончики.
– Тц-ц. Бебита, когда ты пойдешь к тому стилисту, которого я порекомендовал?
– Никогда. Обедаем? Рамен?
– Не могу. Эта шлюха Триш снова притворяется больной, и некому контролировать телефоны. Но я как раз собирался набрать тебе. Звонила какая-то девушка, очень расстроенная. Будто действительно расстроенная. Будто ей нужен лошадиный транквилизатор. Как вчера.
– Разве он не всем нам нужен?
– Она сказала, что должна поговорить с тобой, красотка.
Он протягивает мне неоновый стикер. Стиснув зубы, все еще переживая болезненный укол от внезапного ухода Роджера, я достаю свой телефон и набираю номер, спускаясь по лестнице. Возможно, я не смогу дать сообществу именно то, чего оно хочет. Но я могу время от времени перезванивать.
– Здравствуйте, – произносит женский голос, напряженный и низкий.
– Здравствуйте, это Вивиан Пэрри. Меня попросили перезвонить вам.
– Да, да! Вы Вивиан? Хорошо, да! – Она говорит с резким акцентом, не могу определить каким именно. Может, восточноевропейским. – У меня есть его календарь. Только сегодня и… – Я слышу глубокий вдох. – Извините… Хорошо. Вы знать Дэвида Адлера?
– Дэвид Адлер? – Мне требуется секунда, чтобы вспомнить имя. Я почти не думала о нем после нашего странного интервью. Я умею забывать неприятные вещи. Я успешно блокировала каждое возрождение Энни. – Да. Я знаю его. Не очень хорошо. Как-то встречалась с ним. Коротко. Он говорил со мной об исследовательском проекте.
– Когда?
– Примерно две недели назад, во вторник. Во второй половине дня.
– Да. В его расписании он указать, что у вас назначена встреча на два часа дня. Во сколько он уйти?
– Около трех. Может, чуть раньше. Я точно не уверена. И я… простите, но кто вы? И что все это значит?
– Меня зовут Ирина. Дэвид мой жених. В следующем месяце наша свадьба. Но он пропасть. Исчез. И вы последняя, кто его видеть.
Ирина просит о встрече, и несмотря на то, что мне очень хочется вернуться домой, сохранив свое публичное лицо для последующего использования, из любопытства, замешательства или по совершенно неясным мотивам, а может, из-за того, что я чувствую себя одинокой в сети 5G, я соглашаюсь. Она предлагает сеть кофеен на Второй авеню. Я называю ей цвет своих волос – светло-каштановый – и цвет пальто – серое. Двадцать минут спустя она уже спешит к моему столику.
Женщина примерно моего возраста, в мешковатой черной юбке и еще более мешковатом свитере – бесформенном, как грязная лужа. Прядь темных волос выбилась из-под пушистого розового берета, обрамляя личико, настолько похожее на мышиное, что удивляет отсутствие усов. Ее кожа цвета снега, а глаза покраснели, обещая новые слезы.
– Вы Вивиан? – спрашивает она.
– Да, – отвечаю я.
Она бросает взгляд в сторону прилавка.
– Кофе?
Я качаю головой:
– Нет. Я уже выпила. Просто объясните мне, что вам нужно.
Она садится напротив и, шмыгнув носом и сглотнув, начинает рассказывать. Они с Дэвидом обручились четыре месяца назад. Она взмахивает левой рукой, демонстрируя бриллиант огранки «принцесса» в половину булочки, невозможный при зарплате любого аспиранта, которого я когда-либо встречала. Она описывает ресторанный зал Брайтон-Бич, который они выбрали для церемонии, и платье, которое она купила в Kleinfeld[9].
– Вернуть ничего нельзя, – горестно заканчивает она свое повествование.
– Но что случилось с Дэвидом? Вы сказали, он пропал?
– В тот день, когда он увидится с вами, у нас была назначена встреча, – произносит она, опуская голову, – дегустация торта. Дэвид… он сладкоежка. Но он не прийти и не отвечает на звонки. Утром я звонить его соседу по комнате. Его сосед по комнате говорит, что Дэвид не вернулся домой. Тогда я иду в полицию, но мне говорить, что человек должен отсутствовать больше. И я жду два дня, а потом снова иду в полицию, и этот офицер, этот человек, очень недобрый, он говорить мне, что я не могу подать заявление, что я не член семьи и что если Дэвид ушел, то это потому, что он не хотеть жениться на мне.
Целая жизнь, потраченная на то, чтобы просыпаться под взглядом розовых глаз Ирины, могла бы заставить более храбрых мужчин сбежать. Но, словно услышав мои мысли, она восклицает:
– Это неправда! Когда он делать мне предложение, когда он дарить мне это кольцо – это большой сюрприз. Я говорю ему, что это слишком много, это слишком рано, но мы созданы друг для друга навсегда – так говорить он, на всю жизнь. Хорошо? – Она прячет лицо в своих мешковатых рукавах, и слезы текут все сильнее.
Я так часто вижу, как люди плачут на сцене! Версия крупным планом более влажная, более грязная. От этого у меня выворачивает желудок, который и так уже мутит от запаха сахарного сиропа и пригоревшего кофе.
– Простите, – произношу я, отводя глаза. – Но я не уверена, что могу вам помочь. Я действительно не знаю Дэвида Адлера. Я встречалась с ним только один раз. Что я могу сделать?
– Вчера сосед Дэвида по комнате найти пароль к его компьютеру. Он прикреплен скотчем к его столу. – Она делает неопределенный жест руками. – К-как это сказать… наоборот…
– К нижней части его стола?
– Да. Нижняя сторона. Точно. Мой отец… он не разрешать нам с Дэвидом жить вместе. Только после свадьбы. Итак, у Дэвида есть сосед по комнате, и он узнать пароль и заглядывать в компьютер Дэвида. Все запросы пропа́сть. Но календарь – он не пропа́сть. И в календаре написано, что он должен встретиться с вами. Итак, хорошо, пожалуйста, что это за встреча? Расскажите мне, что вы помнить.
У меня приличная память, что является необходимостью в моей работе, которая включает в себя освещение шоу на странице через несколько дней после его просмотра. Но Ирине, ерзающей напротив меня, нужно что-то получше, чем приличная память. Поэтому я рискую прибегнуть к старому актерскому упражнению, трюку с чувственной памятью. Только в этот раз. Вдыхая запах кофе вокруг себя, я вспоминаю кофе, который пила с Дэвидом Адлером, и сначала ничего не происходит; все, что я вижу, – это зеленые и коричневые тона этого кафе. Но потом я чувствую, как что-то внутри меня ослабевает, раскрывается, и я представляю себе тот другой стол.
Я рассказываю ей все, что могу вспомнить. Что мы встретились вовремя. Что на нем была парка, синяя или, может быть, зеленая, которую он не снял. Я говорю ей, что мы беседовали целый час о театре, о моем творчестве. Что он съел шоколадный круассан. То есть он его не ел, не совсем. Но эту деталь я опускаю. Я также не упоминаю выражение его глаз или то холодное чувство, которое у меня осталось, будто он играет роль, играет ее слишком хорошо.
Когда я упоминаю шоколад, женщина издает тихий стон, будто кто-то – кажется, я – только что ткнул пальцем в багровый синяк.
– Он любить шоколад. Всегда. На мой день рождения он подарить мне замечательный коробку конфет и сам съесть все. – Она вытирает глаза. – После этой встречи вы видел, куда он пошел, каким образом?
– На восток, – сообщаю я, – в сторону парка. О да, и он с кем-то столкнулся. Или почти столкнулся. С мужчиной, занимающим половину тротуара.
– Мужчина! Что это за мужчина?
– Извините, не знаю. Просто какой-то мускулистый парень в красной бейсболке.
– Красная? – переспрашивает она прерывающимся голосом. – Вы говорить, эта кепка была красная?
– Думаю, да. Я не уверена. Это все, что я могу вспомнить. Мне жаль, – выдавливаю я, и это почти правда.
Ирина выдыхает, медленно, неохотно, точно вдохнула бы этот воздух обратно, если бы могла. Она крепко зажмуривается, и по ее щеке скатывается единственная слеза. Затем она открывает глаза. Ее лицо становится более суровым.
– Хорошо, – говорит она. – Вы сделать для меня еще кое-что? Когда полиция рассказывает мне эти ужасные вещи, мой отец нанимает частного детектива. Так что вы позвонить ему, хорошо? Этому следователю. – Она встает, роется в сумочке в поисках визитной карточки, которую затем вкладывает мне в руку, чуть наклоняясь. Ее влажные розовые глаза всего в нескольких дюймах от моих сухих.
– Вы умный девушка. Да. И хороший девушка. Это правда, да? Ты поможешь?
– Прости. Я не думаю…
– Ты думать, он меня не любит. Что он бросать меня перед этой свадьбой, потому что он меня не любит. Но он не такой человек. Он умирать, если я оставлю его. Он часто это говорить. Теперь я беспокоюсь, что он уже мертв.
Я знаю, что значит быть оставленным умершим. Знаю, как жизнь может отступить перед лицом такого горя. Потому что я потеряла кое-кого и не смогла перенести это. Не до конца. И только поэтому я беру карточку и обещаю позвонить. Тут Ирина принимается плакать всерьез. Неловко выпрямляется, ударяется бедром о стол, а слезы все льются и льются градом. Я смотрю куда-то в сторону, пока она не успокаивается. Когда она снова заговаривает, ее голос звучит низко и настойчиво.
– Нет, – отчеканила она. – Дэвид не умирать. Я найти его, и тогда мы поженимся. И мы будем есть торт. Очень много тортов! Он любит сладкое. Всегда.
Вернувшись домой, я кладу на тарелку кусок пирога с пеканом и убираю остатки мороженого в холодильник, пустой, если не считать пакетиков кетчупа и апельсинового соуса, банки засахаренного джема, сморщенного лайма, бумажного пакета с жирными пятнами, содержимое которого неизвестно. Я слышала о жителях Нью-Йорка, которые выключают бытовую технику на кухне и используют ее для хранения обуви. Я думала об этом, но у меня не так уж много обуви.
Я сворачиваюсь калачиком в кровати, включаю ноутбук и откусываю кусочек пирога. Вернее, пытаюсь откусить. Кусок просто не лезет мне в горло. В конце концов я ставлю тарелку на пол и нахожу визитку, которую дала мне Ирина. Нелепо, но моя рука дрожит, когда я держу карточку за уголок.
Я знаю, что мне следует делать. Выбросить карточку. Выпить водки. Принять половинку таблетки, или, если не поможет, целую, чтобы восстановить равновесие. Чтобы заглушить жалость, которую я теперь испытывала, проблески сочувствия и переворачивающее желудок возбуждение. Чтобы пресечь желание ввязаться в эту ситуацию, сыграть в ней какую-либо роль. Потому что, даже если я зарабатываю на жизнь, преднамеренно отстраняясь и вынося суждения, – желание действовать, участвовать никогда полностью не покидало меня. И я знаю, что случается, когда я включаюсь. Когда я позволяю себе отпустить чувства. Дурные вещи. Опасные. Вещи, для подавления которых могут потребоваться более сильные таблетки или что-то гораздо худшее, чем таблетки.
И все же это желание остается. И теперь к нему присоединяется любопытство. Для чего Дэвид Адлер сидел со мной в кафе, эксгумируя мое прошлое? И куда он исчез несколько часов спустя? И как, когда и почему он научился так хорошо играть свою роль? И было ли что-нибудь из того, что он показал мне (нервозность, возбуждение), хотя бы отдаленно реальным? Я считаю себя превосходным знатоком театра и жизни, а также определяющих различий между ними. Но Дэвид Адлер встряхнул эту уверенность, как дешевый сувенирный снежный шар. Чтобы сделать свою лучшую работу, мне нужно, чтобы все снова улеглось. Без того, что Аристотель называл сценой узнавания[10], или того, что терапевты, с которыми мне иногда приходится встречаться, упорно называют финалом, мой разум не успокоится. Так что, возможно, я позволю себе сыграть очень маленькую роль. Чтобы поучаствовать в чем-то в дневное время.
Я изучаю визитку: тонкий прямоугольник цвета прокисшего молока, два угла загнуты. На карточке значится: «Джейк Левитц, лицензированный частный детектив». Ниже номер телефона и факса, но нет адреса электронной почты, что заставляет меня думать, что Джейк Левитц, вероятно, очень старый или просто чудак, а возможно, и то и другое.
Прежде чем я успеваю решить, звонить ему или нет, на моем смартфоне появляется сообщение от Жюстин. Она интересуется, запланирован ли у меня на вечер спектакль, и когда я отвечаю, что да, редкое представление в понедельник, она снова пишет, предлагая мне встретиться позже в новом баре в Гринпойнте. Она обещает мне, что поскольку бармен – друг ее подруги, она почти абсолютно уверена, что мы сможем выпить бесплатно или почти бесплатно, и очень просит меня надеть что-нибудь, сшитое худыми ручками голодающих из стран третьего мира в этом гребаном столетии, а еще она думает, что оставила у меня свои серьги, и я должна их захватить. (Есть сентиментальные трагедии короче текстов Жюстин.) У меня нет сил возражать ей, поэтому я соглашаюсь, обойдясь куда меньшим количеством слов.
Затем я заставляю себя вернуться к работе: набрасываю список праздничных снежных шоу, отправляю шквал запросов на интервью с пометкой «срочно» в теме письма, провожу ужасно забавные пятнадцать минут за чтением часто задаваемых вопросов и инструкций по безопасному обращению с театральным генератором снега. Очевидно, предполагается, что вы просто должны находиться как можно дальше от него. Быстро принимаю душ, выпиваю самую малость водки и выбираю вельветовую рубашку 1980-х годов, которую Жюстин наверняка забракует. Выскакиваю за дверь и сажусь в поезд F, который увозит меня к шуму, грохоту и афишам мидтауна, а затем к дверям театра, где после нескольких простых ритуалов – проверки билета, вручения программки и ненужного сопровождения к месту у прохода – я в течение ста десяти минут без перерыва теряю и нахожу себя.
Сегодняшняя пьеса – «Федра» Расина, это неоклассическое прочтение классической трагедии, и, несмотря на все это, на предательство, и обман, и смерть, и ужасное желание, которое невозможно высказать, которое никогда не исполнится, я восхищена. Федра кончает с собой, обезумевшая от обуревавших ее чувств. Молодой человек тоже умирает. И когда снова зажигается свет, по моему лицу текут слезы, и я не знаю, по ком я плачу – по Федре, по себе, по Ирине или по всем сразу.
Сорок минут спустя в Гринпойнте я прохожу мимо подозрительных аптек, освещенных флуоресцентными лампами магазинов «Все за 99 центов», липкой витрины пончиковой, закрытой ставнями. Я покупаю булочку с маслом в закусочной на углу и, поскольку сегодня я не принимала таблеток и почти ничего не пила, обещаю себе ровно две порции. Три – если у бармена в руках шейкер со льдом.
Бар представляет собой обычный проект промышленной рекультивации: столы из листового металла, стены из переработанного дерева, лампы Эдисона. Я нахожу Жюстин в глубине зала, поигрывающей с вишенкой, которая украшает ее «манхэттен». Она представляет меня двоим мужчинам, с которыми уже успела познакомиться: фотографу по имени Мориц, родом из Берлина, в архитектурных очках, подтверждающих это, и художнику по свету по имени Рэй в куртке сафари.
Когда она сообщает им, что я критик, Рэй одаривает меня кривозубой улыбкой и произносит:
– Так ты враг, получается?
– Тот еще, – отвечаю я. – Придумываю способы высмеять ваши софиты даже сейчас. Но, может быть, гимлет с водкой сделает меня чуть добрее.
– Намек понял, – улыбается он.
Мориц выходит покурить во внутренний дворик, и я придвигаюсь поближе к Жюстин.
– Художник по свету? – спрашиваю я. – О чем ты вообще думаешь?
– А я актриса. Меня же ты терпишь? – парирует она.
– Это – другое. Я знала тебя раньше. Ты исключение. Но если я буду продолжать в том же духе, у меня не останется никого, на кого можно писать рецензии. – На самом деле, вам достаточно переспать с одним многообещающим режиссером – ну, двумя или, возможно, тремя, – чтобы понять, что не следует смешивать бизнес с тем, что считается удовольствием.
– Так забирай себе фотографа. Но просто чтобы ты знала, детка: я иду на гребаную жертву в буквальном смысле. Это могло бы сулить мне новую фотосессию.
– Кто сказал, что я хочу кого-то из них забирать?
– Да ладно. Прошла целая вечность с тех пор, как у тебя был парень. И да, я использую «парень» как эвфемизм. А теперь заткни свою водочную дыру. Они возвращаются.
Рэй протягивает мне стакан, и я погружаю язык в дрожащую смесь.
Верная своему слову, Жюстин бросается на Рэя, словно грудью на амбразуру (и это не эвфемизм, сиськи у нее ого-го), а я веду высокопарную беседу с Морицем, который с немецким акцентом читает мне лекцию о том, как сильно он ненавидит американские камеры. Еще один стакан, и я тоже буду готова их возненавидеть. Где-то после полуночи Жюстин и Рэй ускользают. Мориц интересуется, не хочу ли я тоже уйти, поэтому я перекидываю через плечо свою сумку, и мы выходим на холод.
Я поворачиваю в сторону метро, но он хватает меня за руку и увлекает за угол, в темноту, прижимает меня к кирпичной стене старой мясной лавки и целует. Я чувствую на его языке вкус табака. Мне это нравится. Напоминает, что существует по крайней мере одна вредная привычка, которой у меня нет. Он целует меня настойчивей, прижимаясь своими бедрами к моим, накручивая мои волосы на кулак и запрокидывая мне голову.
– Мы поедем ко мне, – говорит он.
– Нет, – возражаю я.
– Тогда к тебе.
– Нет.
Он крепче сжимает мои волосы.
– Тогда куда мы пойдем?
Я устала от болтовни. В голове без конца крутится разговор с Ириной и мысли о визитной карточке, что лежит у меня дома. Но мне не хочется думать. Мне не нужно чувствовать. Так что, хотя Мориц и не особенно привлекает меня, я отвечаю на поцелуй, прихватывая его нижнюю губу зубами, прижимаясь к нему всем телом, пока он одной рукой возится со своим ремнем и тянет вниз пояс моих колготок. И вслед за этим я – это лишь мое тело, и я вне своего тела, и гул белого шума подкрадывается к моим ушам. Мои веки закрываются, и я отдаюсь шероховатости кирпича, пока даже она не становится очень далекой. Я больше не чувствую холода. Я ничего не чувствую.
Позже, дома, я обнаружу на своем нижнем белье кровь. Возможно это мои месячные или нет, я не смогу заставить себя беспокоиться об этом. Похоже, что это чья-то чужая кровь. Я выброшу нижнее белье и лягу спать.